Текст книги "Сорок третий номер…"

Он сразу же узнал ее. Он отчетливо вспомнил и этот жуткий взгляд, и саван, и ледяной голос в подъезде на лестнице, задуваемый кладбищенским ночным ветром из разбитого окна:

– Сорок третий номер!..

Рука скользнула по штурвалу вниз, и Петри, потеряв равновесие, ткнулся подбородком в рычаг. Сердце, казалось, остановилось на мгновение и тут же обрушилось тяжелым куском льда куда-то в колени.

В ту же секунду вертолет покачнулся от сильного порыва ветра, потом дернулся всем корпусом и задрожал так, словно земля под ним заходила ходуном. Кроваво-желтые языки пламени вспыхнули на черной скале и облизали ее со всех сторон.

«Вот почему она обугленная!» – пронеслось в голове Олафа.

Он почти не удивился невесть откуда взявшемуся огню. Казалось, мозг вдруг утратил способность мерить жизнь годами и даже минутами. Только – секундами. Крохотными мгновениями, из которых лепилось на глазах страшное и невероятное настоящее. Страх выпихнул из груди все прочие чувства и буквально приварил Олафа к креслу пилота. Воздух над островом дрожал желеобразным маревом, нагреваясь от полыхнувшей огнем скалы. В этой мутной взвеси, растекшейся за окном, Петри различал только жуткое безобразное лицо гигантской старухи, которая не сводила с него мертвых равнодушных глаз.

Вертолет снова дернулся, и черные камни осветились новыми языками пламени. В кабине стали отчетливо слышны громовые раскаты. Остров заходил ходуном, а железная обшивка неподвижной машины задрожала под тяжелыми ударами разъяренной стихии.

На берегу, у самой аппарели, Недельский замер, открыв рот, таращась на вспыхнувшую, как спичка, скалу. Земля вдруг просела и дернулась куда-то в сторону, норовя сбросить с себя непрошеных гостей. Горящие камни, словно капли расплавленного целлофана, посыпались вниз со скалы и стали взрываться, как бомбы, совсем рядом с обезумевшими от ужаса людьми в полосатых робах. Арестанты бросились в обратную сторону, уворачиваясь от огненного камнепада, спотыкаясь и падая, воздев над головой руки, скованные стальными браслетами. В одно мгновение холодная сырость уступила место нестерпимой жаре. Конвойные в смятении попятились к воде, плохо соображая, что происходит и что делать дальше.

– Куда?! – заорал Недельский. – Он двинулся, хромая, вперед, таща за собой подвывающего пилота, который и не думал отпускать его ногу. – Огонь!

Этот приказ, звучащий двусмысленно посреди бушующей огнем стихии, потонул в громовых раскатах, потрясающих остров.

Конвойные сбились в кучу, цепенея от страха, и в немой растерянности наблюдали, как осужденные, преодолев последнее препятствие на обратном пути, бегут к вертолету.

– Огонь, твари! – не унимался Недельский. Он, изловчившись, ударил пилота в лоб каблуком ботинка и высвободил ногу. – Огонь!..

Но охранники его не слышали. Всех четверых накрыла громадная тень, выползшая из-за скалы. Конвоиры, как по команде, подняли головы и покачнулись в мгновенном ужасе, похожем на взрыв петарды в ладонях первоклассника. Один из них охнул и, задрожав всем телом, осел на мокрый песок. Остальные, не мигая, смотрели куда-то поверх скалы, не в силах шевельнуться или даже вскрикнуть.

Недельский тем временем выхватил пистолет и с ходу выстрелил в голову первому осужденному, подбежавшему к вертолету. Тот упал, кувырнувшись назад, словно ударившись на бегу о невидимое препятствие. Второй арестант остановился как вкопанный за несколько метров до своего убитого товарища и, поколебавшись, повернул назад. Но Недельский вошел в раж. В два прыжка он догнал осужденного и, не примеряясь, выстрелил ему в затылок. Теперь людям в полосатых робах уже некуда было бежать, у них не осталось ничего, кроме короткой, как вспышка, и никому более не нужной жизни. В каком-то страшном аффекте, восторге отчаяния, похожем на безоглядность солдата, поднимающегося в атаку из окопа, они ринулись на вооруженного врага.

Мгновенно осознав, что через секунду он будет затоптан и смят озверевшими от безысходности и отчаяния людьми, Недельский дважды выстрелил в тех, кто был ближе к нему, и кинулся обратно к вертолету.

Громовые раскаты усилились. Кровожадные огненные языки сползли со скалы и теперь неумолимо двигались к берегу, пожирая на своем пути камни, словно те были сделаны из картона.

Один из конвойных, очнувшись, побежал навстречу Недельскому.

– Стреляй, Кусков! – крикнул тот, задыхаясь. – Иначе они порвут нас на части!

Охранник вскинул оружие и сделал три прицельных выстрела. Двое оставшихся в живых арестантов остановились и, сообразив, что силы опять неравны, бросились в разные стороны вдоль берега.

– Твой правый, мой левый! – распорядился Недельский.

Жар усиливался. Пламя ползло к вертолету, и борт неподвижной машины уже отсвечивал огненными языками.

Неожиданно в вязком грохочущем воздухе что-то всхлипнуло и заскрипело, покрывая даже усиливающийся шум разъяренной стихии.

– Вертолет! – радостно взвизгнул Кусков. – Кто-то запустил двигатель!

Недельский пробежал несколько метров, остановился и, тщательно прицелившись, нажал на курок. Полосатая фигурка вскинула руки в последней предсмертной муке и рухнула на землю. А через мгновение безжалостный огненный монстр переварил ее в своем ненасытном чреве.

– К машине! – скомандовал Недельский и в несколько прыжков очутился возле аппарели. – Скорей!

Конвойный расправился с последним арестантом и, закрывая лицо ладонью от приближающегося огненного жара, со всех ног припустил к вертолету.

– Где остальные? – Недельский старался перекричать шум двигателя, который теперь уже работал вовсю.

Кусков бросился было обратно, чтобы посмотреть, почему медлят его товарищи, оставшиеся на берегу, но тут же попятился:

– Не могу! Жжет вовсю! Сейчас одежда вспыхнет!

– Давай в салон! – махнул рукой Недельский.

Клубящаяся огненная лавина уже подползла совсем близко. Лопасти вертолета только сильнее раздували пламя, подкравшееся к самому борту. Прежде чем вбежать по аппарели в брюхо готовой к вылету машины, Недельский увидел, как превратилась к безобразную кляксу звезда, как почернели, потрескались буквы «Внутренние войска МВД СССР».

– На взлет! – крикнул он конвойному, и тот бросился через два отсека в кабину пилота.

Вертолет вздрогнул, напрягся и тяжело оторвался от земли, накренившись набок. Недельский ухватился за прутья пустой клетки, чтобы не скатиться в прореху все еще опущенной аппарели.

Машину трясло как в лихорадке, кидало из стороны в сторону. Она никак не могла набрать высоту. В какой-то момент языки пламени ворвались в грузовой отсек, лизнули решетку, обожгли боковые сиденья, и Недельский, зажмурившись, почувствовал, что на нем вспыхнули волосы. Он заскрежетал зубами от мгновенной боли, но не выпустил из рук спасительные прутья. Вертолет еще раз нырнул в беспощадное огненное море и наконец решительно пошел вверх, отплевываясь лопастями от горящих ошметков собственной плоти и расплавленных лакокрасочных «соплей». В разинутой пасти аппарели все еще бесновались снопы искр, но ветер, продувающий пустую клетку, растерял жар и стал сыреть.

С трудом перебравшись в соседний отсек, Недельский наткнулся на конвоира, наказанного несколько часов назад и все это время просидевшего в салоне вертолета на боковом сиденье. Он уставился на дисциплинированного охранника, словно не веря, что в кромешном огненном аду кто-то мог спокойно коротать время на «скамейке запасных».

– Все в порядке? – хрипло поинтересовался Недельский. – Не дует?

– Все хорошо, – заверил его конвойный, лучезарно улыбаясь, – только жарко немного. Мы закончили операцию?

– Закончили, – кивнул Недельский. – Всему конец… – Он вдруг оскалился и наклонился к самому лицу охранника. – А ты что же, лапа, ничего не видел?

– Мне березки снились, – мечтательно протянул тот. – Так хорошо… А сначала было больно…

– Больно? – переспросил Недельский, почему-то холодея от странного предчувствия.

– Ну да, – подтвердил конвойный. – Пилот… Он когда выскочил из кабины, то сделал мне больно… А теперь все хорошо… – Охранник вдруг переменился в лице и, ухватив Недельского за рукав, жарко зашептал: – Я не хочу туда… Я все видел… Там огонь! И вечная мука! Там всегда больно! Мы все сгорим за то, что убивали людей!

Недельский в раздражении выдернул руку:

– Ты что болтаешь? – Он отпрянул от полоумного конвойного и только сейчас заметил рукоятку ножа, торчащую у того из груди.

«Десантный нож, – машинально отметил про себя Недельский. – Таким летчики обычно режут запутавшиеся парашютные стропы».

– Ко мне приходила старуха, – продолжал конвойный, – в саване… Она сказала, что мы все сгорим…

– Больше она ничего не сказала? – спросил Недельский, внимательно наблюдая за агонией охранника.

– Она сказала, что и сама обречена гореть… Пока не получит прощения.

– От старухи я тебя, конечно, не спасу, – Недельский выпрямился и достал пистолет. – Но единственное, чем я могу тебе помочь… – Он быстро засунул ствол в рот охраннику и нажал на курок.

Затылок конвойного лопнул и с хлюпающим мерзким звуком выбросил на стену кровавую мякоть мозгов. Недельский опустил пистолет и прикрыл глаза. Он испытывал сильнейший оргазм.

Вертолет вздрогнул от очередного удара стихии и накренился набок. Сидящий за штурвалом Олаф беззвучно матерился, пытаясь выровнять машину. Его лицо было мокрым от пота, а одеревеневшие кисти рук едва справлялись с управлением.

Конвойный Кусков сидел в кресле штурмана и, открыв рот, наблюдал за манипуляциями нового пилота.

– Где вы учились водить вертолет? – наконец спросил он.

Петри отрицательно покачал головой:

– Нигде. У меня за плечами только ДОСААФ[12]12
  ДОСААФ – Добровольное общество содействия армии, авиации и флоту.


[Закрыть].

– Это очень кстати, – заметил конвойный. – Ваши навыки спасли нас всех. Еще минута, и мы бы сгинули вместе с теми… которые остались.

Олаф повернул голову и внимательно посмотрел Кускову в глаза, словно пытаясь прочитать в них что-то недосказанное. Тот отвел взгляд.

– А что случилось с конвойной группой? – осторожно спросил Петри.

– Они остались на берегу. Вероятно… испугались.

– Испугались – чего? – допытывался Олаф.

– Понимаете… – Охраннику явно не хотелось рассказывать об этом. – Я когда-то читал, что на островах вулканического происхождения… Особенно там, где сохранились действующие очаги извержения лавы… У людей могут возникать зрительные галлюцинации.

– У вас какое образование? – перебил его Петри. Он вдруг вспомнил, что этот конвойный состоит в его группе уже года полтора, но пока ничем себя не зарекомендовал.

Кусков не успел ответить. Дверь в кабину распахнулась, и на пороге возник Недельский.

– Ты?.. – он уставился на Олафа, словно давно уже забыл о существовании начальника спецгруппы. – А я думал, что пилот очухался.

– Пилот тоже оказался жертвой зрительной галлюцинации. – Петри поймал себя на мысли, что уже репетирует строчки будущего рапорта. Версия конвойного пришлась ему по душе.

– Жертвой? – переспросил Недельский и вдруг изменился в лице. – А ты, значит, все это время просидел в вертолете?

– Товарищ Петри нас всех спас, – вступился Кусков. – Если бы не он…

– Товарищ Петри дезертировал! – зло перебил его Недельский. – Капитан обязан последним покидать тонущий корабль! Он должен делать все возможное для выполнения поставленной задачи, а когда видит, что все средства исчерпаны, – оставаться на поле боя до конца!

Олаф повернул голову и бросил через плечо:

– Прибереги патетику для докладной записки на имя прокурора.

– Я так и сделаю! – кивнул Недельский. – Ответишь за все, Петри. И за слюнтяйство, и за предательство. По твоей вине мы потеряли пятерых сотрудников и не выполнили задание!

Кусков поднялся с кресла.

– Я по образованию хирург, – ответил он на вопрос, заданный Олафом минуту назад. – Когда по моей вине у меня на столе умер пациент, меня отстранили от врачебной практики и направили на три года работать в ГУИН[13]13
  ГУИН – Главное управление исполнения наказаний.


[Закрыть].

– Вот и его отстранят! – злорадно хмыкнул Недельский. – И отправят куда-нибудь на три года. А может, и на все десять! «Ментовская зона» – достойное место!

– Я атеист, – продолжал, не смущаясь, Кусков, – и не верю в загробную жизнь, в привидения и прочую нечисть. Но я видел на острове призрак и готов поклясться, что не я один. Трое сотрудников спецгруппы и пилот потеряли самообладание, а товарищ Петри принял единственно правильное решение…

– Что за чушь? – поморщился Недельский. – Или это репетиция защитной речи в суде?

– Это не чушь, – покачал головой конвойный. – Думаю, что призраку на острове наверняка есть научное объяснение. Скорее всего, мы столкнулись со случаем массовой галлюцинации или гипноза.

– Я не столкнулся! – отрезал Недельский. – И никто не заставит меня поверить, что операция провалилась из-за вмешательства потусторонних сил. Когда боишься персональной ответственности, поневоле выдумываешь небылицы!

– Вы видели, как вспыхнули камни? Ни с того ни с сего! Без молний и взрывов!

– Похоже на напалм, – согласился Недельский, – который американцы сейчас применяют во Вьетнаме. Только при чем тут призраки?

Кусков помедлил с ответом. Он посмотрел в окно, за которым бушующей мутью плескался рваный сумрак, опустился в кресло и хрипло произнес:

– Я видел… старуху в саване. Величиной с гору…

– Старуху? – переспросил Недельский и вдруг побледнел. Он вспомнил бред умирающего охранника в соседнем отсеке: «Ко мне приходила старуха… В саване… Она сказала, что мы все сгорим…»

Олаф с трудом оторвал руку от штурвала, достал из нагрудного кармана носовой платок и вытер лицо.

– Так и есть, – пробормотал он. – Мы видели одно и то же…

– Я не знаю, что вы там все видели, – процедил Недельский, – но разница в том, что одни выполняли свой долг до конца, а другие трусливо сбежали. Четверо конвойных и пилот теперь, как говорится, сраму не имут. А вот живому и невредимому руководителю операции предстоит ответить по закону.

– Хорошо, что у него был заместитель, – горько усмехнулся Олаф, – который довел дело до конца.

– Совершенно верно! – подхватил Недельский. – Согласно инструкции, я до последней минуты находился на месте проведения операции и лично ликвидировал осужденных, пытавшихся поднять бунт! – Он вспомнил напутствие Штыря: «Когда осужденные выполнят задачу, ты знаешь, что делать дальше. Лично убедись, что на острове остались одиннадцать трупов…»

– Да-а… – протянул Кусков, – дело шло к бунту. Они уже были готовы накинуться на нас. И мне пришлось уложить четверых.

Недельский собрался еще что-то добавить, но вдруг осекся и уставился на охранника:

– К-как, четверых?

– Ну да, – невозмутимо подтвердил тот, – сначала троих, догоняющих вас, а потом еще одного, убегающего.

Недельский похолодел. Он растопырил обе пятерни и в замешательстве бормотал, загибая пальцы:

– Один убит на пути следования к месту операции, я застрелил пятерых… Если ты говоришь, что… Шесть плюс четыре… То где еще один?!

Конвойный растерянно пожал плечами.

Олаф бросил на него тревожный взгляд, но тут же опять отвернулся и уставился в окно.

– Мы прошляпили заключенного! – взвыл Недельский. – Еще и это до кучи!

– Не думаю, что есть повод для волнения, – возразил Кусков. – Вряд ли в огне уцелело хоть одно живое существо.

– Я должен был убедиться, что на острове остались одиннадцать трупов! – Недельский стукнул кулаком в дверь кабины. – Мы прикончили всех, кто побежал обратно к вертолету. Значит, один из арестантов остался у скалы!

– Возможно, его сразу задавило камнями, – предположил конвойный. – В любом случае огонь доделал нашу работу.

– В любом случае! – передразнил его Недельский. – В любом случае мне предстоит доложить начальству об этом пропавшем осужденном. Не мешало бы знать, кто он.

– Я знаю, кто он, – вдруг тихо сказал Петри, не отрывая взгляда от ветрового стекла.

Недельский и Кусков переглянулись.

Олаф сжал штурвал так, что побелели пальцы.

– Это сорок третий номер!..

Глава восьмая

Голота осторожно ступал по камням, выставив перед собой скованные руки, чтобы не потерять равновесие. В какой-то момент ему почудилось, будто на острове разом стихли все звуки. Он с тревогой огляделся по сторонам. До скалы оставалось еще метров тридцать, и этот остаток пути был совершенно непроходимым. Камни здесь налезали друг на друга, выступали острыми и скользкими краями, не оставляя для ноги ни малейшей опоры. Осужденный, который шел в десяти шагах справа от Андрея, вдруг остановился и прислушался.

– Что это?! – крикнул он. – Какой-то странный звук!

Голота тоже замер, широко расставив ноги, чтобы не оступиться и не рухнуть в проем между камнями. Странное постукивание, похожее на треск заводной игрушки, показалось ему знакомым. Будто он уже слышал когда-то этот печальный звук, и с ним было связано что-то тоскливое и непоправимое. Мозг не помнил – помнила душа. И она готова была разрыдаться, безутешно и отчаянно, под аккомпанемент этой механической музыки из далекой, а может быть, никогда не существовавшей жизни.

– Не к добру это! – опять крикнул осужденный.

По всему было видно, он нуждался если не в утешении, то хотя бы в диалоге, и топтался на месте, ожидая ответа и вытирая обеими руками пот со лба.

– У нас все не к добру, – пробормотал Андрей и добавил уже громко: – Похоже, дерево скрипит от ветра!

– Какое дерево! – живо отреагировал арестант. – Кругом камни одни! И ветра нет.

Словно в насмешку над его словами, воздух вдруг задрожал, и с черной отвесной стены гулко скатилось эхо надвигающейся беды. Скала шевельнулась и замерла. Еще через мгновение скудный свет осеннего дня стал меркнуть, как в кинотеатре перед началом сеанса. Голота испуганно обернулся, словно там, сзади, у самой кромки воды, где остался вертолет, и крылась причина неожиданной зловещей перемены. Он увидел, как на берег наползла огромная тень, накрыв собой и растерянных охранников, и притихшую машину с неподвижными лопастями, и тусклую гладь озера. Треск невидимой заводной игрушки усилился, а земля вдруг содрогнулась от чудовищного толчка, словно весь остров превратился в гигантскую лодку, врезавшуюся в берег.

Андрей потерял равновесие и упал, больно ударившись о камни.

– Землетрясение! – взвизгнул арестант справа. – К скале нельзя! И назад нельзя! Все одно подохнем! Опять попались, фраера!

Голота поднялся на одно колено, вытер плечом поцарапанную щеку и вдруг почувствовал, как в лицо плеснуло раскаленным жаром. Скала побагровела, словно от натуги, покрылась кровавыми трещинами и внезапно облизнулась огнем. Еще один толчок, сильнее первого, потряс остров, и в расплавленный воздух рухнул громовой раскат. Десятки огромных пылающих камней отвалились от скалы и устремились вниз наподобие хвостатых комет.

– С-су-уки-и! – отчаянно взвыл арестант и неуклюжими, тяжелыми скачками бросился наутек.

Огненные взрывы один за другим посыпались на остров. Подножие скалы взметнулось горящим ураганом каменных осколков и раскаленной земли. Обжигающей упругой волной Андрея опрокинуло навзничь. Он зажмурился, чтобы не лишиться глаз, закрыл скованными руками голову и перевернулся на живот. В ту же секунду на спину беспощадной картечью просыпался огненный дождь. Точь-в-точь, как тогда, в Будапеште, на мостовой… В душном смятении, почти ничего не соображая от боли и ужаса, Голота подтянул колени к животу и дернулся вперед. Воздух над ним застонал от нового взрыва, и по спине опять застучали тяжелые капли расплавленной каменной крошки. Корчась от боли, Андрей машинально перевернулся на лопатки, чтобы затушить вспыхнувшую робу, и на мгновение открыл глаза. Этой ослепительной, леденящей душу секунды хватило ему, чтобы разглядеть в пылающем багровом небе белое, как непропеченный блин, лицо гигантской старухи – страшное, недвижимое и, в то же время, выразительное и значительное. Раньше, чем Голота успел поверить в это непостижимое, сверхъестественное, фатальное видение, он почувствовал, что каменная твердь под ним разверзлась и он падает в преисподнюю.

Когда-то очень давно, в тех самых детских снах, в которых он пытался скрыться от черных, страшных людей, полет кувырком в никуда неизменно оказывался спасительным. Падение в бездну с восторгом отчаяния, когда уже не понимаешь, что с тобой и где ты, оборачивается неуязвимой свободой, какая бывает, наверно, только во сне. Странное дело: в наших ночных видениях мы никогда не погибаем. Ведь сон – двоюродный брат смерти. Они оба – по ту сторону сознания, как иная реальность, другая жизнь. Возможно, поэтому во сне нельзя заснуть. И умереть нельзя. Неминуемая страшная развязка обретает счастливый конец, безвыходное положение – неожиданный, фантастический исход. Загнанные в угол, попавшие в капкан, понимающие очевидность финала, мы зажмуриваемся и становимся неуязвимыми для пули, невидимыми для врага. Мы взмываем высоко в небо или стремительно падаем в пустоту, оставив обманутую смерть изумленно смотреть нам вслед.

Голоту судьба берегла наяву. В самый последний момент, когда беда заносила над ним кровожадный топор (или лопату, как в Будапеште), жизнь подставляла ему лазейку для спасения, как чудо. Он уже сбился со счету, сколько было таких чудес! Судьба терпеливо ждала от него чего-то, что оправдало бы такое великодушие, сделало бы чудо не пустым, не бессмысленным.

Андрей упал плашмя в ледяную воду, перевернулся и, ткнувшись руками и коленями в дно, сообразил наконец, где верх, а где низ. Отчаянно оттолкнувшись от земли, он вынырнул, хватая воздух ртом и захлебываясь в собственном крике. Мгновенный холод, сменивший жар и огонь, отрезвил его, и Голота, сделав несколько судорожных, барахтающихся движений, ощутил под ногами опору и встал во весь рост, дико озираясь.

Постепенно обретя способность соображать, он обнаружил, что стоит по пояс в воде в крохотном каменном гроте, образованном, видимо, на дне узкой расщелины. В полутора метрах над головой в ромбовидном отверстии, через которое, он, судя по всему, и попал сюда, бушевала огненная стихия. Языки пламени проваливались внутрь и, испугавшись сырости, выплескивались обратно на поверхность. Там, наверху, где всего несколько минут назад ступали по камням люди в полосатых робах, теперь свирепствовал огненный ураган.

А в гроте висел полумрак: свет горящего ромба, процеженный сквозь мрачную сырость подземелья, разбрасывал по воде тревожные отблески. Голота осмотрелся по сторонам. Стены гладкие, словно шлифованные. Ни уступа, ни трещинки. Андрей вдруг ощутил себя тараканом, попавшим в лабораторную колбу. Он еще не успел удивиться и порадоваться чуду, занесшему его в этот грот, а уже беспокоился, как отсюда выбраться.

Странное дело: его ничуть не испугало недавнее видение. Напротив, лик безобразной старухи вселил в него уверенность, что все происходящее не случайно, что и страшные события, и последовавшее за ними чудесное спасение подстроены невидимой могущественной рукой в назидание ему и… во благо. Он только не мог понять, почему этот образ возник в его сознании так явственно и почти осязаемо только сейчас, почему он не появлялся в его жизни раньше, в те самые мгновения, когда до погибели оставался шаг, а спасение неизменно на полшага опережало смерть? Возможно, потому, что старуха в саване означает не только спасение, но и еще что-то очень важное. Может быть, самое главное в его судьбе, без чего его жизнь теряет смысл и готова всякий раз сгинуть в безжалостном огне, как сухая и бесплодная смоковница.

Между тем Голота стал замерзать. Он попробовал разогреться в воде, поднимая и опуская руки, поочередно подтягивая колени к животу, но каждое движение причиняло боль, суставы словно налились свинцом, мышцы занемели, а ступни ног сводило судорогой.

Огненная буря над головой постепенно затихла, и очень скоро в сияющем ромбе показался кусок тяжелого неба в грязных пятнах встревоженных облаков.

Андрей безнадежно шарил скованными руками по стене в надежде найти хоть какую-нибудь трещину или выступ. Тщетно. Да и чем бы помог ему выступ на камне? Уставший и обессиленный, он не смог бы даже как следует ухватиться за него, а уж о том, чтобы вытащить онемевшее тело из воды, не могло быть и речи.

Голота обреченно опустил руки. Чудесное спасение грозило обернуться безысходностью и погибелью. И это совсем нелепо. Глупо и пошло. Разве фортуна может быть столь непоследовательной?

Андрей сам не заметил, как начал пенять судьбе на ее легкомыслие и нерешительность. Словно избалованный ребенок, который требует все новых и новых гостинцев, он выкрикивал в ромбовидное небо над головой упреки и жалобы. Он выплескивал в сырой, бездушный сумрак обиду и горечь, захлебываясь слезами и едва шевеля окоченевшими губами.

– Что же ты делаешь со мной? – взывал он к равнодушному ромбу, недоуменно моргающему ватными веками пробегающих облаков. – Почему не убьешь, наконец?! Зачем оттягиваешь раз за разом мою смерть, как тот садист перед расстрелом? Если я нужен тебе – дай ответ, как мне жить! А если нет – убей без проволочек! Прошу тебя! Ну прошу-у-у… – У Андрея подогнулись колени, и он сполз в воду по шею.

Окоченевшие руки неожиданно наткнулись на камень, приваленный к стене у самого дна. Голота ухватился за него, чтобы, опершись, встать на ноги, как вдруг замер от внезапного открытия. Уже почти потерявшие чувствительность пальцы ощутили слабое движение воды между валуном и стеной. Тонкие, упругие ручейки сочились на свободу сквозь крохотную щель в бездвижной каменной туше. Должно быть, благодаря им этот грот и наполнялся постепенно водой. «Ручейки сильные, – отметил про себя Голота, – значит, давление велико. А раз так, то эта пещера находится ниже уровня озера…»

Он опять сполз по шею в воду и нащупал руками крохотный заступ между стеной и камнем. В узкую щель умещались только фаланги пальцев, но и этого было достаточно, чтобы ухватиться. Убедившись, что упругие ручейки бьют именно отсюда, Голота выбрал удобное положение и, застонав от натуги, рывком потянул камень на себя. Кончики пальцев обожгло ледяной болью, но валун даже не шевельнулся. Подтянув тело вплотную к неподвижной глыбе, Андрей уперся обеими ногами в стену и сделал вторую попытку. На этот раз пальцы соскользнули с камня, и Голота опрокинулся спиной в воду. Поднятая волна взметнулась и сомкнула над ним ледяные объятия. Он вынырнул, встал во весь рост, тяжело дыша и всхлипывая от отчаяния, и попытался согреть дыханием посиневшие кисти рук. Ромб над головой потемнел, и в утробу мрачного грота просыпались тяжелые черные капли. Снаружи, видимо, пошел дождь, прибивая к обугленному, еще не остывшему от пламени острову копоть и смог.

Андрей снова осел в воду, прижался грудью к упрямому валуну, нащупал пальцами заступ и, найдя ногами опору, мелкими рывками, враскачку, стал дергать камень на себя. Так когда-то очень давно, в армии, водитель полуторки вытаскивал буксующую машину из вязкой грязи. «И-и… Р-раз!.. И-и… Раз!»

В ромбе над головой сверкнула молния, и грот на миг озарился дрожащим светом.

– И-и… Р-ра-аз!.. И-и… Р-ра-аз! – кричал Голота, в исступлении дергая на себя мертвую глыбу. – И-и… Давай, сволочь!.. Дава-а-ай!..

В какой-то момент ему показалось, что камень дрогнул. Ручейки под пальцами оживились и заструились веселее.

– И-и… Р-ра-аз!.. И-и… Р-ра-аз!.. – Андрей уже не чувствовал холода. Он вдруг обрел слепую, пьяную силу, какая ведома только отчаявшимся людям, стоящим перед воротами смерти.

Неожиданно ручейки превратились в одну сильную струю и мгновенно слизали пальцы Андрея с заступа. Он вновь опрокинулся, но на этот раз не успел подняться. Раскаченный валун устал сопротивляться натиску воды и под ее тяжелым, сильным напором грузно откатился от стены, придавив ногу Андрея к земле. Ничем более не сдерживаемый мощный поток хлынул из образовавшейся прорехи в стене, закрутив и вспенив застоявшуюся в гроте воду.

Голота зажмурился от боли, дернулся всем телом, чтобы вынырнуть, но лишь на секунду показал из воды лицо. Жадно хватая ртом воздух, он изловчился и, упершись свободной ногой в проклятый камень, попытался вызволить себя из западни. Тяжеленная глыба, удерживаемая на месте бушующим потоком, и не думала отпускать своего пленника. Андрея накрыло волной, он снова дернулся изо всех сил, стараясь не потерять дыхание. Вода стремительно прибывала, и теперь даже самого отчаянного рывка уже не хватало, чтобы вынырнуть хотя бы на миг для последнего вдоха. Голота забился в конвульсиях. Такая безумная вакханалия сменяющих друг друга пропастей-погибелей и спасений, финалов и следующих за ними продолжений, была явным перебором даже для него. Однако, привыкший к чуду, он не хотел верить в конец. Судьба приучила его к неуязвимости.

Между тем силы иссякали, а вместе с ними таяла и надежда.

Сообразив, что он только попусту растрачивает драгоценную энергию, Андрей замер и медленно опустился на дно. В висках стучало, а перед глазами плавали черные круги. «Сейчас начнутся галлюцинации, – вяло подумал Голота, – и конец мучениям…» Он где-то читал, что асфиксия оборачивается забытьем, в котором угасающая жизнь уступает место чудесным видениям. В них есть все, чего так не хватает сейчас: свежий воздух, цветущий сад, поющие птицы. Еще минута, и он станет вечным гостем в этом саду.

Размокшая земля под руками Андрея податливо расползлась, принимая в свое илистое чрево измученные, натруженные ладони. И тут Голота, собрав остатки угасающего сознания, вдруг подумал, что, если нет возможности сдвинуть камень, то можно попробовать освободить ногу с другой стороны. Он подтянулся вплотную к валуну и, сделав нечеловеческое усилие, зачерпнул пригоршней землю из-под каблука. Глаза вылезали из орбит, а легкие требовали немедленно сделать вдох. Он зачерпнул еще, и еще… Нога, прижатая беспощадным камнем, не желающим отпускать свою добычу, уходила все глубже и глубже в ил, но в какой-то момент Андрею удалось сдвинуть ботинок, чуть повернув его на ребро. Мгновенно поменяв положение тела, не обращая внимания на ставшую невыносимой боль, он отчаянно оттолкнулся от валуна и, выдернув ступню из башмака, взмыл вверх к тускнеющему ромбу в тот самый миг, когда перед глазами зацвел благоуханный, пленительный сад…

Остров представлял собой жуткое зрелище. Черные дымящиеся камни, остывающие под мерзким проливным дождем, были похожи на уголья, выброшенные на пол из печки в бане и залитые из ковша кипятком. Прибрежная земля пузырилась, как гейзеровая долина на лунной карте. Было похоже, что и вода в озере кипит, отплевываясь пеной и сваренной заживо рыбой. Зловещая скала, подпирающая низкое свинцовое небо, куталась в рваное лоскутное одеяло ядовитого тумана. Две грязно-белые птицы, похожие на больших альбатросов, грузно махали крыльями у самой земли, пытаясь взлететь с тяжелой гирляндой обгоревших человеческих останков.