Текст книги "Сорок третий номер…"

Глава девятая

Волшебные, озорные зайчики, перемигиваясь, скакали по аккуратно сколоченным доскам. Они догоняли друг друга, менялись местами и снова устремлялись в веселую погоню. Досочки были ровные, ладно выструганные, и смешные зайцы легко прыгали по ним с одной на другую, а потом кружили в сумасшедшем хороводе, как солнечные искры на размешанной в стакане воде.

Андрей наблюдал за ними, не мигая и ни о чем не думая. Минуту назад он открыл глаза и теперь боялся спугнуть этих чудесных зайчиков на деревянном потолке. Он не спросил себя, на каком свете находится, не пытался ничего вспоминать и анализировать. Ему просто было хорошо. Так хорошо, как не было, наверное, с самого детства. Казалось, стоит только пошевелиться, вздохнуть, задуматься – и сказка закончится. Исчезнут безвозвратно милые зайчики, сгниют и рассыпятся в прах аккуратные досочки, а их место займет жестокая каменная пустыня или бескрайняя гладь черной воды.

Неожиданно лязгнула печная заслонка. Зайцы бросились врассыпную, а на потолок выплеснулся плотный, дрожащий свет. Голота вышел из оцепенения и часто заморгал. Он облизал пересохшие губы, пошевелил пальцами, согнул ноги в коленях и обнаружил, что лежит совершенно голый под теплым ватным одеялом на чем-то мягком и пружинистом. И, что самое удивительное, у него раскованы руки! Андрей сделал попытку вынуть их из-под одеяла, но почему-то не смог. У него закружилась голова, в горле что-то булькнуло, и во рту стало горько.

– Слава богу, очнулся! – услышал он мягкий женский голос и скосил глаза в сторону, чтобы разглядеть говорившую, но увидел лишь краешек добротной финской печки и придвинутый к окну стол, накрытый кружевной полинялой скатертью. За легкими белоснежными занавесками угадывался цветочный горшок с торчащими прутиками, отраженный в стекле ночного окна.

Женщина, вероятно, подбрасывала в печку дрова, сидя на корточках, и находилась для Голоты вне зоны видимости. Зато он определил, что находится в избяной светелке, прибранной и по-деревенски уютной. За столом, скорее всего, вот-вот собирались чаевничать, потому что на скатерти остались нетронутыми чашка с блюдцем, пузатый чайник на подставке, розетка с вареньем и плетеная посудина с нарезанным хлебом.

– Где я? – хотел спросить Андрей, но из горла вырвался только хриплый стон.

– Ну что, сердешный? Тяжко тебе пришлось… – Женщина захлопнула печную заслонку, подошла к кровати и склонилась над Голотой. – С третьего дня без памяти. Если бы не Игор…

Андрей, который уже собрался закрыть глаза и снова провалиться в тяжелую полудрему, неожиданно вздрогнул и вытаращился на свою участливую собеседницу, хватая ртом воздух. Это лицо он мог бы нарисовать в памяти с точностью в любое время дня и ночи. Потому что знал наизусть каждую его черточку, каждую клеточку, каждый штрих. Потому что не было для него ничего знакомее и роднее этого милого образа вот уже полтора десятка лет.

– Игор и тащить тебя помог, – продолжала женщина, поправляя одеяло, – и наручники сподобился как-то расстегнуть. Уж руки совсем затекли. Еще малость – и гангрена…

Голота слушал ее потрясенно и растерянно. Даже самые невероятные, самые причудливые повороты судьбы не могли его подготовить к такой удивительной, мистической встрече. Прекрасные, печальные глаза, которые он принял там, на берегу, за игру угасающего сознания, теперь смотрели на него явственно, с неподдельным, живым участием и состраданием.

Женщина ласково провела рукой по его щеке.

– Набедокурил, поди, немало… Ну, не бойся, все позади… Позади…

Андрей прерывисто вздохнул. Будто всхлипнул. Его веки потяжелели и сомкнулись.

Он проснулся вновь, когда за белоснежными занавесками вовсю плескался день. На этот раз ему удалось высвободить руки из-под одеяла. Он поднес их к лицу и долго, удивленно рассматривал, будто знакомясь заново. Пальцы припухли и были бордового цвета, а ладони шершавились ошметками слезающей кожи. Голота провел рукой по подбородку и обнаружил, что зарос густой многодневной щетиной. Упершись локтями в кровать, он тяжело продвинулся вверх по подушке и, найдя удобное положение, огляделся по сторонам.

В свете дня комната выглядела по-другому – просторнее и шире. Еще вчера казавшиеся придуманными, ненастоящими, таинственными предметы и вещи теперь обрели прозаические, обыденные черты, но, в сравнении с жуткими атрибутами каменного острова, все равно оставались сказочными. В углу Андрей разглядел нехитрый домашний инвентарь: метлу, два ухвата и кочергу. Рядом, стиснув зубы-заслонки, едва слышно постанывала печка, вросшая в стену у самой входной двери. На столе пологой белоснежной горкой возвышалось накрытое полотенцем блюдо и озорно сверкал пустой граненый стакан. В небольшом пространстве между окнами небрежно прислонился к стене дубовый сервант. Единственная в комнате кровать, на которой лежал Голота, была зажата в угол огромным, неуклюжим комодом, а в изголовье – самодельной тумбочкой с резными, аляповатыми узорами на боку. На тумбочке Андрей обнаружил целый аптекарский набор: стеклянный шприц в ванночке, спринцовку, тампоны для примочек, баночку с рецептурным язычком и бутылку водки за 3 р. 52 коп.

Голота взял ее, взвесил на ладони, поболтал и водрузил на место. Забавно, но почему-то именно эта бутылка водки из всех вещей в комнате выглядела самой правдоподобной. Она словно привязывала сознание к реальности, помогала поверить, что все происходящее – явь, и новое неожиданное спасение – не сон.

Андрей сделал над собой усилие и сел в кровати, опустив ноги на пол. В глазах медленно поплыли круги, а к горлу подступила дурнота. От душной, мучительной слабости бросало в пот. Он застонал и опять опрокинулся на подушку.

С гобелена, висящего на стене возле кровати, два красавца-оленя удивленно и испуганно смотрели на Голоту, не понимая, как здесь оказался чужак. Андрей и сам был не в состоянии ответить на этот вопрос. Но главное – он никак мне мог представить, каким таким чудом рядом с ним возникла женщина, в существование которой он даже верить не смел? Или она ему вновь померещилась? Веста столько раз приходила во сне, столько раз говорила с ним, улыбаясь своими прекрасными глазами, что Андрей был готов принять продолжение сна за реальность.

Однако и светелка, и печь, и стакан на столе, и эта пружинисто-мягкая кровать, и, уж тем более, бутылка водки на тумбочке не похожи на бред. Они вполне материальны – зримы и осязаемы. Но вот женщина с таким знакомым и родным лицом, средоточие мыслей и мечтаний Голоты, могла быть лишь плодом его больного воображения…

Неожиданно стукнула дверь, и в светелку вместе со студеной сыростью ворвался веселый голос:

– Заходи-заходи, Игор! Полюбуйся на дело рук своих дорогих! Ведь вы́ходили все ж таки! Спасли найденыша нашего!

Бородатый Игор – мужик лет сорока с обветренным лицом и здоровенными ручищами – неловко, боком протиснулся в дверной проем, смущенно кашляя в багровый кулак.

– Здрасьте вам… – приветствовал он Голоту и остановился на пороге.

– Проснулся, поди? – из-за плеча Игора выглянуло знакомое лицо. – Ну, значит, на поправку пошел…

Веста впорхнула в комнату, скинула с себя штормовку, пристроила ее на спинке стула, а сама села на кровать в ногах у Андрея. Тот, почти не дыша, смотрел на нее во все глаза, как на диво, соскользнувшее с красочной страницы новенькой детской книжки.

Игор продолжал топтаться на пороге.

– Значится, бульон в глотку лить не будем? – предположил он хрипло, будто стесняясь собственного голоса. – Спринцовка без надобности уже?

– Сам теперь кушать станет, – заверила его Веста, с умилением глядя на Голоту. – А вот уколы еще поделаем.

– Толку от них… – проворчал бородач. – Только жопа синяя… Вот послушала бы ты меня – и без уколов, одной травкой на ноги бы поставили. Впрок день. А то и два.

– Не спорь со мной, – отмахнулась женщина. – Врача отговорил везти с Большой земли – значит, я и есть доктор.

Игор усмехнулся и заговорщически подмигнул Голоте:

– Врача везти – считай, сразу и тюрьму за ним! Тута огласка – конец. Прав я, парень?

Андрей взглянул на него, но быстро отвел глаза и еле заметно кивнул.

– Иногда и тюрьму предпочтешь, лишь бы выжить, – философски заметила Веста.

– Ага, – еще больше развеселился Игор, – только одежка у него не жилецкая. Костюмчик новенький, в полоску редкую, пошила мне судьба, да перед стенкою…

Андрей поежился. Бородатый циник-весельчак начинал его раздражать. Вместе с тем он понимал, что любая его реакция на происходящее – раздражение, удивление или восхищение – будет неправильной, неуместной. Он никак не мог сосредоточиться на главном: как ему относиться к своему сто первому по счету воскресению и, что еще любопытнее, – к материализации Весты. Было во всем этом что-то невзаправдашнее, словно придуманное неумелым драматургом. Невидимый режиссер в одночасье поместил Голоту в новые декорации, свел с неправдоподобными персонажами, скроил невероятную мизансцену и теперь ждал от него правильной реакции.

Была и еще одна странность, не дававшая Андрею покоя. Не только женщина с прекрасными глазами, но и все эти декорации – светелка, убогий комод, стол с полинялой скатертью, постанывающая печка – казались ему знакомыми, уже когда-то виденными.

– Мне неважно, что ты натворил, – отвлекла его от раздумий Веста. – Любой человек достоин сострадания. Тем более тот, за кем гонится смерть. Он вправе надеяться на милосердие.

– А на прощение? – вдруг спросил Андрей, и сам испугался своего голоса – громкого, без тени слабости и хрипоты.

– Прощает не человек, прощает прокурор, – Игор расплылся в улыбке, обнажив в зарослях бороды неровные, прокуренные зубы.

– Прощает Бог, – серьезно ответила Веста. – Но по его примеру и человек должен научиться прощать.

– Спасибо вам, – выдавил Голота, почему-то переводя взгляд на оленей.

– Спасибо потом скажешь. – Игор наконец снял с себя телогрейку и закатал рукава на рубахе. – А теперь вертайся на бок. Будем обтираться водкой от пролежней.

Веста деловито откинула одеяло, и Андрей машинально опустил руки, чтобы прикрыть наготу.

– Да чего там, – улыбнулась женщина. – Застеснялся… Я ж тебя, окоченевшего, и раздевала и растирала.

– И глазеть-то особо не на что, – хохотнул Игор.

Голота решил, что раздражение все-таки нормальная реакция, и зло повернулся на бок.

Он проснулся глубокой ночью от странного шепота. Будто кто-то звал его по имени. Андрей рывком поднял голову и похолодел. Веста сидела на табуретке, вплотную придвинутой к кровати, и пристально, недвижимо смотрела на него. Ее поза, печальный взгляд, светлое домотканое платье и черная накидка на плечах, дрожащий свет в волосах от играющего в печи огня, занавески на окне за ее спиной и большой лоскут полосатой материи в руках – теперь вдруг стали не смутно знакомыми, а узнанными! Голота открыл рот. Перед ним сидела его Веста с фотографии! Его Веста из старого, так и не досмотренного им до конца фильма! Только теперь Андрей уже точно знал, что полосатая материя в ее руках – это его собственная роба смертника.

– Посмотри на меня, – прошептала женщина, – меня зовут Веста… А тебя, я знаю, Андрей…

– Да, – прохрипел он.

– Послушай меня, – женщина наклонилась к нему. – То, что я тебе скажу – необычайно важно.

Андрей внимал каждому слову, хотя знал наперед все, что она собиралась произнести.

– Твой номер – сорок три! – громко сказал Веста, и ее глаза вдруг наполнились слезами. – Это номер несчастий. И… смерти, которая все время дышит тебе в затылок.

Голота молчал, вцепившись непослушными пальцами в одеяло.

– Ты напуган, – покачала головой она. – Но это пройдет. Ты должен победить смерть. Твой номер – сорок три… Постарайся справиться с этим.

– Победить смерть… – тихо повторил Андрей и закрыл глаза.

Теперь он не сомневался, что события фильма, много лет назад привезенного в его кинобудку и так странно вошедшего в его судьбу, теперь мистическим, неведомым образом повторяются наяву.

Как ни странно, но это ночное открытие успокоило Андрея. Он уже ничему не удивлялся, только жалел, что так и не узнал, чем закончился фильм. «Остров, сокровища, убийства – жуть!» – вспомнил он восторженную рецензию белобрысого Вовки. Остров и сокровища теперь были понятны. Оставалось гадать, что еще зловещее и жуткое вплетет в его судьбу придуманная киношная история?

Хотя Андрей понимал, что делиться своим экстравагантным открытием с Вестой было бы глупо, он все-таки осторожно поинтересовался у нее утром:

– Ты не смотрела фильм «Сорок третий номер»?

Женщина пожала плечами:

– Я уж не помню, когда в последний раз ходила в кино! А телевизора у меня нету…

– А может… – Андрея посетила нелепая догадка, – ты актриса?

Веста расхохоталась.

– Только этого не хватало! Что за фантазии?

– Лицо мне твое знакомо, – задумчиво протянул он. – Вот и предположил…

– Отвернись-ка, – вдруг приказала женщина. – Я оденусь.

Только сейчас Голота вдруг обнаружил, что она ночевала на матраце, расстеленном прямо на полу возле печки. Он неловко поежился под одеялом:

– Я выселил тебя с твоего места… Прости. Теперь можешь возвращаться на кровать, а я буду спать там.

– Отвернись, – повторила Веста.

– Тебе, значит, можно на меня глазеть, а мне на тебя нет? – пробурчал Андрей, но послушно отвернулся к стене.

Для того чтобы позавтракать по-человечески, за столом, он даже сумел встать.

– Час от часу крепнешь, – восхитилась Веста. – Организм сильный.

Голота натянул на себя исподнее, сложенное на табуретке, закутался в женскую шаль, висевшую на спинке кровати, и согласно кивнул:

– Сильный.

– Я верила в тебя, – улыбнулась женщина. – Игор мужик бывалый, но даже он сомневался, что ты выкарабкаешься, а я верила.

Она ловко нарезала хлеб, вывалила из хрустящей, прозрачной бумаги в масленку масло и отправилась из светелки через выстуженные клети в другую комнату. Очевидно, на кухню.

– А кто он, Егор? – крикнул Андрей, присаживаясь за стол и смахивая со скатерти невидимые крошки.

– И-гор, через «и», – откликнулась женщина. – Он – чудесный человек.

– Это его исподнее? – Андрей оттянул на коленях кальсоны.

– Нет. Мужа моего. – Веста внесла в комнату большую сковородку с шипящей яичницей и водрузила ее на железную подставку.

– У тебя есть муж? – удивился Голота.

– Был, – уточнила женщина. – Пятый год, как уехал. Срок закончился – сел в лодку и отчалил. – Она разложила рваную глазунью по тарелкам и придвинула одну из них к Андрею.

– Срок? – переспросил тот.

– Видишь ли… – Веста сняла крышку с заварного чайника, чтобы убедиться, что чай готов. – Наш хутор – бывшая колония-поселение. Восемь домов. Когда режим сняли – администрация съехала. А люди остались. В основном те, кому деваться некуда.

– А ты что же… – Голота налил себе чай и небрежно откинулся на стуле, помешивая ложечкой в кружке. – На пару с мужем срок тянула? С «химии» откинулась? Хозяина ублажила на зоне, или сразу по «легкой»?[14]14
  В колонии-поселения попадали люди, либо уже отбывшие большую часть срока в обычном исправительно-трудовом учреждении, либо же осужденные по «легкой» статье, не предусматривающей длительного лишения свободы.


[Закрыть]

Веста посмотрела на него укоризненно.

– Ты со мной так не разговаривай! Чай, не в блатной хате. – Она аккуратно подцепила ножом кусочек масла и намазала его на хлеб. – Мой муж шофером работал. Нормально жили, не ругались… Потом он в аварию попал. Судили. Я за ним сюда отправилась.

– Ясно, – кивнул Андрей. – Как жена декабриста. А почему осталась?

– Долго рассказывать, – Веста вздохнула. – Ребеночек у нас здесь умер. А муж другую женщину полюбил. Она в администрации работала. Оба уехали…

Андрей отставил кружку и покачал головой.

– Значит, ты за ним в тьмутаракань, а он хвостом налево! Вот же гад…

– Не надо так… – Веста опустила глаза. – Я же говорила: человек должен уметь прощать.

– И ты его простила?

– Да. Только сказать не успела… Скончался он, сердешный. Знакомые написали. Сердце… Теперь мается, поди…

Голота от удивления даже перестал жевать.

– Кто мается?

– Вестимо, кто. Муж мой. Я не успела ему сказать, что простила его.

Андрей прищурился.

– Думаешь, ему на том свете нужно твое прощение?

– Еще как нужно! Без прощения жизни нет. Ни на этом свете, ни на том.

Какое-то время завтракали молча. Казалось, каждый был погружен в свои невеселые раздумья и воспоминания.

Андрей расправился с глазуньей, допил чай и поплелся в кровать.

– Я полежу еще…

– Конечно, отдыхай, – кивнула женщина. – Сил набирайся. А я похлопочу по хозяйству.

Голота с удовольствием растянулся на постели и, зевнув, поинтересовался:

– Так почему же ты осталась? Ведь, кроме мужа, у тебя, поди, родные есть, близкие…

– Нету никого, – коротко бросила Веста. – И не было никогда.

– Как это, не было? – изумился Андрей. – Ты откуда родом?

– Не знаю…

Спустя еще день Голота стал потихоньку и ненадолго выходить на улицу. Он сидел на крыльце, всматриваясь в тревожную, свинцовую рябь облаков, из которых с одинаковой легкостью могли появиться и сонное, холодное солнце, и черная, зловещая тень вертолета.

Дом Весты, вероятно, был крайним на хуторе и располагался метрах в ста от серого песчаного берега. Дальше жизни не было. Лишь бездыханная, бесконечная гладь проклятого озера.

– Далеко отсюда Большая земля?

– Километров пятнадцать на восток, – Веста неопределенно махнула рукой. Она вышла на крыльцо несколько минут назад, укутала Андрея в плед и теперь сидела рядом на ступеньке. – На веслах долго идти. В непогоду – так верная погибель. На моторе, конечно, сподручнее. Летом, в сезон, работаем там, кто где. Дома почти не бываем.

– А там что, город?

– Пограничный городок Куолисмаа. За продуктами туда выбираемся. Или по нужде какой. Вот за доктором, например.

– А остров Хойту?

Веста улыбнулась.

– Остров сокровищ? Он километров пятнадцать на юго-запад.

Андрей повернулся к ней и внимательно заглянул в глаза.

– Откуда знаешь… про сокровища?

– Слышала… – неопределенно пожала плечами женщина. – Говорят много, но никто там ни разу не был.

– Я был, – холодно сказал Голота и отвернулся.

Веста положила руку ему на плечо и, поколебавшись, спросила:

– А я могу тебе вопрос задать?

Андрей кивнул.

– Карманы твоей одежды набиты золотом. – Веста вдруг посерьезнела. – Откуда оно? Только честно.

– С острова.

Веста взяла Голоту за подбородок и повернула к себе его лицо.

– А ты не ограбил кого?

– Где? – насмешливо спросил Андрей. – Среди скал? Или в озере? Здесь разве что дохлого альбатроса ограбить можно.

– Странно… – пробормотала Веста и задумалась.

– Странно, что никого не ограбил?

– Нет. Странно, что я о тебе все знаю…

Андрей вздрогнул.

– А если знаешь, зачем спрашиваешь?

– Себя проверяю. Словно сон свой разгадываю.

– И что в этом сне?

Веста прикрыла глаза, как если бы сверялась с картинкой, и забормотала:

– Ты в пустом, темном зале сидишь. В кинотеатре будто… Смотришь на меня и губами шевелишь так беззвучно… Вот комната твоя… Ты пьешь много… А я словно с высоты гляжу… Как со стены. А потом – осколки, темнота и люди в черном. В вещах твоих роются…

Голота открыл рот.

– И еще… – спокойно продолжала Веста, – каменный остров, огонь и огромная старуха в саване… Много золота… Черная птица и вода, вода, вода…

Она открыла глаза. У Голоты дрожали губы.

– Кто ты? – спросил он шепотом. – Скажи, прошу тебя…

– Я не знаю…

И Андрей тоже не знал, как ему относиться к таким невероятным совпадениям. Женщина, которую он видел лишь на фотографии, к которой испытывал всегда трепет и благоговение, теперь была рядом – живая, осязаемая. И он не потерял сознание от изумления, не оторопел от невероятного смущения – он вел себя так, словно прожил с ней всю жизнь. Ему было спокойно и хорошо. Наверное, он должен был засыпать ее вопросами, замучить рассказами и уж точно объясниться в любви. Но ему не хотелось допытываться до сути, не хотелось искать разгадки странностям и головоломкам, а объяснение в любви казалось уже свершившимся. А как иначе, если он вдруг прочитал в ее прекрасных глазах свою собственную жизнь и такую же, как и у него, неизбывную любовь? Ведь долгие годы днем и ночью он шептал признания этим волшебным глазам, а они внимали его сумасшедшему жаркому шепоту. Он видел в них ответное чувство еще тогда, когда они были лишь отпечатком с кинопленки, а теперь окунулся в эту любовь наяву. Не только глаза, но и губы, и руки его самой главной в жизни женщины теперь принадлежали ему безраздельно.

Веста истопила баню, хлестала его веником, терла мочалкой, а он пьянел от пара и от жаркого желания. Дрожа от вожделения, он целовал ее шею, грудь, влажный, подрагивающий живот. Он растворился в этой красивой женщине целиком, без остатка, как сахар, и она чувствовала себя тягучей сладкой-пресладкой патокой. Уставшая и разморенная, с закрытыми в неге глазами она лежала на деревянном горячем полке и гладила Андрея по мокрым, слипшимся волосам. А тот тихо плакал от счастья, как неизлечимо больной ребенок, которому подарили щенка.

Через неделю Голота поправился окончательно. Он округлился лицом и чувствовал себя превосходно. Веста не могла на него нарадоваться.

– Ты же городской! – щебетала она. – А управляешься с деревенскими заботами, как домовитый хозяин!

Андрей и сам себя не узнавал. Он колол дрова, таскал студеную воду из озера, плотничал во дворе, что заправский мастеровой. Даже исхитрился залатать крышу.

– Это ты меня расколдовала, любимая! Я только с тобой и жить начал по-настоящему. Тридцать пять лет ждал! Тратил силы в никуда, расточал годы, терял их пригоршнями, как монетки в прохудившемся кармане.

Изредка наведывался Игор. Он просовывал косматую голову в дверной проем, кидал обычное «Здрасьте вам» и тактично топтался на пороге, ожидая приглашения. Его грубоватые реплики и прибаутки уже не раздражали Голоту. Напротив, он все сильнее чувствовал благодарность к этому огромному и неуклюжему бородачу. Он вспомнил, что видел его тогда, в пустом кинотеатре! Косматый великан на экране вел себя странно: сидел на полу и тер ручищами глаза, словно ребенок, у которого отобрали игрушку.

– Как я тебя заметил на берегу? – переспрашивал Игор и с нескрываемым удовольствием, раз за разом рассказывал полюбившуюся всем историю, про то, как тоскливым осенним вечером, прогуливаясь с соседушкой по «пляжу», увидел издалека странный темный предмет, выброшенный волной на песок.

– Она-то заметила, только когда шагов на двадцать подошли, – ухмылялся он, кивая на Весту. – А я ей все толкую, мол, точно человек умирает! А она: да не бреши, мол, скажи еще, дельфина на берег выбросило.

Игор хохотал от души, демонстрируя собеседникам желтые зубы.

– А потом тебя, доходягу, на себе тащил! Почитай, полверсты!

– Ты как умудрился браслеты расстегнуть? – спросил Голота.

– Да чего там! – подмигнул бородач. – Дело нехитрое для того, кто привык мусоров объегоривать! Я же здесь, Андрюха, не за тунеядство…

– Ясно, – кивнул тот. – А «триста десять» на запястье – это статья?

Игор испуганно поднял руку, будто впервые обнаружил у себя татуировку, но тут же оскалился в улыбке:

– Рыбак рыбака видит издалека. У нас души родные, Андрюха. Потому и нянчился с тобой, как с дитем. Ну, еще и ей хотел помочь, конечно… – он опять кивнул на Весту. – Давно мне баба нравится. Только у тебя, видать, прыти побольше. Обошел рыбак рыбака.

Женщина покраснела, а Голота усмехнулся в кулак.

– Спасибо тебе, Игор…

Незаметно пролетела еще неделя. Вот-вот грозили ударить первые заморозки. Песчаный берег по ночам седел тонким инеем, утром начинал зиять проталинами, как облезлая дворняга, а к полудню становился черным и ровным, как рубероид. С озера все чаще стал налетать шквальный ветер. Засыпая, Андрей слушал, как тот воюет с калиткой, проверяет на прочность оконные стекла, гуляет по крыше и фальшивит двумя октавами в печной трубе.

– Хочешь, уедем отсюда? – он наклонился к самому уху любимой. – И начнем новую жизнь.

Веста улыбнулась, не открывая глаз.

– У нас и так новая жизнь. И, по-моему, очень хорошая.

– Верно, – согласился Андрей. – Но я имел в виду – начнем с нуля, уедем из мест, с которыми связано столько тягостных воспоминаний, туда, где спокойно и хорошо.

– Боюсь, Андрюша, – Веста вдруг перестала улыбаться, – что тебе нигде не будет спокойно. Повсюду опасность, везде надо таиться и что-то скрывать от людей. А здесь ты свободен.

– Я подумал… – Голота замялся. – Словом, мне кажется, что с деньгами можно начать совсем другую жизнь. И никого не бояться.

Веста открыла глаза и села в кровати.

– С какими деньгами?

– Понимаешь, – Андрей схватил ее за руку, – мы могли бы добраться до Хойту. Я знаю, где скрыта эта пещера… Там столько золота!

– Это не твое золото, – сухо отрезала Веста. – Это награбленное золото. Во время войны его отбирали у беззащитных людей, снимали с убитых, выносили из разгромленных музеев! Кого оно может сделать счастливым?

Голота покачал головой.

– Ты права, милая… Но я подумал… Знаешь, в романах пишут про пиратские сокровища. За ними охотятся, их ищут, ими потом владеют очень даже положительные герои. Награбленное золото, в конечном счете, круто меняет их жизнь. Вот и мы могли бы…

– Не могли бы, – решительно закончила Веста и опять легла на подушку. – К тому же ты, видимо, еще не понял: на остров Хойту никому ходу нет. Там всех ждет неминуемая смерть. Кроме тебя и… еще одного человека.

У Голоты округлились глаза.

– К-какого человека?

– Ты еще обязательно придешь с ним на остров. Но совсем не за золотом. За чем-то более важным…

– Откуда тебе все это известно?

– Я вижу, Андрюша… Это мои сны.

На следующее утро, за завтраком, Андрей вдруг отложил вилку и поднял на Весту виноватый взгляд.

– Я хочу попросить тебя… Это касается твоих снов.

– Вряд ли я смогу их пересказать, – вздохнула женщина. – Они – как мозаика в детском калейдоскопе. У моего сына была такая игрушка. Много-много разных камушков, стеклышек, они вертятся и складываются в причудливые узоры. Сложно передать словами. Надо видеть.

Голота взял со стола салфетку, помял ее в руках и пробормотал:

– В твоих камушках-стеклышках наверняка есть один день… Самый черный день в моей жизни.

Веста молчала.

– Я хочу попросить, – продолжал Андрей, с трудом подыскивая слова, – не осуждай меня. Я уже сам себя осудил до конца дней моих.

– Сам себя осудил – это, значит, раскаялся, – философски заметила Веста. – Это значит – работа для души. А судит только Бог. Он один знает правду.

– Работа для души? – Голота вопросительно уставился на нее.

– Ну да, – подтвердила та. – Понимаешь, мы часто делаем работу, которая кажется нам ненужной, лишней. Считаем ее пустой тратой времени и сил. А на деле она все равно оказывается впрок.

Андрей нахмурился.

– Что-то я тебя не пойму.

– Да это неважно, – улыбнулась Веста. – Гораздо важнее, чтобы ты понял другое: муки совести, страдания, даже если они кажутся нам незаслуженными, просто так не посылаются. Они – впрок.

– Но мои страдания – вполне заслуженные, – возразил Голота. – Я ничего авансом не получал.

Женщина вздохнула, отодвинула от себя тарелку и, поколебавшись, сказала:

– Видишь на столе нож? Я принесла его в комнату, чтобы нарезать хлеб.

– Не слепой, – буркнул Андрей.

– Мы с тобой завтракаем по-простому, – продолжала Веста. – И я не стесняюсь делать некоторые приготовления прямо за обеденным столом.

– Знамо дело, не дворяне.

– Не дворяне, конечно, – подтвердила женщина. – Но если бы мы позвали гостей или малознакомый кто зашел на чашку чая, то я бы принесла в комнату уже нарезанный хлеб, понимаешь?

– Это ты к чему? – насторожился Голота. Он вдруг почувствовал, как бешено заколотилось сердце, словно в далекой юности, когда он, прильнув к окошку в своей кинобудке, ждал развязки волнующего, интересного фильма.

– К тому, – почти торжественно произнесла женщина, – что все приготовления я бы делала на кухне. И нож остался бы там.

У Голоты потемнело в глазах.

– Ты хочешь сказать, – прошептал он, – что в тот роковой день… Не может быть!..

Веста внимательно наблюдала за ним.

– Это же так просто, – бормотал Андрей, в исступлении теребя салфетку и вращая безумными глазами. – Ножа на столе не было. А это значит…

– Это значит, что его принесли позже, – подытожила Веста. – И, конечно, не для того, чтобы нарезать хлеб.

Голота упал локтями на стол, запустив обе пятерни в волосы.

– В протоколе написано, – сказал он слабым голосом, – что я поднял нож с пола и дважды ударил жертву в живот.

– Встань-ка! – приказала Веста.

Андрей послушно поднялся. Она подошла к нему вплотную и обвила рукой шею.

– Попробуй из такого положения поднять что-то с пола. И если бы там лежал нож, ты бы его даже не увидел!

Голота был потрясен. Такого простого и вместе с тем кардинально важного открытия в своем прошлом он даже не мог ожидать.

– Почему ты молчала?! – он хлопнул ладонью по столу. – Почему скрывала от меня истину?

– Чтобы не разбудить в тебе что-то темное и злое. Жажду мщения, например. Страдания души – большое благо, даже если раскаиваться не в чем. А вот ответное зло, как правило, ни сожаления, ни угрызений совести не вызывает.

Андрей вытаращился на нее, словно не доверяя собственным ушам.

– Ты соображаешь, что говоришь? Мои мучения – ничто? Ладно. А моя смерть?! Меня же приговорили к расстрелу за то, чего я не совершал!

– Ну не расстреляли же… – развела руками Веста.

Остаток дня Голота провел в тягостных раздумьях. Он молча бродил по комнате, зачем-то передвигая стулья, или сидел за столом, рассеянно листая прошлогодний журнал «Огонек», который Веста обычно подкладывала под горячий чайник.

– Поел бы… – робко просила женщина. – Опять зачахнешь.

Она испытывала досаду на свою болтливость и силилась чем-нибудь отвлечь Андрея от его горестных мыслей.

– Представляешь, Игор поймал сазана! Килограммов семь, не меньше. Он и зимой рыбачит. Даже когда озеро леденеет. С утра уйдет далече, едва видать, сверлит лунку и сидит до темноты. Будешь уху, Андрюша?..

Голота выходил на крыльцо, долго сидел на ступеньках, устремив невидящий взор в забрызганную сумерками пелену гаснущего дня, и беззвучно плакал.

– Андрей! Не рви мне сердце, – взмолилась Веста, когда он в очередной раз уселся за стол листать потрепанный журнал. – Скажи что-нибудь!

Он вдруг поднял на нее глаза и медленно, словно в забытьи, произнес:

– Мне нужно в Петрозаводск.

Веста охнула и села на кровать.

– Я так и знала! Какая же я болтливая дура! Больше ты от меня ничего не услышишь! Ни о прошлом, ни о будущем!

Эта угроза неожиданно подействовала. Голота встрепенулся, вскочил со стула и бросился к ее ногам.

– Конечно! Конечно! – шептал он, обнимая колени Весты. – В Петрозаводск! И чем быстрее тем лучше! Милая… Родная… Любимая… – он попеременно целовал ее руки. – Ты не понимаешь! Я не собираюсь мстить! Я хочу во всем разобраться! И это мой единственный шанс вернуться к нормальной жизни. Больше не бояться, не прятаться…