Текст книги "Без царя в голове"

Пожизненная госпитализация

И комиссары в пыльных шлемах

Склонятся молча надо мною

Булат Окуджава

Первая комиссия по освобождению проходит быстро. Ждем местного царька – Кагановича, психиатра с полувековым стажем, которого мне все время хочется назвать Лазарем. Все боятся его как огня – и персонал, и больные. Появляется крепкий старик с энергичными, но экономными движениями, коротко стриженные седые волосы обрамляют блестящую розовую лысину, щетка усов, темные живые глаза, в которых светится острый ум внимательно оглядывают нас, затем, кивнув, он исчезает за дверью. Долгое ожидание. Наконец приглашают меня. В кабинете за столом заведующей отделением сидит Каганович и вертит в пальцах черную ручку. Заведующая, скромно поджав ноги, сидит на краешке стула поодаль. У окна молодой доктор с интеллигентской бородкой и в очках с латунной оправой, его светлые глаза устремлены на меня безо всякого выражения. За все время комиссии он не проронил ни слова, и его роль для меня так и осталась не понятой.

– Присаживайся, Тверской, – кивком указывают мне на простой, обтянутый цветистой тканью стул.

– Ты, наверное, всех нас дураками считаешь?

– Да нет.

– Не отрицай, тут написано, что ты университет окончил, человек образованный – смотришь на нас и думаешь: «Я умнее всех, а вы дураки», – продолжает Каганович. – А что если я тебе, Тверской, предложу здесь остаться? Написать бумагу, что ты согласен на пожизненную госпитализацию, на свободе ведь жить не можешь, видишь, что выкинул. А так я тебя в хорошее отделение переведу. – Каганович очень внимательно смотрит на меня.

– Я подумаю, спасибо за предложение, Юрий Теевич, – говорю я, к своему собственному удивлению, не ощущая ни ужаса, ни страха, ни потрясения.

– Думай, Тверской, думай, – завершает Каганович беседу. – Можешь идти.

Выходя, я стараюсь не шаркать – ноги от нейролептиков ватные.

Но петь Лазаря не хочу.

25 декабря 2004 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Прогулочный дворик

Разделяю устремление к гармоничному

планетарному сообществу людей,

животных, птиц, растений, рыб,

насекомых,

бактерий и минералов

без государств,

границ и насилия

Герман Виноградов

Прогулка является частью режима, и она обязательна. Поэтому большинство больных их терпеть не может и даже в хорошую погоду при малейшей возможности стремятся всеми правдами и неправдами остаться в отделении.

Есть во дворике деревья, трава и цветы. Опоясывает его дорожка из тротуарной плитки. Из цветников тут и там торчат безумные порождения дурдомовской тяги к прекрасному. В двух шагах от входа нервный трепет вызывает трехметровая цементная фигура крокодила, крашенного зеленой масляной краской. Крокодилу, для придания достоверной злобности, в пасть вставлены огромные белые зубы из пластика. Чуть дальше сиреневый слоник из цемента с вечно отваливающимся хоботом, который обычно лежит рядом. В окружении цветов скульптура похожа на гробницу последователя культа Ганеша. Еще дальше – красноглазый кролик и Царевна-лягушка с серебряной пластмассовой короной, которая вечно съезжает набок. На огромном фанерном плакате, приколоченном к двухсотлетнему дубу, Кот в сапогах с глумливой ухмылкой и надписью: «Курить в курилку, Господа»! Дальше фанерные, вырезанные по контуру и крашенные постепенно стекающей под летними дождями гуашью фигуры старика с румяными яблоками в руке и старухи в платке, ковыляющей с клюкой по направлению к избушке на курьей ножке. Рядом вкопана в землю семейка оленей, причем для особенной привлекательности хвост одного из них сделан из искусственного меха. По кругу – изготовленные из обрезков автомобильных шин и цветной проволоки схематичные подобия лебедей.

Все это изобилие возникло в воспаленном мозгу медсестры, которая добровольно взяла на себя труд по облагораживанию дворового пространства. Многое объясняет тот факт, что в свободное от основной работы время эта дама подрабатывает, изготавливая похоронные венки для местной погребальной конторы. На Новый год она принесла и повесила на дверь сестринской рождественский, как она утверждала, венок. Что не помешало тем больным, которые его замечали впервые, с сочувствием интересоваться: «А что, у вас кто-то умер?» Персоналу это надоело, и венок перевесили внутрь кабинета.

Во время прогулки большинство больных сидят на скамейках, погруженные в свои переживания и заботы. А если и открывают рот, то для того, чтобы пожаловаться на несправедливый мир, по жестокой прихоти которого они – такие хорошие и добрые – оказались здесь. Лишенные привычных радостей – выпивки, разнообразной вкусной еды и баб. Время от времени один из них, словно очнувшись от долгого летаргического сна, изрекает в пространство:

– А на воле сейчас я бы портвейн дома пил, или пиво с воблой, или ел жаренную на сале молодую картошку с грибами. Вздыхает тяжело и вновь погружается в себя.

20 июня 2012 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Дорога из тюрьмы

Мы все глядим в Наполеоны,

Двуногих женщин миллионы

Для нас как плугу борозда

Константин Кедров-Челищев

Этап из тюрьмы в психиатрическую лечебницу зеки ждут со смешанными чувствами. С одной стороны – накопилась усталость от грязи, насекомых, жары или холода, неопределенности, хочется синего неба над головой, зеленой травы, чистого воздуха и воли. С другой – испытывают страх перед вмешательством в психику. Многих сокамерники напутствуют так: «В больнице срока меньше, но мозги ты оставишь там. Лучше на зоне от звонка до звонка, но в своем уме выйти». Часами травятся байки о психиатрии. О романах с медсестрами, о том, что «уж я-то со своим умом сумею там развернуться». Рвутся бумаги с адресами, телефонами и письмами родных. Бывалые утверждают, что эти записи будут изучать психиатры. Мой сосед по камере в ночь перед отъездом «торпедирует» себе в прямую кишку сотовый телефон, запаянный в целлофан. Труба старой модели, солидная по габаритам, и он чувствует себя скверно, над ним добродушно посмеиваются.

Наконец оперчасть подготовила документы, и нам объявлено, что этап завтра. Ночью в тюрьме самая жизнь. Рассылаю записки всем знакомым. Собираем на дорогу сигареты, мелочи. Многие едут, набив баулы дорогими вещами – кожаными куртками, модельной обувью, дизайнерскими футболками и джинсами, выменянными, отобранными, подаренными, рассчитывая, что все это можно будет носить в больнице или что совсем скоро они пригодятся на воле.

Под утро крепкий чай и самогон выпиты, таблетки подъедены. Гремят ключи, распахиваются двери камеры – и мы втроем выходим в коридор. На всем его протяжении напротив камер, где по двое-трое, где по одному, стоят лицом к стене этапники, искоса поглядывая на соседей. Все глядят угрюмо, исподлобья – доброжелательность воспринимается как признак слабости. Бывалые, их единицы, спокойны, держатся особняком, они знают, что их ждет и как им себя вести.

На сборке парень с худющим лицом достает пачку чая, отсыпает с горкой на листок, отправляет сухой чай в рот, затем запивает его водой. Когда еще удастся попить чаю в больнице неизвестно – кофеин там под запретом. Когда нас запихивают в автозак, занимаю место поближе к двери – напротив конвоя с собакой. Сейчас лето, поедем с открытым окном, и я увижу улицу, деревья, Москву, возможно, симпатичных девушек – все то, чего был лишен почти год.

По дороге жадно впитываю впечатления – разноцветные вывески, блестящие автомобили, тополиный пух на обочине, стройные ножки. А главное, свободные люди – хмурые, озабоченные, веселые, грустные, непроницаемые, деловые – все то, что не увижу долгие, долгие годы. На мое лицо падают жгучие лучи июльского солнца, в воздухе пахнет нагретым асфальтом, бензином, городской пылью – волей, и я абсолютно счастлив. После долгого стояния в московских пробках прорываемся за кольцевую автодорогу, и путь ведет мимо скучных подмосковных деревень с покосившимися домишками, пожухлыми яблонями в палисадниках, придорожными магазинами с неизменной вывеской «24 часа», часто попадаются и венки, в знак того, что на этом участке дороги погибли люди. То, по чему взгляд обычного, свободного человека скользит с тоской, вызывает живейший интерес и бурное обсуждение зеков.

– Дай жизни! – орут зека, и конвойный прибавляет громкость радио.

Под «Владимирский централ» автозак, миновав высоченный, не менее четырех метров забор с колючей проволокой «Егоза» поверху, въезжает на территорию психиатрической больницы номер 5 в подмосковном селе Троицкое, которая станет для меня домом на долгие годы.

5 июня 2004 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Обход, прогулка, обед

У мужчины должен быть царь в голове,

а у женщины — генерал в жопе

Вилюрий Енцов

После пятиминутки по отделению раздаются звонкие крики на разные голоса:

– По палатам! Обход! По палатам!

Крик стоит обычно от рассвета до заката. Каждое действие сопровождается воплями. Вызывают ли больного к врачу, забыл ли он принять лекарство, не хочет вставать с постели, приехали ли к нему родственники – целый день слышны из конца в конец коридора крики персонала. В сочетании с беспрерывно работающим телевизором, громкими разговорами самих больных – это создает постоянный неумолкающий гул.

Мои соседи – вечно насупленный медузообразный толстяк по кличке Веселый в очках с огромными линзами, Олег – коренастый мужичок с хитрыми глазками лет пятидесяти и молодой парень Игорь Зверев, почти мальчишка, все аккуратно заправляют свои постели, поглаживающими движениями ладоней и в завершении, схватив подушку, закручивают жгутом один ее угол и вмяв получившейся узел в нее, ставят уголком на кровать. Веселый по больницам сорок лет, был и на Казанском спецу. Кажется, в одно время с Валерией Новодворской. Преступление его – мамин радиоприемник на рынке продал. В отделении – тишина, больные стоят навытяжку у своих кроватей, некоторые переминаются с ноги на ногу, тихо, деликатно покашливая в кулаки и покряхтывая. Медсестры застыли на своих постах, строго поглядывая на бедолаг в шутовских пижамах. Наконец, в сопровождении старшей сестры и процедурных, врывается заведующая отделением Евгения Валерьевна. Пациенты под ее строгим, пронизывающим взглядом съеживаются, отводят глаза. Она задает очередному больному пару вопросов и с развевающимися полами белого халата стремительно идет дальше. Широкие, резко очерченные скулы, энергично сжатые, но полноватые, чувственные губы, лишь слегка тронутые помадой; полукружья выщипанных бровей придают ей слегка удивленный вид; темные, кажется, карие глаза, но цвет переменчив, в глубине зрачков голубоватые и зеленые искорки, прямой нос с чуть великоватыми ноздрями, мочек ушей почти нет, но каким-то образом держатся тяжелые серьги с голубоватыми камнями – лунный опал, кулон на золотой цепочке с таким же камнем на шее. Лицо говорит о наличии воли, интеллекта и непростого характера. Но в нем недостает чего-то. Может быть, спокойствия, которого ожидаешь от уверенной в себе, красивой женщины. Евгения Валерьевна подходит и встает напротив Олега.

– У тебя все в порядке?

– Да, все нормально, – отвечает он, постно потупив глазки, как монах-обжора при виде сочного окорока. Олег, сидит уже четыре года за грабеж.

Потеряв интерес к мужику, заведующая делает широкий шаг к молодому парню.

– Зверев, все в порядке?

– Мне плохо, – дрожащим голосом отвечает он. – Рука вот трясется, неусидчивость, места себе не нахожу, пожалуйста, отмените лечение.

– А девушке, которую ты насиловал, плохо не было? Больно не было? – моментально срывается на крик врач.

Игорь Зверев отшатывается, как от удара, и с обреченным видом замирает.

Евгения Валерьевна останавливается напротив меня, чувствую, как уменьшаюсь в размере:

– Как твои дела?

– Все нормально!

Равнодушно скользнув по мне глазами, она исчезает, оставляя в воздухе сложную смесь ароматов – свежескошенные полевые цветы, согретые солнцем, оттенок пыли сельского проселка, запах персикового шампуня.

Обход закончен. Продолжается день.

Олег расхаживает от стены к стене, восемь шагов вперед и назад, напевая себе под нос:

– Раз, два, три – по печени.

– Раз, два, три – по почкам.

Он, как и большинство здесь, предпочитает шансон:

– И я, как Шарик, сидел на цепи и ел хозяйские харчи.

Веселый сидит на кровати и, уткнувшись вплотную носом в страницы, читает потрепанную книжицу из серии «Спецназ ГРУ».

Через полчаса выходим на прогулку.

Дорожка, идущая вытянутым эллипсом через весь дворик, вымощена всякой дрянью – битым кирпичом, кусками асфальта, обломками стен с сохранившейся кафельной плиткой, промежутки забиты гравием. Поверхность не ровная, отовсюду торчат острые грани камней, которые ощутимы даже через толстый пластик подошвы моих тапочек. Через десять метров я понимаю, что ходить по этой дорожке – весьма неудобное, хлопотное и неприятное занятие. Дворик представляет собой неправильный прямоугольник, ограниченный с двух сторон одноэтажными кирпичными корпусами красного цвета – довольно высоко, много выше человеческого роста – большие зарешеченные окна отделения, из земли вырастают окна полуподвала, забранные непрозрачными квадратами блоков из толстого белого стекла. Добротная постройка, строители «поиграли кирпичом», как любят они говаривать – по фасадам затейливые узоры, над оконными и дверными проемами – арки. Стены метровой толщины. Красиво, и стоять будет, я думаю, еще лет пятьсот.

Присаживаюсь на скамейку и понимаю, почему большая часть здешних обитателей предпочитают ходить по острым камням, нежели сидеть. Скамейка со спинкой, видимо, изготовлена местными умельцами безо всякого учета человеческой анатомии. В седалище врезаются острые доски, а в середине оно проваливается, спина устает от неправильного наклона спинки, и доска расположена так, что врезается в поясницу. За сеткой дорожка соседнего дворика, старческого. Слышу отрывок из беседы двух стариков.

– Когда луна опрокидывается по ночам, на землю сыплются клопы… – говорит высокий худой мужчина лет семидесяти приземистому толстяку с добродушным лицом. Тот кивает, соглашаясь.

Обед.

Веселый сидит напротив меня и жадно запихивает в беззубый рот ложку за ложкой, тарелки он опустошает за десяток секунд, пища вываливается из его рта обратно в тарелку, он зачерпывает ее и отправляет обратно. Олег не выдерживает:

– Пидор ты конченый, Веселый! За кусок торта на тюрьме трахался, кишкоблуд!

– Пошел на хер, – с набитым ртом парирует Веселый!

– На хер твоя жопа хороша, Веселый, – резко роняет Олег. – Ты же животное, и где же такого поймали, блин! В рот мента, который тебя сюда отправил!

– Сам ты пидор. Ты лучше расскажи, как дупло за окурки подставлял, – добродушно замечает Веселый, пришедший в благодушное настроение после сытного обеда и шаря глазами по тарелкам соседей в поисках того, что можно стянуть.

– Разбил бы тебе башку, Веселый, но ты, козел, к доктору побежишь, – гнет свою линию правдолюб Олег.

– Разбил один такой, в пепельнице похоронили, – сообщает Веселый, незаметно стянувший у замечтавшегося Игоря половинку помидора.

– Эх, покурить бы сейчас, полирнуть харчи, – закидывая руки за голову, потягивается Олег.

– Веселый, угости папироской.

– Ты лаешься, а я тебе папиросу давай? – возмущается толстяк.

– Да я не со зла, Веселый, не мы такие, жизнь такая, – оправдывается Олег.

– Не дам! – отрезал обжора. – Не проси, все равно не дам.

– Две отдам, Веселый, – клянется Олег.

Мой пухлый визави, подумав немного, кивает и запускает грязную лапу с обкусанными ногтями куда-то за пазуху. Пошарив немного, молча извлекает помятую беломорину и протягивает Олегу. Больные тем временем обсуждают местные новости:

– Я слышал, Федор уже в семерке.

– Быстро он на этот раз, и четырех месяцев не прошло. Скоро к нам вернется.

– Не дай бог, без него как спокойно.

– Да, опять параноить будет, у него же гонки постоянные. В последний раз уверял всех, что он вор в законе.

– Ага, я ему корону из мякиша слепил и фольгой обклеил, – щерится один, обнажая редкие, бурые от никотина и чифира зубы.

– Вор, как же… За изнасилование малолетки сидит, животное. Небось, все хаты Бутырки через себя пропустил.

5 июля 2004 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Приемный покой

Мы от всех болезней лечим.

Владимир Жириновский, доктор философских наук

После шумной тесной тюрьмы, грохота Москвы и вони, прокуренного автозака больничный дворик с зелеными, ровно подстриженными газонами с аккуратной живой изгородью, цветущими желтыми и лиловыми ирисами, альпийскими горками, чинные из красного кирпича двухэтажные корпуса, неспешно бредущие в сопровождении медсестричек больные в пижамах, золотой купол и крест домовой больничной церкви вызывают почти шоковое состояние.

Над землей плывут волшебные запахи свежеиспеченного хлеба и корицы, дорогого парфюма, цветов. Мы, сбившиеся поначалу в кучку по тюремной привычке, начинаем отодвигаться друг от друга как можно дальше, конвой выглядит растерянным, неуверенным в себе, чувствуется неуместность этих грубых здоровых краснолицых раскормленных животных, увешанных автоматами, дубинками, наручниками. Овчарку они оставляют в автозаке. Тон конвоя резко меняется, и ко мне впервые за последний год обращаются на «вы»: «Проходите в эту дверь». Замечаю, что моя одежда, которая в тюрьме (зеки говорят «на тюрьме») была верхом приличия – старая (в СИЗО вещи быстро ветшают), тусклая, в сигаретных подпалинах и со следами блестящих гнид по швам – мертвых, поскольку кипятил ее, чтобы избавиться от вшей, чуть ли не каждый день, пропахшая потом и дымом дешевых папирос, – эта одежда позорит меня, смущает, я горблюсь, пытаюсь закрыть несводимые пятна на ней пластиковым пакетом с нехитрым скарбом и проскальзываю в приоткрытую огромную дверь приемного покоя.

Вместе с нами привезли группу женщин. Все они, кроме одной пышнотелой и бойкой брюнетки, с золотой фиксой и огромным носом, которая стреляет в меня глазками время от времени, ужасно выглядят. Одеты они в тряпье явно с чужого плеча и, несмотря на жаркий летний день, укутаны в разномастные теплые шерстяные платки, со сморщенными, как печеное яблоко, лицами. Передвигаются с видимым трудом, еле волоча ноги. Это сборище старых бомжих, табор, напоминающий албанских беженцев из голливудского фильма о войне на Балканах, опираясь на костыли и палки, ковыляет вслед за нами.

Широкий, чистый коридор с красной ковровой дорожкой, большие окна во двор, широко распахнутые и, что потрясает – без решеток, намордника и ресничек – этих изуверских тюремных изобретений, которые мешали не только взглянуть на небо из камеры, но и самому доступу чистого воздуха внутрь. Здесь повсюду самые разные цветы – в горшках на окнах уютная мещанская герань, алоэ, Декабристы и Денежное дерево, на полу в кадках огромные пальмы, фикусы и плодоносящие лимоны. Вдоль стен, напротив таинственных кабинетов – банкетки и удобные мягкие кресла. Что-то среднее между интерьером городской поликлиники и провинциальным санаторием средней руки.

Конвой рассаживается у выхода, сначала вольно, как они привыкли, широко вытянув ноги в высоких шнурованных ботинках, остро пахнущих армейской ваксой, звеня наручниками, свистя транковыми радиостанциями и положив автоматы на колени. Но под строгими укоряющими взглядами озабоченно снующих мимо ухоженных, хорошо пахнущих, с обилием золотых украшений дам и не менее импозантных мужчин-медиков быстро стушевываются, пожимают ноги под себя, затем, неловко гремя железом о паркет, задвигают оружие за кресло. А вскоре уже начинают говорить между собой тем особым шепотом, каким общаются пенсионерки в очереди к районному терапевту городской поликлиники.

Наши документы – паспорта, направления, личные дела – уже в кабинете дежурного врача. Ожидание затягивается. Я, осмелев, подхожу к черноволосой толстушке и, пугаясь собственной смелости, завожу, как мне представляется, непринужденную беседу. Выясняется, что мадам – разбойница, зовут ее Ирина, и по некоторым намекам я припоминаю, что в Бутырке это была довольно известная личность. Сюда она приезжает второй раз – первая ходка длилась шесть лет. Этот срок, по ее мнению, будет дольше.

– Ничего не могу с собой поделать, – улыбается она, поблескивая фиксой, – обожаю жестокость и насилие, меня это сексуально возбуждает.

При словах «сексуально возбуждает» ее взгляд весьма недвусмысленно опускается ниже моего пояса. Я отчетливо понимаю, как мы выглядим со стороны и чем являемся на самом деле – человеческими отбросами, которых вывезли на помойку общества.

Обнаружив, что в туалет, общий для дам и джентльменов, можно отлучиться без контроля, поскольку конвой счел свою миссию выполненной, а охрана больницы еще полагается на конвой, соображаю, что вполне возможен секс по-быстрому с этой девушкой. Но, вглядевшись в грубое лицо с грязной жирной кожей, немытые пряди волос, ногти с траурной каймой, я принимаю решение отложить романтические отношения на неопределенно долгое время. И потом годами в больнице я вспоминаю об этой упущенной возможности и сожалею.

Тем временем фамилии арестантов одну за другой выкликают, и бедолаги исчезают за дверями. Обратно никто не выходит. Предпоследним уходит мой тюремный знакомец Костя – осетин, очень добрый и совершенно сумасшедший мальчишка, приехавший в Москву на заработки, оставив в деревушке под Бесланом мать с двумя своими сестрами, живущими в полной нищете на пенсию дяди – тысяч восемь на четверых в месяц. Сбрендив от переживаний за родных и невозможности найти работу, он разделся догола в электричке и принялся танцевать. У сержанта из прибывшего наряда отобрал дубинку. Уходя, Костя взглянул на меня влажными кавказскими глазами навыкате и, улыбнувшись, помахал рукой.

– Тверской, проходите, пожалуйста. – говорит немолодая женщина с обесцвеченными волосами розового оттенка, с губной помадой и маникюром в тон. Я следую за ней, наблюдая за игрой света в камнях тяжелых серег, качающихся в такт ее шагам. Захожу в просторную комнату с рядом письменных столов. Меня подводят к одному из них.

– Присаживайтесь, пожалуйста, – ровным голосом, без нажима и выраженных эмоций говорит, обращаясь ко мне, холеный, плотного телосложения мужчина лет за тридцать.

– Как ваше самочувствие?

– Благодарю, нормально.

– И что же вы натворили?

– Сотовый телефон забрал. Был не в себе.

– Это тяжелое преступление, вы должны понимать – грабеж, – укоризненно качает головой доктор, покручивая пальцами тяжелую черную ручку с золотым пером.

– Есть у вас какие-то пожелания, вопросы?

– Да, мне очень нравится серебро, вижу, и вам тоже. Что за животное изображено у вас на перстне? – любопытствую.

– Это из русской мифологии – сказочный зверь Василиск, слегка приподняв брови, отвечает психиатр. Некоторое время молчит, что-то пишет, а потом говорит:

– Благодарю вас, всего доброго.

Разговор окончен. В психиатрии такая беседа называется «установление психического статуса».

В ожидании медбрата из отделения меня просят раздеться. Все вещи тщательно осматриваются и вскоре передо мною две кучки – крошечная – это то, что можно взять с собой (носки, книга, мыло и три пачки сигарет) и большая – то, что положат в сумку и отнесут на склад, где эти вещи и пролежат до моей выписки. Я с наслаждением принимаю горячий душ, тщательно намыливаюсь куском серого вонючего мыла, но долго намываться мне не дают. Меня посыпают порошком от насекомых и я, вытираясь, рассматриваю лежащую передо мной одежду – белую нижнюю рубашку и белые же кальсоны на пуговицах. Похожие я носил, когда служил в армии. Надеваю их, затем натягиваю пижамные штаны нелепой расцветки – сочетание синих, зеленых и желтых ромбов. Куртка не менее ужасна: свекольно-оранжево-белые вертикальные полосы. Штаны велики, куртка мала, вещи застираны, пуговиц недостает. Ансамбль дополняют ботинки из черного кожзаменителя с жестяными заклепками и нашлепками, все рваные, по стилю напоминающие стимпанк. Натягиваю все это на себя и уже с тоской гляжу на тюремное тряпье. В нем я хотя бы выглядел человеком. В том, что сейчас на мне, – я точно слабоумный модник. Мне приходит в голову, что унижение, видимо, часть лечения. Как выяснилось позже, догадка была недалека от истины. Мы с медбратом идем по чистеньким аллеям вдоль огороженных прогулочных двориков, в которых расхаживают, сидят, играют в волейбол странные существа в фантастических цветных одеждах – сумасшедшие.

И я отчетливо понимаю, что теперь я один из них.

5 июня 2004 года

Село Троицкое

Психбольница №5