Текст книги "Без царя в голове"

Слава безумцам

Сегодня мне снился ангел,

Похожий на Брюса Ли.

Он нес мне жидкость

для промывки мозгов.

Борис Гребенщиков

Рано или поздно, но больница и ее обитатели начинают сниться всем. Неожиданно твой сосед по палате, который невыносимо изобретательно храпит по ночам, не давая тебе сомкнуть глаз, оказывается действующим лицом самого приятного сновидения, в котором ты прогуливаешь своего любимого сенбернара по кличке Снежок вокруг дома. Он врывается в уют и интим твоего, черт возьми, домашнего, и оттого суперценного сна. Нагло, в больничной пижаме оранжево-зеленых цветов, бормочет ахинею и размахивает суповой миской, требуя добавки горохового супа.

Чума на его голову! Ты просыпаешься с бьющимся сердцем, задыхаясь от негодования и весь мокрый от пота, мутными глазами окидываешь ряды коек с посапывающими в разных позах больными и начинаешь потихоньку осознавать, что не твой дом с любимыми тапочками и ласковым сенбернаром – реальность, а этот больной придурок с миской. Больница психиатрическая единственная, железобетонная действительность на долгие годы, если не на всю жизнь, а дом, тапочки любимые, мягкий и теплый бок жены – это утрачено. И лежишь долго с открытыми глазами, думая невольно: «А кто там сейчас у теплого бока твоей жены присоседился?»

Неизвестность – всюду в твоей жизни. Очевидно только то, что ты умалишенный, ты преступник и тебя отсюда не выпустят, сколько ни проси.

Обитателям дурдома часто снится, как они тем или иным способом из больницы выбираются. Мне рассказывали такие сны. Вот некоторые из них:

«Огромная площадка – больничный двор, окруженный корпусами, на нем очень много людей – это прогуливаются больные, наверно, несколько сотен человек, между ними по проложенным охраной коридорам продвигаются экскурсии туристов – больничная администрация решила зарабатывать деньги на больных, эксплуатируя интерес людей к такого рода заведениям. Нам через громкоговорители объявляют, что будут держать всех теперь вечно и что территория больницы теперь туристический аттракцион. Появляется мой друг – он, как, оказывается, говорил с Кагановичем, который по его впечатлению оказался очень приятным и разумным человеком. Пока он это рассказывает, нас потихоньку обступают больные. Я негодую, потому что то, что он узнал, нужно говорить только мне, если это будут знать другие, то я отсюда не выйду. Он этого не понимает и продолжает рассказывать. Я отчаиваюсь и ухожу, попадаю в странное помещение, напоминающее цеха завода, кругом станки и верстаки. У одного из них два ремесленника, про себя я их называю самоделкинами. Это мастера на все руки. У меня в руке цепочка из звеньев – пятилучевых звездочек. Я перекладываю ее с ладони на ладонь и говорю: „Мне необходимо отсюда выйти“. Один мастер незаметно берет ее себе в руку и идет к большой двери, на которой массивная стальная цепь и большой висячий замок. Он открывает ее и говорит: „Иди“. Цепь и замок оказываются бутафорскими. Я выскальзываю в дверь и ухожу, прихватив городской рюкзак. Друг остается с больными рассказывать о своей беседе с Кагановичем и демонстрирует всем цепочку – для меня, очевидно, латунную, для остальных – золотую».

«Ползаю на четвереньках по коридору, пытаюсь подняться на обе ноги, но какой-то больной мешает мне это сделать – кругом стоят и сидят больные, они показывают на меня пальцем и подтрунивают. Пытаюсь схватить его (больного, который мешает подняться) за ноги, не получается, просыпаюсь».

«Моя квартира, кругом знакомые мне соседи по палате. Они теперь у меня живут вместе со своими родственниками. Мне остается продавленный диван в углу. Вскоре меня выгоняют из дома на улицу. Просыпаюсь в ужасе – я бездомный».

«Я со своими друзьями (они не лежат в больнице, но во сне они пациенты) пытаюсь выбраться из больницы. Перелезаю через забор – они легко преодолевают его, перепрыгивают на ту сторону, и я слышу, со сторожевыми псами – овчарками. Я же, сидя верхом на заборе, цепляюсь рукой за колючую проволоку. У меня с собой почему-то оказывается целый мешок с инструментами. Достаю кусачки и пытаюсь перекусить колючую проволоку, вскоре понимаю, что это сделать невозможно. Тогда я решаю перепилить кисть руки – выбираю пилу с тупыми зубьями и начинаю отпиливать руку. Просыпаюсь от ужаса».

23 июля 2009 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Жить в провинции у моря

Этот бред, именуемый миром,

рукотворный делирий и сон,

энтомологом Вилли Шекспиром

на аршин от земли вознесен.

Сергей Чудаков

– У меня к тебе серьезный разговор, присядь, – обращается ко мне Тиша. Я послушно сажусь на край своей кровати, стараясь не задеть стоящую идеальным конусом подушку и не помять старенькое покрывало.

– Скажи мне, где в деревне я буду хранить зерно?

– Какое зерно? – не сразу понимаю я.

– Ну, зерно для кур, я же собираюсь хозяйство заводить, ты забыл? – слегка досадует Тиша.

Тихон здесь не в первый раз, и он профессиональный грабитель. Уличный гоп-стоп – это его повседневный заработок на протяжении всей жизни. Восьмой год уже он здесь, и, как многие, предается мечтаниям и строит скрупулезные, до мелочей продуманные и выверенные планы по обзаведению по освобождении собственным хозяйством. Домом в деревне, в котором обязательно будут куры, поросенок, тут полет фантазии прерывается, и мысль опять возвращается к курам. Изредка он вспоминает, что в деревне можно еще клубнику посадить, смородину и крыжовник.

Вчера он задавался вопросом, сколько разнообразных блюд можно приготовить из куриных яиц, и я покорно слушал их перечисление: омлет, яйца всмятку, в мешочек, яичница-глазунья, яичница на сале, картофель жаренный с яйцами, гоголь-моголь, в торты и тесто класть, а пирожки какие вкусные можно готовить; далее мысль сбивается на начинки для пирожков: с яйцами, с мясом и жареным луком, рисом и яйцами, с капустой, с картофелем, с рыбой, с вареньем…

Дом в деревне, наряду с уходом в монастырь – очень популярная тема для душевнобольных преступников. Многие об этом мечтают и раскладывают по полочкам до мельчайшей булавки в сарае или иконки Николая Угодника в воображаемой келье. Единицы это после выписки претворяют в жизнь. Но такое случается.

– Я не знаю, где в деревне хранят зерно для кур, – отвечаю и приготавливаюсь слушать внимательно соображения о прихотях и повадках поросят, особенностях выращивания клубники (самое главное сейчас установить, как она размножается – усами или саженцами), смородины и нужно ли заводить козу и кроликов.

– Кролики боятся сквозняков, – авторитетно начинаю я рассказ, припоминая рассказы бабушки о своем крольчатнике, который был в их семье в Химках в 1916 году.

Тиша меня внимательно слушает, время от времени задавая уточняющие вопросы.

За окном июнь, жара за тридцать градусов. Верещат ласточки, вечереет, небо становится прозрачно-лазоревым, тополя за крышей соседнего здания кажутся вырезанными из черной бумаги на его фоне, отчетливо пахнет навозом, и потными подмышками вперемешку с дешевым туалетным мылом и цветущим жасмином. Из радио, стоящего на подоконнике, доносятся слова песни Михаила Круга «Кольщик, наколи мне купола».

27 октября 2007 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Царское место

что предсказано встарь —

все сбывается, ох…

да потому что я царь,

и во мне живет Бог!

а за окнами гарь,

но бессилен огонь —

да потому что я царь —

и мне послушен дракон!

освященная сталь

защищает мой век —

да потому что я царь —

человек, человек!

что предсказано встарь —

все случится вот-вот —

да потому что я царь

среди огненных вод!

Алексей Рафиев

– Больше всего на свете я люблю чифирить и глумить под чифирь, – рассказывает сиделец со стажем Глеб, – поприкалываться, посмеяться. А иначе зачем жить? Тут многие кислые ходят, не понимаю, зачем себе и окружающим настроение портить?

У его собеседника огромная коричневая выпуклая родинка на щеке. Глеб зажимает ее между указательным и большим пальцами. «Бип!» – восклицает он и заливается счастливым смехом.

– Ты еще пожрать любишь, – замечает его приятель Александр.

– Ну а кто этого не любит, ты, что ли?

– Я на утро всегда оставлял себе полбутылки, а то и больше, водки, это был у меня такой закон. А яичницу на завтрак делал сам; понимаешь, с похмелья организм требует горячей и вкусной еды. Так вот, делал яичницу из десяти яиц на завтрак со шкварками и колбасой. Александр закатывает мечтательно глаза к высокому под три метра больничному потолку в разнообразных разводах и начинает энергично вдыхать и выдыхать воздух, раздувая ноздри, что должно демонстрировать высшую степень наслаждения и радости жизни при поедании воображаемого завтрака:

– С черным хлебушком, густо посыпанным крупного помола солью, зеленым лучком, салом с мясными прожилками, брызгающая жиром яичница с пылу, с жару, да под холодную водочку. Так ты поверишь, эти полбутылки холодненькой водочки к концу завтрака как не бывало. Приходилось бежать в магазин, покупать еще две, – завершает он рассказ о своих ежеутренних радостях жизни. Лежит он или сидит, называйте, как хотите, за убийство с особой жестокостью.

– Эх, сейчас бы пива с воблой, – мечтательно закатывает глаза молчавший доселе карапуз Костик – сорокалетний мужик, ростом с двенадцатилетнего мальчика. К нему и относятся, как к ребенку, все – и больные, и персонал. Я вспоминаю солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» – мечты зека России ничуть не изменились с тех пор. Кажется, и Достоевский в «Мертвом доме» писал об этих разговорах: как себе представляют счастье каторжники.

– Лучше героина грамм взять, – грубо нарушает эту преемственность поколений один наркоша, – и сидеть залипать, покуривая. У меня куртка спортивная была, вся в дырках от сигарет, поверишь?

Пребывающий в прострации совсем залеченный нейролептиками старичок – Геннадий Андреевич, со свекольного цвета лицом и носом, похожим на клубень картофеля, неожиданно подает голос с банкетки, которую он, видимо, будет занимать до самой своей тихой смерти в стенах этого заведения:

– Ничего нет лучше стакана портвейна и кусочка вареной колбаски, он шумно сглатывает набежавшую слюну, видимо, живо представляя себе материальное выражение своего счастья. Все разом замолкают и погружаются в свои думы о том, что «хорошо было бы сейчас…»

Родственники отказались от них, и большинство умрет в больнице. Из морга, как рассказывала мне приятельница – медсестра, останки тех больных, у которых нет родных, изъявивших желание забрать их тела для похорон, перевозятся на фабрику по производству учебных пособий медицинского характера в село Никольское. С ее слов, там их варят в огромном чане, затем отделяют мясо от костей, из которых потом собирают учебные скелеты, а мышечную ткань вываливают в неглубокую канаву в пригороде, которую время от времени закапывает бульдозер. Местные бродячие псы часто раскапывают землю и пируют мертвой плотью. Не знаю, как бы я жил со знанием того, что моего деда, отца или тетку сожрали на помойке бродячие псы.

Гаснет свет, зажигаются люминесцентные ночники, больные разбредаются по палатам, шаркая тапками по многострадальному линолеуму с проплешинами. Раздеваются и ложатся в жесткие койки с продавленными тонкими ватными матрасами. Большинство сразу проваливается в лекарственный сон. Счастье у всех разное, вздыхаю тяжело я и засыпаю.

10 июня 2005 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Последний приют семита и антисемита

Зачем мне считаться шпаной и бандитом —

Не лучше ль податься мне в антисемиты:

На их стороне хоть и нету законов,—

Поддержка и энтузиазм миллионов

Владимир Высоцкий

Когда я говорю, что суп сегодня жидковатый, он, хитро прищурившись и в упор глядя на меня, начинает каламбурить: «Жидко – это от слова жидок», – и издает отрывистый смех, похожий то ли на лай, то ли на кашель. Он ничуть не стыдится своего антисемитизма и расизма, наоборот любит порассуждать о мировом закулисье с выделяющимся даже здесь своей паранойей Иваном, который в заголовках газет и композиции фотографий в журналах находит признаки заговоров и изображения Звезды Давида. Иван копирует гуашью на картон пейзажи с каталогов «Связной», пишет «иконы» – его продукция пользуется устойчивой популярностью у персонала. У него всегда есть чай. Тут это даже большая ценность, чем на зоне. Кофеин ослабляет тормозящее действие нейролептиков. Вчера я дал ему для работы натюрморты Дэвида Лашапеля. Он через пять минут прибежал с выпученными глазами и скороговоркой выдал:

– Ты зачем мне эту мерзость дал? Это смерть, верная смерть! Там на одной фотографии газета, на другой кукла, это миллиардеры развлекаются – посылают такие фото врагам, и человек неожиданно умирает неизвестно отчего.

Его налитые кровью глаза полны ненависти, он не замечает, что из полуоткрытого рта с редкими коричневыми зубами мне на рубашку брызгает слюна. Отодвигаться от него бесполезно, он неизменно сокращает дистанцию.

– Да что ты говоришь, Иван, – как можно спокойнее отвечаю.

– Интересно, а наше КГБ до этого додумалось? Пойду у директора ФСБ спрошу.

Иван убегает, спокойно двигаться он не в состоянии.

Мой сосед с видимым одобрением прислушивается к этим рассуждениям. Он очень религиозен. Обычное его времяпрепровождение – чтение «Библии» и православных журналов «Фома» и «Русский дом». В храм, однако, он не ходит, утверждая, что с церковью «у него серьезные разногласия».

Слово еврей – распространенное ругательство здесь: когда человека пытаются уличить в жадности и себялюбии, его обычно называют евреем. Те из больных, кого, условно говоря, можно определить как полуинтеллигенцию, произносят это слово с оглядкой, понизив голос. Такое проявление деликатности.

Одна медсестра меня поразила своей трактовкой политики нацистов, глядя в упор на совершенно безобидного сумасшедшего иудея, в прошлом инженера-нефтяника, сверкая золотыми зубами, она выдала: «Евреи, – они вонючие очень, поэтому Гитлер их и уничтожал». Бедолага растерянно улыбался и хлопал рыжими ресницами. Такого он еще явно не слышал.

6 февраля 2011 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Слепой грач

Чуть было не забыл —

Я был.

Константин Кедров-Челищев

Весной появился в больничном дворике слепой грач. Совсем без глаз, небольшие ямки на их месте и два следа вниз белесых – как от слез. Сидит на земле, с лапы на лапу переступает, головой крутит во все стороны, набок немного склоняет – прислушивается. Мимо толстые, ленивые кошки ходят, не обращают на легкую добычу внимания – раскормились на казенной рыбе и печенке.

Стал сразу грач всеобщим любимцем, завели ему две миски специальные, одну с водой – ее свежую наливали три раза на дню, другую для еды. Кормили его обычно кусками хлеба, размоченными в молоке. Открывали клюв пальцами и глубоко в глотку пропихивали так, что ему оставалось только глотать, хлопотливо взмахивая крыльями.

В зарешеченном окне соседнего отделения было видно, как бреют, моют и кормят палату кататоников. Но они, когда их трогают, кричат возмущенно, стонут, а грачу, похоже, нравилось, когда его по голове и крыльям поглаживали. Ночь он обычно на краю миски с водой проводил, да день часто тоже. Жаркое лето было, а ему хорошо – наклонится и, разинув клюв, сглатывает капельки. Спал он обычно на одной лапе, спрятав голову под крыло.

Иногда, когда невиданные ему грачи сверху слишком уж шумели, тоже голос подавал, но как-то неуверенно, негромко.

Олигофрен один – очень злобный и расторможенный тип, все порывался убить грача. Мол, птица больная, от нее невесть чем заразиться можно. Персонал его поддерживал, гуманно же прекратить страдания невинной твари, даже предлагали способ – голову острой лопатой отрубить.

Но больные не давали.

Спорили: «Откуда мы можем знать, – говорили, – что он думает и чувствует? Тварь божия – тоже жить хочет».

Так в спорах и волнениях лето прошло. А осенью пропал грач. Вчера еще был, а сегодня вышли – нет его, одни миски стоят. То ли кошки оголодали и съели, наконец, то ли отрубили голову лопатой. Не улетел же он в теплые края, на самом деле?

Остались только кататоники в зарешеченном окне.

Но им никто и никогда не сочувствовал и внимания на них не обращал.

Человек человеку не сострадает обычно, не знаю, почему.

Даже задумываться об этом не хочу.

17 июля 2010 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Изгои среди изгоев

Братья не ведают, что творят,

А если и ведают, не говорят

Юрий Енцов

Закрыли на ремонт слабое, старческое отделение. Там содержались больные преклонных лет и разнообразные инвалиды – безногие, безрукие, лежачие. Всех – и больных, и персонал – временно разбросали по другим корпусам. Троих привели к нам, один – немощный старец, двое других страдают детским церебральным параличом. Они болезненно худы, едва передвигаются, с огромными усилиями говорят, а есть без посторонней помощи вовсе не в состоянии.

У меня очень живое воображение, но я не могу себе представить, что такого они могли натворить, чтобы очутиться здесь, и какой судья мог их отправить в клинику для особо опасных преступников. Оба не способны и мухи убить, они попусту по ней не попадут, даже если захотят очень.

Девушки наши – сестрички, увидев их, в ужасе защебетали, мол, что теперь мы делать будем, как справляться с ними? Разумеется, я вызвался помогать ухаживать за ними вместе с одним больным, который, как он объясняет, взялся за это, поскольку, мол, богоугодное дело за сирыми и убогими присматривать. Мне этот его взгляд странным кажется, сирые и убогие здесь все, голодными эти ребята и без нас не окажутся – в обязанности персонала входит кормить таких, просто девки ленятся и брезгуют. Кроме этого, он, добрая душа, говорит, что ему их жалко. Это я понять могу, но не разделяю вовсе. Мне здесь жалко в равной степени всех – и совсем плохеньких, ущербных разумом из тех, кто дерьмо в сортире жрет, и тех, кто себя сверхчеловеками мнит из авторитетов уголовных, разве что себя не жалею.

Написал и задумался, глядя на мертвенно-белый свет ночника – ночь давно, все спят, одурманенные, ушибленные нейролептиками и транквилизаторами – не за что мне себя жалеть. Жалеть – это значит прощать себя, находить извинительные причины для слабости, нежелания думать, оправдания для жестокости, преступления, объяснения для глупости и грубости, зачерствелости души, бесчувствию сердца. К чему мне жалость к себе? Лучше я других буду жалеть и прощать, а к себе беспощаден во всем пребывать.

Итак, взялся я за кормление болезных. Это занимало много времени и сил. Большей частью ухаживал я за Федором, который и на стуле-то сидел так кривенько, что медсестры поначалу покрикивали:

– Держите его, держите, он сейчас упадет.

Голова у него повернута набок, так что ложку с едой надо еще умудриться ему в рот впихнуть, причем часть пищи и слюна наружу вылезают, и их нужно после каждой ложки вытирать полотенцем, специально для этой цели приготовленным. Поскольку после каждой кормежки одежду менять накладно, то на них надевают пластиковые фартуки, напоминающие детские слюнявчики, только размером побольше. Котлеты необходимо разминать ложкой и смешивать с гарниром, рыбу тщательно перебирать, вытаскивая все косточки до единой, с хлеба снимать корку и делить на небольшие кусочки.

Времени это занимает много, обеденное время для всех одно, поэтому мне нужно как-то и самому успевать есть во время кормления Федора. Это сложно, он требователен, аппетит у него хороший и, если немного помешкать и не донести вовремя ложку до его рта, он начинает протестовать, раскачиваясь на стуле из стороны в сторону, хаотически размахивая руками и мыча. Так что скоро я стал ограничиваться большой чашкой бульона на обед и чаем в завтрак и ужин. В промежутках перекусывал кое-как.

Медсестры и обитатели больничного корпуса относятся к этим ребятам с брезгливостью, вовсе не скрываемой, за малым исключением.

– Посмотри, он там не обосрался?

– Куда это он пошел, он же упадет, а я отвечать за него буду.

Постепенно я присмотрелся к Федору и Алексею и научился понимать их жесты и речь. Федор, прежде чем произнести какое-либо слово или фразу, долго готовится, делает большое усилие. Дикция у него такова, что разобрать его речь могут только двое из всего отделения, его приятель Алексей и я.

Разговаривая во время еды с Федором, я вскоре понял, что у него живое восприятие мира, ясный ум и хорошее чувство юмора. Постепенно я начал восхищаться его мужеством, каждое движение давалось ему с огромным трудом, тем не менее он всегда тщательно заправлял кровать, мыл руки перед едой, чистил зубы, самостоятельно передвигался по отделению, пользовался туалетом сам и переодевался.

Как я выяснил, Леша был верующим, а Федор – убежденным атеистом и к разговорам о проповедях местного троицкого батюшки о. Александра оставался равнодушным. Вчера, услышав песню «Молодая» Ефрема Амирамова, он довольно долго выговаривал фразу и наконец сообщил мне, что у него есть автограф этого певца.

А сегодня, проходя мимо его койки, я увидел на ней ингалятор. Остановившись, я обратился к нему:

– Федор, мало того, что у тебя ДЦП, ты еще и астмой страдаешь?

Он кивнул.

– Для полного счастья только ВИЧ-инфекции не хватает, смеюсь я.

Федор весь трясется – у него это не приступ, как все думают, а крайняя степень веселья.

20 ноября 2012 года

Село Троицкое

Психбольница №5