Текст книги "Без царя в голове"

Несчастный Пушкин

Пушкин несчастный был.

Лучше бы его не было совсем.

Владимир Жириновский, доктор философских наук

Самые читающие пациенты в больнице – женщины. Они записаны в библиотеку почти все. Читают романы. Бабы, в основном, алкоголички и наркоманки и сидят за наркотики или расчлененку сожителя. Мужики предпочитают криминальные романы вроде «Обожженные зоной», «Солнцевская братва», «Срок для бешенного». Больных, которым родственники привозят книги, можно пересчитать по пальцам одной руки. Причем свободного обмена книгами в отделении нет. Отношения часто за долгие годы сидения испорчены напрочь. Скажем, свой томик Ницше, который многим одалживаю для чтения, я каждый вечер перекладываю с одного края тумбочки, разделяющей две койки любителей философии, на другой. Метафизики в ссоре тридцать лет, и между собой, хотя их кровати стоят рядом, не общаются вовсе. Но интересы у них общие – философия, психология человеческого общения, искусство. Оба вежливые, культурные люди. Оба убийцы. Я завожу новых знакомых, они сильно отличаются от общей массы. Некоторые из них имеют высшее образование, такие здесь редкость. Они не стремятся к активному общению, держатся особняком, выписывают газеты и журналы и, о, счастье, им привозят книги, причем вполне приличные книги. Стали и ко мне наведываться друзья с книгами. Дружу с медсестрами, они таскают мне все от поэтов Серебряного века до Терри Пратчетта. Много читаю, получая огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие от того, как написана та или иная книга, от сюжетных ходов, наслаждаюсь неожиданными метафорами, построением фраз, ритмикой, придыханием авторов: Осип Мандельштам, Иосиф Бродский, Мишель Уэльбек, Харуки Мураками, Кадзуо Исигуро, Юкио Мисима, Умберто Эко, Уильям Берроуз, Джек Керуак, Альберт Хоффман, Чак Паланик, Виктор Пелевин, Игорь Губерман, Хулио Кортасар, Чарльз Диккенс, Майкл Аргайл, Пол Экман, Карл Густав Юнг, Фридрих Ницше, Славой Жижек, Владимир Сорокин. Но более всего мыслей нахожу у Платона, Шекспира, Пушкина, Гоголя. Вот мои настоящие друзья и собеседники в психушке.

7 ноября 2012 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Pussy Riot

Не представляю себе, – произнес Швейк, – чтобы невинного осудили на десять лет. Правда, однажды невинного приговорили к пяти годам – такое я слышал, но на десять – это уж, пожалуй, многовато!

Ярослав Гашек, «Похождения бравого солдата Швейка»

В отношении Надежды Толоконниковой судмедэксперты указали, что у нее «есть смешанное расстройство личности в виде активной жизненной позиции, стремления к самореализации».

По их данным, Толоконникова уверена в себе и имеет склонность категорично выражать свое мнение.

У Екатерины Самуцевич психиаторы также диагностировали «смешанное расстройство личности», которое выражается в упорстве и категоричном отстаивании своего мнения.

Врачи указали, что у подсудимой «невысокая эмоциональная чувствительность», а также «склонность к оппозиционным формам поведения».

http://doctorpiter.ru/articles/4453/3http://doctorpiter.ru/articles/4453/3августа 2012 года

12 сентября 2012 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Лев Толстой в Троицкой психиатрической лечебнице

«В наблюдательном отделении Лев Николаевич подробно осмотрел изолятор, который несколько раз называл «карцер», спрашивал, кого куда помещают.

В садике этого отделения он сфотографировался среди душевнобольных.

На женской половине в наблюдательном отделении Льва Николаевича увидела больная Аннина и стала его всячески бранить, правильно называя по имени и фамилии.

Лев Николаевич заметил: «Что она имеет против меня?» – и пошел дальше.

В том же отделении одна больная обнажилась. Лев Николаевич сказал, обращаясь к сопровождавшему его Черткову: «Заметили ли вы, что сделала эта женщина?» – и тут же добавил слова, по-видимому, относящиеся к душевнобольным: «Женщины циничнее мужчин».

Из книги «История села Троицкого и его окрестностей», авторы А. А. Дудин, М. А. Некрасов.

В ожидании чуда

Рифмоплетство – род искупительного вранья.

Так говорят с людьми в состояньи комы.

Гладят ладони, даже хохмят, – влекомы

Деятельным бессилием. Как и я.

Вера Полозкова

Большинство людей настолько заврались, что искренне считают себя центром мироздания, эталоном человечности и разума, мерилом нормальности. Душевнобольные люди вовсе не являются исключением. Даже проделывая самые странные вещи, человек обычно уверен, что его поведение, рассуждения и поступки – это обычное, заурядное, естественное поведение, и любой так бы сделал. Один мой знакомец раз за разом сажал пластмассовые цветы в горшок с землей и упорно каждый день орошал их из специальной лейки, а на вопрос «Зачем, ты это делаешь, ведь цветы никогда не вырастут, они же не живые, искусственные?» резонно отвечал: «Разве вы не верите в чудо? Господь все может, зачем же вы тогда молитесь?»

Этот больной был из простой семьи, необразован, люмпенизирован, вряд ли он смотрел фильм Андрея Тарковского «Жертвоприношение», где главный герой так же поливает засохшее дерево. Почему в одном случае нас такое поведение восхищает и кажется высокой метафорой человеческой жизни, а в другом, признаемся, забавляет и даже смешит? Мы пожимаем плечами и, указывая пальцем на чудака, говорим: «Да он совсем спятил!» – в тайной радости, что это не мы чудим.

Вот больной рассказывает историю о планете Плутон. Он родом оттуда, ребенком попал на Землю, был воспитан в обычной семье, но со временем появились сверхспособности – он предугадывает события, умеет читать мысли, выходить из своего тела и путешествовать по астральным мирам. Нам это кажется, да это и является бредом. Послушав немного, отходишь с некоторой оторопью и даже брезгливостью, больные люди иногда вызывают такое чувство.

Затем мы садимся перед телевизором и смотрим «Супермена» с точно таким же сюжетом или «Цареубийцу» Карена Шахназарова, «12 обезьян» великого Терри Гиллиама или «Планета Ка-Пэкс».

Десятки газет и сайтов типа «Голоса Вселенной», «Оракула», телепередач таких, как «Битва экстрасенсов» уверяют нас, что человек может телепортироваться, читать мысли и путешествовать во времени, нарушая все законы гармонии, физики и здравого смысла. Сотни миллионов людей считают все описанное в священных книгах чистой правдой.

На самом деле нам ужасно хочется и мысли читать, и быть родом с Плутона, и путешествовать по астральным мирам, и вырастить живое дерево из пластмассового цветка. Оттого-то многие больные, по утверждению психиатров, испытывают удовольствие от своего бредового состояния. А многие нормальные люди сознательно и добровольно погружаются в этот бред.

Хотя чудеса вот они, перед глазами – человек, земля, книги, музыка, жизнь.

6 мая 2006 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Бравый солдат Швейк признан политзаключенным

Когда Швейка заперли в одну из бесчисленных камер в первом этаже, он нашел там общество из шести человек. Пятеро сидели вокруг стола, а в углу на койке, как бы сторонясь всех, сидел шестой – мужчина средних лет. Швейк начал расспрашивать одного за другим, за что кого посадили. От всех пяти, сидевших за столом, он получил почти один и тот же ответ.

– Из-за Сараева.

– Из-за Фердинанда.

– Из-за убийства эрцгерцога.

– За Фердинанда.

– За то, что в Сараеве прикончили эрцгерцога

Шестой, – он всех сторонился, – заявил, что не желает иметь с этими пятью ничего общего, чтобы на него не пало подозрения, – он сидит тут всего лишь за попытку убийства голицкого мельника с целью грабежа.

Ярослав Гашек

Из интервью Михаила Косенко – узника Болотной, который по приговору суда был отправлен на принудительное лечение в Троицкую психбольницу.

– Расскажи, как проходила экспертиза в Институте имени Сербского.

– Сначала меня завели в помещение, где было много посторонних людей.

Женщина-психиатр начала спрашивать меня о симптомах, я отказался отвечать.

Она сказала, если я не буду говорить, меня признают невменяемым. Тогда я рассказал о своей болезни.

Потом меня привели в другое помещение – там было несколько человек.

У них такая логика, видимо: если человек психически болен, он невменяем.

На экспертизе спросили, за кого я голосовал. Я думаю, это было проявление любопытства.

– А то, что ты «опасен для общества»?

– Нельзя рассуждать так: если человек болен, то он невменяем и опасен.

Я болен, я инвалид второй группы. Но невменяемым меня признали ложно.

Меня держали в тюрьме – по сути это была тюрьма, а не больница, от больницы там мало чего было.

Бутырский психиатрический корпус называют «кошкин дом»: раньше там содержали женщин-заключенных, а их называли кошками.

Обитатели поменялись, а название осталось.

Врачей очень редко там видишь, только на обходе, и то не всегда.

Люди там содержались с виду здоровые, такие же заключенные, ведут себя адекватно, нормально разговаривают, но у них какие-то диагнозы.

– В апреле этого года тебя перевели в психиатрическую больницу №5. Она отличалась от «кошкиного дома»?

– Там тоже подавляющее большинство кажется здоровыми. Каждый день похож на предыдущий, как день сурка. Я следил за календарем, но многие теряют чувство времени.

Люди терпят нахождение там. Ждут очередной комиссии, которую проводят раз в полгода.

Под надуманными предлогами иногда оставляют. Они ждут следующей…

Пытаются работать – тогда больше шансов, что освободят, уборка, помощь на пищеблоке… Ты не знаешь, сколько еще сидеть, от тебя почти ничего не зависит.

В больнице людей передерживают, средний срок нахождения там – до четырех лет.

Это наказание, хотя больница не должна наказывать.

Там есть люди, которые получили бы штраф за проступок, но их признают невменяемыми и отправляют на годы.

Там был человек, который сидел 30 лет за спекуляцию – статья, которая канула в Лету.

Я не думаю, что можно лечить, когда такая скученность.

Просто дают лекарства. По утрам врачебный обход, пациенты говорят: «Здравствуйте, все нормально».

Но тяжелее всего тем, кто в больницах на специнтенсиве – это больницы с самым тяжелым режимом, пребывание там воспринимается, как ад.

Колют лошадиные дозы, держат взаперти, люди теряют сознание от лекарств.

Я встречал людей оттуда.

Люди привыкли ждать и терпеть, это свойственно всему обществу.

Власть этим пользуются, многие злоупотребления отсюда.

– Как думаешь, почему тебя все же отпустили?

– В пятой психиатрической больнице было две комиссии. Первая – в апреле (2014 года. – Е. Ф.), когда меня только туда перевели. Как раз исполнилось полгода с решения суда, то есть она была плановой.

Был разговор с женщиной-психиатром, которую почему-то больше интересовали мои политические взгляды.

Был политический спор – хороший ли Путин президент.

Она считает, что хороший, некому его место занять. Она сказала, что меня не выпустят, потому что меня мало наблюдали. А так как комиссия по плану должна состояться, она решила просто поговорить. О моем здоровье разговор вообще не шел.

Вторая – в мае, расширенная: главврач, замглавврача…

Речь уже шла о моем здоровье, но и о политике немного поговорили – кого я вижу на посту президента. Я вел тетрадь, в которой писал черновики писем и делал пометки.

У меня записано: «Это было 12 мая». Думаю, потому что власти решили, что им не нужно сопоставление с советским временем, когда психиатрия использовалась в политических целях.

Моя ситуация стала широко известна. Мое нахождение там было властям невыгодно.

Да и не любят врачи, когда журналисты или правозащитники вмешиваются во что-то, когда родственники начинают хлопотать о пациентах.

Если родственники хлопочут, задают вопросы о состоянии здоровья, больше шансов, что человека выпишут.

Суд прислушался к врачам, меня отпустили.

«Новая газета» №77

от 16 июля 2014

Вовремя сказать «КУ»!

В мир пролился свет любви Христовой!

Радуйся и бомж, и участковый!

Герман Виноградов

– Серж, а ты за что сидишь? – спрашивает санитар больного по прозвищу Серж («пэжэ»– сокращенно от «пожизненное заключение)». Он простодушно рассказывает:

– По улице пьяненький шел домой, пиво пил. Вижу, бутылка стоит пустая на бордюре – я ее ногой поддал, она упала и разбилась. Окликнули. Поднимаю голову, там участковый – капитан. А он меня недолюбливал. Я музыку громко включал, соседи часто жаловались. Он говорит:

– Собери осколки и выброси в урну.

– А ты, Серж? – давятся от смеха санитары, слышавшие эту историю раз десять.

– А я его на хер послал, а он, скотина, меня в отделение забрал, свидетелей привел и оформил оскорбление представителя власти при исполнении.

– Ну а ты – Серж? – попискивает от сдерживаемого хохота пухленький санитар с лицом простодушного подростка лет двадцати в хирургическом темно—фисташковом комплекте, постукивая связкой ключей о золотую печатку на пальце.

– А я сижу пятый год, – багровеет от возмущения Серж.

– Ты Серж, на «пэжэ» приехал и теперь ты Серж – «пэжэ», наконец, выдает санитар обычное окончание этой разводки.

– Сам ты на «пэжэ»! Сам ты на «пэжэ» – разъяренно орет во весь голос Серж и поспешно удаляется на другой конец больничного коридора, рассказывать эту историю еще кому-нибудь.

Он не устает ее рассказывать, а больные и персонал слушать.

22 февраля 20013 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Шоу Фрая и Лори

Кто не брезгует солдатской задницей,

Тому и фланговый служит племянницей

Козьма Прутков

– Ты видел, Сергей за Алиной докуривал сигарету, загасился точно, пидор он теперь, – утверждает молодой, но уже лысоватый мужичок лет тридцати, делая почему-то озабоченное лицо.

– Почему загасился, за Алиной все докуривают, даже Аркадий (местный авторитет), а он знает, за кем можно, а за кем нельзя, – возражает дылда-олигофрен.

– Алина наверняка хер сосет, за ней докуривать нельзя, – пытается доходчиво объяснить свою позицию лысоватый.

– Алина! – с возмущением восклицает дылда, – да ты с ума сошел, Алина не может хер сосать. Она же женщина! – завершает он фразу и победоносно оглядывается вокруг, видимо, желая увидеть одобрение на лицах заинтересовавшихся спором больных. Но все настолько поражены красотой и безупречностью логики олигофрена, что стоят, открыв рты, и не находят возражений. Удовлетворенный дылда смачно отхаркивается, сплевывает на землю и, растирая плевок тапком, забивает последний гвоздь, – я в женщинах разбираюсь! – Учитывая, что сидит он в том числе и за изнасилование, это сильное заявление.

– Дошли до меня слухи, – неспешно начинает, затягиваясь беломориной с серьезным лицом один больной, – что ты, Степан, педант, полиглот и акселерат!

Долговязый олигофрен Степан бледнеет, затем зеленеет и, слегка заикаясь, частит:

– Н-н-неправда! Н-н-наговаривают, это, н-н-наговаривают!

– Поговаривают также, что ты – гомо сапиенс! – продолжает добивать бедного Степана жестокий насмешник.

– В-в-вранье это, вранье!

– То есть ты утверждаешь, что к гомо сапиенсу не относишься? – угрожающе сдвинув брови, нависает над сидящим на скамейке Степой неумолимый мучитель, щелчком отправляя пустой мундштук от докуренной папиросы в сторону урны.

– Точно говорю, н-н-нет! – мелко-мелко трясет головой Степан.

– Так и запишем! – подытоживает беседу остроумец и, тяжело поднявшись, удаляется неспешным шагом, заложив полные руки за спину. На указательном пальце правой руки поблескивает серебром кольцо «Спаси и сохрани».

25 декабря 2007 года

Село Троицкое

Психбольница №5

 
Промолчу, как безъязыкий зверь
Чтоб узнать, что у меня внутри,
Разложи меня, как тряпочку в траве,
И скажи «умри, лиса, умри».
Покатились по лесу глаза,
Чтобы на себя не посмотреть.
Ты сказал «умри, лиса, умри».
Это значит, нужно умереть.
Промолчу как рыба и мертвец.
Чтоб тебе спокойно говорить,
Разложи меня, как тряпочку в траве:
«МРИЛИСАУМРИЛИСАУМРИ»
Ржавым будущим по мне прошлась коса.
Полумесяц вынул острый нож.
Все сказали мне «УМРИ, ЛИСА, УМРИ, ЛИСА».
Все убьют меня, и ты меня убьешь.
Я уже не слышу голоса.
Если хочешь, все же повтори
«РИЛИСАУМРИЛИСАУМРИЛИСА
САУМРИЛИСАУМРИЛИСАУМРИ»
Не узнаешь своего лица.
Попадая вновь все в тот же ритм.
Только не «УМРИЛИСАУМРИЛИСА»,
А «УМРИ И САМ УМРИ И САМ УМРИ»
Посмотри в мои красивые глаза,
Я хочу тебе их подарить.
Помолись «УМРИЛИСАУМРИЛИСАУМРИЛИСА»
Или «САМ УМРИ И САМ УМРИ И САМ УМРИ».
Я затем даю себя убить.
Чтоб, в шубийство кутаясь в мороз,
Ты бы мог рукой пошевелить,
Как когда-то шевелился хвост
Перед зеркалом ты рыжий шерстяной,
Словно зверь с чудовищем внутри.
Ты однажды отразишься мной.
Я скажу тебе «УМРИ, ЛИСА, УМРИ».
 

Алина Витухновская

Моя девушка – полицейский

Алена очень красива: безмятежные серо-зеленые огромные глаза, совершенные щеки с персиковым пушком, маленькие алые губы, ещё хранящие детскую припухлость, нос с небольшой горбинкой. Говорит, что в ней течет польская и отчасти еврейская кровь. Она – полицейский.

Её трюмо стоит с совершенно чистыми полками, она пользуется косметикой очень скупо, что мне нравится. На прикроватной тумбочке стоит музыкальная лаковая шкатулка с крутящейся фигуркой балерины наверху. Все три крошечных выдвижных ящичка заполнены милыми её сердцу вещами – гильзами от макарова и стечкина, и от каких-то других моделей, чьи названия мне незнакомы. Время от времени она достаёт эти гильзы и, причёсываясь, бережно перебирает их тонкими изящными пальцами. Ей нравится запах железа и пороха. Алена любит стрелять.

Мы вместе пять лет, но я про неё почти ничего не знаю. Она не из разговорчивых девушек. Часто она уходит на дежурство – это называется «усиление», затем, как она шутит, наступает «усыпление» и она и её коллеги отдыхают кто как умеет. У многих из них свой бизнес, судя по скупым её рассказам, часто незаконный, часто настолько отвратительный, что и пересказывать не хочется.

Всех сотрудников она называет словом «система». Когда я выбираюсь с ней вместе в людные места, забавно наблюдать, как она за секунду вычисляет сотрудников в штатском, не колеблясь, подходит к очередному местному человечку, стоящему с банкой колы где-нибудь возле магазинчика и через минуту у нас есть всё, что требовалось – информация, сотовый телефон, нужный человек.

Её приятели редко носят форму, у каждого по три сотовых телефона, и они постоянно отираются в нашем районе. Время от времени они ей что-то дарят или продают за совсем небольшие деньги.

Русская полицейская форма уродует её – мешковатые брюки скрывают совершенные бёдра под безобразными складками толстой полушерстяной ткани, куртка слишком коротка, фуражка напоминает нацистскую, всё вместе, на мой взгляд, ужасно смотрится, но таковы требования устава и негласной полицейской моды, и она им следует.

Раньше Алена спрашивала – возбуждает ли меня то, что на ней полицейская форма. Я отвечал, что к любой форменной одежде я равнодушен.

Свободными вечерами, когда у нас нет странных гостей, а у меня они действительно странные: панк-дизайнер Жабер (Сергей Жебров), только что вышедший из тюрьмы, где отбывал шестилетний срок за убийство гопника, сделавшего ему замечание в метро. Серж в кожаной куртке, декорированной железными крышками от тушёнки, на которых изображены весёлые поросята. Волосы он у него красные. Это спокойный и доброжелательный человек. Жабер мне помогает с дизайном фотостудии. То нацист с Алтая со огромной свастикой на лацкане, маскирующийся под буддиста и пробирающийся в Питер по приглашению депутата Юрия Шутова дела делать. С ним мы обсуждаем особенности женской психологии. То мой жизнерадостный приятель Саша Черномашенцев по прозвищу Фашист из Корпорации Тяжелого Рока, вернувшийся с сербско-хорватской войны. Он приезжает отдыхать. То поэтесса Алина Витухновская с очередной книгой стихов и бойфрендом Русланом Вороновым – верховным жрецом антропософской Церкви Белой Расы и известным коллекционером предметов искусства, освободившимся из Казанской тюрьмы, где он сидел по обвинению в ритуальном изнасиловании. Витухновская всегда полна новыми замыслами о поисках спонсоров и решении квартирного вопроса. Иногда заезжают коллеги Алёны, которые стараются походить на приличных людей, как многие, зарабатывающие на жизнь насилием. Вечера, когда мы остаёмся вдвоём, предпочитаем проводить в тишине. Не то, чтобы нам нечего было сказать друг-другу, просто в этом нет большой необходимости. Гораздо приятнее вместе отдыхать от странной жизни странных людей вокруг нас – слишком опасной и часто совсем неприглядной.

Мне нравиться смотреть, как она неспешно ходит по комнате, собирая вещи или слушает музыку в кресле у окна, расчёсывая длинные волосы цвета спелой пшеницы деревянным гребешком с выжженной надписью «Сибирь». Алена любит смотреть как я пишу или работаю за компьютером. Телевизора у нас нет за ненадобностью. Нам хватает не самых разных новостей и без него.

Иногда я вспоминаю долгие зимние вечера, трюмо с гильзами вместо косметики, молчание и деревянный гребешок «Сибирь», которым она расчесывает неспешно свои волосы и улыбаюсь.

Московская тетрадь

6 февраля 1999 года