Текст книги "Без царя в голове"

Новый год в больнице

Тут-то ты, Дима, и попался: мы-то все знаем,

что ледяной оливье пьют из граненых стаканов залпом,

закусывая горячим дымящимся шампанским!

Смерть шпионам!

Герман Виноградов

Утром, часов в десять в отделении началась праздничная суета. Из кабинета старшей потянулись сестрички с большими яркими коробками. Из раздевалки вытащили стремянку. Одни занялись сборкой двух искусственных елок, другие развешиванием на лампах дневного света блестящих гирлянд и всевозможной праздничной мишуры. Местный художник, сидящий уже шесть лет за убийство матери, руководит оформлением цифры 2011 из цветных гирлянд на стене. Необходимы ножницы – это колюще-режущий предмет, который не всем доверят, поэтому рядом медсестра.

– Как ты режешь, дебил? Руки у тебя, что ли, под хер заточены?

– Абрамов, блин, без мата, – равнодушно делает замечание юная сестричка.

– Стас, они же мягкие, не поймешь, где резать, – оправдывается парень.

– А ты сначала к стене приложи, отмерь, а потом режь. У тебя голова – шапку носить? Только жрать умеете. Дома, небось, так не жрали, как здесь.

Парень молча продолжает вкривь и вкось лепить прозрачным скотчем на зеленый кафель столовой обрезки гирлянды.

В углу собирается елка, раскладываются украшения, большинство из которых настоящий советский винтаж. Вот фигурка лыжника в смешной розовой шапочке с прищепкой на ногах, космонавт в скафандре с выпуклыми буквами СССР на шлеме. Перебираю шары производства ГДР с фосфорными узорами, уютные домики со светящимися окошками и крышами, обсыпанными сахарной стеклянной крошкой, изображающей снег, полупрозрачные еловые шишки из зеленого стекла, бусы из разноцветных шариков, разделенных трубочками, рассматриваю пластмассового, местами пожелтевшего Деда Мороза с наклеенной ватной бородой, верхушку в виде красной кремлевской звезды. Попадаются дешевые китайские игрушки из пластика, яркие, ядовитых цветов.

На улице ставят высокую искусственную ель, и по приставленной лестнице карабкается работяга в рваном ватнике и шапке-ушанке, держа в голых руках (перчатку он зажал в зубах) провод с большими электрическими лампочками – красными, синими, зелеными.

– Ностальгируешь, Сергей? – спрашивает Денис Ставрогин.

– Да! Ты, как диссидент со стажем, не согласишься со мной, конечно, но в дряхлеющей империи середины семидесятых годов было нечто домашнее, уютное.

– Не понимаю тех людей, Сережа, которые испытывают теплые чувства к «совку». Читать было нечего, есть тоже, мир был для нас закрыт, любое проявление инакомыслия каралось, в том числе и помещением сюда. Сейчас мы можем поехать куда угодно, не спрашивая разрешения ни у профкома, ни парткома, заработать для этого деньги возможность тоже появилась, для меня очень важно, что можно читать то, что мне хочется, сейчас книг навалом, на любой вкус, еда разнообразная и вкусная, доступна всем, а не из-под полы по блату, как в «совке», а я ненавижу все эти унижения советские из-за куска колбасы или томика Пастернака, я могу читать вполне оппозиционную прессу вроде «Новой газеты», «Нью Таймс» и слушать «Эхо Москвы», я доволен, что дожил до таких времен. Мне вообще не верится до сих пор, что СССР сдох. Казалось, он на вечные времена, и вдруг в один замечательный день его не стало.

Вечером, глядя на скачущих, орущих, жестикулирующих, скалящих зубы персонажей в телевизоре, я стараюсь не испытывать раздражения. Мне интересен мелькнувший кусочек ночной новогодней Москвы, люди из зрительного зала концертного шоу – кто во что одет, меня радует многоцветье одежд сменяющих друг друга поп-звезд.

Я научился извлекать здесь воду из камня.

31 декабря 2010 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Казенщина

По рисунку палешанина

Кто-то выткал на ковре

Александра Полежаева

В черной бурке на коне

Александр Галич

Люди тут лежат годами, десятилетиями, многие – всю жизнь. Считают и называют в разговорах это место домом. Так и говорят на прогулке: «Через полчаса пойдем домой». Что же представляет из себя этот дом? Кафельные стены, создающие ощущение холода и медицинской стерильности, голые палаты с крашенными салатной краской стенами без единой картинки, фотографии, постера или плаката – больным запрещено это иметь и тем более вешать. Мебель в столовой и коридорах – неудобные, уродливые, разномастные стулья и банкетки, будто из советской поликлиники. Крашеное, грубо обработанное железо и покрытые дерматином сидения. Шаткие столы в столовой – со столешницами белого пластика на ненадежных металлических паучьих ножках. Холодные железные кровати, покрытые белой краской, с тонюсенькими ватными матрасами. Тумбочки из прессованных древесных опилок с отваливающимися дверцами. И все это залито фабричным мертво-голубым светом люминесцентных ламп днем и подсвечено такими же ночниками ночью. На окнах узкая полоска ткани метр на полтора, должная изображать портьеру.

Похоже, это установка.

Эта больница должна выглядеть так, как в представлении престарелого руководства выглядела средняя советская клиника. Пара горшков с чахлыми цветами на подоконнике, да пара икон у немногих на тумбочке. Даже намек на что-то личное пресекается. Больше одной книги, одного журнала, трех писем, одной шариковой ручки, пары носков, носового платка, трусов, зубной щетки, пасты и мыла в тумбочке держать нельзя.

Тумбочки обыскивают каждое утро – все перетряхивается, записи, адреса, заметки и письма должны просматриваться, и только по лености персонала это не всегда выполняется. Неожиданно могут обыскать карманы. Любая бумажка, чье содержание непонятно, изымается и уничтожается. Личная жизнь, личное пространство заканчивается, хотел написать – на поверхности кожи, затем вспомнил, что это психиатрия, где и твое мышление, реакции, эмоции и интимная жизнь – предмет внимания и изучения, личная жизнь здесь публична.

Мы смотрели фильм Милоша Формана по книге Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом» и завидовали тамошним порядкам. Врачебной тайны не существует. Доступ к личным делам больного, при желании, имеет любая медсестра и нянечка. Все перипетии личной жизни, преступления, информация об имущественном положении, родственниках может стать и часто становится достоянием младшего медицинского персонала, а затем и больных. Жизнь без частной жизни, жизнь без личного пространства, без уюта, существование бесконечное в интерьерах городской поликлиники времен расцвета застоя изматывает, истощает, лишает остатков самоуважения, чувства достоинства. Тут на каждом шагу тебе отказывают, отрицают человеческое в тебе. Ты «больной номер такой-то», занимающий койко-место. Никак не личность, передвигаются не живое, чувствующее, думающее, страдающее существо. Ты объект, а не субъект. И делается это по равнодушию к человеку в этой системе, безразличию к его нуждам и, как мне кажется, по сознательной установке на подавление всего индивидуального, строптивого, отличного от конформизма, неординарного.

Известный диссидент Владимир Буковский писал о своем пребывании в советской психушке. Как он вспоминает в книге «И возвращается ветер», врачи ласково называли больницу «наш маленький Освенцим».

В результате на выходе стоит испуганный на всю жизнь, социально дезадаптированный человек с вытравленным умением организовывать даже личное пространство вокруг себя. И с отсутствием такого желания.

Больные годами могут ждать, когда освободится уютное место у окна, заранее договариваются о том, что займут его, и такая перемена в жизни считается очень важной, этому не просто радуются, этим гордятся и принимают поздравления приятелей с «новосельем» как должное.

Конечно я не оставлял попыток хоть как-то обустроить пространство вокруг себя, придать ему ощутимый для себя, но незаметный для персонала уют, намек на что-то личное, частное. В ход шли миллионы хитростей и ухищрений, попыток чуть-чуть, хоть на миллиметр расширить границы дозволенного и допустимого. Об этой борьбе можно написать книгу толщиной с «Архипелаг ГУЛАГ». Борьба – с моей стороны мягкая, корректная, чрезвычайно вежливая, пластилиновая по форме, скорее даже напоминающая путь потока воды, стремящейся из высокой точки в низшую – с обтеканием препятствий (я даже почти понял, как движется в квантовой физике единичный электрон, способный одновременно пройти через два отверстия, отстоящих друг от друга, не разделяясь при этом).

Из этого во многом ткалась пестрая ткань повседневного существования.

19 октября 2012 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Вечер, утро, день,
снова вечер

Я выучил русский, но лишь для того, чтобы на нем молчать.

Герман Виноградов

– Это все оттого, что настоящих жуликов тут нет, – рассуждает Сергей Остапенко, нервно расхаживающий по палате взад-вперед. – Нет жуликов, нет и порядка. На зоне жулик первый человек. Умнее его нет, у него задача ежечасно, ежесекундно о лавэ думать, как их извлечь. А дело мужика работать и движуху налаживать. Тогда и хавчик, и курево, и чай, и кайф будет. А тут движуха разве есть? Смех один, – продолжает Остапенко, все время пребывающий на своей волне.

– Верно, Шура?

– Сами виноваты, – откликается Шура. – Мое дело маленькое! – и снова закрывает глаза.

– Вот и я говорю, – встревает материализовавшийся из воздуха Остапенко, – что-то при эсесере лучше было, что-то сейчас. У меня подельник был при коммунистах – Витек, наркоман. Ну, наркоман и наркоман, бывает. Работа нервная – домушник, это тебе не гоп-стоп: увидел, по башке дал, забрал свое и ушел, тут мозги нужны – иной раз днями клиента пасешь, распорядок дня изучаешь, понять нужно, где деньги лежат. Спокойным нужно быть, а опий тишину, покой дает. Мне-то не нужно, я привык себя в руках держать, а Витек без этого не мог. Ну вот идем мы на работу, раз – и нас хлопают на месте, я сорвался в рывок и тягу. На хату съемную. А Витек в КПЗ на ломках возьми и расколись, сдал меня, никогда бы не подумал на него. Меня берут и путевку на шесть лет свежего воздуха выписывают, потому что при «совке» чернягу в КПЗ не достать было – коммунизм, а сейчас свобода – героин в Бутырке – пожалуйста, были бы деньги.

Так что, с одной стороны, сейчас лучше – наркотиков больше, а с другой, все-таки при Брежневе режим правильный, воровской был. Он сам воровал и всем не запрещал. Вся страна только воровством и жила, – завершает свой политический анализ Сергей и отходит. Гаснет свет, отбой.

Утро. Еще темно. Зажигается безжалостный люминесцентный свет.

– Подъем! – раздаются крики. Орут чуть тише, чем в старом отделении, но все же персонал горло и здесь не жалеет.

– Вымораживают, блин, мразоты, сука, – просыпается Сергей Остапенко – крошечный худенький вор-домушник со стажем, вечно недовольный всем и вся.

– Кровь с утра сворачивают своими криками, в рот того мента, – он вскакивает, стремительно одевается, будто опаздывает, и начинает расхаживать вдоль кроватей от окна к арке, ведущей в коридор – въевшаяся за годы тюремная привычка.

– Блатуешь, Сергей, – лениво цедит бывший мент Магомед Агеев, сладко потягиваясь.

– Нет такой масти – блатные, – с полуоборота заводится Остапенко, срываясь на крик, – нет! Мужики есть, козлы есть, пидарасы есть, и главное – воры есть, а блатных нет. Это менты придумали – блатные, а дураки за ними повторяют, себя блатными называют. В двадцатые годы воры были те, кто воруют. А тем, кто ворует, нужно где-то сбывать хабар, отлеживаться, отдыхать, в карты играть, с девочками любиться. Где это делать? Вот и держали барыги малины блат-хаты, где не только краденое сбыть можно, но и пересидеть, отдохнуть. Менты это знали, и когда ехали очередного барыгу трясти, так и говорили – «поехали на блат-хату блатных трясти». От того и пошло – блатные, блатные. А по-настоящему, кто людской жизнью живет, честно живет – ворует, это воры, а не блатные. Сейчас ворами только воров в законе зовут, попробуй в тюрьме, если кража у тебя, вором назваться, голову пробьют. Крадунами себя называют, а я вот вор по-настоящему. У меня профессия, ремесло, которое меня всю жизнь худо-бедно кормит.

– Дурак ты, а не вор, – иронично роняет Магомед Агеев. – Воры на воле остались, а здесь дураки одни.

– Ромни сравнялся с Обамой по числу избирателей, проголосовавших за него, если бы выборы Президента США были сегодня… – вещает на всю палату Директор ФСБ.

– Это очень, очень для нас плохо, – заключает он.

– С выпиской будет хуже, если он победит Обаму? – с иронией вопрошаю я.

Директор ФСБ, мотающийся из угла в угол по палате (это его обычное времяпрепровождение с подъема до отбоя), останавливается и, потирая ладошкой высокий лоб, долженствующий свидетельствовать о глубоком уме, сосредоточенно хмыкает и затем, откашлявшись для солидности, заявляет:

– Нет, на выписке это не отразится. Не думаю, – и продолжает расхаживать, погруженный в интенсивные размышления о судьбах цивилизации.

Сергей Остапенко, из своего угла с ненавистью глядя на Директора, спрашивает меня:

– Сергей, а Ромни это вообще-то чья фамилия?

– Кандидата в Президенты США от республиканцев, Сережа.

– Ты не понял – он еврей, что ли, этот Ромни? – поясняет Сергей.

– Не знаю, а какая разница? – бросаю я из озорства провокационную для Остапенко реплику.

– Какая разница? А то ты не знаешь? Они же в любую щель лезут, эти жиды, куда не сунься, везде они. Все захватили – банки, газеты, промышленность, культуру, блин, и ее тоже. Я телевизор поэтому и не смотрю, что как ни включишь, там сидят два пархатых и о судьбах России, картавые, рассуждают. Тьфу! – в сердцах плюет на пол Сергей.

– Ты, Остапенко, пещерный антисемит, – бросает Директор, продолжая мотаться по палате.

– Сам ты, блин, пещерный, – огрызается Сергей. – Не антисемит я, просто евреев не люблю. За что их любить-то? Вон Гитлер евреев уничтожал по всей Европе, а он умный человек был, не чета нынешним. Я читал, что евреи все вонючие, был у меня один друг – еврей, так у него изо рта пахло все время, хоть он и пять раз на дню зубы чистил.

Такая нация.

22 мая 2010 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Любовь в дурдоме

Дождь шелестит, дождь падает на жесть,

А у меня теперь подруга есть

С такою замечательною попой!

Что хочешь делай, тискай или шлепай!

Эдуард Лимонов

В тюрьме мечтают, что такие молодые, умные и красивые, сложной героической судьбы мачо будут обласканы симпатичными полногрудыми медицинскими сестричками, которые примутся одна за одной от восторга выскакивать из коротеньких халатиков и кидаться на шею.

Однако вскоре после прибытия выясняется, что большая часть персонала уставшие от жизни тетки, далеко за пятьдесят лет, а немногие молодые девицы воспринимают больных, ну, как бы это помягче выразиться, ну, как больных, совсем больных людей, зверьков, чаще противных и надоедливых, иногда забавных, но никак не ровню себе и уж точно не как сексуальный объект. Близкое общение с контингентом директивно запрещено сверху. Любовные истории чрезвычайно редки и скверно, как правило, оканчиваются. Редко случаются влюбленности немолодых уже людей, оба тщательно скрывают свои чувства ото всех, не без основания полагая, что их разлучат, если станет что-нибудь известно. Такие отношения длятся нередко годами. Это оберегаемое от любого нескромного интереса светлое чувство скрашивает и наполняет довольно безрадостную жизнь.

Так что во время еженедельной бани дураки подпускают пара так, чтобы случайно заглянувшая сестра ничего не рассмотрела и, опершись голыми тощими задницами на край чугунной эмалированной ванны, пожирают глазами дешевые порножурналы, разложенные на подоконнике, ожесточенно мастурбируют, не обращая внимания друг на друга. Когда один, содрогаясь, выстреливает белковой струйкой и отходит, его место тут же занимает следующий. Ночами в палатах то тут, то там слышны скрип кроватей и заглушаемые вздохи и рычание. Это бедолаги разряжают накопившуюся и не находящую естественного выхода сексуальную энергию.

Как и во всяком закрытом мужском сообществе, в дурдоме пышным цветом расцветают гомосексуальные отношения. В большинстве отделений есть по десятку, примерно человек с «низким социальным статусом», которых без обиняков тут именуют пидарасами или петухами. Обычно в уплату за такого рода услуги идут чай, сигареты, сладости. На местном жаргоне ценителей мужской плоти называют «глиномесами». Администрация при обнаружении такой связи может отправить парочку в режимное отделение, но обычно не слишком усердствует в поиске. Понятно, как себя ведут в обществе, в особенности по отношению к женщинам, люди, прошедшие через годы такой «социальной реабилитации». В повадках, манерах, речи петухов, за редчайшим исключением, нет ничего манерного, жеманного, мягкого, женского, а тем более утонченного. Они совершенно не соответствуют типажу, тиражируемому эстрадой, кино и масс-медиа. Большей частью это прокуренный и пропитый недалекий мужчина средних лет с уродливой внешностью и повадками деревенского скотника. Каким образом он становится желанным сексуальным объектом для многих – неразрешимая загадка.

25 ноября 2005 года

Село Троицкое

Психбольница №5

БАНЯ

Женен-дурачок,

Сходи-ка ты в баню,

Помойся разок.

Женен-дурачок

Попарься часок,

Поднявшись поране.

Женен-дурачок,

Сходи-ка ты в баню.

Франсуа Вийон

За более чем сотню лет со времен Чехова, порядки и типы обитателей психушки, описанные в «Палате №6», мало в чем изменились, по-прежнему «кальсоны коротки, рубаха длинна, а от халата пахнет копченой рыбой».

С непривычки чувствительного человека может и замутить.

Но сегодня – баня.

На семьдесят человек – четыре лейки душа. На каждую по трое и больше больных сразу. Размываться не принято. Намочился, намылился, смыл, и готово. В коридоре на обеденном столе, перенесенном из столовой, журнал и стеклянная банка дезраствора. В ней две пары тупых ножниц и кусачки для стрижки ногтей. В журнале отмечает сестра, ставя напротив фамилии крестик, помылся ли ты и постриг ли ногти. В листах, заполняемых еженедельно, пишется, что вшей у тебя не обнаружено. Так же по утрам заполняется журнал температуры на всех больных – проставляется всем по 36,6. Градусников четыре, работающих два, больных семьдесят. Мерить температуру каждому по десять минут. Так что если следовать инструкции, то на это занятие необходимо тратить по одиннадцать с лишним часов ежедневно. Хотелось бы взглянуть на эту чиновницу из Департамента здравоохранения Москвы, которая такую инструкцию составила. Хотя, что там интересного увидишь – человек как человек, с халой на голове, из комсомолок, семейством обремененная, скорее всего. Зовут ее Алла или Лариса. Обычное ее чтение – инструкции к лекарствам и женские романы. Мимо церкви идет – крестится. А детки-то у всех кушать хотят и на хороших авто ездить, понятно.

Собрав в пластиковый пакет шампунь, гель для душа и губку с полотенцем, захожу в ванную комнату. Все четыре лейки душа заняты, придется подождать. Раздевшись, больные выглядят еще более отталкивающе. Дряблые, животастые почти все, ноги в венозных узлах, на задницах у многих глубокие шрамы – такие увидишь только в психушке. Это вскрывали абсцессы, возникшие от многочисленных уколов нейролептиков.

Под одной из леек смывает обильную мыльную пену художник Стас. Рядом с ним под соседним душем трет голову Остапенко. Оба худосочны и татуированы. У художника на плече оскал тигра, на руке чуть ниже роза, обвитая колючей проволокой. На голени ножны с кинжалом. Кто разбирается, тот сразу поймет, что у него за художества в деле. У Остапенко на плече скверного исполнения татуировка, ее называют портачка – баба с сиськами и длинными волосами, с рыбьим хвостом держит в руке пивную кружку, на груди профиль Ленина, скопированный с юбилейного рубля 1970 года выпуска, на пузе стрелка, указывающая на член с надписью «шалун». На ключицах и коленях воровские звезды – мол, не стану перед ментами на колени, на руках полный набор малолетки – перстни, значение которых лень перечислять, пять точек – «один в четырех стенах», надписи – «слон» – смерть легавым от ножа, «зло» – за все легавым отомщу. На груди татуированная цепь с большим православным крестом. Крест и Ленин – дикое сочетание, которые современные коммунисты из КПРФ переняли у жуликов к восторгу своих избирателей.

В ванную комнату заходит Кирилл, у него низкий социальный статус.

Стас обращается к Остапенко с наигранным недоумением:

– Сергей, это же мужская баня, так ведь?

– Да!

– Так что эта дура здесь делает, за голыми мужиками подсматривает? Иди на хер отсюда!

Кирилл, не обращая на них внимания, молча раздевается и принимается доставать из пакета многочисленные косметические средства.

Стас, видя, что на него внимание не обращают, переключается на Наума, который вытирается чуть поодаль у распахнутого, несмотря на холодный осенний день, окна.

– Наум, когда ты лопнешь, наконец? Посмотри, какое пузо наел – до колен скоро свисать будет, кишкоблуд.

– Завидно, Стас, да?

– Мне твоя колбаса даром не нужна, сигареты да чай – все, что нужно. А живот набивать на хер мне не интересно. Это вы дома ни сала, ни курицы не видели, по помойкам бомжевали, кусок хлеба за счастье был. А сюда приехали – посмотри, какие цацы – шампуни завели, колбасу жрут.

– Дурак ты, Стас, – морщится Наум и выходит из ванной.

Помывшись, выхожу и я.

7 марта 2007 года

Село Троицкое

Психбольница №5