Текст книги "Без царя в голове"

Люди и животные

Гуляя с томиком де Сада,

Онгений движется по саду.

Константин Кедров-Челищев

Осень, мокрые листья липы на земле прогулочного дворика смешались с осыпавшимися желудями столетнего дуба – он пока к зиме не готов, крепко держится за летнюю жизнь, подле садовых столиков для игры в домино скомканные листы решеных сканвордов, как итог проведенных здесь лет. Пахнет гнилью, увяданием, немного жженой резиной и неистребимой тухлой капустой с пищеблока. До серенького неба, нависшего над самыми верхушками деревьев, словно низенький потолок хрущевки, можно, кажется, дотянуться рукой. Больные, зябко поеживаясь, прячут руки поглубже в карманы телогреек, жмутся в кучки, тихо гудят, как сонные осенние мухи о мерзости жизни, грубости персонала, однообразной и невкусной еде, поглядывая с ненавистью друг на друга и на унылый пейзаж.

Я, Сергей Тверской, нестарый еще человек с претензией на ум, чувства и мысли, листаю озябшими пальцами замызганный томик Чехова, взятый в библиотеке, перечитываю «Палату №6». Тамошний доктор, «обозрев больницу, пришел к заключению, что это учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья жителей». По его мнению, самое умное, что можно было сделать – это выпустить больных на волю, а больницу закрыть. Речь, разумеется, в рассказе шла о всех больных, не сумасшедших. Что до сумасшедших, то доктор прямо говорит герою – обитателю «Палаты №6» – раз есть тюрьмы и больницы, то должен же кто-нибудь в них сидеть. Пытаюсь постигнуть эту мысль и так, и этак, наверное, можно с этим согласиться, но исключительно при условии, что этот «кто-то» – не ты сам. Мы всегда готовы примириться с жестокостью, страданиями, несовершенством мира, пока это не касается лично нас.

Посреди дворика человеческой горой высится громада Сергея Кротова, телогрейка не сходится на нем, его живот неохватен, лежит на коленях, лицо неподвижно, взгляд ничего не выражает. Он или спит, или ест. Бодрствует редко. Великий русский гуманист доктор Чехов пишет о подобном персонаже в своем рассказе: «Еще толстый мужик – неподвижное, обжорливое и нечистоплотное животное, давно уже потерявшее способность мыслить и чувствовать, от него постоянно исходил острый удушливый смрад». Я более гуманен, чем Чехов, я с Кротовым пытаюсь общаться, чего никто не делает. Я не считаю его животным и не называю так ни в глаза, ни за глаза, как большинство здесь находящихся. Он скупо, неохотно роняет слова. Был шофером городского автобуса, был женат, хотел лучшего, изучал английский язык на курсах для будущих преподавателей. Затем проявилось душевное заболевание, поставили диагноз – шизофрения, ушла жена, он бросил учебу, опустился. Из удовольствий остались еда и ежедневное пиво. Как-то «замахнулся на участкового ножиком». Здесь уже пять лет, доктор обещает еще четыре. У него сахарный диабет – может и не дожить. Мне его искренне жаль, я его подкармливаю. Это ущербная позиция, оставаться человеком проигрышно, испытывать жалость недостойно, жить не по понятиям опасно – выпадаешь из сложившейся системы отношений: как к тебе относиться – неизвестно, и чего ждать – неведомо. В стае спокойней и безопасней.

Ищу к кому примкнуть, что-то вроде игры. Подхожу к одной группе – это сплоченная команда, они почти все не первоходы, у них всех крепкий тыл – родственники, свидания, передачи, любящие жены. Персонал к ним снисходителен и охотно общается. Они всегда в курсе новостей, на тех, кто в их круг не входит, смотрят с недоброжелательным интересом.

– Петюня, ты сегодня опять в штаны навалил, животное. Подойди сюда, я к тебе обращаюсь, – негромко, но внушительно цедит средних лет атлетически сложенный тип в кепочке. К нему бочком семенит затюканного вида доходяга, взгляда он не поднимает и еще издалека начинает тараторить:

– Рауль, это наветы, не было такого, все врут.

– Замолкни, мразота, ты, тварь, жрешь без меры, а дупло раздолбанное дерьмо не держит, пока по коридору пройдешь – обязательно в твое говно наступишь. В следующий раз, пидор, заставлю с тапка слизывать, понял? – вопрошает Рауль. Петюня множество раз кивает головой и растворяется в воздухе, оставляя ощутимый запах помоечного кота. Рауль Ардзинба из Абхазии, вырос в питерской интеллигентной семье, уголовник со стажем, любит порассуждать о понятиях и людском.

– Сергей, – обращаясь ко мне, – ты книжку Бродского дочитал? Как тебе?

– Благодарю, Рауль, ты же знаешь, Иосифа стихи я очень люблю, я у тебя Коэльо видел – «Алхимик»?

– Да, вчера жена привезла, прочитаю, тебе дам, ты только напомни, хорошо, Сергей?

– Заметано, Рауль. Что дома?

– Нормально все, переживают, ждут и надеются, а что еще остается, пока я здесь отдыхаю.

К Раулю откуда-то сбоку подваливает Сергей Остапенко и, нагнувшись к уху, принимается шептать:

– Рауль, говорю, это он сдает, больше некому. Вчера опять к врачу ходил, час у него просидел, козлина, говорит, что по поводу отмены лекарств – врет, вижу – врет. У меня опять всю тумбочку и матрас перевернули, колеса искали, хорошо, я вовремя перепрятал.

– Он, пидор, всю движуху пасет, это Кирилл, отвечаю! – нервно теребя ухо желтыми от никотина пальцами, частит Остапенко.

– Ты паранойю свою не разводи, если пидор, то не обязательно козел, – рассудительно замечает Рауль. – Не обязательно, но возможно. – добавляет, немного помолчав. Вечером подтянем его, спросим, – завершает разговор и отпускает Сергея небрежным взмахом ладони.

До сих пор молча куривший свою вечную беломорину Магомед Агеев, сидящий рядом с Раулем, выдает целую тираду:

– Больные люди, Рауль, что ты на них внимание обращаешь? Он же параноик, этот Остапенко, сам палится одним своим шуганутым видом – на него старшая посмотрит только и сразу шмонать начинает…

Мимо проходит Женя Чадский, юрист-недоучка, с зажатой в руках сигаретой, уши у него закрыты наушниками, он покачивает головой в такт неслышной нам музыке.

– Еще один пидор, – глядя на него, цедит Магомед. – Говорили за него, что он за Федором в строгом отделении докуривал, – недобро глядит на Чадского и роняет, – пусть пока ходит.

Оба погружаются в молчание. Я достаю из кармана томик Бродского, завернутый в газету, кладу его на скамейку рядом с Раулем и молча отхожу. Чуть поодаль, почти в самом конце дворика, не слишком удобная скамейка, на которой обычно восседает Денис Ставрогин с двумя бедолагами – Стасом и Колюней, уши его заткнуты наушниками, на коленях сборник судоку, рядом – новый роман Юлии Латыниной. Как только я подхожу, он вынимает один наушник и, оживленно жестикулируя, обрушивает на меня поток информации:

– В Казани убили двух женщин, а на стене написали «Свободу Pussy Riot!». В Челябинске поклонные кресты спилили, Чирикова в Химках зарегистрировалась кандидатом в мэры. А что такое поклонные кресты, Сергей?

– Не помню, Денис. Так, – продолжаю, подумав, – бывают нательные, наперстные, запрестольные, крестильные, наградные. Поклонных не припоминаю.

Сидящий рядом художник Стас обращается и к Денису, и ко мне:

– А вы знаете, что у Путина двадцать восемь дворцов по всей России, сорок с лишним самолетов, целый парк эксклюзивных авто? Вот потом обязательно почитайте, – он указывает пальцем в огромный материал на целую полосу, озаглавленный «Чем пользуется раб на галерах?»

Колюня поддерживает разговор:

– Знал я одного такого в «семерке» – один в один Путин на лицо, так он вторяки в унитаз выливал, проси – не проси.

– Ну, Колюня, – замечаю я, – ты ведь и из унитаза достанешь, не побрезгуешь. Читал, что Мартин Скорсезе новый фильм выпустил «Джордж Харрисон. Жизнь в материальном мире», судя по рецензии в «Новой газете», стоит посмотреть. Я и «Да будет свет» о «Роллинг Стоунс» не видел. Вот бы затянуть.

– Ну, даже затянем, кто смотреть будет? – рассудительно замечает Ставрогин. – Ты да я. А остальные орать будут, что это пидорское кино, как было, когда мы «Нирвану» Ерошкина смотрели.

– И Харрисон пидор тот еще, – просыпается Колюня.

– Сдристни, Коля! – не выдерживает Стас, – а то в рог дам.

– Живем, как телята, где привязали, там и срем, – таинственно подытоживает Колюня и исчезает. После него, как и после Петюни, всегда остается острая вонь.

Денис крутит носом и вопрошает:

– А вы заметили, что вонь от них сильнее ощущается, когда они уходят? Принюхались мы уже, что ли? Зачем ты, Сергей, вообще с ним разговариваешь – это же животное.

– Профессор Брюс Худ задавался вопросом, почему нам важно поддерживать в себе иллюзию целостной сущности, и отвечал, что сложно общаться с другими людьми, если не воспринимать их как самостоятельных индивидуумов с внутренней сущностью. Потому что иначе нам пришлось бы обходиться с ними как с набором неосознанных процессов, взаимосвязанных процессами прошлого, о которых мы, как правило, знать ничего не знаем, – развернуто отвечаю я.

– Тут ты прав, без чумы сложно жить, – несколько невпопад отвечает Денис, уже в наушниках – он опять погружен в мир, где «Вашингтон заявил…», «Москва отреагировала…», «Россия считает…», «Турция колеблется…», трясут сиськами в храмах феминистки, Латынина и Шендерович понимающе улыбаются друг другу, Новодворская язвительно кроет кровавую гебню. Непостижимый, наверное, прекрасный и совершенно недоступный для меня мир.

Прохаживаюсь по дорожке, разгребая кирзовыми ботинками без шнурков мокрую листву. Уже темнеет. Скоро ужин. Вонючая капуста с куском вареной рыбы, которую, наверное, раз десять размораживали. При мысли о еде в животе урчит, природа требует. Но не рыбы с капустой. Придется обойтись куском хлеба с несладким «чаем». Вставляю наушники и слушаю песню Бутусова на стихи Ильи Кормильцева «Люди»:

 
Я боюсь младенцев, я боюсь мертвецов,
Я ощупываю пальцами свое лицо,
И внутри у меня холодеет от жути —
Неужели я такой же, как все эти люди?
 

За воротник телогрейки стекают холодные капли воды, воздух по-деревенски свеж, как же хочется вдохнуть городской бензинной вони. Желания порождают страдания, – говорю я себе и шмыгаю простуженным носом.

26 сентября 2009 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Отделение

До свиданья, нам пора,

Я уйду в далекий сад

На берегу реки.

Я покинул отчий дом,

Объявляется прием

В мозговые рыбаки

Борис Гребенщиков

Первое, что видишь, попав в отделение – это обступившие тебя страшные рожи.

Иначе не скажешь.

Уродливые, злобные, часто лишенные всякого выражения. Если и мелькнут живые ясные глаза – то это скорее исключение, чем правило.

Первые вопросы больных – откуда, из какой хаты, статья?

Одежду персонал у тебя отбирает, оставляя только исподнее, и уже с этой шутовской одеждой жалко расставаться, поскольку и она дает определенный статус. После беседы с лечащим врачом-психиатром тебя направляют в надзорную палату. Каждый на первой беседе хочет произвести благоприятное впечатление. Но обаяние здесь не поможет – перед врачом личное дело, в котором, как правило, с дичайшими искажениями и ошибками изложена история болезни и жизни, там же – подробная, пересказанная следователем история твоего правонарушения. И тебе первый раз придется отвечать на вопросы, которые будут повторяться год за годом на очередной беседе:

– Расскажите, как это случилось?

– Раскаиваетесь ли вы в содеянном?

– Были ли у вас голоса?

– Употребляли ли вы алкоголь, наркотики?

– Устраивала ли вас ваша сексуальная жизнь?

И ты думаешь – я попал к специалистам, их интересует, что со мной происходило и происходит. Чушь все эти тюремные рассказы о врачах-садистах. Мягкие манеры, тихий голос, интеллигентная речь, успокаивающие интонации.

– Уважаемая Евгения Валерьевна, я вижу перед собой милую, красивую и умную даму, совершенно не похожую на изверга, которым вас изображали.

Наивный, я думаю, что мой неуклюжий комплимент расположит ее ко мне. В ответ следует рык:

– Встань! Повернись! Сними штаны и трусы! Нагнись!

Милая, интеллигентная дама в очках с позолоченной оправой некоторое время рассматривает мой анус.

До сих пор задаю себе вопрос – зачем? Проверить, есть ли там что-то запретное? Вряд ли. В таком случае просят присесть. Скорее унизить, низвести до положения животного. Знай, мол, свое место, понимай, какая пропасть нас разделяет. Умно разговаривать здесь могу только я, а ты – дерьмо и дерьмом останешься. Так ли она считала или нет, неважно, да и не узнаю я этого никогда.

Затем меня отводят в надзорное помещение за железной решеткой и дверью в ней, закрывающейся на массивный замок. Уже вечер, я голоден и потрясен. Ложусь на обшарпанную железную кровать, накрытую тоненьким старым ватным матрасом, натягиваю на себя ветхое байковое одеяло с непонятными разводами и долго лежу с открытыми глазами. Чистые простыни и чистое тело – уже отвык от этого ощущения.

– Ты здесь сколько? – спрашиваю соседа справа.

– Тридцать два года, – отвечает он.

Поворачиваюсь к толстяку слева:

– А ты?

– Сорок лет, – бурчит он.

– Приехал! – думаю и долго не могу заснуть.

5 июня 2004 года

Село Троицкое

Психбольница №5

В моей душе лежит сокровище

Белый венчик на четыре —

Снова спереди хвоста

Шел в мундире Хлестакова

Образ русского Христа

Велюрий Енцов

«Наобум я никогда по квартирам не работал», – рассказывает щупленький средних лет мужичок с неприметным лицом – Сергей Остапенко. Такого увидишь в толпе и через секунду забудешь – узенькое личико, с мелкими и хищными чертами лица, напоминающего небольшого зверька – хорька или ласку. Тусклые глаза без выражения, жиденькие русые прилизанные волосики, зубов почти нет, но это беда почти всех здесь, его движения быстры и порывисты, он ходит из угла в угол палаты. Сегодня он сумел чифирнуть, и его потянуло на рассказы.

– Всегда несколько дней с подельником наблюдали – сколько в квартире человек, когда кто приходит и уходит, надолго ли квартира остается пустая, и когда уже точно знали, что время есть, тогда брали.

Ладно, заходим в одну, а у меня с утра чувство нехорошее было, что-то не так. Неуютно как-то, вроде бы как случиться что-то должно. Заходим в хату, а там ковры, хрусталь, магнитофоны. Я по шкафам в белье шарю, подельник на кухню пошел – муку, крупы вываливать, в холодильнике посмотреть, многие в банках или морозилке деньги и драгоценности прячут. Нашли прям в серванте, в заварном чайнике золото и деньги довольно прилично, под бельем в гардеробе, принялись вещи собирать – кожаные куртки и приемник. А в прихожей чемоданчик стоит тяжелый такой, закрыт на замки и ключа нет. Ну, я думаю, резать здесь не буду, жаль – новый почти, как сейчас помню, клетчатый, матерчатый, в сине-желто-зеленую клетку. Рыжье, деньги сразу поделили, а остальное решили пока вывезти. Собрали несколько узлов, он за такси пошел, а я сижу на кухне, коньяк хозяйский пью, вдруг слышу стук в дверь, а дверь-то сломана, замок на одном шурупе висит. Думаю, пора ноги делать, схватил первый попавшийся чемодан, даже не знаю, что в нем лежит. Я к заднему окну, оно с балконом, через него чемоданчик кидаю, а это второй этаж, и сигаю вслед, упал удачно, на ноги, только слегка руку в локте ободрал. И ходу, слышу – крики, обернулся – вижу, что менты подельника моего принимают, не успел он. На хату съемную пошел, смотрю – машина ментовская стоит, «бобик». Значит – раскололи подельника.

Я к трем вокзалам, сажусь на первую попавшуюся электричку и еду куда глаза глядят. Курю в тамбуре, думаю – делать нечего, надо как-то жизнь налаживать.

Доехал до Рязани. В туалете привокзальном чемоданчик вскрыл, а там белье постельное новое и полотенца. Думаю, кому продать.

Вижу неподалеку от вокзала кафе – «Дельфин» написано.

Захожу – чистенько, котлеты с макаронами, портвейн, словом, культурное, блин, заведение. Заказываю борщ, котлеты, полста коньяку, ну, показать, что клиент солидный. А одет я хорошо, клифт новый, гэдээровский, батник красный на кнопках, колеса на манке – словом, картинка. Смотрю, буфетчица, молодая видная девка, сиськи пятого размера, золотая фикса, на меня так со значением смотрит. У нее колпачок кружевной булавкой с зеленой стекляшкой приколот – следит за собой, сразу видно. Говорю себе: «Не теряйся, Сережа, это судьба твоя, пора остепениться, якорь бросить в тихой гавани. Поплавали и хватит». Ну, подваливаю к ней так невзначай – мол, где у вас тут переночевать можно? Она, скромница, говорит: «Есть у меня кровать лишняя в комнате, по соседству с моей». Ну, думаю, намек понял. Я с малолетства сообразительный. Достаю из кармана… – тут он делает паузу, желая подчеркнуть значительность момента, – «Герцеговину Флор» и зажигалку самодельную из гильзы. Мол, не из простых я. А она сразу на меня глаз положила, когда я коньяк заказал. Ты думаешь, рязанские ханыги коньяк пьют?

«Не желаете папиросу? – говорю. – А как, кстати, вас величать?»

Она, так со смыслом: «Таня!»

Ну, думаю, всё, со знакомством, Сережа. И тут наряд ментовской в кафе входит перекусить и начинает так внимательно присматриваться ко всем. Она к ним, они выбирают чего-то, смеются, но на меня так посматривают. А у меня в кармане справка об освобождении. Я тайком, бочком, будто в туалет, коньяк и чемодан оставляю и сам – ноги. Бежал до платформы, там – в электричку, в угол забился и сижу, пока не тронулись обратно к Москве. Там закрутился, позвонил знакомым – у них остановился, снова дела. Так в этом городке и не был с тех пор. Но с возрастом все чаще вспоминать стал эту девушку, судьба это была моя, ну, и чемоданчик с бельем жалко.

1 декабря 2005 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Приветствую тебя, пустынный уголок

О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы,

как я сейчас, тих, боязлив и был бы также ни в чем не уверен:

ни в себе, ни в серьезности своего места под небом —

как хорошо было бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов,

никакой одержимости! – всеобщее малодушие.

Я согласился бы жить на земле целую вечность,

если бы мне прежде показали уголок,

где не всегда есть место подвигам

«Всеобщее малодушие» —

да ведь где это спасение ото всех бед,

эта панацея, этот предикат

величайшего совершенства!

Веничка Ерофеев «Москва – Петушки»

Около санитара, едва он закуривает сигарету, сразу возникает человеческое движение. Вот один больной подошел, и, заложив руки за спину и посвистывая, смотрит нарочито в сторону, другой же подбирается ближе и, присев перед санитаром на корточки, заискивающе заглядывает ему в глаза и лучезарно улыбается – ни тени мысли не отображается на его лице, третий с угрожающим лицом и тяжелой «волевой» челюстью, угрюмо буравит сигарету колючим взглядом из-под седых насупленных бровей. Вот санитар докурил и щелчком пальцев отправляет окурок, рассыпающий огненный шлейф искр в высокую траву. Все трое бросаются, как тигры на добычу. В результате размочаленный окурок достается угрюмому – он, тщательно размяв его желтыми от никотина пальцами, ссыпает крошки табака в подобие кисета из кожи и не спеша, как-то особенно по-хозяйски, экономными движениями пристраивает этот кисет в боковой карман.

Санитар неожиданно достает дорогой смартфон и делает несколько кадров – больных, дворика и отдельно стоящего меня. Я отчетливо понимаю, что в его глазах ничем от них не отличаюсь.

20 апреля 2007 года

Село Троицкое

Психбольница №5

Алхимик

Если тебя выписали из сумасшедшего дома,

это еще не значит, что тебя вылечили

Просто ты стал как все.

Пауло Коэльо

После ухода врачей и старшей сестры можно разойтись по палатам и заняться своими делами. Большинство падает в койку и в разных позах дрыхнет, коротая время до ужина. После ужина они так же будут дожидаться отбоя. Жизнь без цели, желаний отличных от животных, без радостей и эмоций, если они не связаны с отправлением естественных потребностей. Плюнуть на себя, плыть по течению, лечь, закрыть глаза и полугрезить, полуспать годами до самой смерти, когда наконец наступит окончательный и вечный покой.

Как это просто – сделать шаг и лечь навзничь, отвернуться к замызганной стене и изучать трещины и пятна на ней, вечер за вечером, год за годом. С нетерпением ждать часа кормежки, прислушиваться к сосущей пустоте внутри, испытывать сытое, сонное довольство после, отодвигая от себя пустую миску, и спать, спать всюду, на банкетке в коридоре, на солнышке во дворике, в тихий час, ночью, с ненавистью встречая новый день, который вырывает насильно из этого уютного, тихого, комфортного мира, в котором все ясно, нет нерешенных вопросов.

Часто во сне они счастливы, слышат необыкновенно гармоничную музыку, видят, точнее, ощущают полную ясность и необыкновенную осмысленность бытия, их жизнь там полна событий и свершений, но с пробуждением эти видения рассеиваются как туман, оставляя лишь смутные воспоминания и желание вновь лечь, закрыть глаза и вернуться в этот волшебный мир.

 
Спать – засыпая. Просыпаясь – спать.
Спать – медленно, как пригублять напиток.
О, спать и сон посасывать, как сласть,
пролив слюною сладости избыток
 

Белла Ахмадулина

После скудного и невкусного ужина все разбредаются кто куда. Часть прилипает к телевизору в ожидании информационной программы «Итоги». Может быть, их завораживает смена цветных пятен на экране? Или сексуально привлекательные личики ведущих? Не знаю. Какую-либо информацию из сообщаемого извлечь, за редким исключением, затруднительно. После новостей они будут смотреть все подряд до отбоя – криминал, сериалы про ментов, юмористические шоу. Вся эта мерзость – обычный звуковой фон с утра до вечера. Временами мне кажется, что просмотр телевидения – наказание худшее, чем лишение свободы, род пытки. В палатах радиоприемники транслируют шансон или русскую попсу. Три «интеллектуала» читают, нацепив очки, романы Конан Дойля и Пикуля, а те, кто попроще, – проверенные, затертые до дыр книжки «про братву». Раз за разом перечитывают, и не наскучит им никак. Знакомые симптомы, говорю себе – обычный приступ мизантропии.

Давай посмотрим на все иначе.

Все люди, тут находящиеся – несчастны и одиноки, озлоблены и лишены будущего, нуждаются в участии и сочувствии.

– Сережа, – меня неожиданно по плечу похлопывает Рауль Ардзинба, – подходи в туалет.

Следую за ним.

В тесном сортире множество людей обступили Сергея Остапенко и Кирилла. Кирилл бледнее обычного, он стоит, опустив голову и скрестив руки. Маленький, намного меньше его ростом Остапенко оживленно жестикулирует и, подвинувшись почти вплотную, выглядит больше и внушительнее Кирилла. Вокруг грубые лица, коротко стриженные под машинку волосы открывают глубокие шрамы и вмятины на черепах, у большинства сломанные носы, безжизненный свет люминесцентных ламп делает и без того землистую кожу мертвенно бледной.

– Он, пидор, меня сдал вчера, – шипит Остапенко, – меня шмонают каждый раз, после того как он к врачу сходит. Больше некому. Слушок за него давно был, но за руку никто не ловил, а вчера я спецом под матрас при нем будто положил что-то, смотрю – он шмыг, и в кабинет, не прошло и полчаса, Нинка, что на нашей палате, у меня все вверх дном переворачивает. Он козел натуральный. Ну, что молчишь, скажи что-нибудь.

– Кирилл, – мягко начинает Рауль, – ты же не заколот, соображаешь, что делаешь, рассуждаешь здраво, под себя не ходишь, дерьмо не жрешь. Поэтому, спрос с тебя будет, как с понимающего. Неужели ты думаешь, что мы – такие жестокие и бесчеловечные – хотим тебе жизнь испортить или в угол загнать? Тебе тут кто-то хоть грубое слово сказал? А ведь подвиги твои, за которые ты сидишь, всем известны. Гордиться нечем тебе. То, что с тобой так на тюрьме поступили – так это не мы сделали, и нечего за это мстить нам. Ты думаешь, что если ты сдавать будешь, тебе срок скостят? Но ведь до конца срока дожить нужно. Не будешь же ты в туалет ночью в сопровождении персонала ходить? Тебе жить, так что решай, как дальше быть, – не спеша, тихо и наставительно рассуждает Рауль, а затем, уже не глядя на чуть расслабившегося Кирилла, резко бросает:

– Стас!

Художник Стас, появившийся внезапно откуда-то сбоку, резко, на выдохе бьет Кирилла в живот. Согнувшись, тот падает на заплеванный, в окурках пол. Толпа молча сдвигается и в тишине слышны удары по мягкому, податливому телу.

– Хватит, – так же резко бросает Рауль и немедленно все расступаются, оставляя на полу свернувшегося калачиком, будто собирающегося подремать, изрядно помятого Кирилла.

– Вставай, Кирилл, – так же мягко обращается Ардзинба к наказанному. – Приведи себя в порядок, отряхнись, умойся.

Кирилл, шаркая, бредет к раковине и открыв кран, жадно пьет холодную воду, из уголка рта у него свисает кровавая слюнка, тянется и падает в ржавую раковину.

– Ты все понял? – почти ласково говорит Рауль.

Кирилл несколько раз кивает головой и вытерев лицо рукавом, бредет к выходу.

– Что ты так на меня смотришь, Сергей? – Обращается ко мне Рауль. – Не мы такие, Сережа, жизнь такая, знаешь, как говорят: «У одного ни отца, ни матери – у другого ни стыда, ни совести». Так-то.

Я киваю и иду, предвкушая удовольствие – под подушкой у меня книжка «Алхимик» Пауло Коэльо, которую мне после ужина сунул Рауль. Интересно, думаю я, а Рауль знает, что Коэльо в тюрьме был стукачом и сдал всех своих друзей?

27 сентября 2009 года

Село Троицкое

Психбольница №5