Текст книги "Жизнь в стёклах (сборник)"

На том свете

Прелесть есть повреждение естества человеческого ложью. Прелесть есть состояние всех человеков, без исключения, произведенное падением праотцов наших. Все мы – в прелести. Знание этого есть величайшее предохранение от прелести. Величайшая прелесть – признавать себя свободным от прелести. Все мы обмануты, все обольщены, все находимся в ложном состоянии, нуждаемся в освобождении истиною. Истина есть Господь наш Иисус Христос.

Святитель Игнатий Брянчанинов, «О прелести»

Я был верующим человеком, православным христианином. Когда я умер, я, как и следовало ожидать, не исчез. Я знал, что душа человека бессмертна. Я взлетел над своим телом и подумал: как хорошо без телесных оков! Теперь я могу носиться туда-сюда по воздуху, словно птица! Но тут же моё сознание пронзила мысль: я – это я или моя душа? То, что я считал собой, лежало внизу мёртвое. А у того, чем я был сейчас, не было видимых очертаний. Если у меня нет глаз, тогда чем же я вижу? Если у меня нет мозга, чем же я думаю? Я испугался и подумал, что я – это всё-таки не я, а моя душа. Потому что я – это душа вместе с телом, а тело моё воскреснет только в день Страшного Суда.

Я ещё долго висел над своим мёртвым телом, а потом мне это надоело, и я решил: чем бы я не был, надо что-то делать. Я помнил, что у меня в запасе всего три дня, и решил не тратить их на то, чтобы наблюдать за своим трупом. Решив непременно явиться к своим похоронам, я отправился посетить кое-какие места. Сначала я заглянул в дом к своим родственникам: интересно было, чем они занимаются. Но пролетев сквозь стену, я очутился в туалете и столкнулся со своим братом, который тужился на унитазе. Брат страдал запорами. После этого желание понаблюдать за родственниками сразу улетучилось, и я полетел на Афон. Побывать на Святой Горе – моя давняя мечта. Но ничего интересного на Афоне не обнаружилось, и я решил не терять времени и сгонять в Египет. Я хотел посмотреть на святые места, но подумал, что там то же, что и на Афоне, и завернул к пирамидам. После осмотра мумий у меня почему-то возникла мысль навестить президента США. В Вашингтоне была ночь, и я застал президента в постели с какой-то женщиной лет на тридцать моложе его за непристойным занятием. Впрочем, не знаю, может быть, это была его жена, и тогда занятие было вполне пристойным. Я навестил ещё нескольких известных политиков, потом заглянул к папе римскому, плюнул ему в лицо и назвал еретиком. Жалко, он ничего не почувствовал. Потом я слетал в Австралию: давным-давно хотел посмотреть на сумчатых и утконоса в естественной среде обитания. Ещё немного попутешествовав по Земле, я заглянул на орбитальную станцию к космонавтам. Потом слетал на Марс и Венеру и уже собирался отправиться к какой-нибудь звезде, как вдруг почувствовал, что моё время истекло.

Когда я прилетел на кладбище, уже собирались привинчивать крышку гроба. Я попрощался со своим телом, поцеловал его в лоб и даже прослезился в душе, прямо как Господь над гробом Лазаря.

Когда гроб опустили в могилу, небо разверзлось, оттуда полился свет, и я полетел прямо в трещину. Святые ангелы взяли меня под руки и стали показывать райские обители. Чего там только не было! Дивные плоды, чудесные вещи необычайной красоты, небывалые развлекательные приспособления и аттракционы. Но трогать руками ангелы ничего не разрешали. К тому же у меня не было рук! Я только слюнки пускал, глядя на великолепные яства, разложенные тут и там, но вспомнил, что рта и желудка у меня тоже нет. «Ничего! – подумал я. – Вот воскреснет тело, тогда наемся! Если, конечно, сподоблюсь десного стояния…»

Шесть дней я пускал слюни и разглядывал всякие диковинные устройства. А потом пол рая разверзся, и я провалился вниз. Меня схватили два безобразных существа и принялись показывать мне всякие ужасы. Такого страха натерпелся! Орудия для пыток, раскалённые сковороды, везде огонь и мрак. И откуда-то слышатся плач и скрежет зубов! «Не дай Бог, – думаю, – сюда! Уж лучше бы это тело вообще не воскресало!»

Совсем меня эти картины замучили. По райским обителям всего шесть дней путешествовал, а здесь до сорокадневных поминок торчал! Я-то грешник, я заслужил, а святые, думаю, за что мучились? Ведь им тоже ад показывают!

А на сороковой день тёмные ангелы от меня отлетают, и попадаю я в какое-то новое место. «Ну, – думаю, – началось! Мытарства и предварительный суд!»

Тут всё вокруг загрохотало, отовсюду новые бесы повылезали, и у каждого на брюхе жетон: «бес похоти», «бес осуждения» и т. д. С другой стороны ангелы выскочили, и давай все орать и меня на части рвать! Такую драку за меня устроили, ни чёрта не разберёшь! Я так и не понял, кто победил. Вижу, стою в наручниках посреди огромного зала, а на помосте Царь сидит – Господь Иисус Христос. В глаза мне Ему стыдно посмотреть. «Всё, – думаю, – пропал! Как пить дать, осудит!» А Он смотрит на меня и ждёт, когда я Ему в глаза посмотрю. Наконец я не выдержал нервного напряжения и глянул. А глаза у Него – добрые-добрые! «Куда меня?» – спрашиваю. Тут ангел меня за руку дёргает и говорит:

– В предварительное место заключения!

– Для праведников или для грешников? – спрашиваю.

– А куда ты больше хочешь? У праведников, – говорит, – окна камер на улицу выходят, а у грешников – во двор.

Тут меня заклинило. Думаю, скажешь: «к праведникам», – а тебя за гордыню к грешникам посадят. Скажешь: «к грешникам», – а они и вправду к грешникам. Так и так прогадаешь. Взял и сказал:

– Сажайте в одиночку!

– Хорошо, – говорит ангел. Отвёл меня по коридору, распахнул дверь. – Сиди и слушай, как за тебя на Земле молятся! – говорит.

Дверь захлопнулась, я сижу и думаю: поскорей бы Страшный Суд, и будь что будет! А если он через несколько тысяч лет? И что же, всё это время в одиночке сидеть? В аду и то веселее! Вот если бы меня на Земле прославили, живо бы отсюда выпустили! Но кто ж меня прославит?

Хотел было в окошко выглянуть: интересно всё-таки, куда выходит. Но до него не достать – слишком высоко. Стал прислушиваться и слышу: правда, кто-то за меня молится. Только не за упокой, а за здравие. Так я под эти молитвы и заснул.

Открываю глаза и вижу доброе лицо игумена отца Георгия. Я говорю:

– Ну вот и встретились, отец Георгий!

Потом стал соображать: я же в одиночке сижу! Значит, пока я спал, меня в общую камеру перенесли.

– Мы где, – спрашиваю, – с праведниками или с грешниками?

– Эх ты! – говорит отец Георгий укоризненно.

Я думаю: понятно! К грешникам угодили!

– А вас-то за что сюда? – спрашиваю.

– Что же ты, голубчик, такие подвиги на себя взял и никому ничего не сказал? – ласково спрашивает отец Георгий.

– Да разве это подвиги? – говорю. – Вот Серафим Саровский три года на камне стоял и одною сниткой питался…

– Ай-ай-ай-ай-ай! – говорит отец Георгий. – Так и до могилы себя довести недолго!

Тут я голову на постели приподнял, осмотрелся и вижу: лежу в больничном корпусе нашего монастыря. Руки-ноги ощупал – всё, как у живого! «Ну, – думаю, – воскресил меня Господь! Как Лазаря!» Смотрю восхищённым взором на игумена, на цветки в горшках, на небо за окном, и думаю: «Как хорошо жить!»

– У тебя что, видения были? – участливо спрашивает отец Георгий.

При слове «видения» на меня как будто ушат холодной воды опрокинулся, и я всё понял.

– Ну давай, исповедывайся! – говорит отец Георгий.

И я исповедался. И пообещал Богу и игумену никогда больше не стоять на камне и не есть травы, если не будет на то благословения духовного отца.

Сонное видение, бывшее молодому монаху Косме
(записано духовным отцом другого монаха)

«Придя к себе в келью, я почувствовал сильную усталость. Читать вечернее правило не хотелось. Я запер дверь на задвижку, задёрнул занавеску, чтобы меня никто не беспокоил, и прилёг отдохнуть прямо в ботинках и облачении. Я подумал, что всегда успею вскочить и встать на молитву, если кто постучит, в крайнем случае, скажу, что мне было видение в тонком сне.

К моему удивлению и ужасу, как только я стал засыпать в блаженных мыслях о рыбе, которую должны были завтра дать на трапезе, келия вдруг засветилась неземным светом. Я попытался вспомнить Иисусову молитву, но не смог: противный жирный карась вытеснил из моих мыслей всякую память о Боге. Я ожидал, что ко мне подойдут страшилища и потащат в место скорби, но нет – мне явился светлый ангел. Он вертелся вокруг, поднимал меня с постели, беспрестанно подмигивал и счастливо улыбался. Я подумал, что он рад встретить собрата: ведь каждый монах носит в себе ангельский образ. Тогда я отбросил ложный страх и встал. К своему удивлению и ужасу я увидел, что уже не в облачении, а наг. Я попытался прикрыться Псалтирью, но ангел сказал, чтобы я отбросил ложный стыд и шёл за ним.

Довольно долго мы шли по каменистой дороге абсолютно одни, а по краям расстилались пустые безвидные равнины. Когда я уставал и начинал спотыкаться, ангел бережно поддерживал меня под руку, а иногда придавал ускорение и другим способом. (Когда я очнулся от тонкого сна, я обнаружил в этом месте синяки и продемонстрировал их духовному отцу, потому что это служило доказательством истинности моего видения.) Наконец мы пришли к чýдному светящемуся граду с прозрачными воротами. «Нам сюда?!» – радостно спросил я своего проводника. Он же в ответ улыбнулся и повёл меня по узенькой тропинке налево, в тень того чудесного града. Я понял, что, как водится, он хочет мне сначала показать места мучений и камеры пыток для осуждённых грешников. И действительно – не прошло и пяти минут, как мы попали в длинный коридор с множеством дверей. Из-за них слышались нечеловеческие вопли терзаемых бесами душ. Мой проводник стал последовательно открывать их все.

В первой комнате я увидел молодую женщину, которая обнимала адское страшилище в приступе сладострастия. Она лобызала это чудовище в оскаленный рот, и по ней текли его слюни, смешанные с гноем и кровью. При всём при том видно было, что этой женщине хорошо, и она получает удовольствие от своего странного действия. Увидев это, я забился в приступе истерики от омерзения и страха. Мой проводник поднял меня, отряхнул с меня пыль и засмеялся. «За что страдает эта женщина – за блуд или прелюбодеяние?» – спросил я своего ангела. «За воздержание и подвижническую жизнь», – был ответ. Я ужаснулся, а мой ангел продолжал: «Это – великая католическая святая, все католики молятся ей о заступничестве пред Господом Иисусом Христом. Но она думает, что Господь Иисус Христос – это тот, кого ты видишь перед собой, и уверена, что он – её супруг. Теперь ты знаешь, кто заступается за бедных католиков…»

Следующая комната была битком набита молодыми монахами. Все они, как лунатики, ходили с закрытыми глазами, натыкались друг на друга и на стены, отвешивали друг другу оплеухи и продолжали своё беспорядочное брожение. От этого ужасного зрелища я хотел перекреститься, но забыл, как полагается крестное знамение. На мой молчаливый вопрос ангел ответил: «Все они – в грубой прелести. Мнят себя великими святыми в зародыше и требуют у Господа доказательств своей будущей святости в виде тонких видений. Мы посылаем им кое-какие видения, а они рассказывают их всем, кому только можно…»

В следующей комнате был длинный сточный желоб, наподобие писсуара в общественном туалете. (Да это и был общественный туалет!) Вдоль него рядком стояли люди в неудобных позах с выпученными глазами – их рвало. Приглядевшись и понюхав как следует, я разобрал и то, чем их рвёт. Это была рыба! Тухлые караси, полупереваренная стерлядь, зубастые щучьи головы – каких пород тут только не было! У одного человека в монашеском одеянии изо рта нескончаемым потоком текла чёрная кашица, у другого – красная. Я сообразил, что это разложившаяся чёрная и красная икра. «Чревоугодие», – прокомментировал проводник.

За следующей дверью не было людей – там были большие шелудивые псы с высунутыми языками, которые беспрестанно истошно брехали. Было видно, что брехать им давно уже не хочется, но их так захватила эта страсть, что они не могут остановиться. На двух-трёх псах я разглядел клобуки. «Постоянно лгали, – сказал мой проводник. – А вон тот, в клобуке, затворялся в келии и спал прямо в облачении, а когда кто-нибудь стучал, притворялся, что молится».

Из-за следующей двери слышались ужасные нечеловеческие вопли, похожие на крик гиены, возглас осла и рык раненого тигра одновременно. Мне стало дурно, я повернулся и хотел бежать, но ангел схватил меня за руку, сказал: «Смотри!» – и распахнул дверь. Там были монахи. Руки и ноги у них были человеческие, а головы – бараньи, козлиные и свинячьи (но тоже с рогами). Маленькие тупые глазки злобно смотрели на меня, пасти разевались в тоскливом зверином рёве, а ногами в грязных сапогах они попирали книги святых отцов. «Опять монахи! – подумал я удивлённо. – Как будто монахов на свете больше, чем мирян». «За что они попали сюда?» – спросил я своего проводника. В ответ я услышал: «Мы стаскиваем сюда тех, кто не слушает наставлений святых отцов – верит чувственным видениям и представляет духовный мир по-плотски. Лица у них примерно такие и были, а вот рога выросли уже здесь».

В следующей комнате возвышалось кресло судьи, а на нём сидел человек в облезлом парике. Лицо его было перекошено, он бил себя молоточком по лбу и орал диким голосом: «Иванов блудит… В ад его! Петров пьёт… В ад! Сидоров в храм не ходит… В ад! Кузнецов посты не соблюдает… В ад! В ад! В ад!!!» Проводник подмигнул мне и шепнул: «Судит мир! Не будем мешать… У него в попе – гвозди».

Комнаты тянулись бесконечно, и я не могу описать все те ужасы, которые увидел. У меня даже сейчас, когда я это рассказываю, немеет от страха в животе. Но вот наконец мы подошли к последней двери. Там было тихо, и я стал надеяться, что ничего страшного за ней не будет. Как я ошибался! В комнате был гигантский аквариум с нечистотами, из которых то и дело показывались на поверхность бородатые головы монахов. Монахи жадно хватали ртами воздух, но закричать не успевали – что-то утаскивало их вглубь, в самую гущу нечистот, и стояла зловещая тишина. Я представил себя на их месте и заплакал от жалости к себе. «За что их сюда?» – спросил я ангела, горестно всхлипывая. «Одни всю жизнь гадили своим ближним – клеветали, доносили начальству, распускали злые слухи, – сказал проводник. – Другие любили копаться в чужих грехах. Видишь, сколько дерьма накапливается за жизнь, если не исповедоваться…» «Как же монахи – и не исповедовались?» – удивился я. «Тебе лучше знать, как!» – сказал ангел и опять подмигнул. «А что их тянет за ноги вниз?» – спросил я. «Совесть, – ответил он. – Не волнуйся, они не утонут! Дерьмо в дерьме не тонет!»

Мы постояли у последней двери, ангел помолчал немного, а потом спросил: «Ну что, родимый, выбрал себе место, али ещё нет?» «А разве мы не пойдём в тот чудесный град?» – удивился я. «Нельзя, мой хороший, там тебе будет очень страшно и плохо. Святой Дух будет жечь тебя днём и ночью посильнее, чем любая сковорода, а любовь Божия разрезать твою душу на мелкие лоскуты пострашнее геенского огня. У нас тебе будет гораздо легче». Тут я закричал и проснулся.

Когда я рассказал своему духовному отцу сие чудесное видение, которого сподобился, он прослезился от радости, однако посоветовал никому больше не рассказывать. Но я боялся, что сия драгоценная жемчужина будет утеряна и не останется в назидание грядущим поколениям христиан. Поэтому я пошёл к другому отцу. Он тоже прослезился, но когда я попросил записать всё, увиденное мной, наотрез отказался. Так я и ходил от отца к отцу, пока один из них не внял моей просьбе. Вот такие препятствия на пути чинят бесы человеку, имеющему доброе намерение! Многие скорби праведным, но от всех избавит их Господь!»

Сим заканчивается повествование этого доброго моего брата, пожелавшего остаться неизвестным. От всего своего смирения скажу, что это я утвердил его в последнем намерении ради борьбы с тщеславием. Я и являюсь тем отцом, который внял просьбе этого великого подвижника благочестия и записал сие чудесное повествование. А чтобы вы, братья и сестры, не подумали, что он находился в прелести, добавлю, что всё, виденное им в тонком сне, есть чистейшая правда! Можете сами проверить.

С любовью, отец Борис

Исповедь грешника
(рассказ сельского священника)

Дети мои! Хочу рассказать вам прискорбную правду о себе самом. Я – православный священник, настоятель сельского храма. Я – очень грешный человек. Я уже не молод, но сколько мне лет, я вам не скажу. Жизнь не раз била меня по больному месту, и я тяжко страдал, но, тем не менее, жив до сих пор. Видно, Господь помогает.

Житие моё весьма скучно и однообразно – постоянные службы, требы, посты, реставрация храма, причт наседает. К тому же я до смерти боюсь благочинного протоиерея, мне кажется, он подозревает меня в самых страшных грехах. Вот и решил взяться за перо, молодым в научение. Не буду отговаривать вас от священнического креста, но крест этот тяжек, хотя и отраден по-своему. Одно утешение – Царство Божие.

Дети мои выросли, но, к своему стыду, я не сумел их воспитать в благоговейном страхе Божием – матушка помешала. Женщина она благочестивая – на иной я бы и не женился, – но своей излишней опёкой довела она обоих наших сынков до мирской жизни. Хоть бы один принял сан, нет! Оба сбежали из дому: первый стал бизнесменом, купил квартиру, второй подался в военные, выучился на младшего офицера. Лиха беда – начало! Оба живут в невенчанном браке, а старший ещё и не расписан, и тут, конечно, моя вина. Когда были маленькие, как любили стоять в храме! Бегали, правда, бывало, святые иконы маленько сшибали, но ведь я их за это воспитывал! А подросли – всю благоговейность как отрезало! Тащишь за руки в святой храм, дверь изнутри на ключ запираешь, ничего не помогает! Только уйдёшь в алтарь, выходишь, а их и след простыл. Я думал, это чудо какое, сквозь стены они, что ли, научились проходить? Повели их к старцу. Он пару минут с ними побеседовал, выходит и выносит дубликат ключа, а Мишка с Вовкой плачут идут. А матушка моя потом роптала: «Видишь, – говорит, – твой старец до слёз детей довёл!» Но её, конечно, можно понять: сидит она целый день дома, сериалы смотрит; книжек хороших у нас нет, только богослужебные, – вот и избаловала. А они потом целый месяц как шёлковые были! А потом опять испортились, такие хулиганства стали творить, что я со временем вообще в храм их пускать перестал. Поймаю при выходе из туалета (стыдно сказать!), голову епитрахилью накрою и разрешительную молитву скороговоркой, пока не сбежали. А они вырываются, визжат! А причащаю как тяжко болящих, на дому – это они с удовольствием. А потом стали просить лжицу побольше купить, потому что «не вставляет»! Беда с этими детьми! Даже не знаю, когда я их упустил, вот теперь отмаливаю. Так что повторяю вам, дети мои, вслед за святыми отцами: воспитывайте детей в страхе Божием, а то из них невесть что может получиться!

Но если детей избаловала матушка, то причт, каюсь, избаловал я сам. Было дело – взял я регентом старую ведьму. Нет, в Бога-то она верила, но совместно с этим ворожила и шептала, особенно в сочельник. Мне праздничную Всенощную служить, а она ходит по домам и камлает на тарелке! Сколько раз ей говорил: «Покайся, Матрёна, за своё злодейство!» А она шепелявит: «Да только вчера исповедовалась, батюшка! Неужто не помнишь?» И идёт сглаз снимать! А где я другого регента в деревне найду? Мне бы рявкнуть на неё, а я не могу – сердце больно доброе. Другая певчая, помоложе, блудницей на всю округу прославилась. Бежит на службу прямо со срамного дела, опаздывает всё время, а из пальто у неё всякие срамные вещи сыплются. Мои-то мальчишки подобрали как-то раз пачку срамных вещей, спрятались за свечной ящик, наделали воздушных шариков и пустили по храму летать. Я иду на Великий вход, со святой чашей и святым дискосом, а они сзади подкрались и как лопнут один у меня над ухом! Но я не оплошал, вцепился в святыню изо всех сил и не выпустил из рук святые дары. Мне бы их выпороть, но чувствую – это не по-христиански, да и что они со мной потом сделают – страшно подумать. А когда Мишка с Вовкой стали деньги из ящичка «На реставрацию храма» воровать, тут я уж не выдержал, проявил решимость и запретил им даже ногой ступать во святой храм! Думаю: если так дело дальше пойдёт, скоро они святые иконы начнут выносить! Повторяю ещё раз – воспитывайте детей в страхе Божием! Я-то своих отмолил, ни один в тюрьму не сел, образумились, но можно представить, что станет с человеком, если не дать ему должное христианское воспитание!

Итак, клирос я немного избаловал. Говорю я Катюхе на исповеди: «Зачем тебе лазить к чужим мужикам в постель? Лучше помолись как следует перед сном, вот и будешь спать хорошо! Или заведи своего, а я вас чин по чину обвенчаю, нарожаете детей…» А она вся слезами заливается, а сделать ничего с собой не может, идёт опять блудить. Уж и на проповеди перед всеми её отчитывал, думал – устыдится. Нет, ничего не помогает: рыдает и блудит! Вижу, что душа у неё добрая, а почему блудит, хоть убей, не пойму! Вот бы мне чудотворную силу древних святых отцов, тогда бы я всех сделал праведниками!

А с алтарниками тоже беда. Своих-то сынков я пускать в алтарь не стал, боялся, что семисвечник опрокинут. Пришлось взять двух чужих, а отец у них – пьяница. И вот только я отвернусь, они разом к бутылке с кагором прикладываются. Правда, надо отдать им должное, к святым дарам они относились с благоговением, не то, что мои. К святому престолу и святому жертвеннику тоже ни разу не прикасались. Я ведь сразу, как этих бесят в алтарь запустил, сделал страшные глаза, принял самый грозный вид, на который способен, и сказал: «Кто хоть раз прикоснётся к святому престолу или жертвеннику, того Господь Бог сию секунду поразит насмерть электричеством и останется от него только груда пепла!» И отлично подействовало! Правда, они думали, что туда подведён ток высокого напряжения, но это суть дела не меняет… И вот куда я только не прятал бутылку с кагором, всё равно находят! Нюх у них, что ли, на спиртное? Под престол спрятал, в самую глубину задвинул – и оттуда чуть не вытащили, а святого престола не коснулись. Руки-то у них коротки, потому они её ногами стали доставать. Захожу я в алтарь, Петька лежит на животе, а Васька его за переднюю часть из-под престола вытягивает, а в ногах у Петьки бутылка зажата! Я уже тогда советовал им в цирк идти работать. Одно кадило чего стоит! Сказал им какой-то злоумышленник, что его можно «солнышком» разжигать, чтоб быстрее было. Они идут, встанут посреди храма и давай вместе с ним по кругу вертеться! А потом голова у них закружится, координация нарушается, кадило об аналой со святой иконой задевает, горящие угли во все стороны летят, прихожане разбегаются! А я не могу за всем сразу уследить!

Был у меня и другой случай в алтаре: прям перед причастием залезла муха в святую чашу с кровью Господа нашего. Вот вам свидетельство того, что всякая тварь тянется к Богу и желает причаститься! Да только не положено ей. А надобно в таких случаях муху выловить, сжечь и зарыть останки под престолом, дабы они не осквернились. Я-то думал, что она захлебнулась, вынул её, облизал, как полагается, чтобы кровь Господа куда не капнула, положил на газетку и стал причащаться. А она очухалась и полетела. Я давай её ловить, а народ уже скандирует, требует, чтобы его причастили. «Ну, – думаю, – мой выход! Муху потом поймаю, никуда она от меня не уйдёт!» Возвращаюсь в алтарь, мухи и след простыл! Видно, она в какую дырку пролезла аль в Царские врата вылетела, пока я народ причащал! Я схватился за сердце, говорю Петьке с Васькой: «Ловите всех мух, каких найдёте в храме, потом награжу!» Они проявили рвение, десятка два наловили, приходят гордые и на бутылку с кагором поглядывают. Но тут я опять за сердце схватился: мухи на лицо все одинаковые, как освящённую муху от прочих отличить? Думал, по траектории движения – не получилось: моя муха, видно, успела протрезветь. Хотел сжечь всех скопом – нельзя: как я буду нечистые останки с освящёнными хоронить? Выход один! Окунул я их всех в святую чашу, а потом и порешил! Сжёг я их, закопал, на душе у меня стало спокойно, вот и возгордился: рассказал о своём успехе благочинному – похвалиться. А он рассердился сильно и меня дураком обозвал. А что мне было делать с этими мухами?

Дети мои! Если вы служите, будьте внимательны, не зевайте по сторонам, следите за мухами! Иначе одна из них непременно угодит вам в чашу!

В общем, Петька с Васькой – ребята расторопные были, хотя и матерщинники отпетые. Я сам чуть было с ними материться не начал, до того они меня довели! Один раз такое происшествие было – меня чуть в служении не запретили. Залезла кошка на иконостас, на самую верхнюю икону с Троицей. Вернее, не сама залезла, а Мишка с Вовкой её туда загнали, я тогда их ещё в храм пускал. Я думал, она оттуда сама спрыгнет – не тут-то было! Сидит она там и орёт. День орёт, другой орёт, а на третий мне Литургию служить. А Матрёна в тот день в ударе была, распелась. Голос у неё сиплый, дребезжащий, но громкий. И, как на беду, как раз у этой кошки отношения с Матрёной были плохие! Глупое животное, как Матрёнин голос услышало, совсем запаниковало и орёт во всю мочь так, что и меня и хор заглушает. К тому же на неё торжественность Литургии подействовала. А тут заходит в храм наш благочинный с ревизией. Он кошачьи вопли ещё в притворе услыхал. Я иду со святым Евангелием на Малый вход, а вместо блаженств раздаётся дикий кошачий мяв – на клиросе как увидели благочинного, со страху петь перестали. Встречаюсь взглядом с глазами отца Петра, а они у него выкатились и смотрят на меня, как на преступника. Захожу в алтарь и шиплю Петьке с Васькой: «Снимайте кошку сию минуту!» Петька стал кошку шваброй спихивать, а Васька за стремянкой побежал. Отец Пётр заходит в алтарь, глазами сверкает, но виду, что злится, не показывает. «Алтарники, – говорит, – у тебя заняты, давай я сам Апостола почитаю!» И идёт читать Апостола. Тут Васька на стремянку полез, а Петька удержаться не смог и вместо того, чтобы стремянку держать, тоже за ним полез. Кошка, как увидела, что к ней двое лезут, совсем отчаялась, прыгнула прямо на благочинного и вцепилась ему в бороду. А тут стремянка заваливаться стала, Петька отпрыгнул, а Васька на иконостасе повис, ногами дрыгает и орёт как сумасшедший! А стремянка, когда падала, аналой с Апостолом опрокинула, хорошо благочинный увернулся. В общем, службу прервали, Ваську сняли, а мне выговор объявили и последнее предупреждение. Но ме́ста я, милостью Божьей, не потерял. Вот так меня мои собственные алтарники подвели! Говорю вам, дети мои, на личном опыте убедившись, держите свой причт в страхе Божием!

А один раз по вине причта у нас в храме начался пожар! Была у нас баба Шура на подсвечниках. Лет ей было уж за девяносто, а весила она килограммов не меньше ста. Обычно-то за ней следили. Но на Всенощную, как известно, народ ходить не любит, хорошо, если один-два человека зайдут. И вот случилось, что на Всенощную никто не пришёл. На клиросе Матрёна с Катюхой с сонными голосами, да Васька с кадилом играется. Свечек почти нет, бабе Шуре скучно стало, ходит она по храму и думает, чем бы заняться. Иконы я ей запретил протирать, потому как она их половой тряпкой всё время норовила протереть. Не по злобе, конечно, а из-за маразма. И вот углядела баба Шура, что над Царскими вратами лампадка погасла. Сбегала за табуреткой, поставила на амвон, забралась. Я открываю Царские врата и вижу её внушительный торс на фоне пустого храма. Бес попутал, не удержался и выглянул посмотреть, что она там делает. И вдруг чувствую, как что-то липкое попадает мне на плешь и стекает по бороде прямо на рясу. То было лампадное масло, которое баба Шура пыталась налить в лампаду. Ну а пока я бегал переодеваться, начался пожар: баба Шура горящую свечку в лужицу с маслом уронила. Я думаю: что спасать? Что в храме самое ценное? Антиминс, дарохранительница или Казанская икона Божией матери? Стою и не могу решить. И тут, каюсь, тяжко согрешил: решил, что себя надо спасать, потому как двое детей могут остаться сиротами и одна матушка – вдовой. А в это время Васька прибежал с огнетушителем и мигом огонь потушил. Только плешь прожжённая на ковре осталась, прям перед Царскими вратами. Вот так, Божьей помощью, и спаслись!

А на кухню я взял себе работать тётю Свету, старую деву. Я ей сразу сказал: «Почти двести дней в году у нас постные. В пост у нас особый режим питания: на десять человек причта два литра подсолнечного масла в день, да на меня пол-литра накинь!» Это я для того, чтобы не потерять авторитет, а то в лице батюшки вся Церковь может опозориться. Был у меня один знакомый батюшка, так он масло постное не употреблял. И его к середине поста принимали за дьякона, а к концу поста – за алтарника. Выходит он исповедовать, а его спрашивают, когда священник выйдет. Он говорит: «Я – священник!» А народ смеётся и недоверчиво на него поглядывает, как на самозванца. Насилу потом, когда пост закончится, салом отъедался до нормальных кондиций. Так что знайте: для священника в пост спасение исключительно в подсолнечном масле! Потому что картошки и макарон желудок не может вместить больше, чем он может вместить. А питаться по семь раз в день для священника стыдно! А лицо священника есть не его лицо, но лицо Церкви Божией, и если оно худое, как у лошади, то и вся Церковь Божия в его лице посрамляется!

Тётя Света была женщина верующая, но постов не признавала. Меня расстраивать она тоже не хотела, поэтому подмешивала скоромные продукты в пищу тайно и незаметно. То и дело я вылавливал в супе подозрительные вещи, похожие на мелко изрубленные яйца или творог. Кончилось тем, что мне лично пришлось регулярно присутствовать на процессе приготовления пищи, потому что все остальные боялись тёти Светы. В итоге я так растолстел, что возникли затруднения при служении: например, я с трудом стал протискиваться через Малые врата. Пришлось сесть на диету и оставить контроль за тётей Светой, а она немедленно возобновила свои языческие безобразия. Как же тут не сказать вам, дети мои: держите причт в страхе Божием, управляйте железной рукой! Мы – пастыри, и мы не должны распускать овец, вверенных нам Господом Богом! Иначе их немедленно пожрут алчные волки, рыщущие вокруг!

Ещё хочу сказать про скотину. Если у вас сельский приход, никогда ни при каких обстоятельствах не держите козу. Коза – животное далёкое от Бога и лишённое какого бы то ни было представления о нравственности. Будут искушения: люди будут предлагать коз бесплатно. В этом случае нужно побороть экономность, свойственную каждому из нас, священников, и решительно сказать «нет»! Взял я однажды козу. Положительно относилось сие животное только к мужчинам, а когда моя матушка или другая женщина из причта пыталась подоить его, лягалось копытом и бодалось. Сколько я не вразумлял эту тварь, сколь подолгу не беседовал с ней, ничего не помогало. Пришлось самому взяться за соски! А когда пришло время её крыть, начались настоящие искушения. Я целый месяц искал козла. Кто бы мог подумать, что козёл в России – такая большая редкость! Вёз его тридцать километров в собственной машине, терпел запах (ведь козлы почти никогда не моются), а когда привёз, моя коза даже близко его к себе не подпустила! Может, козёл попался робкий, а может, время было неподходящее, однако осталась моя коза непокрытой и молоко давать перестала. Но при этом стала кушать комбикорма ещё больше, чем раньше, и превратилась в животное не только вредное по характеру, но и убыточное. Пристроить её опять же никому не удавалось, и я уж было решил взять грех на душу её зарезать, как мне предложили бесплатно взять того самого козла. Профессиональная экономность во мне опять взяла верх над благоразумием, и я согласился. Со временем козёл умаслил мою козу, справился-таки со своими обязанностями, и началась «козлиная» эпоха в истории нашего храма…