Текст книги "Стихотворения и поэмы"

«В детстве – отмели плотной…»

 
В детстве – отмели плотной
Средь моря бушующих бедствий,
В детстве – тетрадке нотной
Для долгих записей, в детстве –
 
 
Свет январский с Жюль Верном,
Андерсен в школьном дворе
Делают день достоверным,
Как складки в дубовой коре.
 
 
Дуб разминает руки,
Вечер из глины лепя:
Твои родители – Духи,
Они сложили тебя
 
 
Из невместимых желаний,
Как сумрак того хотел,
И в Лете омыли длани,
И сами ушли из тел.
 
 
…Нотный день пролистался
В страшную тишину.
Все ушли – ты остался
Неба нести вину.
 

1988

Сербия
Из цикла

[1] Яблоко

 
Подобрал бы то яблочко, съел бы я,
   Да далёко оно откатилось!
Дионисий прошёлся по Сербии –
   Виноградом украшенный тирс.
 
 
Дионис – во святительских ризах,
   Вновь аттический выдался век,
Храм лобзанья – Акрополю близок,
   Но запутанней синтаксис рек.
 
 
Подобрал бы то яблочко спелое,
   Да оно закатилось в Прилеп,
Раскололось – златое и целое –
   На ручьи диалектов и лет.
 
 
В счёт Аида – четвёртая Аттика,
   Оскудел огневой студенец.
Ярых вод наговорная практика
   Не излечит сердец.
 

[2] Пава

 
Из ворот избы беседной
Выбегал ручей жемчужный,
Увидал малец недужный –
Улыбнулся, бедный,
 
 
Как он бросился на травы,
Чтоб собрать тот жемчуг ценный, –
Вдруг слетает Свет Нетленный
В виде яркой Павы.
 
 
Клювом жемчуг собирает,
Под цветные крылья прячет,
Перьем солнечным играет –
А парнишка плачет:
 
 
«Пожалей меня, больного,
Перед лютой зимней стужей,
Ты оставь мне хоть немного
Маленьких жемчужин!
 
 
Сколько ты уже склевал их…
Хоть оставшиеся эти –
Три денёчка белых, малых
Подари мне, Свете!»
 
 
Пава, перьями играя,
Слёз и слов не замечает
И, остатки добирая,
Хлопцу отвечает:
 
 
«Не оставлю, мой хороший,
Ни жемчужинки единой, –
Будешь схвачен холодиной,
Снегом запорошен,
 
 
Чтобы сердце приуныло,
Чтоб душа твоя остыла.
И когда тебе земные
Станут дни постылы, –
 
 
Вновь слечу к тебе я Павой,
И, к земному не ревнуя,
Жемчуг весь тебе верну я
Вместе с горней Славой!»
 

[3]

 
Шум да гром! То ли близится счастье,
То ли с жизнью пора распрощаться,
Но деревья цветут слишком шумно,
Слишком громкое Солнце восходит,
И в душе, как в гудящем лесу, мне
Сладко слушать весенние мысли.
 
 
И подходит ко мне без вопросов
Золотая заря – костоправа,
И десницей, могучей и нежной,
Выправляет любви позвоночник, –
Ни следа от скорбей моих прежних,
От провалов и рвов полуночных!..
 

[4] Полотно

 
Вздулась речка, тяжко, больно дышит,
А над ней – три девы в белых платьях
Полотно стирают-отмывают:
 
 
Возле первой девы – волны жёлты,
У второй – краснеют под руками,
Возле третьей – чёрного чернее.
 
 
То не полотно в руках у прачек,
То не речка дышит и болеет,
То не девы – Ангелы Господни
 
 
Душу нераскаянную моют,
От грехов несчётных очищают:
 
 
Из души усопшего злодея
Истекает зависть – желтизною,
Пролитая кровь – струёю красной
И кощунство – чёрною волною…
 

1988

Из книги «Школа беглого чтенья»
1989–1990

Единство

 
Когда приводили барашков и кровь
Стекала с рогов Ариэля, –
На западе буря вздымалась, как бровь,
Над глазом морским. И на южной свирели,
 
 
Просверленной в Моцарта и костяной,
Играл синемускульный Рама
И мускус вдыхал, обратившись спиной
К двойному крушению Храма.
 
 
Когда на Алтарь возлагали курдюк
И космос вбирал воскуренья, –
Сидонское млеко пил Западный Дух –
Свирепый малыш. И на Маздовой сцене
 
 
Готовились мужа с женой развести –
Две части парчовой завесы:
О Кир, Вавилона развал возвести,
Буддийской в предчувствии мессы.
 
 
Когда же белей облаков подвели,
Чья Кровь прожурчала: «Свершилось!» –
На западе отрок взмолился: «Вели –
Иду за тобой!» И страна сокрушилась
 
 
О Сыне Единственном. Южный же Крест
Взошёл над второю земли половиной,
И, звёзды и расы сгребая с их мест,
Встряхнул Метатрон своей гривою львиной!
 

1989

«Древний мрак, калиток скрипы…»

 
Древний мрак, калиток скрипы,
Прародительские липы,
Первой встречи дрожь…
 
 
Где б я ни был – отовсюду
Отзовусь и рядом буду,
Если позовёшь.
Всё, что выдалось прекрасно, –
Страх бессилен, смерть не властна
В будущем отнять.
 
 
И мгновенной, светлой дрожи –
Той, что вечности дороже, –
Мраку не унять.
 

1989

«Сгорели корабли. На берегу останусь…»

 
Сгорели корабли. На берегу останусь.
И липою в цвету, и ливнем на бегу
В грозящие года мгновенно пролистаюсь.
Сгорели корабли. Гроза на берегу.
 
 
Сгорели корабли. И кто-то причитает,
Что будущего нет. Но прошлое – спаслось,
Оно в глаза глядит и к сердцу подлетает.
Сгорели корабли. Свободен ты, матрос!
 

1989

«Не поймёшь до конца…»

 
Не поймёшь до конца,
В чём ушедшего времени чудо, –
То ли тонкость лица,
То ль узор тонкоструйный сосуда.
 
 
Древний череп разбит,
И квартал мастеров уже вымер.
Только море и Крит.
Только странно звенящее имя.
 

1989

«Детства склон. Солнцепоклонники…»

 
Детства склон. Солнцепоклонники
Укрепляют свет апреля –
Алебастровые слоники
На лазоревой арене.
 
 
Серафимов ответвление –
Мы в науки не вникали,
Что живём средь потепления,
В райский день меж ледниками.
 
 
Ну а что пред Ночью навзничь нам
Пасть прикажут, знать не надо:
В царском небе замком сказочным –
Ледяная колоннада.
 
 
Вешний город в выси выстиран,
В зорьке – яшмовой лохани.
Свет и смех. В незнанье – истина.
Знанье – льдом сведёт дыханье…
 

1989

«Есть неизбежность принятья…»

 
Есть неизбежность принятья
Великих понятий –
Всех без изъятья,
Без разницы в платье и стати,
 
 
Ибо отверженный мстит:
Лет на двести
Он замыкается в скит
И взывает о мести –
 
 
Будь это Притча, Аят
Иль буддийская Сутра…
Месяцы, годы подряд
Длится тьма и не явится утро,
 
 
Пока
Отвергается Правды реченье
И не идут облака
К Раннему Свету в ученье.
 

1989

Огонь

1

 
Священная печь. Поклоненье огню.
Дрова приготовлю и мрак прогоню.
 
 
И холод уйдёт из души величавой,
И век присмиреет, не страшен,
И Свет пододвинется – отрок курчавый –
Вкусить огнедышащих брашен.
И память раздвинет подмостки для внуков –
Смеркающий трепет пещерный,
Где полог свисающий – отсвет неверный
Над брачным собранием духов.
 

2

 
Зажёгший свечу понимает,
Зачем поклоняться огню,
И облако ливню внимает,
Как путь молодому коню.
 
 
Все дальше гарцующий цокот,
Я прошлое слушать хочу,
А сердце по всаднику сохнет
И в ливень выносит свечу.
 

1989

«Опять весна беснуется…»

 
Опять весна беснуется,
Божествует душа,
И адом пышет улица,
И небом изошла.
 
 
О, как ты смотришь пристально
На зелень – как в меня!
За деревянной пристанью –
Речной трамвайчик дня.
 
 
А с кем я в детство робкое
Плыл дымом по реке –
Под строчкой спит короткою
В полынном парике…
 
 
Вновь май сошёл – не кошенный –
Мальчишеской стопой,
Трамвайчик светел кожаный,
И я плыву с тобой –
 
 
Пока во сне встречается,
Что ветер надышал,
И надо всем качается
Воздушный жаркий шар,
Пока прозренья белый стих
Бежит к реке, патлат, –
Растёт Любовь из прелости,
И страхов, и утрат.
 

1989

Сон

Виталию Илларионову

 
Ночь – пчелиный рой сирени:
Город, у весны в гостях,
Опустился на колени,
Синих пчёл держа в горстях.
 
 
Здесь мы встретились – ведь случай,
Переулками влеком,
Первобытней и певучей,
Чем осмысленный закон.
 
 
Улей вечности – природа –
Неподкупна и строга:
В светлом миге – капля мёда,
В тёмной памяти – строка.
 
 
Надо мной – зелёный полог,
Семерица светлых нот,
Райский сон, и в нём биолог –
Древа жизни лучший плод.
 

1989

«Упало яблоко, и покачнулась чаша…»

 
Упало яблоко, и покачнулась чаша,
И притяжения нарушился закон.
Разверзлись хляби: из окон
Глядели ангелы, один другого краше,
 
 
На разрушенье сердца и судьбы
В масштабе всепланетном,
Подставив грому ослепительные лбы,
И кудри их играли с чёрным ветром.
 
 
И вот один фаянсовую руку
Простёр из-под кленовой кроны крыл –
И дверцу человечеству открыл
В самопознанья огненную муку!..
 

1989

«Подъезды снежные! О дух великолепья!..»

 
Подъезды снежные! О дух великолепья!
Зернисто-ангельская страсть
Возносит нас и не даёт упасть,
И ветер колокол сияющий колеблет.
 
 
Обрывки странных фраз. Неведомые глоссы
По ледяным разбросаны монастырям.
И зиму, как раскрывшуюся розу,
Я подношу к дымящимся ноздрям!
 

1989

Надгробье

 
Два оленя охраняют
Драгоценную корону
На надгробном сером камне.
Поперёк зима легла.
Развороченные кроны.
Город Ровно.
Путь неровен.
Это руки Аарона.
Впереди – январь и мгла.
 
 
Впереди – двуликий Янус.
Ты пройди, а я останусь
И в двусмысленную данность
Жизни бежевой вгляжусь:
Что-то сплошь нам
Встречи с прошлым
Предстоят.
 
 
Нас водят за нос.
Лишь для виду
В двери выйду –
И рождённым окажусь.
 
 
Два оленя скачут гордо.
К сожаленью, надпись стёрта,
И корона увенчала
Изначальный, общий рок.
Плотник, пекарь иль сапожник –
Как сумел меж дел тревожных
Ты взрастить оленей нежных,
Чем стяжать корону смог?
 
 
Галаадских бег оленей
По надгробьям поколений,
Псалмопевца умиленье:
«Как олень спешит к воде –
Так, презрев Земли двуличье,
Я Твоё взыскал величье,
Сбросив имя и обличье:
Нет меня…
Но Ты – везде!..»
 

1989

«Господин Световидец…»

 
– Господин Световидец,
Моё Вам почтенье!
Разъясните, прошу: что такое Земля?
 
 
– Школа Беглого Чтенья, –
Отвечал он, крылами во тьме шевеля.
 
 
– Что ж нам делать?
Разучивать знаков значенья
На борту утопающего корабля?..
 
 
Он молчал. Задыхались от дыма поля.
 
 
– Господин Световидец!
Какие же тексты
Нас готовят читать?
 
 
Он шепнул:
– Замолчи
И раскройся, дрожа, ибо весь ты –
Текст,
Читаемый в тысячеокой ночи!..
 

1989

Цирк

 
Я в цирк вошёл. Был этот цирк необычайно странен,
В нём неумолчно смех гремел, но больше было слёз,
В нём фехтовальщик встать не мог,
       стальной рапирой ранен,
В нём навзничь клоун упадал – и умирал всерьёз.
 
 
А кто под куполом парил – был сам белей каната,
А кто плясунью обнимал – тот удалялся с ней,
А кто с пантерами играл – того ждала расплата.
И были зрителей зрачки звериных глаз страшней.
 
 
И я, войдя, не понимал, артист я или зритель,
И всё надеялся уйти – мол, не туда попал.
Но взяли за руки меня, одели в белый китель
И на арену привели – и замерла толпа.
 
 
И я узрел на лицах боль и столько мук душевных,
Что отказаться и уйти уже не стало сил.
И кто-то подал мне кувшин и прошептал: «Волшебник!
Следи, чтоб не кончался твой чудесный эликсир!»
 
 
А сотни глаз немой мольбой светились у барьера,
И медью, страхом и стеклом сверкали сотни чаш…
И тёк напиток золотой, и укреплялась вера,
И вкус бессмертья обретал таинственный мираж!..
 

1989

Египтянин

 
Если бы Нил усомнился
В плодоносности своих разливов,
Если бы Мемфису не снился
Табор торговцев крикливых,
 
 
Если б кто-то из живущих спасся
От молчанья, спрессованного веками,
Если бы сам Птах не распался,
Став своими восемью двойниками,
 
 
Если б не желтели в мире листья,
Если б на ночь оставляли настежь двери, –
Я б тогда поверил в бескорыстье,
В женскую любовь твою поверил.
 
 
Ибо слово фараона ловит чутко
Немигающий писец Неферти,
Ибо нет у женщины рассудка,
И влеченье к ней – дорога к смерти.
 

1990

«Недописанная строка…»

 
Недописанная строка
Не даёт мне покоя,
А она, словно клевер, легка,
Словно синь над рекою.
 
 
Жить во тьме одному –
И не верить, что всё утрясётся,
Но любить эту тьму
И ночное приветствовать солнце,
 
 
И, в пчелиных мирах
Цветовые слова уловляя,
Облекать их во мрак,
Будто память лоскутного рая, –
 
 
Если вправду поэт
И у Бога чего-нибудь стою…
Но строки этой нет,
И она не даёт мне покоя.
 

1990

«Вы верите стихам? Я тоже верил им…»

 
Вы верите стихам? Я тоже верил им,
Но дальний, дикий смысл, как запах зверобоя,
Открылся мне меж строк: мерило ритма –  Рим,
Чьё войско не даёт Святой Земле покоя.
 
 
Душа, твой лёгок Храм, он бел, почти незрим,
Поклонники смелы, левиты непреклонны,
Но разум шлёт слова, как легионы –  Рим:
Несётся крик со стен, и в пламени колонны!
 
 
Вы верите стихам? Я тоже верил им,
Но пеплом быть – толпе, а пенью – чёрной печью…
Вы слышите? Псалом взрывается: «Горим!
Наш белоснежный Смысл охвачен жаркой Речью!»
 

1990

Кельты

 
– О’кей – о кельты,
Дары друидов,
Струенье Леты,
Дриады выдох
В плоть человечью:
Дымится Змей
Сырцовой печью
Последних дней…
 
 
– О’кей – о кельты,
Чьё имя – Пламя!
– Пришёл? Теперь ты,
Конечно, с нами,
А то в прогибы
Осенних лун
Глядел в Египет,
Как злой колдун!
 
 
– О нет, не ваш я,
Я был вам братом,
Но в чёрной чаше
Вы вскрыли атом,
Вы вскрыли атом,
Открыли кровь –
И стала адом
Дубрава снов!..
 

1990

Младенчество

 
Река задвигалась, пошла Москва-река,
И я проснулся в колыбели:
Дома и клёны, лица, облака
Вращались надо мной и пели.
 
 
Но вдруг игрушка выпала из рук –
Земля! И я вгляделся удивлённо:
Как страшно! Обрывался каждый круг –
Жизнь дома, матери, жизнь облака и клёна! –
 
 
Но вновь заснул. И только преступив
Пределы зренья, смутно стал гадать я:
В земле ли скрылся слышный мне мотив
Или упал в небесные объятья?
 
 
Меня иное зренье увело
Туда, где Лик неотделим от Слова:
И мать глядела, дерево цвело,
И дом стоял средь облака живого!
 
 
Нам верх и низ неведомы, пока
В суставы времени мы не врастаем,
Но небо движется – Москва-река –
И ждёт, пока мы в облаке растаем…
 

1990

«Да, мы гибнем, мы все погибаем…»

 
Да, мы гибнем, мы все погибаем,
Будь ты трижды силён и умён, –
Топит нас эта высь голубая,
Завязают в ней вёсла времён.
 
 
И чем песенный твой или ратный
Ярче труд в ежедневной близи, –
Тем призывней и тем неотвратней
Синева безымянной стези.
 
 
Чуть забудусь – и слышу опять я,
И слова твои – спящему плеть:
«Спой мне песню, раскрой мне объятья,
Чтобы ими Ничто одолеть!..»
 

1990

«…Я поэтому люблю их…»

 
…Я поэтому люблю их –
Холод, сумерки, каштан,
Что молился в улей – Клюев,
В глубь кристалла – Мандельштам,
 
 
Что ещё и мне дарован
Дым вельможный над трубой,
В сердце – страх, в дуброве – ворон,
И молчанье пред тобой.
 

1990

Двуединство
Из цикла

[1]

 
Так свободно и просто
И всегда ни о чём
Небо низкого роста
Говорило с ручьём.
 
 
Небо чище и ниже,
Небо ниже ручья
На лучи свои нижет
Пузырьки бытия.
 

[2]

 
Идёт, опираясь на посох –
Поющий среди безголосых…
 
 
Нет, посох – лишь точка опоры
Оранжевой ярости взлёта!
Вселенной орлиную пору –
Цветущий мальчишеский клёкот
 
 
Пробрал: в полнолуньях и росах
Душа – свежесрезанный посох!
 
 
И плоть, опираясь на душу,
Как ветер, сильна и крылата,
И небо догонит идущий
Наследник Ореста, Пилада,
 
 
Чей ум, неоструган и плосок,
В цветущий расширится посох!..
 

[3]

 
Я видел: вы – бессменно двое –
На палевом пригорке,
И вот – закат… Какой листвою
Почту сей жребий горький?
 
 
Продолговатым пальцем ивы
Иль клёна пятернёю
Отмечу связь мечты счастливой
С эпохой ледяною?
 
 
За солнцем вслед мы тоже канем,
Но утро, золотея,
В строенье мира музыкальном
Заметит ли потерю –
 
 
Две-три умолкнувшие ноты?
Конечно, не приметит:
На свете – голосов без счёта,
Всё так же солнце светит.
 
 
Две-три умолкнувшие ноты,
А воздух золотится…
Но сжалось сердце отчего-то,
Затрепетала птица.
 
 
Две-три покинутые клети –
Как прерванные строки.
И я – один, я с вами третий,
И в смерти одинокий.
 
 
И я один надвратной хвоей
Почту сей жребий горький,
Ведь вы и там – бессмертно двое –
На золотом пригорке…
 

[4]

 
Кровь, проступающая сквозь лист,
Разум, сквозящий в движениях липы,
Луч вертикальный – любви обелиск,
Вы, что не стали людьми, не сбылись,
Не побывали, а только могли бы,
Утро над вами – Евангелист!
 
 
Внятен его озаряющий зов,
Вы прежде нас, о собратья, проснётесь,
Вашей заслугой на чаше весов
Мир вознесётся, минуется пропасть,
Мукой морскою, усильем лесов –
Вскользь пролистается времени пропись,
Вечность начнётся – с кленовых листов!..
 

[5]

 
Одеты кожей мы, изгнанники Эдема,
И нас она роднит с листвой,
И каждый ствол
Напоминает, прикасаясь, где мы.
 
 
Ослушники Отца – одеты кожей мы,
Покровы кожные среди земли плодятся,
И нас они сближают со зверьми,
К нам птицы на руки садятся.
 
 
Отведавшие Плод – мы кожей облеклись,
И облаченья сбросить не хотим мы,
И Ангелы глядят из-за кулис:
Прикосновенья их неощутимы…
 

[6]

 
Они ещё вместе, но каждый
Отдельную пестует страсть:
В духовной, в греховной ли жажде –
К чужому ручью не припасть.
 
 
Они ещё вместе, но взглядом
Достигли различных глубин:
О, что б ни случилось – будь рядом,
Ты в жизни и в смерти любим.
 
 
О, что б ни случилось – ответствуй
На тайный, отчаянный зов
Из дней отлетевшего детства,
Ночей листворуких лесов,
 
 
Из юности непоправимой:
Чело грозовое клоня,
Правдивое небо повинно,
Что горько под ним без меня.
 

[7]

 
Кто-то ждёт тебя: озеро с небом являются фоном,
Прошлое – цепким, терзающим сердце грифоном,
Будущее – заалтарным златым витражом.
Кто-то ждёт, не уходит, и ты поражён,
Что ещё можешь вызвать подобное чувство.
Здесь ломают сирень: сколько шелеста, хруста,
 
 
Дерзость, растерянность – рядом, в оправе ресниц:
Глубже засни (там всё можно) иль вовсе проснись.
 
 
Ум за кустом притаился – дрожит, наблюдая,
Как среди озера плещется плоть молодая,
 
 
И напряжённо молчит, но готова пропеть тетива,
Что не напрасно вселились мы в эти тела.
 

1990

«Душа моя, небес невеста…»

 
Душа моя, небес невеста,
Для Духа-лебедя ты Леда,
Тебе предпосланы Авеста
И Веды.
 
 
Но ближе – Библия. Былое
Вбегает в Вечность, как ручей,
И после пенья и речей –
Безмолвие на аналое.
 
 
Двурогая Давида лира
Всё тише, – древняя родня.
И вот на струны каплет мирра,
Сбегает мирра с пальцев дня.
 

1990

Поворот

 
На перекрёстке близ реки раздался дальний гром,
Жизнь завершала быль свою и к небыли вела,
Большая ива за любовь платила серебром,
Грозилась туча в вышине за тёмные дела.
 
 
А справа ранним детством пах непропечённый сруб,
А солнце покрывалось тьмой – сверкающий берилл,
Стоял над срубом человек, красив, силён и груб,
И крышу белую его он чёрным толем крыл.
 
 
Рябина вспыхнула – крупна, зерниста и в упор,
Большой цыплёнок пробежал и скрылся в лебеду,
Хозяин выпрямился вдруг, в руке сверкнул топор.
– Эй, Катерина! – крикнул он. И гром сказал: – Иду!
 
 
…И жар прохожего пробрал. И он, остановясь,
Пытался вспомнить – отчего ему, как дрожь, знаком
Вот этот миг, вот этот сруб? Растёт ли с прошлым связь?
Или грядущее зовёт невнятным языком?..
 

1990

«Всё избы почерневшие…»

 
Всё избы почерневшие
Да родники прозрачные –
Твои прозренья вешние,
Твои деньки удачные.
 
 
Пусть ноги грязь месили –
Душа про небо пела…
Эх, матушка-Россия,
Твой свет студёный, белый!
 
 
Хоть лица почерневшие,
Зато сердца прозрачные –
Не пившие не евшие,
Да кроткие, не мрачные.
 
 
Лишь песен и просили,
А хлеба – никогда, –
Эх, матушка-Россия,
Студёная вода!..
 

1990

«Клён запахнул полу тумана: так знобит…»

 
Клён запахнул полу тумана: так знобит,
Что избам и втроём под небом не согреться.
Но если человек рожден, чтоб был убит, –
Зачем цветным стеклом блестят окошки детства?
 
 
Зачем, умудрены от вещих снов, встаём
В осенних юных сил живительную сырость,
Коль избам не тепло под небом и втроём?
Зачем пропел петух, ворвавшись в то, что снилось?
 
 
Зачем, бесхлебно-худ, по-костромски смешон,
Высокомерный дух на русском Ланселоте
Спешит остановить вращающийся сон?
Он виснет на крыле, оторванный от плоти!
 
 
Но зимний мрак созрел, в глазах не так рябит,
Тебя ласкает хлад, куда же ты, куда же?
Ведь если человек рождён, чтоб был убит, –
Трём избам не заснуть и не согреться даже…
 

1990

«Не пришло ещё слово…»

 
Не пришло ещё слово,
О котором я с детства мечтаю.
Будь немного полого –
Я взошёл бы, да горка крутая,
 
 
А оно – на вершине.
И, сказать откровенно и просто,
Все мы тут не свершили
Сотой доли того, чего звёзды
 
 
Ждут от нас, напряжённо
В землю вглядываясь сквозь темень.
И вопрос нерешённый:
Обладают ли памятью тени
 
 
Иль забывчивы души
И блуждают, призванье утратив.
Снова отрок цветущий
Продан в рабство по сговору братьев.
 
 
И, лишённое крова,
Из окошка души улетая,
Плачет Вечное Слово,
О котором я с детства мечтаю.
 

1990

Возвращение

 
Стог развалился – лентяй и простак,
Осенью сыры стога.
Что ж, не сошлись – разойдемся, раз так,
Тоже нашёл простака!
 
 
Каторжных, жарких твоих повестей
Хватит ли – руки согреть?
Плёлся полвека у жизни в хвосте, –
Ты ль её понял секрет?
 
 
Ты ль передашь мне его, грамотей,
До седины умудрён
На полустанках осенних смертей
Ласками пьяных Матрён?..
 
 
…Но, уходя, я вдруг слышу слова
Из-за поникших ветвей:
«Жизнь всё равно и чиста, и права,
Всех нас ясней и правей!..»
 
 
И пелена с моих падает глаз,
Сумерек слышу мотив –
Это вечерняя зорька зажглась,
Ты в ней велик и красив.
 
 
Как я, Учитель, тебя не узнал?
«Всех нас ясней и правей…»
И просияла дерев желтизна
Золотом тайны твоей.
 
 
На золотом, на закатном стогу,
В детском, святом забытьи
Глаз от тебя отвести не могу,
Слушаю речи твои…
 

1990

«Проходя по зимней деревне…»

 
Проходя по зимней деревне,
Я услышал ночью печальной
Голос поэзии древней
И изначальной.
 
 
Это деревья звенели
Обледенелые, это
Расстоянья длиннее
Становились к рассвету,
 
 
А секунды – короче.
И, на локоть от взрыда,
Звёзд монгольские очи
Млели полуоткрыто.
 
 
Это ранней юности сполох,
Говорящих снегов острова,
И томами падали с полок
Льда пластинки, крошась на слова.
 
 
Раздвигая сумрака заросли
И до первых ещё петухов –
Так деревни лицо прорезалось,
Удивлённой звучаньем стихов.
 

1990

«Ты – птица странная – тоскуешь…»

Марине Пекарской

 
Ты – птица странная – тоскуешь
(Я говорю на ты, прости),
И полной Истины взыскуешь
Там, где и частная в чести.
 
 
И хочешь, сумрака Кассандра
(Я петь пришел, а не корить),
По хоровым деревьям сада
Ты Древо Звездное скроить.
 
 
Оно бессонницы виною
(Лишь для тебя, не для другой),
Оно – средь ночи, но цветное –
Стоит в окне, подать рукой.
 
 
А ты кусочки тьмы и шёлка
Неотменимо подбирай,
Чтоб мы смотрели, словно в щёлку,
На приглушённый звёздный рай.
 
 
Что ж, мы и так живём средь рая,
Не постигая небоскат,
Забыв про звёзды, умирая,
Не в силах Истину искать.
 
 
Спешим, в душе бессмертно-ломкой,
Лучи объехать по кривой,
И зов земли, густой и громкий,
Нам робкой кажется травой.
 
 
Ты ж – недомолвок мастерица –
Над ночью швейною вольна,
В твоих руках и снов частицы,
И спелые кусочки льна.
 
 
Остатки льда и света крошки
Неотменимо подбирай,
Из тех стежков слагая стёжку
В родной, неяркий звёздный рай.
 

1990