Текст книги "Темная вода (сборник)"

Закопали собаку прямо за огородом. Злая была собака, но Косте ее было очень жалко.

Дядя Леша запил и не появлялся неделю.

Без вести пропавший

В деревне Черная река ткацкая фабрика уже несколько лет не работала. Поэтому население нескольких деревень занималось исключительно своим хозяйством, медленно, но верно перестраиваясь на капиталистический лад.

Михаил Михайлович Авдотьев, например, продавал кирпич. Каждую ночь, когда на вахту заступал семидесятилетний дед Савелий, который сторожем назывался лишь условно, потому как очень уж любил поспать, приезжал он на территорию фабрики на своей старенькой приземистой лошаденке и потихоньку разбирал дальнюю стену. По соображениям Авдотьева, фабрике уже не работать, а кирпич от времени портиться, так уж лучше пойдет людям на пользу.

Также и остальные жители деревеньки существовали, и каждый по-своему ухитрялся добывать свой хлеб насущный. Кто-то гнал самогон, пользующийся большой популярностью среди немногочисленного населения, кто-то собирал грибы и сдавал их городским дельцам по пятнадцать рублей за килограмм, кто-то промышлял охотой, продавая шкурки и мясо, а кто-то и вовсе ничего не делал, дожидаясь лучших времен.

Но как бы там ни было, время вопреки всему текло со свойственной ему размеренностью, принося события иногда довольно обыденные, иногда и такие редкие страшные, как пропажа людей, а именно пропажа Мартына Петухова, сгинувшего на Бездонном озере во время рыбалки. Мальчишки лишь пустую лодку у берега нашли. Говаривали, что пьяный был, в воду упал, да и утонул.

Озеро люди неспроста бездонным назвали. Старики рассказывали, что в нем – сплошные родники. Кто туда попадает, в раз засасывает и бесполезно искать.

Но искали Мартына упорно всей деревней. Первый день закончился неудачей, помешали рано спустившиеся сумерки. Когда в небе нависли иссине-свинцовые тучи, грозившиеся дождем, озеро опустело. Изредка доносилось утиное кряканье и шелест, ветром пригибаемой к земле, высохшей осоки. В домах – то там, то здесь – постепенно загорались огоньки. И лишь собака, залаявшая в чьем-то дворе, разрушала эту тревожную тишину.

– И куда он делся, ведь все озеро перецедили, – расстроено вздохнул Герасим, ковыряясь вилкой в квашеной капусте. Черный кот Цыган потерся о его ногу и запрыгнул на колени. Герасим вздрогнул.

– Тьфу ты, нечистая, – взял кота за шкирку и отбросил в сторону, – поди, лучше мышей лови, окаянный! – Цыган, бросив на хозяина недовольный взгляд, лизнул как-то нервно свою черную, как уголь, шерсть и скрылся под лавкой.

Герасим Белкин был потомственным сапожником. Если бы не он, вся деревня ходила бы босая. Частенько он приглашал в свою мастерскую Авдотьева. Долгими вечерами они просиживали среди валенок, рваных сапог и ящиков с инструментами. Мастерская была, как неприступная крепость, защищавшая от крикливой жены.

– Хороший был человек, – вздохнул Михаил, протирая сальной тряпкой стакан. Авдотьев был невысок, с густыми с сединой бровями, которые прикрывали маленькие бегающие глазки.

– Да, душа человек, – согласился Белкин, – мы с ним за кирпичом ходили. Ой, как приятно было с человеком работать! Он тогда бутылку прихватил, все как положено. Помню, едем на моей телеге, а он и говорит: «Слушай, а давай мы с тобой торопиться не будем, остановимся, да выпьем, как нормальные люди».

– Да, Мартын был человеком степенным. Никогда не торопился.

– Ты не перебивай, – выпустив густой папиросный дым, сказал Герасим. – Выпили мы, а у него во внутреннем кармане еще одна. Еще посидели. А потом Мартын и говорит, нехорошо мы с тобой, Максимыч, поступаем. Давай, Савелию-сторожу, объясним, что на дело кирпич нужен, сам и отдаст.

Авдотьев, внимательно слушал, изредка вздыхал, переживая утрату, которую понес он сам и вся деревня.

– Нет, не та жизнь будет без него, – подытожил он, потупив свой взгляд и поглядев в пустой стакан. Скучно будет. Ты помнишь, Максимыч, как на Пасху у Карпухина бык убежал? Мартын как раз из гостей возвращался. Бычок-то самый здоровый в деревне, встал посреди дороги и копытом землю роет, аккурат напротив дома Кошельковой. Мартын замахнулся да как вдарит быку меж рогов-то!

В это время в дверь мастерской постучали. Белкин выскочил из-за стола и стал прятать стаканы и наполовину выпитую бутылку. – Михалыч, смети со стола!

– А ну, открывай! – зазвенел голос жены, – кто там с тобой? А ну открывай!

Герасим торопливо подошел к двери и скрипнул железным засовом.

– Пьете!? – воротя нос от мужа, визгливо прокричала жена. – Я вам сейчас дам!

– Любань, ты не кричи, – неуверенно промямлил Герасим. – Мы ж так, сидим, разговариваем. – Он заслонил своей широкой спиной дверной проем, отодвигая жену подальше. Ростом он был на две головы выше ее.

Прислушиваясь к ругани, Авдотьев решил отправиться домой. Но на пороге его окликнул Герасим. – Так чего, с быком-то?

– Да ничего. То ли Петухов не попал, то ли лоб у быка шибко крепкий оказался. Ты помнишь, когда Мартын месяц дома лежал со сломанными ребрами, жена его всем говорила, что с крыши упал, так вот – это бык, он только мне рассказал, а теперь тайны уж нет никакой.

***

Пришедший четверг, на удивление, оказался ясным: природа отказывалась скорбить о пропавшем. За целый день небо не проронило не одной слезинки. Только переменчивый ветер подбирал с земли начинающие опадать листья и скрипел жестяными вертушками на крышах домов. В воздухе пахло дымом и прелым сеном.

Старушки, сидевшие на лавке, ожидая новостей о Мартыне, похлестывали себя березовыми ветками, отгоняя мошку, и присматривались в сторону дороги. Мужики долго не возвращались.

– Нет, бабы, – поправляя платок, вздохнула Миронова. – Завелась в нашем озере нечистая, точно знаю!

– Да полно тебе брехать, Петровна, – отмахнулась Мухина. – Поди, вон лучше Савелию про нечистую поведай, он, глядишь, на чай тебя пригласит. – Авдотья так засмеялась, что после не могла отдышаться. – Молодой-то был, помнишь, все в женихи набивался, аль забыла?

– Ты, Авдотья, не перебивай Петровну, – проскрипела маленькая сухая старушка, плотно закутанная в серую шерстяную шаль.

– Есть в наших местах нечистая, – немного помолчав, пробубнила Миронова, – я, бабы, поболе вашего на свете прожила!

– Шура – дело говорит, – отметила Шушкина, задумчиво обрывая пожухлые листики с ветки сирени.

Медленно ковыляя по дороге, опираясь на самодельную ореховую палку, к лавочке плелся дед Савелий. Потрепанная кепка с пластиковым козырьком, сохранившаяся с былых времен, прикрывала его седые редкие волосы. Около ног увивалась маленькая лохматая собачонка, не перестававшая вилять хвостом.

– Здорово! – дымя папиросой, поздоровался дед.

– Ну, здорово, Савелий, коль не шутишь, – встретила Миронова.

Савелий уселся на лавочку, долго слушал истории об озерном чудовище, о нечистой силе. Но вскоре ему надоело.

– А что ж, бабы, слышно о Мартыне-то чего, аль нет?

– Не найдут его, поверьте моему слову, – дрожащим голосом, пролепетала старуха Трофимова. – Пропал человек. Вот я помню, в тридцать восьмом случай был…

– Сгинул человек за дурь свою, – перебила Мухина, – все вы, мужики, зальете глаза и творите неведомо что.

– Да, да, – поддержала Миронова, – вы помните, как той зимой Мартын свою жену из Воронцовок гнал, так ведь, бедняжка в одной ночной рубашке была! Ой, какой он пьянющий тогда был!

– И поделом, – отрезал Савелий. – Это ж надо, за десять лет она ни одного ребенка не породила, а повадилась в соседнюю деревню, полюбовника нашла, кошка драная.

– А вот в наше время, жены от мужей ни на шаг, – согласилась Трофимова, – не те времена были, так и детей аж по восемь человек в семьях, а сейчас, без слез не взглянешь!

«Сгинул чертушко-Мартын, слава Богу, спокойно до старости доживу, – слушая галдеж старух думал Савелий». И тут же спохватывался, что негоже так о покойнике думать.

Ему вспомнилась ночь. Полутемная сторожевая коморка фабрики, затертый до дыр матрас, свернутая телогрейка вместо подушки и… стук. Стук, оборвавший слабую нить сна грубой барабанной дробью. Савелий резко поднялся, прислушиваясь, не показалось ли ему. Но кроме биения напуганного старческого сердца, отдающегося в ушах, ничего.

Тяжелые удары в дверь повторились. Когда Савелий открыл дверь, перед ним стоял Мартын, выделяющийся черным силуэтом на фоне лунного неба.

– Мартынка, ты что ошалел, время-то сейчас, поди, к утру близиться, почто нелегкая принесла?

Петухов смотрел на сторожа совершенно пустыми, холодными глазами. Даже каждый мальчишка в деревне знал, что по пьяному делу Мартын не смог бы узнать и родную мать.

Петухов долго собирался сказать что-то вразумительное, путая слова, а потом заявил, что ему нужны кирпичи.

После того, как Мартын и, оказавшийся с ним Герасим, загрузили телегу под завязку, уехали, Савелий троекратно перекрестился. И, закутавшись с головой в теплое потемневшее одеяло, еще долго не мог уснуть, вспоминая Мартына.

– Эй, Савелий, ты что, спишь никак? – прозвенела ржавым колокольчиком Миронова. – О чем замечтался?

Почесав затылок, Савелий ничего не ответил и вновь закурил, окутав себя облаком табачного дыма.

***

Поминки по пропавшему Петухову Мартыну назначили на субботу.

Стол, через всю избу, был обильно заставлен железными блюдами с закуской, бутылками с водкой и компотами. Большое зеркало завесили белой простыней.

Немногочисленные гости шумно разговаривали, поминали и звенели стаканами.

Окинув всех сидящих взглядом и откашлявшись в кулак, Белкин поднял свое тяжелое тело с лавочки. В его широкой ладони почти не было видно граненого стакана, доверху наполненного самогоном. Гул тут же прекратился, лишь изредка доносилось ерзанье и сухое покашливание.

– Герасим, давай, скажи, – шепотом, дергая за кончик рубахи, шептала жена. – Уважь хозяйку.

Радехонька, наверное, думала Люба, смотря на вдову, Господи, прости!

– Ладно, Максимыч, раз поднялся, говори, не томи душу, – донесся полупьяный голос с другой половины стола. – Да, Герасим, – подхватили остальные, – скажи доброе слово.

– Ну, я, это, чего хочу сказать, – почесывая недельную щетину, заволновался Белкин. – Давайте выпьем стоя, – предложил он, багровея и слегка заикаясь. – Ну что, Мартына мы все знаем, – вздохнул Герасим, – царствие ему небесное. Теперь, дай Бог… – но договорить он не успел.

Скрипнула тяжелая дверь, и на порог вошел краснолицый, с лохматой черной бородой человек. Рукав его телогрейки был слегка порван, и из-под темно-синей материи топорщилась вата.

– Что празднуем? – Басовито протянул он, вытирая ноги о половик, – что я пропустил?

Нависшую на мгновение тишину, колеблемую лишь неутомимым маятником настенных часов, разрушил звон разбившейся тарелки с холодцом, а затем и глухой удар об пол обмякшего женского тела.

– Мартын? – выпучил глаза Герасим. – Как?

Мартын Петухов рассказал, что во время рыбалки он действительно упал в воду, но случайно оказавшийся рядом лесник спас его. Потом потерпевший долго обогревался в избушке лесника, опробовая самогонку, которую хозяин перегнал из браги, настоянной на черничном варенье….

И по прошествии месяца люди никак не могли забыть эту удивительную историю, посмеиваясь над собой и частенько подшучивая над Мартыном. А Мартын все больше скучал, ведь делать было совершенно нечего. На фабрике появилось новое руководство, решившее полностью поменять профиль производства и покончить с безработицей не только в близлежащих деревнях, но и в районе. Поэтому кирпич мужики уже не возили.

Так и прошло четыре дня, – всегда заканчивал свой рассказ Мартын, сидя в мастерской Герасима, а тот только хохотал, сильно щурился и говорил, – значит, вы там пили-пили, а мы тебя чуть не похоронили!?

Жена Мартына после несостоявшихся поминок стала немногословна и все жаловалась на сердце. В конце концов, попала в больницу.

Признание в любви

Матвей не так давно разменял четвёртый десяток. После юбилея он впал в очередной запой и в это утро ехал в деревню, ощущая сильное похмелье. Его лохматая голова, бессильно державшаяся на тонкой шее, раскачивалась из стороны в сторону в такт скрипучей телеге.

Старая беззубая кляча пригнула голову к земле и медленно плелась по дороге. Толстая краснолицая продавщица Галка хмуро сидела рядом с Матвеем и безостановочно лузгала семечки.

Позади них в телеге подпрыгивали лотки с теплым хлебом (каждое утро извозчик развозил по деревням хлеб из пекарни). У Матвея сейчас было два желания: хорошенько похмелиться и обнять фигуристую Галку. Но, надавливая указательным пальцем на ещё побаливающий синяк на скуле, он вспоминал тяжелую руку продавщицы и потому только грустно вздыхал и краешком глаза поглядывал на пышные Галкины формы.

– Э-эх, рыба-камбала, – печально протянул извозчик и, не зная, как разговорить каменную соседку, стал скручивать «козью ножку».

– Хоть словечком бы обмолвилась, а то сидим, как не свои.

– Это когда ж ты мне своим успел стать?

– Своим не своим, а, вроде, и не чужие, – поглаживая пожелтевший синяк, ответил Матвей, – чем я тебе плох?

– Да не об чем с тобой разговаривать-то.

– Как это, не об чем? Со мной, рыба-камбала, обчем хош можно разговаривать. Вот ты, например, Галка, в честные намеренья веришь?

– Что ж это ты, никак, в женихи набиваешься?

– А что, у тебя детишки без папки растут, а ежели ты намекаешь, что пью, так это я могу и не пить.

– Ой, уморил. Ты, Матвеюшка, вспомни, когда трезвым-то ходил?

– Да как же, вот тут намедни… Или когда там. Рыба-камбала. А! Третьего дня почти не пил.

– Ага, потому что не угостил никто. По избам-то ходил.

– Так это я от скуки. Знаешь, какая тоска меня, Галка, взяла. А вот коли я детишек бы твоих нянькал, так и не пошёл бы никуда.

– Так уж и не пошёл бы!? – засмущалась Галка.

Матвей, почувствовав, что взял верный курс, решил его держаться.

– А как же, конечно не пошёл бы. Дети, они ведь… Рыба-камбала. Как лошади. Заботу любят. Что ж я, не понимаю. Как с детства их приучишь, так и в люди выйдут.

Галка перестала грызть семечки и, открыв рот, глянула на Матвея.

– Да, – занервничал Матвей, заметив угрозу в глазах спутницы. – Корми их, пои вовремя, тогда, глядишь, и людьми вырастут. Вот, как у лошадей, корм не задал, она тебя и не примет, а задал, рыба-камбала, так и всё для тебя сделает. А лошадь, она ведь не глупее детей-то. Вот посмотри на мою Принцеску, – тут кляча дёрнула ушами и встрепенулась, услышав своё имя, – гляди, гляди, знает, про кого говорю. Ну вот, взять её хотя бы, ей бы сдохнуть уж давно пора, а она живёт и живет, а почему? Потому как я уход ей даю хороший. И дети также. Плохо им без папки.

– Да ты что ж это, ребятишек моих со своей старой клячей сравниваешь, дубина.

– Так я ж это, – запутался Матвей, – не сравниваю, лошадь, она животное, а человек – дело другое. Рыба-камбала. Ну ты сама понимаешь. Я вот что говорю, батька ребятишкам твоим нужен.

– Да-а, нужен, – грустно согласилась Галка и, словно спелый подсолнух, склонила голову.

– Ну вот, а я о чём, – радостно затараторил Матвей, выбравшись на ровную почву, – а детишки у тебя хорошие. Добрые детишки. Только без папки всё равно пропадут.

Разомлевшая продавщица придвинулась поближе к Матвею, а тот, неверно её поняв, полез целоваться. Галка отреагировала моментально. Удар пришелся прямо по старому синяку под глазом.

– Рыба-камбала, – взвизгнул Матвей, падая с телеги.

– Ишь что удумал, паразит. Да я тебя, поганца, так отхожу, что родная лошадь не узнает. Жмётся он ко мне. Что ж я тебе, девка подзаборная какая?

Лошадь встала, как вкопанная.

– Так я ж, рыба-камбала, с честными намереньями, – отряхиваясь, оправдывался извозчик, – люба ты мне.

Галке покраснела еще сильнее:

– Так бы и сказал, а то лезет сразу.

– Вообще теперь ничего не скажу.

Матвей забрался на телегу и с гордым видом дернул вожжи.

– Матвеюшка, больно тебе?

Матвей не ответил.

– Матвеюшка, ну прости, не поняла я тебя.

Матвей многозначительно промолчал.

– Матвеюшка, может, зайдешь вечерком, – осторожно испробовала последнее средство Галка, – я тебе полечу, где болит.

Матвей растерялся.

«Рыба-камбала, – подумал он, – что ж я, дурак, молчу-то…» И от безысходности у него навернулась скупая мужская слеза.

– Ну, не хочешь, как хочешь, – отвернулась Галка.

– Рыба-камбала! – громко вырвалось у Матвея, – как не хочу, конечно же, зайду!

И он смело обнял толстую продавщицу. Галка склонила голову к его костлявому плечу, и теперь у Матвея оставалось только одно желание – хорошенько похмелиться.

Подарок

Гульнаре, или попросту Гуле, как ее называли все, исполнилось двенадцать лет. С самого утра ее мать Фаина и тетя Вера суетились на кухне. Все свободное пространство захватил кисловатый дух черничного киселя, подгоравшего на плите масла и запах лаванды, исходивший от тети Веры.

– Скоро уже гости начнут подходить, а у нас ничего не готово, – причитала Фаина Эдуардовна.

Гуля посмотрела на часы, до встречи с Петей оставалось совсем немного. Они еще вчера договорились встретиться на задах. Он пообещал сделать необычный подарок.

– Ну, ты посмотри, какая невеста, – умилялась Фаина Эдуардовна, прислонившись к дверному косяку.

«Может он мне подарит платок, такой как у тети Веры, – думала про себя Гуля, – или…».

– Что же ты все молчишь сегодня? – подошла к ней мама и погладила по голове.

– Не знаю, – прищурив глаза, ответила Гульнара и обняла мать.

– Ладно, иди, побегай. Только не долго, скоро гости придут.

Гуля вскочила со стула и выбежала на улицу. Потом, оглядевшись, стараясь не привлекать внимания, пробралась к зарослям черемухи. Там у нее был тайник с маленьким флакончиком лавандового масла, подаренного тетей Верой, сломанный будильник и окурок, который Петька стащил у своего деда и попросил спрятать на первое время потому, что никак не решался его попробовать.

Она разложила в ряд все вещи, окинула их хозяйским взглядом. Особенно ей нравился большой увесистый будильник с выбитым стеклом. Взяла флакончик и немного подушилась. Мама ей этого не разрешала, но сегодня она может ничего и не заметит? Спрятав обратно вещи, она вылезла из зарослей и направилась к месту встречи.

Было только четыре часа, но на улице заметно потемнело. Небо сгустилось и покраснело. Ветер закрутил песчаные вихри. Скрипнув петлицами, захлопнулась дверь соседского сарая. Из домов стали выбегать люди с граблями и торопливо собирать сено. В огородах натягивали пленку над овощами, все вокруг удивительно оживилось, находилось в напряжении и ожидании чего-то. Она знала, что будет гроза, а возможно и ураган. Хотя ураганов, даже живя в Казахстане, она никогда не видела.

Вот уже пять лет, как мама перевезла ее сюда, во Владимирскую область, из Алма-Аты.

Гуля подумала, было, предупредить мать, но потом все же решила сбегать к Пете и посмотреть на подарок.

Сердце ее билось так часто, что казалось, оно сейчас выпрыгнет из груди. Ей хотелось смеяться и плакать одновременно. Она сняла сандалии, и пошлепала по еще теплому песку, потом ступила на прохладную траву, которую ветер, словно стараясь угодить ей, пригибал к земле перед ее маленькими ступнями.

Ветер стал настойчивее подталкивать ее в спину, и она уже не шла, а бежала. И Петю заметила издалека.

– Тебя не дождешься! – крикнул он.

– Ну-у? – в ожидании замерла она.

– Пойдем, – он взял ее за руку и потащил за собой. – Пойдем, тут рядом.

Они остановились у маленького приземистого сарая, который был построен вокруг огромного старого вяза. Казалось, что дерево растет прямо из крыши. Петя приставил к стене лестницу и полез наверх. А уже оттуда перебрался на дерево.

– Ну что? Ты так и будешь внизу стоять?! – крикнул он сверху. – Давай поднимайся! – Среди ветвей вяза был построен шалаш, точнее, маленький дом из старых досок. Тут была и небольшая дверь с железной ручкой и окно.

– Вот мой подарок! Я все лето его делал, теперь он твой. Ну, давай, залазь, посмотри, как внутри?!

– А он не развалится? – робко поинтересовалась Гуля.

– Ну да, с чего ему развалиться, все надежно, не бойся.

– Ой!! – воскликнула она. – Я на что-то наступила.

– А это я тебя, с днем рожденья, – улыбнулся Петя и зажег спичку. Маленькое дрожащее пламя осветило его раскрасневшееся лицо.

Гуля наклонилась и подняла с пола букет обмякших ромашек и васильков.

– Я сам собирал, – сказал он и отодвинул лист фанеры от окна.

На улице, совсем стемнело, упали первые тяжелые капли. Вдали гулким раскатом прокатился гром. Дождь зашелестел в кроне могучего дерева, забарабанил по деревянной крыше.

– Что? Здорово я сделал? Даже не протекает. Только ты, Гуль, никому про это место не говори, ладно?

– Да. Честное слово. Ни за что в жизни. Я буду молчать! – она хотела еще что-то сказать, но только лишь обняла его. Потом, потупив глаза, промолвила, – меня вот только мама, наверное, уже ищет.

– Ничего страшного, сейчас дождь закончится, и пойдем, – промолвил Петр.

Но дождь никак не хотел прекращаться, и через час припустил еще сильнее. Ребята спустились с дерева и перебрались в сарай.

– Слушай, который сейчас час? – Поинтересовался Петя.

– Наверное, часов восемь.

– Да! Твои родные – на ушах уже, это точно!

– Там еще и гости приехали….

– Теперь твоя мать мне с тобой гулять точно не разрешит.

Раздался мощный удар грома и сквозь щели в сарае промелькнул синеватый свет. Гуля вздрогнула и прижалась к Пете.

– Да что ты боишься? Это всего на всего гром, – проговорил он, смутившись.

Через какое-то время они уже забыли, что нужно спешить домой: сделали в сеновале явки; лежали, словно в креслах, и смотрели на темный свод потолка, слушая, как по крыше сарая хлещут ветки вяза.

– Гуль, я вот чего хотел спросить, только ты не смейся, хорошо?

– Чего?

– Ну, как тебе сказать?

Петя некоторое время помолчал.

– Когда я выросту, ты будешь вместе со мной жить?

– Это зачем? – запнувшись, непонимающе спросила Гуля.

– Как зачем? – удивился Петя ее непониманию. – Ну, это, женой моей будешь? Я на фабрику пойду работать, а ты хозяйством займешься, корову свою заведем, а что?

– Давай, наверное, здорово будет!

– Здорово, – согласился с ней Петя.

– А еще морошку под окнами посадим, а?

Но Гуля его уже не слышала, лишь сквозь сон что-то пролепетала и повернулась на бок. Петя подложил под голову руки и еще долго размышлял, как он устроит свое хозяйство.

Утром он проснулся от криков. Открыв глаза, увидел над собой своего отца. Тот схватил его за ухо и потащил на улицу. Там собралась, чуть ли не вся деревня.

– Вот ты где! Мы с матерью ночь не спали, под дождем мокли, думали, случилось что, а он – здесь, ну я тебя сейчас!

– Гуля, как ты? – крутилась возле дочери мать, – доченька, я же переживала, нельзя же так! Проголодалась, наверное?

– Ма, я, когда выросту, за Петьку замуж выйду.

В толпе кто-то засмеялся.

– Так! Все домой, там разберемся! – тут же изменилась интонация матери.

Петька получил очередную затрещину от отца, и обе семьи разошлись по своим домам.