Текст книги "Темная вода (сборник)"

Параллельный мир

Лес просыпается рано. Очень рано, взрываясь от голосов тысячи птиц. И начинает походить на балаган.

Сергей Ильич проснулся вместе с лесом. Сквозь своды наскоро сделанного шалаша пробивало утреннее солнце. Мало, у какого городского жителя есть опыт сооружать шалаши, не было его и у Ильича. Неказистую, бесформенную конструкцию он собирал несколько дней из палок, картона и прочего мусора, которого в обилии в городских парках. Дрожа от утренней свежести под влажным от росы старым одеялом, он думал, что нужно все же позаботиться о будущем.

Поляну для землянки Ильич нашел быстро. Тихая и удаленная прогалина, в зарослях молодого клена приглянулась ему сразу.

Ильич посидел немного, как бы приживаясь к этому месту, и сковырнул лопатой пласт черной земли. Лопнули под острием железа одновременно множество корешков. Вдохнул Ильич кислый дух почвы и подумал, что управится гораздо быстрее, чем планировал ранее.

Когда солнце стало обжигать его взмокшую макушку, Ильич отложил лопату в сторону и пообедал. Пообедал наспех, все время, поглядывая на пузыри, вздувшиеся на ладонях, и яму. Отверстие в земле стало уж очень страшно выглядеть – узкое и слишком правильное для живого человека. Ильич торопливо прожевал последний кусок хлеба и колбасы, спустился на дно землянки и стал расширять ее. Мало ли, что могло придти в голову старому человеку, жилье оно и есть жилье.

Сыро было спать, в свежей землянке, холодновато. В шалаше было спокойнее. Ильич вылез наружу, посмотрел сквозь листву на луну и решил, что всю ночь просидит у костра.

Молчалив всю жизнь был Ильич, но сейчас ему захотелось с кем-то поговорить. – Тебя не спрашивали? – Негромко спросил он у пискнувшей в лесу птицы, но та не ответила.

Он сидел и смотрел на языки пламени. Издалека до него доносились звуки городской жизни, они были рядом, всего, наверное, в нескольких километрах. Нет, конечно же, он не слышал разговоры людей, но проехавший с надрывом автомобиль или резкий звук сигнала непременно был слышен, и Ильичу становилось от этого не очень одиноко. Ведь он никогда не жил нигде кроме своего города – быстрого, меняющегося. Он даже и города-то своего полностью не видел. Как родился в одном районе, так всю жизнь в нем и прожил. Школа, училище, работа, все странным образом находилось рядом.

Ильич никогда не задумывался о дальних поездках, обо всем он мог прочитать в газетах, и было это для него вполне достаточно. Да и на что смотреть, люди везде одинаковые? А дома больших городов мало, чем отличаются друг от друга. Поэтому ненужные хождения он считал бесполезной тратой времени. Так он и ходил всю жизнь по привычной для него асфальтовой дорожке к работе, вдоль жидких кустов акаций и древней чугунной изгороди, которую каждую весну красили в черный цвет.

Костер утихал, успокаивался потихоньку, и вместе с ним заснул Ильич, подобрав под себя ноги.

Утром он достал из мешка чистую одежду, долго встряхивал ее, растягивал, никак не мог себе позволить выйти в город неопрятным. Запасы еды заканчивались, нужно было искать работу.

Многое за последнее время изменилось в городе. Появилось огромное количество разных магазинчиков, торговых палаток и продавцов с лотка, что казалось, вот теперь-то никогда не придется голодать. Ильич прогуливался вдоль витрин, заглядывал внутрь, где в полумраке скучали продавцы, он разглядывал и выбирал, в какую же дверь ему постучаться?

Ильичу повезло. Его взяли на работу сразу в нескольких местах. Он стал дворником. Собирал разноцветные обертки у палаток, битые бутылки, а по вечерам помогал вытаскивать сильно пьяных за ворота летнего кафе и класть их у заборчика, выполненного в виде плетеной деревенской ограды.

Каждое утро он с первыми лучами солнца мел асфальт редкой метлой и с грустью поглядывал на пустырь на месте своего дома – старой пятиэтажки. В тот момент ему снова хотелось уйти в лес.

Мести каждое утро метлой, покупать еду и снова поднимать пыль: какой от этого толк!? В редкие моменты, он хотел все бросить и поехать к сыну, навсегда поселиться рядом с ним, пусть в такой же землянке, но видеть его, хоть изредка. Но не знал, куда ехать, где он сейчас, что с ним? Все отправленные письма остались без ответа. Ильич обижался, переставал писать вовсе, но потом не выдерживал, и снова брал тонкую тетрадь, вытирал тряпочкой засохшие чернила с кончика ручки и начинал, как всегда: «Здравствуй, дорогой сынок…».

Весь день Ильич просидел на кладбище, возле могилы жены и на маленьком участке, на котором навряд ли мог поместиться еще кто-то….

Жена сбежала от него очень рано, не предупредив, не поговорив, как следует. Да и вести долгие беседы они давно разучились. Ильич всю жизнь просидел сначала в коморке мастерской с надписью на стекле «Срочный ремонт», а на пенсии перебрался в маленькую комнату своей квартиры со всеми паяльниками, канифолью и припайками. Он не вывешивал никаких объявлений, но работы было всегда предостаточно: ему несли все, начиная от разнообразных часов, радиоприемников, фенов и прочей домашней утвари. Ильич мог делать все, только не научился за всю жизнь денег за работу просить. Он, конечно, надеялся, что кто-то даст ему чуть больше, но никогда не произносил вслух сумму желаемого заработка вслух.

– Сколько с меня, Сергей Ильич? – спрашивали его, поднося к уху часы.

– Пятьдесят рублей, – отвечал он и чувствовал, как лицо его начинает гореть.

Всю жизнь просидел, сгорбившись над столом, но он не был один. Он знал, что в другой комнате, сидит жена, сын занимается обычными молодыми делами. Только к вечеру Ильич заходил на кухню, пропахшую за долгие годы табаком, открывал окно и садился рядом с женой. Отодвигал подальше от нее пепельницу, полную окурков, и клал ей в карман половину заработанных денег. Другую половину он откладывал сыну.

– Ты бы поменьше курила, что ж ты так? Врачи же обманывать не будут.

Из дальней комнаты раздавался бой настенных часов, который волной разрастался и превращался в вакханалию – десятки маятников отсчитывали вечернее время не в такт. Жена снова потянулась за сигаретами.

– Хочешь, я их раздам?

– Мне все равно! – И они снова молчали.

Сергей Ильич боялся безразличия, он не знал, что ему делать? Ему было привычнее, когда жена бранилась. Раньше она всегда и на всех бранилась: на давку в автобусе, на капающую из крана воду, на погоду, а теперь все больше молчала. Ильич понимал, что виноват он, но ему непременно хотелось слышать ее голос.

Изредка он посматривал на входную дверь и невольно думал, что вот-вот скрипнет в скважине замок и в квартиру войдет сын, но он не шел ни через месяц, ни через год.

Когда он пришел последний раз, схватился в коридоре за вешалку. Шатался и пытался всмотреться в родителей невидящими глазами. Ильич слышал, как часто задышала жена, как она сразу вся стала одергиваться, поправлять рукава халата.

Он ждал, когда она скажет: «Что же ты сидишь?». Но она молчала, и на этот раз не сказала ничего. Она вырвалась в коридор, схватила со стены резиновый шланг и, рассекая воздух, стала опускать его на сына.

Ильич не мог слышать женскую брань, он была неприятна и грязна, в определенный момент он переставал понимать, что значат выкрики, все сливалось в одну бесформенную массу.

– Папа! – послышался выкрик сына, – папа, я убил.

Сергей Ильич не помнил себя, он не реагировал на обезумевшую жену.

– Я знала, дождался! – взвыла она.

Почему пришли ему в голову именно эти слова, он не знал. Но, первый раз в жизни он схватил сына за отвороты куртки, так, что швы затрещали.

– Я не хотел, – лепетал сын.

– Не сын ты мне. – Он не хотел этого говорить, но сказал. – Сам иди и признайся. Иди! – хрипел на него отец и никак не отпускал куртку.

Целую неделю он жил, ничего не чувствуя, а потом пришла повестка. На суде он смотрел, не отрываясь на сына, но тот, так и не поднял на него глаза. Ильич хотел подойти ближе, но конвой не пускал, а до ушей доносились бессвязные отрывки фраз: «высшая мера», «судья». И шепот, волной перетекающий по рядам.

Вслед за сыном, ушла и жена. Тихо не сказав ничего: заснула и не проснулась.

Терялся первое время на кладбище Сергей Ильич, плутал бесконечными кладбищенскими рядами, с клочком бумаги с порядковым номером линии. Большие они, городские кладбища, заблудиться в них легко. Но все же выработал систему, обвыкся. Тут березу кривую приметил, там полумесяц на надгробной плите.

Часто он приходил, делать-то все равно нечего, а работать не получалось, руки дрожать стали, а часы – это тонкий механизм, нетвердую руку не прощают.

Приходил он затемно домой, включал светильник, открывал тонкую тетрадь и начинал писать письмо: «Здравствуй, дорогой сынок…».

Он ходил по квартире, осматривался, словно видел ее впервые. Он остановил все часы, и квартира замерла, первый раз за долгую его жизнь. Он увидел на стене свадебный портрет – раньше его не замечал. Он вообще открыл много нового для себя. Немало времени ушло, пока окончательно он не освоился. Пересмотрел все вещи в доме. Даже – все альбомы! В них оказалось много фотографий, отпечатков забытой, промелькнувшей жизни. «Фотоаппарат все же -лучшее изобретение», – подумал он, перелистывая хронологию жизни. В тот день написал объявление: «Сдаю квартиру» и стал ждать!

Позвонили следующим вечером. Неожиданно и сильно жали на кнопку звонка. Ильич почему-то долго не решался открыть. Их оказалось двое. Один, скрипя черной кожаной курткой, прошел по комнатам, заглядывая чуть ли не в каждую щель, а другой все писал.

Потом они заперлись на кухне и долго совещались. Наконец, человек в черной куртке вышел и, посмотрев на старика, сказал.

– Сколько просите, дедуля?

Ильич думал об этом и даже точно спланировал, как будет вести разговор, но в один миг у него все смешалось, и он все забыл и сказал совершенно не то, что хотел.

– Что ж, хорошо! – Ухмыльнулся человек, – квартира действительно не стоит большего. По рукам? Только вот, со мной юрист, вы же понимаете, что на слово верить сейчас нельзя никому. Да и вам все спокойнее. У вас паспорт далеко? Вы приготовьте все бумаги, сейчас мы быстренько оформим сделочку.

– Но я же сдаю всего на несколько месяцев, мне только к сыну на Урал съездить.

– Вы меня удивляете, – широко улыбнулся человек, – взрослый человек, а говорите такую чепуху. Как же можно без документов!?

Старик получил деньги сразу за три месяца вперед и уехал. Но сына так и не увидел.

В одном месте ему сказали, что сына переслали в другое место, потом долго не могли определить в какое. Когда Ильич все же нашел его, тот ни разу не вышел к нему на свидание. Ильич передавал через проходную посылки, ждал и уходил. Однажды, через решетку забора он увидел, как сын обернулся в его сторону. Они смотрели друг на друга – Ильич крутил себе пальцы, а сын стоял не шевелясь, потом отвернулся и нерешительно скрылся за кучей почерневших от времени опилок….

В свой город Ильич вернулся, когда повсюду пахло цветущей черемухой. Он подошел к своей улице и остановился. На месте его дома стаяла одна лишь изгородь и порушенная стена в три этажа. Дом разбирали.

– Как же это? – крикнул он через металлическую сетку строителю.

Тот обернулся, посмотрел на старика с маленьким обшарканным чемоданчиком и ничего не ответил.

– Сынок, – вновь окрикнул он строителя, – что ж дом-то разобрали!?

Делая над собой большое усилие, строитель подошел к старику.

– Чего надо, дед?

– Я живу здесь.

– Уже не живешь, теперь ты живешь в другом месте.

– Как, в другом? Где же?

– Вот это, дедуля, я не знаю. Куда тебя переселили, там и живешь. Сходи в домоуправление или еще куда, подскажут тебе.

Ильич сходил. Оттуда его послали в другое место, заставили собирать кучу бумаг по разным кабинета. Измаялся он, находился, сел в углу в кресло и притих возле большой искусственной пальмы.

Уважаемый, проснитесь! – Растолкала его молодая худенькая девчушка с кипой бумаг. Вот, – она протянула ему лист. Вот где вы жили. Вот адрес в новом доме. Только… – она на мгновение осеклась, – вы ее продали, – почему-то виновато сказала она.

– Кому – не понял, слов девчушки Ильич. – Я не продавал, вы ошибаетесь.

– Все документы проверила. По всему значится, что продавали. Вот вам адрес, разбирайтесь сами. – Она вложила ему в руки бумагу и хлопнула дверью кабинета.

Красивые и высокие строят новые дома, в семнадцать этажей, с просторными балконами. Покрутил Ильич в руках бумажку, подошел к нужному подъезду, а зайти не может, заперта дверь. Сел он на чемодан и стал ждать, пока кто-нибудь не выйдет.

Задумался он, да и пропустил первого человека, который вышел. Захлопнулась дверь, а попросить открыть он не решился, а когда открыли дверь и он оказался у своей квартиры, не нашел чего сказать.

– Вам кого? – поинтересовалась перепачканная белым женщина.

– Я живу тут, – несмело ответил Ильич.

Дверь закрыли. Через минуту к нему вышла хозяйка и стала разглядывать его.

– Как вас понимать? – смотрела она сверху.

Старик показал бумаги.

– И что из этого? Мы купили эту квартиру еще два месяца назад!

– Я не продавал! – Не слушал ее Ильич.

Женщина ушла в квартиру и вышла уже с пачкой бумаг.

– Вот видите, все по закону!? Владелец такой-то. Вот купчая! Теперь здесь я живу.

– А где же я живу?

– Этого я не знаю, – она еще раз осмотрела его и закрыла дверь. – Извините.

Старик во дворе дома сел на новую, пахнущую свежей краской лавку и уже не знал, куда ему идти, что ему делать, он просто сидел и смотрел в окна дома.

– Поднимайтесь, – крикнули из окна верхнего этажа.

Ильич среди множества окон стал искать, откуда ему кричат.

– Как вас там? – Снова закричали сверху, – Сергей Ильич, поднимайтесь, я вам открою!

Ему дали табурет, накрытый газетой. Он сидел, положив руки на колени, и смотрел за тем, как женщина ходит из угла в угол с бумагами и объясняет ему.

– Вы понимаете, я не знаю, что произошло? Это безумие. Мы заплатили, ведь это не маленькие деньги.

В какой-то момент Ильич страшно устал, ему не хотелось больше ничего, он встал и собрался уже уходить.

– Постойте, остановила его у дверей женщина, – она достала из халата сверток и протянула ему. – Тут достаточно, чтоб какое-то время снимать квартиру. На первое время хватит. Ильич сунул сверток в карман и вышел на лестницу.

– Только, – она отвела от него взгляд, – вы не приходите больше.

Ильич вернулся в свой район, еще раз покружился возле бывшего своего дома и направился к парку. Мысль сделать шалаш пришла ему сразу.

Кому и что он хотел доказать этим поступком? Наверное, была надежда, кто-то нечаянно наткнется на его шалаш и задумается, как могут обойтись с простыми и наивными людьми, выкинув на улицу. Он решил копать землянку, и в ней провести остаток своих дней! А деньги – не тратить, даже не разворачивать этот сверток. Он вшил его в подкладку своего пиджака.

Ильич вышел на работу в последний раз. Он больше не хотел ничего делать, но без предупреждения оставить работу не смел.

Незнакомого человека в инвалидной коляске он приметил сразу. Раньше его никогда не было. Человек в коляске дремал, вытянув руку. В ладони его была мелочь. Старик хотел присмотреться к его лицу, но из-за длинных спутанных волос и всклоченной бороды были видны лишь иссушенные губы и кончик носа.

– С вами все в порядке? – подошел ближе Ильич.

Человек дернулся?

– Тебе чего? Пшел отсюда? – захрипел на него инвалид.

Весь день старик наблюдал за инвалидом издалека. И на следующий день он решил непременно прийти, отложить на какое-то время свой уход.

– Дайте ветерану, – рявкал он из-под кипы волос. – Помогите собрать на протезы.

Старик получал в конце дня выручку, подходил аккуратно к инвалиду и вкладывал ему в грязную ладонь несколько бумажек.

– Сколько тебе лет? – как-то поинтересовался он.

– Ты что больной? – схватился за колеса инвалид и откатил в сторону.

– У меня сын.

– Вот и иди к нему. Не мешай!

Каждый день Ильич не упускал из вида инвалида. Он приносил ему деньги, а иногда и покупал что-то съестное.

– Если такой щедрый, сходи лучше выпить купи.

– Не доведет до добра это. У меня сын, тоже пил?

– Иди, поучи кого-нибудь другого!

Старик не хотел покупать спиртное, но покупал. Он незаметно для себя стал думать об инвалиде. Он стал чаще писать сыну письма, не получая на них ответы, ходил к жене. Теперь он чувствовал, что еще нужен, что может пригодиться для кого-то, и не хотел навечно оставаться в выкопанной лично яме.

А инвалид нуждался в старике, хоть и не признавался в этом. Да Ильичу никто никогда в жизни не говорил, что в нем нуждаются, ему этого и не нужно было, он просто знал, что так должно быть – заботиться. Он стал заботиться и стал жить, веря, что рано или поздно он поможет инвалиду и, может быть, дождется сына, если Бог даст здоровья.

– Чего тебе, папаша? – как-то получив бутыль портвейна, размяк инвалид.

Что-то дрогнуло у Ильича от этих слов. Схватил он за руку инвалида.

– Вот именно, папаша!

Ильич снова стал работать, по-другому он не умел, да и не хотел.

***

«Дымов, Дымов! – скандировала трибуна, – молодец Володька!». Еще один матч выигран, еще одни сладкие мгновения упоения славой и всеобщей любви, чего еще желать человеку! Все что он любит, к чему стремиться, все происходит: восторженные обожающие взгляды, обращенные на героя, отстоявшего на футбольном поле честь маленького областного города, который мало чем славился до сих пор.

И вот теперь, пацан, детдомовец, стал главным, самым любимым. Можно ли справиться со всем этим? Но, к сожалению, признание быстро исчезло, испарилось, будто не было никакого триумфа и никакой счастливой жизни.

Дымов уже давно поселился в большом городе, где никто никого не замечает. Он давно не причесывался, не стриг бороду и не мылся. Он презирал все правила, он не хотел знать, кто о нем, что думает. Он поглядывал на всех сквозь жирные пряди спутанных волос и сдерживал себя.

– Подайте, инвалиду, – проезжал он на коляске через плотные ряды ног, – помогите на протезы, кто, чем может.

Удивительно быстро он приспособился к новой жизни. Да собственно и делать-то ничего не приходилось. Сначала он говорил тихо, так, что его не слышали в вагоне, он думал, что кто-нибудь его узнает, кто-нибудь окрикнет: «Дымов, Володька, это ты, что ль?». Но за все время так и не услышал он этих слов, которых боялся и ждал одновременно.

В армию служить Дымова не взяли, да он и не рвался туда. Пришел с повесткой в военкомат, посмотрели на него, пощупали и отправили на дальнейшее обследование. После всех мытарств тиснули в бумаге штамп: «Не годен». И Володька спокойно продолжал играть в футбол и планировать свое великое будущее. О болезни своей он не думал, бросил бумаги подальше, не прочитав ни строчки, и зажил спокойно. Ничего не болит и ладно.

Год Дымов играл, второй, а потом и жениться захотел. От женского пола отбоя не было.

Пошла семейная жизнь у футболиста. Весело жили. Всего хватало – и славы, и развлечений, и долгих гулянок. Только заскучала молодая жена, а на третью совместную весну и вовсе изменилась. Не стало той жизнерадостной, очарованной девчушки. Она совсем перестала приходить на поле и восхищаться, им.

– Набегался?

– Представь себе, – отмахнулся он, не хотелось говорить с ней, видеть ее.

– Чего тебе не хватает? – не выдерживал он после долгого молчания, – чего ты от меня вообще хочешь? Ходишь, как призрак по квартире. Что не так? Объясни!

– Не так, ты стал деревянным, не видишь ничего!

Дымов сопротивлялся, но устроился вскоре в школу тренером по футболу.

Пошло у него дело. Дети души в нем не чаяли – сама «местная легенда» их

учит!

Но все равно не ладились дела в семье. Увядала жена, а в чем дело, никак не мог понять Дымов.

– Володя, – как-то села она возле него, положив голову ему на плечо. – Сегодня соседка заходила, у нее такая дочурка родилась, глаз отвести не могла!

– Чего надо было?

– Так просто, поболтали…. Ребенок-то, все полы тут обтер. Как бесенок, снует туда-сюда.

Дымов промолчал.

– Володь, – прикоснулась она к его щеке, – ну вот, посмотри на себя, оброс весь. Не надоело тебе бегать-то все? Ну что ты, как мальчик. Дальше ты все равно не поднимешься, кому ты нужен в городской команде, там ведь и без тебя хватает, кому играть, а жизнь-то идет….

– Не возьмут!! – Взревел на нее Дымов и вскочил с дивана, – что ты сидишь, каркаешь? Ты чего умеешь, чего знаешь? Ты бы рада была, чтоб и я ничего не умел!?

– Убирайся, вон отсюда! Так всю жизнь как болванчик пробегаешь, дурень. Беги, играй в свой футбол, тебе ничего кроме него не надо!

– С удовольствие пойду! – и хлопнул дверью.

Сбылась в скором времени мечта Дымова, по крайней мере, он начал в это верить, что стала сбываться. Подошел к нему перед игрой вратарь.

– Вова, – склонился он к самому уху, – на трибунах комиссия сидит, я не знаю где, но мне мой брат младший сказал, что разговор слышал. Сегодня друг, играй изо всех сил, как только можешь. Тебя возьмут, я точно знаю!

И Дымов играл, играл, так как только мог, и еще лучше старался. Несется он по полю – ветер в ушах свистит, мяч от одной ноги к другой, не отобрать никому. Но запнулся Дымов, нога подвернулась неудачно. Лежит на траве, перед глазами темно. Трибуны затихли на мгновение и в этот же миг загудели. Бросились все на поле и про матч забыли, а Дымов от неожиданной дикой боли в ноге ни на что не реагирует. Лежит глазами хлопает, что произошло, понять не может.

Открыл глаза в больнице уже. Врач местный ходит вокруг ноги его, которая словно пчелами покусанная распухла.

– М-да, – протянул врач в очередной раз, – ногу мы конечно починим. Но…, – врач задумался.

Дымова кинуло в жар. Он уставился на врача.

– Бывает же, – словно размышлял тот, – на ровном месте. С футболом, я думаю, все кончено! Детей, конечно, тренируйте, я не против. Нагрузки там небольшие, а вот про команду забудьте. И даже не пытайтесь меня ослушаться, я лично к тренеру пойду и категорически порекомендую вас обратно не брать. Вы еще молоды, зачем же будете себя калечить.

Три дня крепился Дымов, ни одного слова не произнес, лежал все время на кровати к стене лицом или выходил на улицу, стуча чрезмерно сильно костылями, а на жену даже глаза не поднимал, будто она во всем виновата.

Долго нога заживала, серьезная травма была. Попытался Дымов разработать ногу, да еще хуже сделал. Посмотрел на него врач и только рукой махнул.

Ходит Дымов по школьному футбольному полю, перебирает костылями и покрикивает по делу и без дела на детей. Тошно ему стало смотреть, как кто-то в футбол играет. Да и казаться стало, что шепчутся за его спиной, сплетничают. Совсем забросил он спорт. Перестал людям на глаза попадаться. Походил, помыкался по городку, поискал, где какой заработок найти можно. Да и устроился к одному мастеру, старому своему поклоннику в подмастерья. Стал на токарном станке работать.

– Ноги в этом деле, парень, дело не главное. А тут важно, чтоб руки, откуда нужно росли.

Дымов потел, напрягался, вспоминал, чему в училище обучался, да что-то никак эта наука не хотела припоминаться.

– Что ж ты, стерва, творишь! – сквозь вой станка, выкрикивал мастер, – ты мне так все перепортишь! Нельзя же быть таким твердолобым! Это тебе не футбол!

Приковыляет домой Дымов и начинает за женой, словно хвост ходить.

– Что, добилась, дождалась! Рада, небось, теперь! Все, кончился я, кончился. Радуйся!

Так и стали изо дня в день скандалы перетекать, пока Дымов водку не распробовал, да так увлекся, что до дома не всегда доходил. Так на Крещение и не дошел. Прилег где-то возле дерева. Приморозило его пьяного, а когда хмель отпустил, домой вернулся, и не говорит ничего. Поболел он немного, пришел в себя, а вот ноги совсем непослушными стали. Испугался.

– Лежишь все? – подошла к нему жена.

– Ну, лежу, и что?

– Я думаю, устала я уже.

– Иди, отдохни, поспи немного. Устала она.

– Нет, это ты уходи, пожалуйста.

Не стал Дымов перед женой унижаться. Дотянулся до костылей, да и ушел, не взяв с собой ничего.

Несколько месяцев он на улице прожил, спал, где попало. Нашли его люди, совсем ходить не мог, снова в больницу отвезли.

– Теперь, друг мой, я уже ничем не могу тебе помочь. В Москву я тебя отправлю, пускай они сами с тобой разбираются. – Он рассматривал черные пятна на ногах и качал головой.

– Что значит разбираются?

– То и значит. Обследуют, а там видно будет.

В город отвезли быстро. Так же быстро осмотрели, спросили, где болит, где не болит и объявили: «Ампутация». После этого Дымов уже с трудом разбирал и понимал, о чем это они!

Лежит он после операции, губы разомкнуть не может. Горло иссохло, ноги ноют, хотел встать, потрогать их, а не получается, голова кружится. Попробовал дотянуться одной ногой до другой. Раз попробовал, два – не получается. Как только медсестру увидел, сразу все и вспомнил про ампутацию.

– Сестра, мне ноги отрезали? – Схватил он ее за подол халата, – а то чувство такое, вроде на месте они, будто ступни зудят.

– Не ноги, а ногу. Одну оставили. Ту, которую врачи усекли, вы еще какое-то время чувствовать будете. Такое бывает.

– Обязательно резать надо было? – спросил Дымов без надежды. Медсестра не ответила.

Получил Дымов инвалидность. Покатался по своему городку, помаялся, ничего не нашел. Пробовал бутылки собирать, и это занятие не очень-то у него получилось.

Подошел как-то к нему старик на улице.

– Что ж ты, глупый человек, занимаешься такой безделицей. Поезжай лучше в столицу, там работу поищу. Бутылки собирать – стариковское занятие.

На вокзале в Москве он встретил компанию в военном камуфляже, увязался за ними, не отстает. Хороший у них коллектив был. Один на гитаре играл, другой пел – зайдет в вагон, да так затянет, что не наслушаешься, душу выворачивает. Все у них было: и еда, и водка, и комната в коммунальной квартире. Маленькая, тесная, но жили, не жаловались.

– Ты поживи пока, – говорили они ему, – а как хозяин за деньгами придет, может и определит тебя куда?

Хозяин пришел, посмотрел, прикинул, на что способен. Написал на листочке биографию новую.

– Теперь, ты ветеран Чеченской войны, жертва, – говорил он. – Будешь стоять на улице. Деньги отдавай мне, а с квартирой мы разберемся.

Так и возил хозяин Дымова по всему городу, то на одной улице поставит, то на другой. И все хорошо, не думал Дымов уже давно ни о чем он. Да и что хорошего от воспоминаний, только боль одна.

Нашли ему место. Поставили. Сиди с рукой протянутой. Только стал он старика какого-то замечать, смотрит и смотрит в его сторону. Каждый день вокруг него крутится.

Заволновался Дымов, сам стал присматриваться, а может, и видел где его, да уж не вспомнишь, слишком сильно переплелись фантазии его с действительностью.

Так неделя и прошла. Инвалид смотрит за стариком, старик за инвалидом, пока не прибежал поздно вечером этот самый дед, сел перед ним на корточки.

– Слушай меня, – глаза его блестели, – слушай и ничего не говори. Тебе разве не надоело вот так жить? Ты разве не хочешь нормальной жизни? Поехали со мной. У нас будет все!

– Выпивка тоже? – Старик показал бутылку.

– Ну, толкай тогда дед, где у нас все будет?

Ничего уже не боялся Дымов.

«Какая разница, тут сидеть или со стариком ехать?», – думал он. Он знал, что ничего не сможет сделать, но из-за непонятной жалости к старику, не гнал его от себя.

***

По трассе из Москвы в сторону Петербурга плелся старик. Он всю дорогу молчал и всматривался вперед сквозь непроглядную осеннюю морось. Шаркая уставшими ногами, старался не замечать ревматической боли в коленях и недовольного пьяного бормотания инвалида, которого катил перед собой в скрипучей коляске.

Грязная штанина у пассажира тяжело свисала и волоклась по асфальту. Он смотрел на нее и никак не решался одернуть. Вымокшая одежда была настолько противна, что совершенно не хотелось двигаться. Дымов временами забывал о том, что сидит в коляске и что старик везет его по дороге. Да и сам старик делал все это по инерции, ничего не чувствуя и не видя перед собой. Слышался только мерный шум трассы и монотонный скрип коляски.

– Скоты! – Крикнул инвалид. – Ильич вздрогнул. – Разве это люди? – затряс бородой Дымов вслед пронесшейся рядом машине. – Чуть не задавили, сволочи!

– Задумался я, – заморгал глазами Ильич, и откатил коляску ближе к обочине.

– Задумался, – утерев мокрым рукавом лицо, прохрипел Дымов. – Ведь никто даже не подвезет.

– Да будет тебе, идти-то совсем немного осталось.

– Им откуда знать, сколько нам осталось!?

– Ну, хватит, что раскричался! Глотни вот лучше, – старик достал из кармана коляски бутылку портвейна и вложил в руки инвалида. Тот жадно втянул в себя несколько глотков, прижал бутыль к себе и вновь опустил голову.

Старик хотел забрать у него недопитую бутылку, но не смог. – Ничего, – только и сказал он, почувствовав горькую обиду за человека в коляске.– Ничего, заживем в доме, в тепле.

Инвалид засмеялся. Мокрая обвисшая борода его затряслась.

– Старый дурак. Тебя же обманули, а ты и веришь! Размечтался.

– Разве можно так смеяться? – недоумевал старик. Инвалид не говорил, а кричал. А Ильич весь сжался.

– Я поверил ему, я видел его глаза. Я ведь все о себе рассказал: и про сына, и про квартиру, даже про тебя. Он обещал помочь.

– Так не бывает. За что? Почему ты ему веришь!?

– Он добрый человек. Ему стало жалко нас.

Дымов захохотал еще сильнее, казалось, все тело его сотрясалось от хохота. Было непонятно, он находится в сильном гневе или же в припадке.

– Никто не умеет. Я не умел.

Ильич положил ему руку на плечо.

– Нет, ты погоди! Старуха в вагоне, открыла кошелек, хотела поделиться, а там, кроме пятисотки, ничего не было! Я видел, как лицо этой тетки побелело. Я смотрел ей прямо в глаза, весь вагон смотрел. Она отдала мне последнее. Думаешь, ей было жалко меня? Нет, ей стало жалко себя. Так же и с домом твоим, папаша! Выпил, расчувствовался, а потом, наверняка, и пожалел, что позвал.

– Глупый, какой же ты глупый. Ведь большинство, я уверен, жалеют тебя!

– Большинство – закашлялся Дымов. – Если все такие хорошие, кто же тебя выкинул на улицу? Где твоя квартира? Кому ты нужен, от тебя пользы никакой! Ты ничто, так же как и я!

– Зачем же ты согласился идти со мной, если не веришь?

– Увидеть хочу, как в тебя плюнут! – ощерился инвалид. – Чтоб еще раз убедиться, что я прав! Не будет у нас другой жизни!

Ильич остановился.

– Чего ты встал, – испугался Дымов. – За живое задел, да? Что же ты молчишь? Хочешь бросить меня, посреди дороги? Обиделся? – снова задыхаясь, закашлял он.

Старик полез за пазуху, достал мятую бумагу, завернутую в кусок клеенки, осмотрелся по сторонам.

– Мы уже близко. Вот он наш поворот. Вон впереди кафе у дороги. Видишь, – затряс старик листком, – все сходится! Не обманул! Смотри! – Старик словно ополоумел.