Текст книги "Темная вода (сборник)"

Алишер и Паша

Погода разбушевалась не на шутку. Уныло скрипели стволы сосен. Редкие крупные капли дождя пробивались сквозь густые кроны деревьев. В ночной темноте одиноко светило окошко егерского домика.

В уютной теплой комнатушке два человека сидели за столом: хозяин дома – егерь Алишер Насреддинович и лесничий Павел Гаврилович. Они шумно спорили.

– Нет, Али, ты тут не прав. Рыбы в нашем озере раньше было больше. Как сейчас помню, пойдёшь зимой лунку просверлить, хоть на голый крючок окуньков наловишь, а сейчас, сиднем просидишь – даже плотву не увидишь!

– Ай, Паша Гаврилыч, зачем меня обижаешь?! Я сам вчера такого окуня поймал! – егерь развёл ладони сантиметров на тридцать.

– Это ты, Али, последнего, небось, выловил. А может, врёшь просто! – Точно, врёшь. – Просиял лесничий. – В нашем озере отродясь такой рыбы не водилось.

– Это просто ты, Паша, ловить не можешь. Деревьями занимайся, а другим не мешай! – обиделся егерь.

– Да я тут родился, не то, что некоторые. Приехали, понимаешь, из степей своих. У вас вода-то есть там? На тушканчиков, черти, охотитесь!

– Э-э-э, зачем обижаешь? Ты у меня был? Там такие реки! Вода, как слеза, даже камни видно. А рыба!! – Али развёл в стороны руки, насколько мог.

– Акулы, что ли у вас там?

– Зачем акулы? Форель водится, сазан водится.

– Это у тебя сазан?! Нет, Али, всё ты врёшь! И воды у вас там нет!

– Как нет? Есть! Ты там ловить станешь, от реки не оттащишь!

– Я тут родился, а ты к себе езжай, Али. Чужую форель таскать не стану.

– Рыбу Аллах создал, не я и не ты. Рыба всем общая!

– Не знаю, какой там Аллах, но окуньков у нас из-за того, что «рыба общий», днём с огнём не сыщешь.

– Ай, – только махнул рукой егерь.

– А ты от разговора не увиливай. Разговор у нас с тобой откровенный получается, ты меня обижаешь, и хочешь, чтоб я молчал? Нет, брат, извини. Скажи мне, если у вас там хорошо, что ж ты ко мне в лес приехал?

– Кто обижает? Я обижаю? Шайтан тебя подери! И не нужен мне твой лес, я в Москве учился, сюда прислали.

– Ишь, егерь нашёлся?! Егерь, а лес ему не нужен! Вот я и говорю, Али, плохо работаешь, из рук вон плохо. Поэтому и рыбы в озере нет. Что скажешь?

– А скажу я тебе, Паша Гаврилыч, чтоб ты своим делом занимался, а мой не трогал. Кустики свои сторожи. А я – рыбу буду!

– Ты уж досторожился! Рыба вся повывелась.

Ветер завывал в печной трубе домика. По крыше часто барабанил теплый летний ливень. Мутные ручьи, собираясь в единый водный поток, подхватывая листья и мелкие веточки, уносились по склону вниз.

– О-о, Паша Гаврилыч, – сказал егерь, глянув в оконце, – до утра дождик будет. У меня ночевать тебе надо. Я на печку лягу, ты на кровать. Поместимся?

Лесничий с радостью принял предложение. Ему, честно говоря, очень не хотелось идти ночью домой. Затушив закоптившуюся керосиновую лампу, егерь и лесничий легли спать.

Устроившись на теплой печке, Али через пять минут начал тоненько посапывать. А лесничий, может быть, потому что спал на новом месте, долго ворочался с боку на бок. Потом, видимо, решив, что ему все равно не уснуть, вполголоса окликнул егеря.

Али на секунду перестал храпеть.

– Али, – уже громче позвал лесничий. – Ты спишь?

– Шайтан, – пробурчал егерь. – Зачем ты, Паша Гаврилыч, мне спать мешаешь? Сам не спит, другим не дает!

– Ты послушай, я вот подумал, замечал ли ты в наших местах что-нибудь странное?

– Ну, да. Лося меньше стало. Уходит куда-то лось. А почему, Аллах один знает?

– Да ты, погоди, – прервал его лесничий. – Я тебе не про лосей говорю. Видел я недавно вроде как человека. Лохматый такой. Посмотрел на меня издалека и в чащу убежал. Я сначала решил – померещилось, а потом увидел в грязи след. И дальше – ещё и ещё. Тут я испугался, встал на месте, как вкопанный. Потом опомнился и побежал назад.

Егерь промолчал.

– Спишь что ль, Али?

– Да нет, Паша, не сплю. Просто вспомнил. Год назад, когда браконьер к нам повадился, иду мимо озера, места проверяю. Слышу, в воде кто-то плещется. Думаю, попался, шайтан, возьму сейчас тепленьким! А он грязный такой, мокрый. Я молитву давай читать. Он услышал и побежал прочь. Я Аллаху спасибо сказал. Больше потом его не встречал.

– Да. Завелась в лесу нечистая. Только не уверен, что его молитва твоя спугнула. Тебя испугался. А что, страшен окаянный, а?

– И не говори, Паша Гаврилыч. Глазенки бешенные, так и бегают. Он ружье увидел: молитву читаю, а сам целюсь!

– Ты, верно, сделал, Али. Нынче нам с тобой в лесу без ружья нельзя. Ну, ладно, друг. Давай-ка спать, – сказал лесничий, чувствуя, что сон, наконец, начинает овладевать им. – Спокойной ночи.

Знал Павел, что никакая это не нечистая, да уж больно ночь уютная была, что можно и о всякой чертовщине поболтать. Оно все интереснее.

– Спокойной ночи, Паша, – улыбнулся в темноте Алишер и отвернулся к стене.

Бессонница

Отец Василий сидел на кровати. Лунный свет пробивался через стекло и бледно заливал часть половика, и полностью красный угол. Что-то беспокоило попа в эту ночь, не давало ему спать. Но что? – Он понять не мог. Может сверчки, которые бесконечно стрекотали под окном, может мыши, шуршавшие в подполье?

«Какой толк от этого кота, – думал поп, приглаживая свою рыжую курчавую бороду. – Завтра он есть не получит, пусть грызуны весь дом погрызут. Истинно говорят: у животных души нет!».

Часы на стене разразились боем.

«Ну вот, три часа, – сосчитал удары поп, – пойду-ка я в часовню, видно хочет Господь, чтоб я Славу ему пропел. Эх, грешная моя душа!».

Облачившись в старую рясу, накинув на шею цепь с увесистым крестом, который почему-то всегда висел косо, кряхтя, отец Василий вышел на улицу. Прохладой обдало его с порога и сквозняком с полочки скинуло маленький образок Николы Угодника. Священник оглянулся и перекрестился: «Нечистого ночка, – дрожа от ночной свежести и суеверного волнения, размыслил отец Василий, – скорей бы до часовенки дойти, все спокойнее!».

Спешно воротившись в дом, поставив образок на место, а заодно, поправив пыльную перекосившуюся икону Богородицы с младенцем, три раза широко перекрестившись, поп торопливо засеменил к часовне.

Дверь послушно отворилась. За это поп в душе поблагодарил Бога, а также прихожанина, деда Егора. Дед Егор недавно смазал все дверные петли и замки, во славу Господа, правда, за бутылку «Кагора».

Внутри, как всегда, было намного прохладней, чем на улице. Сперто пахло ладаном и еле заметно – миррой. Перед иконостасом коптила всего одна лампадка, которую никогда не тушили. К ней отец Василий относился всегда трепетно. Ее берегли все местные старушки и сам он. Лампадка горела благодатным огнем, привезенным из Иерусалима в позапрошлую Пасху архимандритом Алексием, священником соседнего прихода.

Поп зажег от лампадки все свечи, и мрак отступил. Лики святых ожили и строго, с каким-то укором, взглянули на попа. Отец Василий рухнул перед святыми отцами на колени и громко, вдохновенно запел молитву: «Исповедаю Тебе, Господу Богу моему и Творцу, во Святей Троицы – Единому, славимому и покланяемому, Отцу и Сыну, и Святому Духу…».

На миг ему послышался слабый шорох. Взглянув слезившимися глазами на строгие лики, поп, закатив зрачки, еще громче и самозабвенно, продолжил: «… вся моя грехи, я же содеях во вся дни живота моего, и на всякий час, и в настоящее время, и в прешедшие дни и нощи, делом, словом, помышлением, объедением, пьянством…». Здесь отец Василий остановился и с особым чувством заглянул в безгрешные глаза святого Пантелеймона.

Многозначительная пауза, сделанная попом, позволила ему еще раз услышать какой-то посторонний звук. Священник огляделся. Ничего подозрительного он не увидел. Отец Василий стал креститься еще быстрее, захлебываясь словами: «… тайноядением…».

Молитву прервал скрип двери. Отец Василий с заметным ужасом обернулся и, крестясь, вскрикнул: «Господи, спаси и сохрани!» – Тяжелая дверь отворилась.

– Каемся? – Щуря морщинистое лицо, каркающим голосом прокомментировал вошедший дед Егор.

Поп ухнул и, еще не придя в себя, беззвучно зашевелил пухлыми губами в курчавой бороде.

– А я к тебе по дельцу. Домой было зашел, а ты здесь.

– Какое дельце?! Четвертый час, старый ты, хрыч! С-с-сволочь! – с колен вскричал отец Василий.

– Ну вот, обиделся, мать честная. Ругается. Не намолился, что ль, батюшка?

– Да ты меня чуть со свету не сжил! Намолился! Причем здесь это, старый дурак! Испугал ты меня. Что за дельце, говори, дурень.

– Да ты домолись сначала, грешно это – недомолиться!

– Ты старуху свою поучи, а не меня! – И наспех дочитав молитву, подошел к Егору.

– Не спится мне, батюшка. Отец мне покойный приснился – аж пот холодный прошиб! Проснулся, а уснуть больше не могу. Ворочаюсь только с боку на бок.

– Тьфу! – только сплюнул поп. – Мне тоже не спится, но я ж не бегу к тебе ночью.

– А храм разве твой? Храм – он Божий.

– Только по ночам он закрывается.

– А тут открыт был, – упрямился Егор.

– Ай! – махнул рукой отец Василий.

Помолчали.

– Ты, отец, руками на меня не маши. Послушай лучше, что было. Привиделся мне нынче батя. Значит: в белом весь стоит. А я – совсем маленький еще паренек. Поле ромашковое кругом. Смотрю на его ноги, а они почему-то не мнут цветов! Мои же – мнут. Я спрашиваю его: «Бать, а почему так?». Он улыбнулся и сказал: «Егорушка, сынок, беда к нам в деревню идет. Большая беда!». А голос у него такой звучный, эхом отдается! Я спрашиваю: «Какая беда?» А он опять улыбнулся, погладил меня по волосам – рука холоднющая, как у покойника и пошел вверх, будто по ступеням в небо. А потом исчез вовсе. Я же стою и плачу: «Батя! Не уходи!».

– Ты, Егор, с утра мог бы все это рассказать.

– Так я покуда не запамятовал, к тебе помчался. Батюшка, может молитва, какая есть – беду отвести? А?

– «Отче наш» почитай, уж. Все одно, не повредит. И ступай себе, Егор! Уже светает. Скотину скоро выгонять будут, пока на культе своей доковыляешь.

– Спасибо, батюшка. Благослови на дорожку.

Отец Василий мелко перекрестил Егора, тот чмокнул его в руку и заторопился домой.

Поп постоял, посмотрел ему вслед, тряхнул бородой и пошел восвояси.

– Ходят, понимаешь, по ночам, – бубнил в бороду поп, – а потом дивятся, откуда бессонница? Это ж надо, в четыре утра! Небось, там все отдыхают, – лукаво посмотрел он в светлеющее небо и перекрестился.

Зоя

Небо все в мелкую крошку. Темное оно и бесконечно глубокое. Песок чуть остыл – приятно ступням.

– Давай я понесу твои сандалии, – не глядя в ее сторону, сказал он.

Она молча протянула их: старенькие, стоптанные, совсем невесомые.

– Зоя, ты, почему все молчишь?

– Молчишь, – полушепотом пропела она. Голос ее такой тихий, легкий, будто трава шумит в поле. Не знал бы он, что она идет рядом, то скорее подумал бы, что ему показалось.

– Молчишь, молчишь, – повторила она, слушая, как шуршит на языке слово, – а если я бы была немой, не могла бы говорить, а только мычала, ты бы пошел со мной?

– Пошел бы, – в нос пробубнил он. – Ты же не немая. Да если бы…

– Рома, смотри, смотри… то синяя, то вроде зеленцой отдает! – не дала она ему договорить и вытянула свою худую руку к небу.

– Чего?

– Да вон же, звезда, неужели не видишь? – Они прошли еще немного и встали под мерцающим, сгорбившимся фонарем. Свет его, немощный и бледный, растянул уродливую тень на тропинке. Из темноты кто-то чуть слышно засмеялся.

– Гуляете, голубки!? – как-то громко прозвучали в тишине слова. И снова чуть слышные смешки и перешептывания.

– Ромка, ты кудай-то девку повел, а? – зазвенел в темноте мальчишеский голос.

Зоя взглянула в сторону лавки, туда, где виднелись темные силуэты и две светящиеся точки от зажженных сигарет. Глаза у нее заблестели, сузились. Она как-то неуклюже развернулась, словно приготовившись к защите.

Рома опустил голову, спрятал сандалии за спину, поглядывая искоса на говорящих.

– Пойдем, пойдем, – взял он ее за руку.

Зоя вздрогнула: ладошка у нее была маленькая и холодная. Рома потянул ее в темноту, подальше от людских глаз. Зоя несмело, сжав горячие мокрые пальцы Ромы, покорно пошла за ним.

– Зойка, – уже более громкий и наглый девчачий крик за спиной, – чего это ты там прячешь, картошку, что ли?!

Рома почувствовал, как Зоя сильнее прижалась к нему.

Вот уже улица позади и тот одинокий фонарь чуть виден…. Они спустились по неровной тропинке с горки к ручью. Зоя шла медленно, спотыкаясь….

– Как тут хорошо!

– Я тут часто бываю.

– Ты сюда водишь девушек? – посмотрела она на него.

На ее белом лице появилась чуть заметная улыбка, она поправила выбившуюся прядь волос и присела на старое бревно.

– Ну что ты глупости говоришь? – Рома сел рядом.

Тишина. Только журчание ручья в глинистом русле и дыхание….

Сейчас силуэт Зои проявился; луна способна показать, кажется, все самое главное, без обмана, только четкие линии. Он смотрит на ее округлый лоб, на маленький аккуратный нос, на завиток волос, в кольце которого мерцает звезда, отдавая то синевой, то еле заметным зеленым светом. А Зоя смотрит вдаль, к горизонту, туда, где небо почти никогда не бывает темным, где заканчивается, расплывается за макушками деревьев ночь, и на лице ее лежит непонятная нежность.

Рома подался к ней, она чуть повернулась и крепче сжала его ладонь. Она вся дрожала. Он положил ей руку на спину и тут же отскочил в сторону.

– Что ты? – ошалела Зоя.

– Извини, – замялся он.

– Я тебе противна?!

– Нет.

– Тебе неприятен мой горб?!

Горб – словно удар грома! Он не мог себе представить, что она, что вообще можно произнести это слово в слух. Горб, словно гроб, или грубость, в голове Ромы все перемешалось, лицо его горело, он не знал, что нужно сказать, руки его затряслись. Он почувствовал, как со стороны ручья потянуло болотиной.– Нет-нет, я просто…. – оправдывался он. – Ты мне, правда, нравишься, я даже не обращаю на него внимания, честно!

Он сел на землю обхватил ее ноги.

– У тебя шрам.

Рома аккуратно провел по выпуклому бугорку на коже.

– Но…, почему ты со мной?

– Ну, тихо, не плачь. Ты же самая…

– Глупенький, – она прижалась к его волосам – губы ее горели.

Рома молчал.

– Ты никогда не думал, что мы как бабочки. Ну, понимаешь. Ведь вот посмотришь, ползет гусеница, страшная, уродливая, даже прикоснуться боишься, а она завернется в куколку, словно в гробик. Понимаешь, она умирает и потом рождается снова. Она прекрасная, совсем не такая как была раньше. А может, и мы здесь только начинаем, а потом там, – она снова посмотрела на горизонт. – Мы переродимся. Чем некрасивее мы здесь, тем лучше будет там?

– Бабочки? – Повторил Рома. Он хотел еще что-то сказать, но только засопел и уставился на кончики своих грязных ботинок.

– А мне так хочется поскорее умереть.

– Да ты что?!

– Да это совсем не страшно, я только закрою глаза, словно засну, а когда открою, то все будет по-другому.

– Я же тебе говорил, врачи….

– Поцелуй меня, – прошептала она, чуть заметно улыбнувшись, когда Рома уходил от ее дома.

Зоя стояла на крыльце, ссутуленная и дрожащая от ночного холода. Сейчас она была похожа на маленькую старушку. – Ты придешь ко мне завтра?

– Приду, и завтра и послезавтра, – старался он говорить как можно тише, то и дело оглядываясь.– Рома быстрыми шагами уходил от ее дома. Он слышал, что еще какое-то время она шла тихонько поодаль от него, а потом долго смотрела вслед, пока он совсем не растворился в темноте улицы….

Остановившись Рома оглянулся, там возле дерева ему померещился силуэт. Он пригляделся. Это была всего лишь старая береза с огромным наростом.

– Дурак! – сказал он сам себе. Подошел к колонке и опустил голову под ледяную струю воды. Потом свернул в проулок, поднялся на крыльцо большого кирпичного дома и со всей силы заколотил в дверь. Вмиг взвыли все соседские собаки.

Дверь отворилась, на пороге появился заспанный с полосой от подушки во все лицо паренек.

– До утра не мог дождаться?

– Долг платежом красен.

– Ну что, будем еще в карты играть, мы тебе наказание похлеще придумаем.

– Обойдусь, как-нибудь.

– А хороши вы были, прям парочка. Целовал?

– Слово даю.

– Ну, верю, верю.

– Заходи завтра.

Уже успокоились собаки. Снова ни шороха на улице. Смотрит Зоя в окошко, на далекий сгорбившийся фонарь и улыбается, теребя в руках Ромин василек. На улице ни одной живой души, только рисуется в темноте темный силуэт и пропадает… обман зрения. Глаза у Зои закрываются, но она борется с этой слабостью, она не хочет спать, ей не нужен завтрашний день, пусть он придет позже…

Фермер

Автобус остановился у пустынной остановки. Скрипнули двери.

– Приехали парень! – с какой-то радостью выкрикнул водитель в салон.

Витька дернулся, утер лицо.

– Все, приехали! – Заулыбался водитель и вышел на улицу, потягиваясь и широко зевая.

По земле еще стелился утренний туман, еще ни одной живой души не было кругом.

– Давно видать, дома-то не был? – Стукнув по колесу ногой, сказал водитель и снова полез в кабину.

Витька с каким-то пренебрежением посмотрел на него и, не ответив, пошагал от остановки. Все тут было как и раньше, ничего не изменилось, словно не три года прошло, а три дня.

Постояв немного на мосту и смачно плюнув в реку, как в детстве, он пошел к дому. Долго стоял возле двери, хотел было постучаться, но передумал, зашел в огород и, просунув руку между досок, открыл крючок с другой стороны.

Сел на лавку под яблонями, закрыл глаза и стал слушать, как просыпается вокруг деревня. Калитка в огород скрипнула.

– Кто здесь? – услышал он дрожащий голос, и в груди его словно два сердца наперебой заколотили.

Витька пригнулся, чтоб его не было видно за кустом смородины.

– Кто тут, а ну выходи. Я вот сейчас собаку спущу!

– Мама, – как-то с хрипотцой сказал он, поднимаясь с лавки на дрожащих ногах.

– Витя, – словно в испуге воскликнула мать и, не обходя, прямо через смородину полезла к сыну.

– Мама, да ты чего, все кусты же переломаешь.

– Сынок, – запричитала она и обхватила его шею. – Приехал!

Все утро мать бегал вокруг него. И баню истопила, и стол богато накрыла.

Раскрасневшийся и намывшийся Витька сидел за столом и вальяжно озирался по сторонам, а мать не сводила с него глаз.

– Ну, хватит уже, ты на мне дырку протрешь.

– Ну как же. Ты кушай, кормили там, наверное, плохо.

– Нормально кормили. Всего хватало.

– Витя – Витя, исхудал-то как.

– Мама, ну что ты придумываешь, сидишь, какой был, такой и остался.

– Такой и остался, – повторила мать.

– И чем же вы там занимались?

Сын с недоумением посмотрел на мать.

– Ладно, ладно. А у нас дядя Паша помер, помнишь ли? Да еще соседи наши в город переехали, – вспоминала она новости, смотря на скучающего сына. – А дождь-то вот только вчера полил, а то все сушило и сушило, картошка-то, махонькая какая.

– Болото, – вздохнул сын.

– Что ты говоришь?

– Может тебе, что сделать нужно? – отодвинув от себя тарелку, спросил Витя.

– Да ничего мне не нужно, сиди, отдыхай, все у меня нормально, все исправно.

– Ну, тогда я пойду, прогуляюсь.

– Куда ты, а? – Вскочила мать – К дружкам своим. С матерью посиди. Перепились дружки все твои. Что ты у них забыл, с матерью не побыл, а уже пошел.

– Да во двор я просто хотел.

Целый день промаялся Витька возле дома, брался за разные дела: что-то все ходил, проверял, рассматривал, перебрал свои старые вещи, но ни в чем он не находил удовлетворения, да и доделывать-то начатое до конца совершенно не хотелось. А как только он собирался куда-то, мать тут же следовала за ним.

– Ну что тебе дома не сидится?

– Да тут я, тут. Думаю, может мне на работу устроиться? Есть, что ль работа, какая?

– Да какая работа, – отмахнулась мать, – все вон наши в городе шабашат. Уезжают на две недели, потом две недели дома. Деньги неплохие привозят.

– А я, мать фермерством займусь, – листая какой-то журнал, сказал Витя и громко зивнул.

– Чем? – испугалась мать.

– Тем. Решил поднимать сельское хозяйство. Буду выращивать картошку на продажу. Я все рассчитал. – и бросил на стол журнал с надписью «Фермер»

– Вот придумал, – заулыбалась мать, но хоть и не восприняла всерьез фантазию сына, немного успокоилась.

Вскоре и участковый, словно случайно, зашел в избу. Осмотрелся кругом, долго вытирал о тряпку ноги.

– Ну, здравствуй, Витя!

– Здорово, – и отвернулся к окну.

– А это ты зря, – подвинув себе табурет, вздохнул участковый. – Любовь Петровна, кваском не угостишь, а то жарища такая, сил моих больше нет.

Витькина мать вынесла участковому стакан квасу и села напротив.

Напившись, участковый вытер усы, посмотрел сначала на мать, потом на ее сына, который все пялился в окно.

– Я Витька думаю, мы с тобой будем друзьями и заживем долго и счастливо.

– И умрем в один день, – добавил Витя.

– Витя ты что!? – перебила его мать.– Иван Сергеевич, не обращайте внимания, он всегда, сначала скажет, потом думает. Он завязал, он фермером решил стать. А если документы нужны, то они все в порядке.

Мать подошла к комоду и достала папочку.

Участковый долго перебирал бумажки, в чего-то вчитывался, щурил глаза.

– Фермером, – заулыбался он, – хорошо. А где ж ты милый друг целый месяц шлялся? Ты посмотри, освобожден вон аж какого числа, а сегодня вон какое. Двадцать восемь дней, посчитал он в уме. Наверное, с фермерами знакомился?

– А вы тут не смейтесь, – неожиданно поднялся с места Витя. – Идите себе… Что ходишь вынюхиваешь. Сначала посадил, а теперь в друзья ходит набиваться. Волчара!

– Не воровал бы, не посадил.

– Я не воровал, я покататься взял. Что убыло от этой машины?

– Вот и покатался. – Не унимался участковый, – не тобой положено, не тобой и возьмется.

– Да что вы. Ну, все уже. Пустое. Что старое поминать.

– Пусть повспоминает, мама. Ему, наверное, орден за это дали!?

– Да чего тут, – отмахнулся участковый, – просто делал свою работу.

– Ну, вот и иди себе.

Участковый одернул китель и вышел из избы. Потом снова заглянул, комкая фуражку в руках.

– Вить, выйди.

– Да что это за секреты, от матери-то?

– Ладно тебе, не посадит же он меня.

Витя вышел на мост и закрыл поплотнее дверь.

Участковый словно каменный стоял под пучками зверобоя в пыльном луче света, и только глаз его чуть подрагивал.

– Ты, можешь ко мне как хочешь относиться, только я ведь не знал, что это ты тогда машину угнал, а когда уж дело завертелось, чего уж тут говорить…

Он нахлобучил фуражку, вытер мокрые ладони о штаны и, аккуратно взяв двумя пальцами за воротник, притянул к себе Витю.

– К Ольге бы ты не ходил больше, к ней из города жених приезжает, вроде все как-то налаживается. Я тебя по-человечески прошу, а там делай как знаешь, – он махнул рукой и вышел на улицу.

Витя выдохнул и закрыл глаза от слепящего солнца, в котором таял силуэт участкового.

Вечером он достал из шкафа новый костюм, надушился, причесался.

– Ты смотри сынок, не впутывайся больше ни во что.

– Ну, во что я могу впутаться в клубе, скажешь тоже. Хоть с народом повидаюсь, не будешь же ты меня всю жизнь держать взаперти.

Мать застыла у окна и смотрела, как сын идет по дороге и сшибает прутиком придорожные лопухи. Она так и стояла, даже после того как он совсем исчез, и было у нее такое чувство, что все не по-настоящему, что это сон, что сейчас она проснется и будет снова ждать писем. А Витька, как только понял, что его больше не видно, свернул в проулок и, надрав охапку цветов в чьем-то палисаднике, бросился к дому участкового. Он знал, что Ольга под охраной матери сидит дома, а сам, Сергей Иванович, непременно дежурит в клубе, блюдет, чтоб во время культурного времяпрепровождения молодежь не наломала дров.

Перемахнув через забор, Витька, привычной дорогой проскользнул мимо родительской спальни к окнам террасы и, подтянувшись, увидел Ольгу.

Еле-еле постучав по стеклу, он тут же спрятался. Ольга выключила свет, распахнула окно.

– Кто тут?

Витька протянул из темноты охапку цветов.

– А почему через огород, – тихо засмеялась она и наклонилась вниз.

Не говоря не слова, он обнял ее за шею и прижался к ее губам, она тоже его обняла, но потом, словно ошпаренная вырвалась из рук и отскочила от окна. На террасе зажегся свет. Витька запрыгнул в окно.

– Витя!? – лицо ее побледнело.

– А ты думала кто?

– Ничего я не думала.

– Ладно уж, не бойся, – заулыбался он. – Цветы в воду что ль поставь.

– Я сейчас, за водой только схожу.

Когда она, вместе с матерью вернулась на террасу, Витьки уже не было.

Чуть ссутулившись и заложив руки в карманы, вошел Витька в клуб, по-хозяйски зашел, словно он и не смущался ничуть, будто не обращал внимания, что на него все смотрят. Он думал, что, увидев Ольгу, в нем проснется хоть какая-то ревность или хоть что-то, но была только пустота и безразличие. Да и не шла она ни в какое сравнение с городскими, яркими подругами, которых изведал он за месяц разбитной жизни у друзей после освобождения.

Прошелся он по диагонали через танцплощадку и уселся в темный уголок, посматривая на всех. Как и три года назад играла все также музыка, так же сидели вдоль стенок уже незнакомы парни, видимо подросшая и вытянувшаяся малышня, да местные девчушки сгрудившись в кучку в центре танцплощадки покачивались в так музыки и, оглядываясь хихикали. Он смотрел на них и убеждался, что тут ему больше делать нечего. Все сразу будто прояснилось, о чем он додумал и что говорили его оставшиеся на зоне дружки, и ничто его больше не тяготило. Вроде бы все так же, как и было, а вроде бы и все чужое, какое-то не его.

– Фофан, – заголосил, словно из-под земли выросший здоровый парень. – Смотрю ты или не ты!? Ты как? Когда? А мне ребята говорят, вроде видели тебя. Прошел, говорят, руки в брюки, ферзем. Давно ли?

– Да вот сегодня, на утреннем.

– Ой, – с какой-то радостью потер здоровяк ладони, – эх, погуляем! Ну что пойдем к ребятам, сейчас все чин почину отметим.

– Да что-то не охота.

– Что значит не охота, пойдем, говорю, – и потащил его за рукав из клуба.

В парке, на столике у подножия памятника шумно пили и смеялись. Витька сидел, как-то ерзая, да и ел с какой-то неохотой. Все куда-то поглядывал, словно торопился.

– Ты что как не свой, Фофан, давай расслабься. Мы тут теперь живем, работаем в городе, деньгу нормальную получаем. Хочешь с нами?

Фофан заулыбался, обнажив металлические фиксы.

– Нет, фраерок, не по мне это.

– Не понял, – вытянулся лицом здоровый парень, – какой фраерок? Ты заболел что ль, Фофан! Я тебе сейчас такого фраерка покажу! Ты смотри, а то я тебя полечу.

Витька соскочил с лавки.

– Чего тут с вами делать! – он махнул рукой и скрылся за кустами сирени. – Не понимаете вы жизни. – кричал он из темноты. – Жить надо красиво!

Витька обошел кругом деревню, потом ходил возле фабрики, заглядывал во все встречные сарайчики. Он ходил тихо и что-то бурчал себе под нос, что-то напевал. Настроение было приподнятое. А когда ему удалось найти в сарае старый ломик, на душе стало совсем хорошо.

– Тоже мне деятели! – ухмыльнулся он куда-то в темноту и пошел к магазину.

Вся охрана продовольственного магазина, как и обычно, заключалась в огромном амбарном замке, размером с чайник. Проходя мимо дверей, Витька подивился, как все же беспечны люди. Но ломать, этот прекрасный механизм он не хотел. Он обошел магазин и по забору забрался на крышу. И аккуратно ступая по гулкому железу крыши, дошел до маленького окошечка.

– Ничего не меняется.

Он чуть подковырнул форточку и та со скрипом распахнулась. Просунув сначала руки, потом и сам словно змея заполз на пыльный чердак.

– Спасибо, Митрич, за науку, – чуть слышно сказал он и чиркнул спичкой. Желтое пламя выхватило голубей, которые словно бусы облепили жердь возле дырки и все как один уставились на спичку.

Витька дополз до чердачного люка и, зажмурившись, резко дернул его на себя. Сигнализация не сработал.

– Чудеса, – прошептал он, – Митрич, спасибо тебе еще раз. – И запел чуть слышно, – эх раз, еще раз…

Осмотревшись, Витя сразу же снял с витрины бутылку коньяка и ловко свинтил крышку.

– Вот это я понимаю! Теперь закусочку!

Но вдруг, на его плечо сзади легла тяжелая рука, чуть придавив его к полу.

– А может без закусочки, – услышал он голос участкового.

– Вот же не фартит, – зашипел Витя.

– Гульнуть решил?

– А вам-то какое дело? – пытался выкрутиться из под тяжелой руки участкового Витя.

– Я знал, что ты придешь, только не ожидал, что так скоро. А себе вон тут и раскладушечку за витриной поставил. К долгой караульной жизни себя настраивал, а ты – вот, нарисовался, фермер.

– Слышь, руки убрал!

Участковый сильнее сжал руку.

– Ты, волчара! Я ж и не собирался тут задерживаться!

– И куда ж ты собрался?

– Куда надо!

– Митрич-то, которого, ты все поминал, друг, наверное, твой, оттуда?

– Да что ты скалишься, думаешь, боюсь сесть? Да я с радостью.

– А я не думаю, – участковый подхватил Витю обоими руками и приподняв, шмякнул об пол надавив на шею коленом.

– Ну все, конец тебе! – завизжал Витя.

Участковый молчал. И расстегивал у себя на штанах ремень.

– Ты, ты, – заикался Витя, – ты больше не жилец.

Участковый взмахнул офицерским ремнем и с хлопком опустил его чуть пониже Витькиной спины.

– Ох, хорошо, – повторял участковый, сильнее прижимая к полу худое тельце Вити, который все сильнее стал извиваться.

– Ты, ты… Отпустил, я сказал!

– Эх, Витя, – спокойно сказал участковый, – жалко, что не было у тебя отца.

Он так и лупил его, пока совсем не упарился.

Витя лежал тихо, только плечи его чуть подрагивали.

Участковый поднялся, отряхнул с коленей пыль.

– Ну, поднимайся же, что разлегся.

Витя молчал.

– Вставай, говорю.

Витя поднялся, не поднимая глаз.

– Если поймали, так сажайте, – шмыгал он носом, – а чего издеваться-то.

– Ну, это ты зря, никакое это не издевательство, а так, восполнил недостаток твоего детства. А на счет, посадить, это я еще успею, поскольку за тобой я теперь буду, как тень ходить. Так что ты к своему другу Митричу не торопись, погуляй еще. С мамкой-то посиди, она ж извелась вся, а ты показался на два часа, «джентельмен удачи», – растянулся в улыбке участковый, – и опять хотел одну оставить.

Витя шмыгнул носом.

– Ну что встал, двигай.

Витя посмотрел на участкового.

– В каком смысле?

– В прямом!

– А как же… – Витя огляделся кругом.

– Ну, это я улажу, а вот за коньячок придется заплатить.

– Все, иди домой.

Шаркая ногами, Витя пошел к лестнице.

– Дядя Иван, – не оборачиваясь, тихо произнес он, – вы только не говорите никому.

– Посмотрим на твое поведение.

Не говоря больше не слова, Витя поднялся по лестнице. Участковый растянулся на раскладушке и прислушался к гулким шагам на крыше.

– Тоже мне, фермер.

Участковый бросил на пол ремень и отвернулся к стенке.