Текст книги "Темная вода (сборник)"

Алексею надоело замерзать в одиночестве, он вернулся домой, и снова зажил прежней жизнью, и старался чтоб пустота не тронула его дом. Все теперь знали, что он не любил рассказывать о месяце счастливой городской жизни с красавицей женой. Всякое бывает, не срослось.

***

Ломая нетронутый наст, Алексей прошел последний сиротливый могильный холм и лег за наметенным бугром снега. Отсюда поле просматривалось далеко. Но, сколько он не смотрел, лисы не было видно. Да он и не надеялся, главное, что вырвался из дома. В лесу казалось как-то спокойнее. Лежа на спине, он уставился на звезды, которые, будто бы перемигивались между собой. С поля иногда налетал ветер и сыпал сухой снежной крошкой. Ватник хорошо держал холод, в нем было словно в коконе, тепло и уютно. Алексей втянул голову в плечи, закрыл глаза и, будто бы стало лучше слышно, как на ветру постукивают друг о друга остекленевшие ветви, как постанывают изредка стволы деревьев, чуть раскачиваясь в сонном забытье. Не открывая глаз, он положил ружье себе на грудь и подвинул срез ствола почти к самым губам. От промерзшей стали пахло ружейным маслом и чуть выгоревшим порохом. Алексей вытащил руку из голицы и, чуть касаясь ствола, провел пальцем от самой мушки до курков, до их отполированной до белизны стали. Сейчас он даже не дышал, в мгновение исчезли все звуки, он словно оказался в пустоте… и только запах перегоревшего пороха из остывшего нутра ствола. Ему вдруг стало очень холодно, одежда уже не грела. Где-то в стороне ему послушался звук, Алексей открыл глаза и сбросил с себя ружье, словно это была гадюка. Перед глазами пошли черные круги. Сердце беспокойно зашевелилось в груди. С поля послышался тихое тявканье. По ровной синеве бежало черное пятно, бежало, прижимаясь к холоду земли в направлении падали. Алексей уже не думая схватился за ружье и подполз ближе к краю снежного бурана.

Лиса бежала аккуратно, то и дело, оглядываясь, принюхиваясь. Срез ствола следовал за ней, не отставая, курок дернулся и вслед за снопом огня, с веток посыпало серебристой пылью. Лиса подскочила вверх и исчезла в снегу. Забыв про лыжи и про мешок, Алексей бросился к добыче, прыгая по сугробам, растеряв на ходу шапку и варежки. Лиса лежала на том месте, где и упала, подставив по звездное небо голую проплешину ободранного бока, оставленную видимо колесом машины.

– И что мне с тобой делать, – смотря на порченную лисью шкуру, – говорил Алексей.

Притащив зверя на кладбище к своей засидке, Алексей долго смотрел на её потрепанное тело.

– Может какая-нибудь слепая бабка купит, – решил он и поплелся в дальнюю деревню подальше от своего дома. Если уж подвох и заметят, то потом, пожалуй, найди.

Свет из окна дома виднелся далеко. Алексей шел, не упуская его из вида, и думал, сколько просить за трофей.

– Да хоть сколько, – перед самым порогом решил он, – да хоть за просто так отдам.

В доме было тихо. Тусклый свет настольной лампы пробивался сквозь лед стекла.

Обмахнув варежкой ноги, Алексей постучал. Кто-то долго возился с замком. Когда дверь открылась на пороге появился паренек лет восьми, он кутался в огромный тулуп накинутый на голое тело.

– Чего надо? – с недовольством осмотрел он гостя.

– Ишь ты, малец, рановато еще так со взрослыми-то разговаривать.

– Ты дядя меня не учи, я уже в школу хожу. Ходят тут по ночам.

– Лису возьмешь? – повернув трофей нормальным боком, предложил Алексей.

– На кой она мне? – будто бы без интереса присматривался к лисе паренек.

– Матери на воротник подаришь, отец выделает, будет ей радость.

– Нет у меня отца. Был когда-то да весь вышел, я и не видал его.

– Сам тогда сделаешь, иль хочешь я.

– Сколько просишь, – протянул он свои маленькие ручки к белому с черным, кончику хвоста.

– А сколько не жалко?

– А мне по всякому жалко.

Он еще раз посмотрел на лису.

– Водки не дам, а то напьешься, зоровать будешь, а у тебя вон ружье. Чего мне с тобой делать? Хочешь ведро картошки.

– Дешево ценишь.

– Ничего не дешево, картошка в этом году не народилась.

– Умен ты больно.

– Да уж не дурак. Ну, картошкой возьмешь. Только обдирать тушку сам будешь.

– Ладно, по рукам. Тебя как звать-то?

– Миха.

– Ну а меня Леня.

– Заходи тогда в избу, Леня. Только не шуми, там бабка в комнате, она того немножко, покрутил он у виска пальцем.

Алексей зашел в полутемную избу, одну часть которой занимала печка, другую полка с книгами и высокая железная кровать.

– Книг у тебя сколько, читаешь, поди, много?

– Некогда мне читать, нарочито с пренебрежением сказал паренек, у меня дел полно, хозяйство, это мать вон читает, она медсестрой раньше работала, пока больничку-то не закрыли. Ей книги нужны были. Грыжи там всякие, абсцессы, это же наука.

– Кто это пришел, – донесся из закрытой комнаты сиплый голос.

Паренек подошел к двери, с витражным стеклом шаркая по полу большими не по размеру валенками, и заглянул внутрь. Из черного нутра комнаты пахнул табачным застоявшимся зловонием.

– Никто, спи уже.

– Я слышу, что никто, это мужик какой-то.

– Никакой это не мужик, так прохожий.

– Эта шлюха кого-то привела, да?

Паренек захлопнул дверь.

– Говорил же, что она ненормальная.

– Гляжу, покуривает бабуля.

– А что ей делать-то. У нее ноги усохли, лежит вот целыми днями и курит. Раньше ничего, была нормальная, даже красивая. Мать вся в нее пошла. – Он кивнул на рамку на стене, за стеклом которой ютились фотографии налезавшие друг на друга.

Алексей подошел ближе к стене и всмотрелся в молодое женское лицо. Ноги его стали словно мягкие, по спине пробежал холодок. Он еще раз оглядел всю избу и снова посмотрел на фото.

– Если эта шлюха сюда придет, – закричала из комнаты старуха, – я дом сожгу. Нашла легкий хлеб.

Алексей уже ничего не слышал, только какие-то бессвязные слова. Он положил лису на пол и вышел на мост. Там он уселся на темной лестнице и смотрел куда-то в темноту.

Дверь открылась и, тихо ступая по полу, к нему подошел Миша.

– Ты чего это, дядя?

– Да ничего.

– Как ничего, я видел, как ты в лице сменился.

– Уже не важно… – Алексей снова вспомнил тот вечер, людей в машине и все равно, что-то не складывалось у нег в голове.

– Ты к матери, что ль пришел, – опустил Миша голову.

– Нет, точнее да, не совсем.

– Что-то ты дядя заговариваешься.

– Я, я вроде как отец тебе, что ли получаюсь, только понарошку.

– Отец, утонул мой отец, вон в пруду перед домом.

Алексей посмотрел на Мишу.

– Ну чего смотришь, восемнадцать ему стукнуло, он запил и на ильин день и потонул. На проводы на свои. Так в армию и не попал. Я его не видел, мне мать рассказывала.

– Да я не по-настоящему. Нафантазировал я себе, будто у меня семья есть.

– Странный ты.

– Ну, я пошел. Алексей поднял с пола ружье и, стараясь не смотреть на Мишу, открыл дверь.

– Хочешь, – схватил паренек его за рукав, – я за лису тебе часы дам, хорошие, с кожаным ремнем.

Он потащил его за собой в промерзшую террасу, в углу которой стоял старый комод из под которого Миша достал пыльную коробку, в замшевом нутре которой лежали мертвые часы, чуть подъеденные ржавчиной и замершие на половине двенадцатого. Миша потрогал их с нежностью и протянул Алексею.

– Да зачем мне.

– Не зачем, – зашмыгал он носом.– Забирай. Твои теперь будут, только дождись мать. Увидишь, она не такая как бабка говорит. Бабка злая, потому что безногая.

Алексей положил часы обратно в коробку и уселся на полу.

– Хочешь, я корову тебя нашу покажу, знаешь, как я ее раскормил, шмыгал носом Миша.

– Корову?

– Дядя Леня, посиди, – Миша пристроился рядом и обхватил его руку, – посиди, мать скоро вернется, ты посмотришь, она не такая, она красивая.

Алексей прислонился спиной к холодной стене и дохнул паром в затянутый паутиной потолок.

– Вот тебе и Москва, – он прижал к себе Мишу и уткнулся в его косматую голову. – Подождем, обязательно подождем и снова у него в груди загудела мелодия, которая неизвестно откуда взялась в голове, но была она настолько протяжна и нетороплива, что становилось тепло и как-то особенно уютно.

Знакомое лицо

О чем-то шелестела листва тополя в парке искусств, что на Крымской набережной, скрывая от глаз бесцельно бродивших прохожих суетных воробьев. По Москве-реке, навалившись на воду тяжелым металлическим пузом, проплыл речной трамвайчик, разогнав волной золото куполов храма Христа Спасителя.

Человек в черном пальто сидел в самом дальнем углу парка, как раз возле дома Третьяковых, и щурился. Щурился, наверное, от того, что глаза слепило октябрьское солнце и легко, чуть ощутимо веяло шоколадом со стороны фабрики Красный Октябрь. Человек втянул полные легкие воздуха и откинулся на спинку лавки.

– Какое лицо! Бо-же мой, какое лицо! – прогнусавил восторженно чей-то голос.

Человек в черном пальто открыл глаза и виновато улыбнулся немного смутившись. Перед ним, в блаженном умилении, с высоко поднятыми редкими бровями стоял незнакомец, прижимая к себе пачку ватмана, словно защищаясь ею от возможного удара.

– Если вы не позволите мне изобразить, – несмело произнес он эти явно заготовленные заранее слова, – я умру, – голос дрогнул и прозвучал как-то пискляво, с надрывом.

– Постойте… – растерялся человек.

– А какая линия носа, вы, наверное, актер?! – колыхался художник. Казалось, что пачка бумаги, которую он прижимал все сильнее к себе, имела весьма тяжелый вес и помогала его худосочному телу, облаченному в мешковатый свитер не поддаться налетевшему ветру. – Да, да, точно. Какой взгляд, все женщины наверняка сходят по нему сума.

Человек стряхнул с пальто крошки от недавно съеденного печенья и хотел было встать.

– Нет, нет, не шевелитесь, я с удовольствием сам заплачу деньги, чтобы вас нарисовать.

– Действительно? – человек посмотрел на кудрявую бахрому вокруг дырки на свитере художника, потом в его маленькие моргающие глаза. – Вам не нужны деньги?

– Ну, разве самую малость… Знаете, как сейчас живется, а надо и то и это. Да вот если б еще пятьдесят рублей на бумагу и карандаши… и там еще, – зашевелил губами художник, сморщив гармошкой лоб, – в общем, самую ничтожную сумму в сто пятьдесят рублей, и поверьте, это будет поистине профессиональный портрет.

– Я не знаю. Сто пятьдесят, да и вообще…

Художник повеселел и уже смелее подсел на лавку.

– Вы не теряйтесь! Как вас по батюшке?

– Сергей Николаевич.

– А я Иннокентий. И заметьте, не грабитель, как те на Арбате.

– Вот что, Иннокентий, все это конечно хорошо, но, пожалуй, нет.

– А хотите, я покажу вам свои работы. Взгляните на этого мальчугана, какой необыкновенный разрез глаз, а вот посмотрите на эту или вот эту.

Улыбающиеся, хмурые, худые и пышные лица мелькали перед Сергеем.

– Стоп, – неожиданно ожил он, отчего художник даже вздрогнул.

– Что не нравится?!

– Покажите, пожалуйста, предыдущую.

– Она чудо, неправда ли, я написал ее вчера.

– Не может быть, вы не могли сделать этого вчера, девочка совсем молоденькая.

Иннокентий вздрогнул, будто шальной отскочил от лавки, торопливо засовывая портреты в папку. Глаза его, казалось, заморгали еще чаще.

– Ну раз вы не хотите, тогда я, пожалуй, пойду, – и тут же засеменил прочь.

– А сто пятьдесят и портрет, – догоняя, крикнул в спину Иннокентию Сергей.

– Мне нужно спешить, – не оборачивался тот и прибавил шаг, – некогда мне тут. Дела у меня.

– Иннокентий, постойте, я от вас не отстану, это несерьезно, в конце-то концов! Где вы видели эту девочку?

– Отстаньте от меня, – отмахнулся художник.

– Да стойте вы наконец, я заплачу вам триста рублей и накормлю обедом. Вы хотите есть?

Художник замедлился и остановился в центре большой, чуть рябившей на ветру лужи, под которой на асфальте виднелась неровная сетка пятнашек, укрытая кое-где истлевшей листвой.

– Вы чего? – схватил его за плечо Сергей.

– Странный вы какой-то, да и лицо бандитское. Вот и девочку увидели… сразу триста рублей. Знаем мы… Думаете, деньги есть, так все можно?

– Зачем же вы так, – смутился Сергей. – Я очень давно знал одного человека. Просто вот увидел у вас и сразу вспомнил, знаете, бывает такое чувство, даже тут кольнуло, – ударив себя в грудь.

– Искусство это загадка, – он поднял глаза и уперся в верхнюю пуговицу черного пальто, обдав ее брезгливостью маленьких мышиных глаз. – Я тут как-то девушку написал, просто так, из головы, и представьте, очень многие видели в ней что-то знакомое.

– Может быть, может быть, – опустил голову Сергей. – Только знаешь что… А вообще ладно.

***

Тогда, шестнадцать лет назад, в тысяча девятьсот восемьдесят шестом Сергей потерял отца – отравился он техническим спиртом, отдушиной для многих мужиков того времени, когда правительство активно боролось с пьянством.

Старушки, торговавшие уныло-яркими похоронными венками, забор красного кирпича, ворота с черными коваными узорами, шершавая лавочка у могилы с гранитной плитой и строгий даже на фотографии взгляд отца, все это с тех пор он стал встречать ежедневно, приходя на кладбище.

Так было и этим вечером. Он сидел, прислоняясь к железным прутьям изгороди, смотрел на пожухлый, в крупинках земли, цветок, на размокшую баранку и горсть пшена, не съеденную кладбищенскими воронами.

– Плохо? – нарушил безмолвие тихий девчачий голос.

– Да. Несчастный случай, – опередил он очередной вопрос, всматриваясь в нечеткий, в вечерних сумерках, силуэт. Лица не было видно, лишь часть подбородка и губы были отмечены желтым светом желтеющие далекого фонаря.

– Я сяду? – указала она на скамейку.

Сергей молча подвинулся.

– Темно уж, а ты все сидишь, не боишься?

Сергей не ответил.

Ее звали Катей. Как выяснилось, она жила прямо на кладбище. По ее словам, жизнь тут была лучше не придумаешь, и жилье есть и с едой никогда проблем не знают.

– Бабушка к нам тут одна все ходит на могилу, вчера одежду принесла. Люди здесь добрые, не обижают, и просить ничего не надо. На кладбище приходят и сразу добреют, от страха, наверное. Тут-то все равны, что богатые, что бедные, все одинаковые становятся.

– У тебя совсем нет родителей? – не поворачивая головы, как-то сказал Сергей.

– Смешной ты, у всех есть родители… А ты наверное учишься хорошо?

– Да, вроде…

– Конечно, умные все такие скромные. Только зря. Ум-то никому не нужен, потому что дураков больше, а значит, они сильнее. Ведь тех, кого больше всегда сильнее.

Сергей слушал Катю, смотрел краем глаза на выход, на сторожа, топтавшегося у ворот, но уходить совсем не хотелось.

Лавочка была небольшая, и все это время они сидели плечом к плечу.

– А к родителям я не вернусь, если, конечно, есть еще куда возвращаться, – продолжала она о своем, – все, наверное, пропили, иль уж, наверное, поубивали друг-друга.

«Какое теплое плечо, – невольно подумалось Сергею. Ему захотелось придвинуться к ней еще ближе, но от одной только мысли его кинуло в жар и бешено заколотилось в груди».

– Пойдем к нам? – пихнула она локтем.

– Куда?

– Увидишь.

Снова он посмотрел на выход, где сторож уже гремел цепью, просовывая между стальными прутьями забора.

– Дома-то искать не будут?

– Нет, – с уверенностью в голосе соврал Сергей. – Время детское.

Они подошли к кирпичному зданию с заколоченными окнами, что в самой глубине кладбища. Вход в подвальчик был среди крапивы и лопухов борщевика.

– Осторожней, это чтобы чужие не лазили, – пояснила она и протянула руку.

Там внизу смеялись, хрипло кашляли. Голосов было много. Сергей чуть замешкался. Он обычно сторонился больших компаний, а тут совсем не знал, чего ожидать. Ругая себя за глупый поступок, он спрыгнул в подвал.

По замшелому дощатому потолку полз сизый дым, раскачивая увешенную множеством насекомых паутину. На стене тысячей глаз мерцали капли воды, отражая огонь. Похоронные венки по углам. Натянутая под потолком черная лента с надписью: «В светлый путь дорогой…», дальше ничего не было. Трехногий стул и желтая табличка над ним с изображением черепа пересеченного молнией.

На какое-то мгновение все вокруг замолчали. Смотрели в упор на незваного гостя и шмыгали носами.

– Что за фантик такой? – прохрипел кто-то осипшим голосом.

Вокруг засмеялись.

– Мы тебя не укусим, – вяло, словно во сне, пролепетал один из них.

– Ты не бойся, мы тебя трогать не будем, – заулыбался беззубым ртом один из них. – У тебя курить-то есть чего, а то ужас как хочется хорошенького чего-нибудь покурить?

– Бросил, – неожиданно для себя ответил Сергей.

– Отстаньте вы от него, у человека отец умер, что как дураки.

– А того мужика в седьмом ряду? – бросил на него презрительный взгляд сухой и долговязый в затертой тельняшке и уселся на трехногий стул под желтой табличкой. – Что ж, бывает. Только на могилке вы что-то сэкономили.

У Сергея перехватило дыхание, он было дернулся на долговязого, но кто-то поставил подножку, и он растянулся на грязном, усыпанном окурками полу.

Все вокруг замолчало.

Сергей зажмурил глаза. Венка на виске бешено колотилась, и волнами разливался по телу то холод, то жар.

– Ладно, вставай, – долговязый, словно с презрением, дотронулся до него ногой. – Не тронем.

Сергей подсел ближе к ржавой буржуйке. Постепенно все вернулось на свои места, вновь начались споры, смех. Все, кто здесь был, вели себя настолько раскованно, на сколько они могли это делать. Все внимание было направлено на гостя, все самые интересные истории и подвиги. Они рассказывались не ему, но так громко, чтобы он слышал. Потом долговязый достал коробку с едой, и про гостя все забыли. А он пытался смотреть на огонь, на взлетающие к черному, словно покрытому бархатом, потолку искры, исчезающие в темноте между выбитыми досками. Он пытался отворачивался от Кати, в очередной раз читал надпись на похоронной ленте, но глаза сами собой возвращались.

Катя улыбнулась, но улыбнулась как-то не так, с сожалением, словно винясь в чем-то перед ним, словно знала то, чего не знал кроме нее никто и узнать не мог. Потом опустила глаза и как-то нехотя сказала:

– Ему уже, наверное, пора. Я выведу его, – безнадежно сказала она, уже и не зная, чего ожидать от остальных.

– Ты сиди, я с ним пойду, – тут же оживился полусонный, со смешными, сложенными домиком бровями, бродяга.

Он вытолкнул гостя вперед и, обернувшись ко всем, потер ладони.

– Пять минут, ребята.

Все время, что они петляли между могил, Сергей чувствовал на себе его пристальный, щупавший затылок взгляд, от которого становилось не по себе.

– Слышишь? – наконец окликнул его сопровождающий, когда они подошли к выходу.

– Ну?

– У тебя есть чего?

– Двадцать копеек, – понял он цель вопроса.

– Давай… – схватил он деньги и пересчитал. – Не густо. Это за экскурсию, хотел посмотреть на нас, так плати. Придешь еще раз, неси больше.

Сергей озирался по сторонам. Ему очень хотелось, чтобы кто-нибудь прошел сейчас рядом.

– Теперь можешь гулять, – вытолкнув его за ворота, которые так и не закрыли, сказал паренек, после чего быстро исчез в темноте кладбища.

Тем вечером Сергей не знал, что больше никогда не увидит никого из тех, кто был в подвале кирпичного здания. Но только лишь взгляд Кати, взрослый и еле уловимо сожалеющий, крючком зацепился в памяти и еще долго возникал в будущем в шумных рыночных толпах и набитых автобусах, пока совсем не затерся временем.

Когда через неделю Сергей вновь шел на кладбище, старушки с венками, что-то причитая, говорили ему в след, качая седыми головами, а одна и вовсе плюнула под ноги.

– Фашисты, – только лишь услышал он за спиной.

На кладбище его остановил милиционер.

– Эй, – крикнул тот, спугнув с могильного пиршества пару ворон. – А ну, паренек, пойди сюда.

Осмотрев его с ног до головы и ощупав на предмет, видимо чего-то незаконного, он задал пару вопросов и под шипение рации пошагал дальше, споткнулся о корни дерева и упал. Фуражка откатилась в сторону. Милиционер поправился, как-то неловко обернулся и быстро пошел прочь.

Окончательно все Сергей понял, когда добрался до могилы отца. Надгробная плита была расколота и лежала фотографией вниз с грязным глиняным следом на темном мраморе, венки разбросаны по соседним участкам и развешены на деревьях.

В подвале никого не оказалось. Только темнота холодной, чуть пахшей дымом, густотой встретила его при входе в дыру подвала, что под кирпичным зданием.

Он прислонился спиной к старой шершавой стене и с трудом вдыхал воздух, обида душила его.

И вот спустя шестнадцать лет он вновь увидел взгляд, словно возродившийся на бумаге художника. И снова начались поиски хотя бы одного ответа. В парк он приходил каждый день. Сидел и ждал. Но никто не появлялся. Лишь мамаши с детьми. И все те же стайки иностранцев под предводительством экскурсоводов мелькали возле скульптур и щелкали фотоаппаратами.

***

А Иннокентий усыхал. Усыхал, как дерево с подрубленными корнями или зачахший родник. Его лихорадило, и не оттого, что ноги были насквозь промокшие и не от чувства голода. Дрожь шла из нутрии. Он сжал руками голову и, сидя в углу, тихо стонал, переходя иногда на безысходное мычание. Потом поднялся, подошел к столу, дрожащими пальцами выбрал несколько кисточек, неаккуратно повернулся; обрубки карандашей разлетелись в стороны, банка покатилась и упала на липкий пол, но не разбилась, а лишь покрутилась волчком в полоске лунного света, переломленной в углу, на синеватом лице маленькой девочки, на ее тревожном взгляде. Она сидела на пачке газет, поджав под себя ноги, и не упускала из внимания ни одного движения отца.

Иннокентий зажег лампу, что болталась на длинном проводе, приблизился к стене, провел по ее затертым обоям рукой, прочувствовав каждый бугорок, и стал рисовать, точнее даже что-то выпускать из себя, словно паук, тянущий паутину. И поползла гибкая черная змейка из-под кисти.

Он не был художником и вообще не был никем, когда сжимал в руке те двадцать копеек, когда следил за Сергеем, сидевшим у могилы своего отца.

У Иннокентия не было могилы отца, не было никого. Он ничего не помнил, кроме интерната, из которого убежал, чтобы найти Москву, место, где всем всего хватает, где много богатых и щедрых людей.

Иногда, когда была ночь, он подолгу крутился возле надгробья, у которого так часто сидел Сергей и смотрел, вглядываясь в каждую черту лица на фотографии, и тихо шептал, но не жаловался, а просто рассказывал, пытаясь скрасить одиночество, в котором находился покойный под горкой земли. И еще у него была Катя, которая так странно смотрела на этого чистенького гостя, у которого было все. Иннокентий не знал, что ему делать, он хотел отвадить всех, чтоб в его месте не было никого. Ведь он имел право иметь хоть что-то свое.

Он молча стиснул зубы, разбегался и бил памятник ногами, швырял венки и гнул изгородь. Потом пробрался к домику сторожа и куском камня высадил стекло.

– Парни, сторож милицию вызвал, – забегая в подвал, кричал он.

Пока те полусонные, а многие, не отошедшие от угара, приходили в себя, вдалеке действительно завыли серены. Только потом стайка кладбищенских беспризорников узнала о погроме, но Иннокентий уже был далеко, прячась в товарном вагоне с Катериной, которая еще долго верила в то, что остальные их обещали догнать.

Добрались они до Новороссийска, тенями скитались по порту в течение всего лета, попрошайничали мелочь на житье. А к осени их приютил пляжных художник, промышлявший в Анапе дешевыми портретами.

Иннокентий постигал живопись. Выполнял всю черную работу в доме и огороде дающего кров, а тот все меньше утруждал себя занятиями и лишь покрикивал, иногда заикаясь.

– С-с-скатина, в-вазу не у-у-урани.

А Кате нравилось ходить босяком, чувствовать под ступней вылизанные неутомимой волной до безупречности голыши. Она полюбила море, все его величие и какую-то непостижимую силу. Гуляя по берегу, ей иногда становилось страшно, и в то же время какое-то безысходное спокойствие и чувство своей ничтожности. Что такое она и море. А море краснело закатами, переходя иногда в рассерженные, цвета свинца шторма. Но Катя уже не боялась и с каждым месяцем все реже ходила одна. Годы быстро проносились со сквозными зимними, пропитанными солью ветрами. Все ярче оживала бумага под рукой Иннокентия, и все чаще не было дома Кати, а когда умер художник, то хибарка его тут же стала многолюдной. Приходили по ночам, ненадолго, на час, а то и вовсе на четверть. А когда наступала тишина, то Катя заходила в комнату к Иннокентию и, дыша перегаром, произносила что-то фальшивое и лезла целоваться.

– Кешенька, иди ко мне, иди, мой белый хлеб.

А он молчал, опускал глаза и молчал.

Через несколько лет Катя родила, родила, как кошка в терраске, на пролежанном ночными гостями диване. Роды принимал студент медицинского института, взявшийся непонятно откуда.

Иннокентий украл ребенка и уехал в Москву. Снял маленькую, словно конура, комнату в Южном порту и стал зарабатывать портретом. А девочка подрастала и черты, переданные от матери, все чаще заставляли сжиматься до боли сердце Иннокентия. Но за все время ее губы, скованные немотой, не проронили не слова.

Он, словно в истерике, водил по стене кистью, желтое, красное, черное мешалось и оживало. Вдруг на его руку, в которой он сжимал палитру, легла маленькая ледяная ладошка. Иннокентий вздрогнул, обернулся, потом упал перед девочкой на колени и зарыдал, но зарыдал сухо, словно пытаясь выдохнуть из себя что-то. Девочка протягивала ему кусок черного хлеба, погрубевшего и чуть загнувшегося по краям. А со стены на нее смотрели собственные, словно две бездны, глаза.

***

Москва проживала последний день две тысячи второго года. Слякотно и суетно было на тротуарах. Кружили в воздух растерявшиеся снежинки и разговоры людей, озабоченные и взволнованные предвкушением нового, совершенно неизвестного будущего. Петарды и фрукты с цветами расхватывались тысячей рук в клубах табачного дыма и аромате женских духов.

После ярмарки, ничего не купив, Сергей пришел снова на Крымскую набережную, к той лавке, на которой ждал, с каждым днем понимая свою глупость. Он остановился у кафе, с огромными стеклами, обтянутыми неоновыми огнями, присмотрелся вовнутрь.

– Сергей Николаевич, – окликнули его сзади.

Это был Иннокентий, он держал за руку укутанную в великоватую пуховую куртку и девочку.

– О Господи! – воскликнул Сергей. – Как же она похожа на Катю.

– Ей семь в этом году исполнилось.

– Какая взрослая, – поднял ее на руки Сергей. – Значит, в первый класс уже ходит.

Иннокентий запнулся на мгновение.

– Нет, но она очень любит, когда ей читают.

– Да что ж это я, пойдемте, зайдем в кафе, я угощу вас, чем-нибудь горячим.

– Я здесь постою, а вы идите, – с трудом ворочая языком, произнес он.

– Ну и ладненько, мы быстро, одна нога здесь, а другая там.

Он взял девочку за руку и зашел в помещение. Через стекло было хорошо видно, как Сергей доставал кошелек, а девочка, то, не отрываясь, смотрела на прилавок, то оборачивалась и держала взглядом прилипшего к стеклу Иннокентия. А когда они вышли, его уже не было на улице. Девочка, что-то отчаянно промычав, бросилась наугад по дороге, Сергей побежал за ней, а Иннокентий, свернув из под гудящих фонарей с кутерьмой мокрого тяжелого снега в темноту петляющих переулков, исчез навсегда.