Текст книги "Темная вода (сборник)"

Амур

Ветеринар замер перед дверью и никак не решался потянуть за ручку. Пальцы холодели. Он еще раз глубоко вздохнул и решительно открыл дверь, войдя в прохладную комнату.

Конов стоял к нему спиной и смотрел сквозь запыленное стекло на собачью конуру, за которой в зарослях лопухов, уткнув морду в пыль, лежала собака.

– Все! – сказал ветеринар, стягивая резиновые перчатки, закуривая виновато и осторожно. – Не жилец Амур, – Видать его булавками накормили, а может и еще чем. Кровь у него горлом идет, не останавливается!

Конов не оборачивался. Он все еще смотрел в одну точку. Не мог забыть, как ветеринар отирал морду Амура от черных сгустков крови, а пес жался к земле и от боли пытался заползти подальше в лопухи. Нет, он уже не был тем отважным псом. Сейчас он униженно вжимался в землю и не смел уже смотреть в глаза. Он впервые чувствовал собственный страх.

– Что? – Конов, наконец, повернулся к ветеринару.

– Я мог бы укол ему сделать.

– Кокой укол?

– Чтоб не мучился.

Скулы посеревшего за двое суток лица Конова напряглись. Он снова посмотрел в окно, и сипло выдохнул. Бессчетное количество бессонных сигарет стянули его горло.

– Коли!

Ветеринар молчал.

– Иди, коли, говорю!

– Мне нечем. Я сказал, что мог бы. Но ничего нет. Не завозят.

– Не завозят? – Конов подошел к ветеринару. – Ладно. Спасибо и на этом. На! – И вытащил из кармана мятую пятидесятирублевку, вложив ее в карман побледневшего ветврача.

– Не надо, Саша.

– Иди. Жене конфет купишь.

Ветеринар не оборачиваясь, медленно вышел из дома. Он попытался закурить, но спички ломались в его руках. Он так и шел по улице с неприкуреной сигаретой, прижимая к себе квадратный чемоданчик в которой что-то побрякивало.

– Эй, Вадим Петрович! – Крикнули со стороны. – Да остановись же ты? Что там? – С ведром в руках к нему шла старуха.

– У Саньки был?

– Собака у него подыхает, накормил кто-то иглами или еще чем.

– Слава Тебе, – поставила старуха ведро на землю. – Ну и пропади она, всех кур передушила. У меня, у Мухиной двух. Я ее, стерву, сама на вилы бы посадила.

– Конечно, – буркнул ветеринар и осторожно обернулся. Там на дороге, возле дома стоял Конов и смотрел в их сторону, загораживая лицо от восходящего солнца.

– Ладно, мать, некогда мне тут с тобой.

Он прижал к себе чемоданчик и, спотыкаясь на кочках, свернул в проулок, густо заросший сиренью.

…Это был первый пес, проживший у Конова больше пяти лет. Какого бы щенка он к себе не приносил – не приживался, то собачья чума сожрет, то под колеса машины угодит, то еще какая напасть. Но Амур зацепился за жизнь крепко, все беды обходили его стороной. Быстро он из косолапого кутенка, превратился в широкогрудую охотничью лайку, беспрекословно выполняющую все, что хотел хозяин. Точнее даже не выполнял, а делал то, что умел, то о чем ему говорила кипящая в жилах собачья кровь.

Конов, собираясь на охоту, всегда выходил на крыльцо, ставил возле конуры ружье, сильно пахнувшее порохом и оружейным маслом. Медленно и тщательно затягивал все ремни, застегивал пуговицы, а Амур в предвкушении подпрыгивал и извивался! Каждая секунда этих неторопливых сборов была такой длинной и счастливой.

Когда же все было готово, хозяин подходил к собаке, гладил, таскал, играючись, за холку, что-то шептал на ухо, а Амур скулил от нетерпения.

Конов расстегивал ошейник, и тяжелая цепь брякалась о вытоптанную у конуры землю. Амур отскакивал в сторону и, набирая скорость, обегал вокруг дома, но когда видел, что хозяин очень медлителен, лаял на него и снова делал круг.

Только, когда охотник затворял калитку и шел в направлении леса, Амур, что есть мочи, мчался вперед через поле, спугивая жирующих в подорожниках воробьев.

Никогда еще не приходили они из леса пустыми.

После охоты, будучи в хорошем настроении Конов отпускал Амура побегать по ночным улицам, поскольку из-за крутого нрава пса днем этого делать было нельзя. Но даже ночью Амур мог напугать забывшего об осторожности пьяного или поранить чью-то собаку, а утром, как ни в чем не бывало, забирался, весь обвешанный репьями, в конуру и чутко спал, дожидаясь утренней пайки.

– Кошка, Амур, кошка! – как и раньше, попытался подшутить над Амуром Конов. Он попытался сделать вид, что ничего не произошло. Но Амур не вскочил с места и не стал подыгрывать хозяину в поисках кошки. Он тяжело подполз чуть ближе к запыленным сапогам, даже не проскулив, а, проскрипев, виновато опустил глаза и сглотнул накопившуюся во рту тягучую густоту.

Конов хлопнул дверью сарая, долго гремел инструментами, матерился в голос в темноте, перевернул какой-то ящик, со звоном разбившийся об пол, и вышел обратно, с силой воткнув в окаменевшую землю старую лопату.

Движения его стали сбивчивыми и хаотичными, он то заходил в дом, то возвращался, словно пытаясь что-то вспомнить. Наконец, он, как прежде, появился с охотничьим снаряжением, разложил его и стал собираться. Крепко затянул ремень патронтажа, патронов было достаточно. Поставил возле конуры ружье, но Амур только дрожал, и скулил.

– Ладно! – скомандовал сам себе Конов. Закинул за спину ружье. – Нужно идти.

Амур лежал. Конов опустился перед ним на колени и расстегнул ошейник.

Голова Амур упала в пыль.

– Что ж ты!? – взял он его на руки, – жрать я тебе не давал что ль? – Амур стал почти невесомым за эти два последних дня.

– Ну, пойдем. – Он толкнул ногой калитку и пошел в направлении большой березы, с которой начинался лес. Солнце ударило в глаза. К этой вековой велиликанше Амур всегда бежал в первую очередь.

Он шел медленно, стараясь аккуратно ступать по кочкам, чтобы не трясти Амура, а тот, свесив голову, только скулил.

– Ничего, – только и повторял ему Конов, – ничего. – Он положил Амура возле почерневшего ствола березы и закурил. – Ты лежи, я скоро.

Он неспешно вернулся домой, постоял возле конуры, хотел ее сейчас же разломать на дрова, но передумал. Взял заготовленную лопату и пошел к собаке, которая так и не сдвинулась с места. Издали Конову показалось, что Амур уже мертв. Но, почувствовав идущего, тот приподнял голову и словно в бреду стал утробно рычать.

– Амур, не признал? Амур! – Конов погладил его. Накинул на шею веревку и привязал к дереву. – На всякий случай. Ты не бойся, – успокаивал он его.

Конов снял ружье. Впервые в жизни ружье в его руках дрожало. Он отошел так далеко, что собаку плохо было видно….

…Выстрел был похож на хлопок пастушьего кнута, эхом прокатился от березы к холму и затих в деревенских садах….

Все уже знали, куда и зачем уходил Конов. Этот мрачный нелюдим, к которому даже мальчишки в огород не лазали, ведь он мог и выстрелить, а то, что таких случаев еще не было, так это по тому, что его держались стороной. Он ни с кем не общался. Пропадал в лесу, беззастенчиво в сумерках возил с колхозных полей сено. Правда, его возили все, но он делал это не прячась, не дожидаясь ночи, словно брал свое.

– Нечего такую псину заводить! – посматривая в сторону холма, на одинокий силуэт Конова, говорили соседи. – Собачина-то его последние две ночи совсем осатанела, выла как проклятая: ни заснуть, ни на улицу выйти.

– Говорят, ей мясо кинули с булавками, – перебила Мухина. – Я сегодня с Шурой разговаривала, ей Петрович сказал. Конов просил усыпить собаку.

– Ишь ты, на собаку лекарства еще тратить! Тут людям не хватает!

– У моего тестя – собака, какая же ласковая, даже на котов не бросается! Сидит все время у ступенек или в сарае, или спит. Ангел, а не собака! А эта!?

– Да что ты! Я утром тут выхожу, его псина курицу тащит. У меня три штуки так и пропали. Я к Конову пойду! Все ему скажу! – Заволновалась Мухина.

– Вон, кажется, он идет? – сказал ветеринар.

– Где ж? – захлопала себя по карманам Мухина, пытаясь найти очки.

– Да вон же, вон. Видишь, пятно черное на самом холме, чуть правее сосны раздвоенной. Ну не видишь, что ль?

– Точно и я вижу, – подтвердил кто-то.

– Да это не Конов, а пень.

– Сам ты пень! Посмотри, движется, кажется.

– По-моему, как был на одном месте, так и остался.

– Это, конечно, – перебила ветеринара Мухина. – Тебе сейчас лучше, чтоб он на месте сидел. Он к тебе первому придет. Ты ж его собаку-то не спас!

– Хорошее дело, – причем же тут я. – За мной греха нет. Я все по закону делал. Я ж, если бы возможность была, думаешь, не откачал бы? – Ветеринар достал из кармана сигареты.

– Да что ты задергался, что нам-то говорить? Ты вон ему скажи, – указал в сторону леса подошедший Петр Миронов.

Ветеринар вновь мельком взглянул в сторону холма и ему, показалось, что черная точка чуть сдвинулась с места.

– Петрович! Сергеевна! – да вы чего? Что вы говорите! Я ж – все аккуратно.

– А помнишь, у Савиных все кролики сдохли? Кто их прививал?

– Вспомнили тоже, я же был молодым специалистом, да и вакцина плохая была. Не я же ее делал!

– Рассказывай теперь!

– У Мироновой или вон, у Мухиной – он вообще кур таскал! И теленка я ей забил на той неделе, мясо у нее есть.

– Ты что несешь?

– А что ты сама говорила, мол, чтоб сдохла, эта собака!

– Мало ли, что я говорила. Я же просто так, для интереса.

– Я слышал, – уже тише заговорил ветеринар, – что собаку свою он в Москве брал, чуть ли не за пятьдесят тысяч!

– Ой, – Мухина прикрыла рот ладонью. – Да откуда же такие деньги-то?!

– Оттуда, – разлегся на траве Миронов, – сколько он белок да норок перебил в лесу!? За один года столько насобирает! Барсучий жир в город возит, а он там в цене.

– Пятьдесят тысяч! – повторила Мухина. – Вадим Петрович, шел бы ты домой. Займись там какими-нибудь делами.

– Да никуда я не пойду, – вытаращил глаза ветеринар. – Почему я должен уходить?!

– Дело твое.

– Он может, – кивнул в сторону холма Миронов, – и петуха пустить. Черт знает, что у него на уме.

– Типун тебе на язык! – вздрогнула Миронова. – Смотри жара какая, все ж погорим! Торф вторую неделю тлеет.

Люди еще долго стояли посреди улицы, потом постепенно начали расходиться по домам. И ветеринар вспомнил, что ему нужно срочно ехать в центр, заказывать новые препараты и на вечернем автобусе вместе с женой укатил в город.

Конов так и не пошевелился ни разу после того, как счистил налипшие комья глины с лопаты. Когда стало темнеть, он лег в траву, долго лежал и смотрел, как на небе появляются первые звезды.

В распахнутую черноту своего двора он вошел за полночь. Луна чуть обелила краешек пустой конуры и куст бузины подле нее. Поставил к стене ружье и прислушался. Вокруг все замерло, не доносился даже звук радио из дома соседки.

– Эй!!! – Что есть силы, закричал Конов. – Но ему ответили только собаки из огородов и дворов. Тогда он решил повторить попытку, но уже иначе: громко, что есть силы прогорланить какую-нибудь песню, чтобы разбудить всех. Но трезвым, не вспоминались слова ни одной! Тишина становилась невыносимой!

Нестерпимое одиночество охватило Конова! Давно забытая память об отце и нестерпимое одиночество, затертые работой и временем зашевелились в голове. Увиделась просевшая и заросшая могила. Только сейчас он вспомнил, как отец так же в беспамятстве сидел на этих ступенях, спал, уткнувшись в колени. И тогда в детстве Конов увидел его жалким и маленьким, каким он никогда его не видел. Да он его вообще редко видел.…Отец работал пастухом и уходил из дома уже в четыре часа.

– Ту-у-у…, – разносилось по мокрым от утренней росы улицам. И тут же двери сараев отворялись и люди, позевывая, выгоняли скотину. Такой же зазывный трубный звук разносился по деревне к сумеркам, когда отец возвращался домой.

Садился он на приступки и, вытянув ноги, долго курил.

– Санька, а ну иди сюда, – звал он, доставая туесок из березовой коры, наполненный земляникой. Он постоянно что-то приносил из леса, он пах лесом, он был его частью.

Сашка садился рядом с отцом и горстями клал себе ягоды в рот.

– Ну-ну, не торопись. – Ласково говорил он.

Как-то Сашка сказал:

– Па, а у нас Белка ощенилась – пять штук!

Отец промолчал.

– Ну, пойдем, покажу. Пойдем!

Сашка вбежал в сарай, постоянно оглядываясь на отца. В дальнем углу зашуршало сено и загорелись два зеленых глаза. Белое пятно Белки зашевелилось и зарычало осторожно. Из-под нее послышался поскрипывающий писк.

Отец черной тенью стоял в проеме двери и близко не подходил. Сашка смотрел то на щенков, то на отца, за спиной которого расстилалось бесконечно звездное небо.

Сашка тогда не мог заснуть всю ночь, ворочался, отсчитывая удары маятника, чтобы в четыре утра с уходом отца на работу, спрыгнуть с постели и босиком броситься к щенкам. Но никого не было, только пролежанное сено и затертая подстилка.

– Белка! – поманил Сашка, – Белка! – Он выбежал за калитку. Отец уже поднимался в гору.

– Оп! – подгонял он стадо. Возле его ног, забегая то с одной, то с другой стороны крутилась Белка, за которой волочилась веревка. Белка подпрыгивала к сумке, а отец отгонял ее.

– Папа, – закричал Сашка и бросился к нему, спотыкаясь босыми ногами о камни. – Па! Где они!? – Отец обернулся и убрал сумку за спину. Сашка вцепился в рукав отцовой рубахи. – Куда ты их понес! – и попытался схватить сумку.

– Саня! – только и сказал отец. – Белка залаяла и заскулила одновременно.

– Куда ты их?

– Я их отпущу там, у большой березы. Пускай в лесу поживут. В лесу хорошо им будет. Они сами себе еду будут искать, а нам негде их держать.

– Но они ведь слепые.

– А как же волчата? Волчата тоже слепые. Они же в лесу живут. Вот Белка из дома и будет бегать их кормить, пока не вырастут. Давай, Санька, дуй домой. Белку крепко держи!

– А как же она узнает, где они?

– Узнает, еще как! У нее нос чуткий.

Санька привязал Белку к забору, а сам, не выдержав, снова побежал к отцу.

Отца он увидел, когда тот бросал что-то в воду, за камыши.

– Па, ты чего там?!

Отец обернулся, хотел поспешно выбежать на берег, но поскользнулся. В отяжелевшей мокрой одежде он вышел к сыну, ноздри его раздувались.

Сашка перевернул его мешковатую сумку, все вытряхнул, разбросав на траве куль с едой. – Дурак! – завыл Сашка, – фашист, понял ты кто! – ревел он. Стадо в тот день само в деревню пришло, без пастуха. Только через какое-то время появился и сам пастух, с трудом волоча за собой кнут. Он бормотал что-то несвязное.

– Нажрался! – крикнул ему кто-то из-за забора. – Всю скотину нам растеряешь.

– У-у, – выдавил из себя пастух, – замахнувшись кнутом в сторону критикующего. А потом просидел всю ночь до самого утра: сморщенный и жалкий. Сашка смотрел на него из окна и не мог к нему подойти. Он долго еще избегал встреч с отцом….

Все забылось с тех пор, но почему-то не мог забыть Сашка тех слов, сказанных им отцу….

Сейчас Конов сидел на приступках, и вокруг не было ни одной живой души. Он зашел в дом, не включая свет, достал из шкафа бутылку. За калитку вышел тихо, внимательно присматриваясь и прислушиваясь.

Когда ему показалось, что он услышал чей-то голос, он, покачиваясь, поплелся в ту сторону. – Кто здесь? Эй, спите, что ль все!?

Тишина была ему неприятна. Хотелось как-то разрушить ее. Он направился в сторону часовни, к дому ветеринара. «Ведь тот видел Амура последним, пытался помочь ему» – подумал Конов.

Со всей силы постучал в дверь. Потом еще раз. Внутри было тихо.

– Петрович, открывай! – Он еще долго стучался, но ему так и не открыли, Казалось, что его никто не слышит.

Он вышел на середину улицы. – Нет что ли кого? – озираясь по сторонам, промычал он. – Что-то не давало ему покоя, он ходил по улице из стороны в сторону. Потом вернулся к единственному фонарю возле часовни:

– Ну, смотрите! – Снял с плеча ружье и прицелился в мерцающую лампу.

Выстрел зазвенел в стеклах домов.

Конов стоял в полной темноте и чего-то ждал. Он не мог видеть, как аккуратно одновременно во многих темных окнах отодвинулись шторки, как кто-то всматривался в его силуэт, стараясь не шуметь, проверяя засовы.

Но так никто к нему не вышел. Никто не сказал ему ни слова, когда он, присев к столбу, в одиночку допивал бутылку самогона.

Волк

Возле дома остановился трактор. Послышались громкие голоса, смех. У конуры захлебывалась полу воем лайка Марта, встречая ранних гостей.

Семидесятитрехлетний старик Валентин Яковлевич Карпухин, подошел к окну, потом посмотрел на настенные часы. Шесть утра. Один из мужиков с улицы заметил Карпухина.

Валентин! – замахал он руками, – убирай псину, смотри, чего мы тебе притащили.

Успокоив собаку, старик торопливо подошел к мужикам, с трудом скрывая любопытство.

На салазках, с окровавленной пастью лежал волк. Огромный, со светлой манишкой на груди хищник был килограммов около восьмидесяти. Его черный, словно остекленевший глаз, смотрел куда-то в серое зимнее небо. Недавно сильные лапы, неподвижным грузом свисали книзу. Холодок прошел по коже Валентина Яковлевича: давно он не видел таких больших волков. Он чуть попятился назад и взялся за штакетину изгороди.

Во, Валентин, какого завалили! – пнув ногой зверя, с гордой ухмылкой сказал Степан Надеждин. – Чудом попал, с первого выстрела и представь, в голову. Флажки часа в три расставляли. А сколько там снега, Яковлевич, это просто застрелится. Аркаша не даст соврать, по самые не балуй провалился. Нет, и ты понял, меня на этом месте и оставили.

Кто тебя оставлял! – возмутился Аркадий Андреев. – Яковлич, ты понял, заперся в сугроб и возится там. Ну, представь, время не ждет, явно же волк находил, а этот барсук мнется, вот мы его там и оставили. И надо же зверь на него выбежал.

Дай я сам расскажу! – перебил Надеждин. – На меня он выбежал. Так вот, стою я в этом сугробе, думаю: «какой там волк, самое паршивое место досталось». А ружье все-таки зарядил – кто его знает. Час я в этом сугробе простоял, плюнул уж на все. Закурить, было, только собрался. Гляжу – бежит, здоровый такой. У меня от неожиданности и сигареты-то вылетели. Ружье вскидываю. Бум, потом еще раз, и волчара, как сноп, хлобысь и лежит, не шелохнется.

Да, здоров нечистый, полтора метра, – прищурив левый глаз, оценил Андреев.

Мы, Яковлич, вот по какому делу, чучело бы надо сделать, сам понимаешь, зверя такого не часто возьмешь, а тут и детишкам в школу снесем. А за счет денег, оплатим. Нам за него тысчонку отвалят без разговора.

Ну, что, Валентин, возьмешься?

Выгодное дельце, уважь мужиков, а, – жалобно протянул Андреев.

Карпухин молча смотрел на зверя. Глаза старика застыли на обездвиженной голове хищника. Даже толком не слышал восторженный рассказ Надеждина. Он провалился в черную глубину волчьего глаза. Где одинокой звездой отражался утренний свет, который никак не мог покинуть остывшее тело.

Возьмешься? – не отступал Андреев.

Да. Будет как живой. Ребятишкам понравится.

А, вот еще что Валентин, ничего, если я с тобой посижу? Уж больно мне охота научиться чучела делать. Ты ж единственный у нас, кто этим занимается в округе.

Приходи, коли хочешь, – с ноткой холодного безразличия ответил Карпухин.

Белоснежная, недавно выбеленная печь укутала все комнаты сонным, немного дымчатым теплом. Жена Карпухина, Полина Валерьевна, вытирая со лба капельки пота, пошевелила кочергой дрова. Сухие березовые поленья, нет-нет, да и давали о себе знать: щелк, щелк, и из печки вылетело два красных уголька. И очертив полукруг, упали на прибитую к полу жестянку. Душно, мол, там – невмоготу, и, испустив последний дымок, затухли.

Ты избу-то не спали, – улыбнулся Валентин Яковлевич, а то до конца зимы долго еще, так и придется на улице помирать.

Да полно тебе фантазировать, руки давайте лучше мойте, а то по локти извозились с животиной со своей. Да уж садитесь, поешьте, – поставив в угол кочергу, предложила Полина Валерьевна. – А здоров, пра здоров, окаянный. Уж в деревню-то не прибегали бы, а то по утру за водой пойду, он же такой меня за раз в лес уташит. – Уперев руки в бока и качая головой, сказала Полина Валерьевна.

Да у тебя, Полька, мясо больно жестко, волки-то не дураки, поди, старого мяса и в рот не возьмут, – засмеялся Карпухин. Надеждин, тоже отбросив в сторону инструменты, заливался звонким, почти детским смехом.

Полина Валерьевна схватила висевшее полотенце и бросила в старика. И как-то по молодецки развернувшись спиной и, поправив прядь седых волос, подошла к столу. – Старый, а ума нету. Нет, вы посмотрите, что один, что другой. А ну за стол, как робята малые.

В самом центре стола стояло большое железное блюдо с рассыпчатой картошкой. Рядом соленые опята чуть поблескивали маслянистыми головками, выглядывая из-под белесых колец лука. Черный хлеб, сало; все это на фоне обледеневшего стекла и завывающей на улице вьюги казалось еще вкуснее и желаннее.

Сев за стол и пропустив рюмочку первача, Карпухин неторопливо и с каким-то особенным смаком стал рассказывать о своей молодости.

На волка я стал ходить лет в девятнадцать, – завел не торопливую беседу Карпухин. – Дело после войны как раз было. Дай бог памяти, в сорок седьмом. А тогда по деревне по нашей повелось, что коров никто не держал, а, в основном, у всех козы были. Много их тогда паслось, на семью приходилось по две, а то и по три. Вот тогда-то и пришла беда. Сразу после войны-то на волков никто и внимания особого не обращал. Не было у людей, что от них прятать. Да и питались серые мертвечиной, в основном. А тут, как бес вселился, средь бела дня срезали по семь коз. Это где ж видано. Тогда то и взяли ружья все мужики. Да что уж за мужики, три калеки, да нас молодых человек с пять, – махнул он рукой. – Я к охоте тогда не особо хорошо относился, не интересовала она меня, выучиться хотел, книжки кой-какие читал, по деревни походишь, у кого какую-нибудь книжонку затертую да найдешь. А как отстрел серых начался, какие там книги, и днем и ночью в лесах. В колхозе хорошо тогда делали, за убитого волка козу давали, а за волчицу и все две. О-о, тьма сколько тогда зверя перебили, телегами из леса везли. Но потом затишье наступило. И прибежал как-то ко мне дружек мой Семен Алтынов, кричит, мол, с порога, что волки в сарай к нему пробрались, двух коз зараз подрезали. След, говорит, кровавый на зада ведет. Я его-то успокоить хочу, говорю, что завтра мужиков соберем, да пойдем. А он, чумовой, дверью хлопнул, да один побежал.

Да ну, на волка один.

Горячий был паренек, ни черта не боялся. В глаза ему бывает, смотришь, а они у него прямо светятся, все сразу видно загорелся, не остановить его ничем. Он борону таскал столько, что все мужики рот раскрывали. Его даже гарусом прозвали. Был у нас конь тягач один, здоровый такой. Подох на пашне, кормить нечем было, а работал много, вот и не выдержал.

Ну, так что, убил волка или нет?

Убил. Волчицу. Тоже здоровая была. Он ее подранил, и чтоб патроны не тратить, ножом брюхо распорол от задних ног и окурат до груди. Пришел тогда, в крови весь, тянет на салазках тушку. Довольный, говорит, завтра, мол, опять пойду, один убежал.

Степан закурил сигарету. Густой, синеватый дым расползаясь по комнате, медленно таял.

Один! – восторженно повторял Надеждин. – Как угораздило?

Ну ладно, все, пора по домам. Засиделись мы с тобой. Женка небось тебя заждалась, иди приголубь, уж больно она у тебя хороша. Был бы я, Степан, помоложе, прости господи, увел бы, как пить дать увел.

А как же чучело?

Все завтра, ты не торопись, всему свое время, мы сегодня и так много чего сделали. А кости пусть пока в растворе полежат.

Проводив Надеждина, Карпухин еще долго не мог уснуть. Он лежал на кровати, поглаживая пристроившуюся рядом кошку. Из краешка правого глаза медленно, по старческим морщинам скатилась невольная слеза. Холодный лунный свет лежал на вязаном половике. Причудливая тень от бочки с волчьими костями, так и оставшейся стоять посреди комнаты, расплывалась на двери. Вот так, вот так, дразнили настенные часы. Показалось ли, нет в этот момент Валентину Яковлевичу, но он услышал протяжный волчий вой. Такой тоскливый, холодящий душу вой, разносящийся откуда-то издалека, пролетая по полям, вместе с завывающей пургой. Сколько страдания было в этой песне и сколько неисчерпаемой силы. Может, Карпухин уже спал, и это был всего лишь сон, который снился ему с девятнадцати лет и заставлял вскакивать по ночам в страшном ознобе и, прислушиваясь, слышать лишь, как мучается ветер, залетая под крышу дома. И как замерзшая веточка березы, раскачивающаяся из стороны в сторону, стучится в окно.

Карпухин открыл глаза. Встал. Походил по комнате, скрепя половицей. Выглянул в окно. Поземка словно одеялом закутывала узенькие тропинки, протоптанные за день. Закурив, Валентин Яковлевич сел возле теплой печки. Красный уголек то тускнел, то снова возвращался к жизни при очередной затяжке. Из головы никак не выходил январь сорок седьмого, тот, который перевернул многое в жизни Карпухина.

Все началось с того, что около двенадцати дня к нему прибежал сосед.

Валек, открывай, где ты, мать твою! – послышался громкий крик с улицы.

Карпухин выбежал на крыльцо в одной рубахе, не обращая внимания на мороз.

Ты что разорался!

Спишь все! Давай одевайся, все мужики возле Алтынова дома собрались!

Да что такое? Успокойся, скажи путем, что случилось.

Что случилось, что случилось, эх! Семена волки задрали.

Валентин, больше не расспрашивая, бросился обратно в избу, споткнулся о помост, больно ударившись об пол локтями. Поднялся и тут же начал в спешке собираться. Накинул телогрейку. Схватил со стены ружье с патронташем и выскочил на улицу.

Возле дома толкались мужики с ружьями, завывали собаки. Бабки и женщины, словно наседки, толпились возле саней.

Да на кого же ты меня покинул! – Резанул по сердцу, плачь Зинаиды Алексеевны. – Золотой мой. Ой, сыночек ты мой, да что бы они передохли все, твари. – Она упала на окровавленную грудь сына. Обнимала его, гладила по заледеневшим волосам. Карпухин подошел ближе. Из-под узких, посиневших губ Алтынова виднелись стиснутые зубы. Глаза были накрыты платком. На левом порванном ухе свисала кроваво-черная сосулька. Из-под неаккуратно уложенной телогрейки выглядывало растерзанное горло. Валентин отвернулся. К горлу его подступила тошнота. Он не мог снести этого.

***

На холод никто не обращал внимания. Уже около пяти часов прошло, как мужики проходили километр за километром по лесу, но ничего не нашли. Ночная метель замела все, все, что могло как-то помочь. Сумерки спустились неожиданно, резко обрушились, как это часто бывает в лесу. Потеряв надежду, охотники, вымотанные и злые, возвращались домой. Карпухин, слушая мелодичный стон снега, доносящийся из-под валенок, плелся вперед. Где-то впереди, с боков доносились голоса, хруст ломающихся веток. Валентин остановился. Стянул рукавицы и, захватив немного снега, отправил в рот. От холода заломило зубы. Выбросив оставшейся комок, Карпухин хотел было закурить, но почувствовал на себе чей-то взгляд. Медленно поднял глаза. Перед ним, метрах в двадцати стоял волк. Это был тот, наверняка тот, который задрал Алтынова. Иначе и быть не могло. Огромный, залитый серебряным светом, он стоял боком, повернув голову с парой блестящих глаз прямо на обомлевшего Карпухина. Дрожащими руками, не сводя глаз со зверя, Валентин поднял ружье. Занемевшими пальцами взвел боек.

Волк двинулся с места и стал подходить ближе. Его белая манишка выделялась сейчас особенно четко под холодным светом луны.

Прищурив левый глаз, Валентин, словно в забытьи, смотрел на хищника через мушку. Карпухин уже отчетливо видел горящие глаза, оголившиеся десны волка.

Надавив на курок, Валентин услышал слабый щелчок. Патрон. В суматохе он забыл зарядить патрон. А волк так и стоял напротив, не двигаясь. Пасть его изогнулась словно в какой-то «улыбке», жуткой, холодящей звериной улыбке. Валентин прижал ружье к груди. Ему казалось, что сейчас он сойдет с ума. Он не знал, кричать ему или же так и стоять молча и дожидаться. В этот момент в голове пролетели невольные мысли о том, что лучше бы умереть дома, на теплой кровати, а не быть растерзанным в лесу голодным зверем.

А хищник так и не сдвинулся с места, впиваясь в незадачливого охотника глазами. Только сейчас Карпухин заметил, как снизу под волком накапали черные капельки крови. Зверь понюхал воздух. Закинул свою голову к бесконечному звездному небу. Но только какой-то сдавленный выдох донесся из его груди. И так же тихо, как и появился, не оглядываясь, медленно скрылся в ночном лесу. У Валентина подкосились ноги. Схватившись за дерево, он медленно опустился в снег.

Докурив третью сигарету подряд, Карпухин бросил взгляд на бочку с волчьими костями, на шкуру. Теперь-то он отчетливо слышал сквозь вьюгу протяжный вой, сродни поминальному плачу, который прокатывался на долгие километры вперед и, прежде чем раствориться, достиг таки своей цели.

Когда на следующий день Надеждин пришел вновь в дом Карпухиных, волчьей шкуры и костей там уже не было.

А Валентин Яковлевич опустив глаза, предложил взамен ему много пушнины, столько сколько запросит.

Должок за мной был, – отвечал Карпухин, глядя на ничего не понимающего Надеждина. – Ты уж прости, брат.

Э-эх! – махнул рукой раздосадованный Степан. От досады у него чуть не заслезились глаза. Но старику все же не нагрубил. Уважал. И не сказав больше не слова, вышел во двор. Да если бы Надеждин и знал, в какое место в лесу Карпухин отнес кости, то все равно бы не пошел искать, потому как старик просто так ничего не делал. Значит, была на то серьезная причина. Единственное его мучило, как объяснить мужикам.