Текст книги "Темная вода (сборник)"

Затянуло все туманом к вечеру, да так сильно, что в метре от избы ничего видно не было. Бросил Орфей промокшие сети у порога, толкнул дверь и вошел в темную сырость нетопленой с утра избы.

– Что ж это? – Поднимал он с пола разбросанные вещи.

Снова вышел на улицу. Не слыхать ничего в мокром тяжелом воздухе, только бьется о камни ручей в зарослях папоротника.

Посмотрел Орфей на брошенные вещи гостя, на приставленную к стене резиновую лодку, схватил свою избитую о горные камни палку и пошаркал торопливо в сторону перевала, чутко прислушиваясь по пути к каждому звуку, но никто не звал его, не окликивал. Иногда он останавливался, присматривался к примятой траве, к взрытой у корней деревьев земле, но не человеческие это были следы – звериные.

– Леня!! – Закричал он как можно сильнее.

Эхо забилось среди деревьев и смолкло. На мгновение Орфею показалось, что ему кто-то ответил. Какой-то далекий, еле слышный голос, который больше не повторялся. Мало ли что в лесу может померещиться.

Сел Орфей на мокрый камень, отложил палку в сторону и осмотрелся. Что-то пропало в лесу без гостя, а что, он так понять и не мог. К чему-то тянуло, но к чему? Знать бы.

– Останусь, – с досадой сам себе пожаловался Орфей.

Снова Орфею послышалось эхо. Поднялся он, присмотрелся. Но возникший будто бы голос опять пропал в шуме сыплющихся с вершины камней.

– Леня! – Снова закричал он, выдохнув жар своего нутра в остывающий воздух, и торопливо зашагал выше, втыкая смоляную палку меж камней.

Впереди, под вывернутой елкой, у самых корней, Орфей увидел костровище, маленькое и несуразное, мокрые дрова плохо горели. Притронулся он к размытой дождем черноте золы – холодная она, давно забывшая об огне.

– Ох, же, дурак! – покачал головой Орфей, – зачем же в такой туман…?

Еще сильнее заторопился старик, выстукивая палкой сыпучую горную каменку, все меньше давая себе отдыху и совсем не обращая внимания на одышку.

– Что же ты, – то и дело повторял он, – Леня!! – Кричал он вперед, но густая белая пелена глотала его слова. Вот уже и макушки елей пропали внизу, в чаше между гор. Вот он уже поднялся выше белой, словно тесто густоты, где ветер чуть проредил ее.

Орфей остановился, тяжело дыша. В горле стоял вкус крови. Чуть в стороне, у самого обрыва, что-то привлекло его внимание. Мелкими шажками он стал подходить к краю.

Сначала ему показалось, что это кусок тряпки или иссушенной на ветру деревяшки. Но, подойдя совсем близко, увидел два темных пятна пустых глазниц и выбеленную кость медвежьего лба.

Покричал Орфей в густую пустоту расщелины, послушал. Поднял тяжелый медвежий череп и пошел дальше, а когда увидел связанную веревкой неподъемную медвежью шкуру, Орфей прокричал: «Ле-ня!» – и уже не ожидая ответа, поплелся обратно, волоча за собой оставленную тяжелую ношу.

Срочно едем на Алтай

Вертолет на мгновение завис над поляной, срывая и закручивая ослабевшую желтую листву, чуть подался вперед и скрылся за кронами деревьев.

Юрий Смоленцов сидел на рюкзаках и мешках со снаряжением и с тоской смотрел на сына, который прислушивался к звукам улетающего вертолета, словно в надежде, что тот вернется. В его планы не входило тратить последние летние дни, а тем более последнюю неделю отпуска на охоту. Но отец был настойчив, а противиться ему, было совершенно невозможно.

– Я, Максим, здешнюю тайгу как свои пять пальцев знаю! Мы тут с твоим дедом каждый кустик в свое время облазали.

Сын поднялся, выбрал самый тяжелый мешок и потащил в охотничью избушку.

– Неужели поохотиться нельзя было где-нибудь поближе?

– Ничего. Это же моя родина, я вырос тут.

– Вырос, – повторил сын. – Хоть бы заранее предупредил, а то же, за день собрались, как угорелые.

Отец, переполошив всю семью, заявил, что он с сыном срочно едет на Алтай. Проснувшись еще затемно, он стал выворачивать все ящики, перебирать вещи.

– Ты посмотри, – приговаривал он, – вот же удача, эти ботинки я купил даже уж и не помню когда, а посмотри, сидят как! Только раз и одевал.

Он находил какие-то давно забытые вещи, вертел их в руках и укладывал в рюкзак.

– Давно я дома не был, – потирал он ладони.

– Так дома-то уж нет давно, – недоумевая, говорил ему сын.

– А для меня там везде дом, там все мое: тайга, горы, там отец и мать похоронены… давай собирайся уже, чего сидишь.

Бросив мешок на пол, сын осмотрел полутемную избушку с маленьким пыльным оконцем. Тут сильно пахло сыростью и старыми оленьими шкурами, которыми были застелены нары.

– Благодать, – вздохнул отец и начал выкладывать на стол кружки и пакеты с припасами.

Но и расположившись в доме, он не успокоился – перекусив наскоро колбасой, собрал ружье и ушел в лес.

– Ты посиди пока, а я пойду, осмотрюсь.

– Смотри, стемнеет уж скоро, куда поперся-то?

– Я быстро.

Отец появился, когда на улице было уже совсем темно.

– Спишь, что ль? Ты погляди, небо какое. Иди, иди, погляди! Звезд-то, – он тяжело дышал, губы его чуть потемнели.

Сын смотрел на отца, на его блестевшие в свете керосиновой лампы глаза и никак не мог понять, что с ним, да и как спросить-то не знал, чтоб отец не отшутился.

– Ну, куда ты все бегаешь-то? Посмотри, чуть живой. День-то и без того тяжелый.

– Ты поучи, я тебя еще пересилю.

– Тебе врач вообще запретил нагрузки.

– Да это разве нагрузки, это самое полезное дело.

– Давай, бать, ложись лучше, завтра вставать рано.

– Ничего, выспимся.

Когда сына сморил сон, Смоленцов тихонько поднялся, развел в кружке спирт, плеснул немного в угол.

– Пей хозяин, – прошептал и залпом выпил остатки, усевшись на осиновый комель. Он просидел почти всю ночь у небольшой каменки, подбрасывая изредка дрова и поглядывая искоса на спящего сына. А под утро, когда еще на небе не до конца растаяли звезды и месяц бледным призраком висел над сосной, он растолкал его.

– Все, Максим, пора.

Сын пил чай, крепком сжимая железную кружку и жался от утреннего холода ближе к печке, а отец все крутился рядом, безмолвно поторапливая. Он, то заходил, то выходил из избы, то снова начинал перепроверять снаряжение.

– Как скипидаром намазанный, – пробурчал сын и, недопив чай, вышел на улицу.

– Пойдем к тем сопкам, – указал, куда-то очень далеко в сторону краснеющего зарева отец.

Весь день они шли и все время молчали. Отец оглядывался по сторонам, прислушивался, словно вспоминая что-то, и радовался тихо своим воспоминаниям, родным местам, где он впервые с отцом, не выпуская из рук старой ижевки, охотился, всеми силами стараясь запомнить все, чему учил его родитель.

– Бать, да пойдем быстрее, еле тащишься!

Даже во время коротких остановок сын не успокаивался, то и дело поторапливал отца.

– Раз приехали на охоту, давай охотиться, а не гулять.

– Чего разбубнился! Кажется, где-то в той стороне ревел, – улыбаясь, ответил ему отец. – Не бойся, возьмем марала, как пить дать возьмем.

Под вечер, пробравшись через густоту колючего стланника, вышли на пологий склон, сплошь покрытый молодым березняком. Сопки, казалось, стали еще дальше чем были. Сын растянулся на траве и закурил.

– Вот так походили. И ведь ни одной живой души.

– Терпение! Зато посмотри, какой вид отсюда! Лучше некуда.

Он достал из рюкзака бинокль и уселся на кочку, вытянув ноги.

– Сегодня так уж и быть остановимся. Давай палатку ставить.

Долго горел костер на поляне, отец все что-то рассказывал, вспоминал прошлые охоты, а сын лежал на коврике, и голос отца становился для него все менее различимым, слова сливались во что-то единое и бубнящее.

– Мы когда с отцом ходили, – подложив под голову руки и уставившись в небо, говорил отец, – знаешь, как мне пострелять хотелось. А он мне только два патрона даст, да еще за каждый выстрел, за каждый промах спросит.

Сын не отвечал.

– Охотник еще тот был. Оно ведь и правильно, чего попросту палить, шум наводить, да подранков делать.

Он снова помолчал.

– Я сегодня вроде осину видел старую, по которой в детстве выстрелил. Искал следы от дробин, да видать затянулись, а может и осина не та. Знаешь, каких люлей мне отец тогда вставил за этот выстрел.

Сын закашлялся, поднялся с земли.

– Все бать, кажись дождь начал накрапывать, полезли в палатку.

– Маловата, – забираясь в спальный мешок, кряхтел отец.

Снова наступила тишина. Только, редкие капли дождя падали на тент, словно пшено сыпалось с неба, да сын начинал посапывать.

– Ты вещи-то накрыл клеенкой, – прошептал отец.

– Да убрал, убрал, – недовольно отмахнулся сын и перевернулся на бок.

– Вот здоровяк ты у меня вырос, переворачиваешься так, что вся палатка ходуном ходит. Можно я закурю?

– Да кури ты уже! Только не сожги нас.

– Это правильно, и комары поуспокоятся в дыму.

Он делал маленькие затяжки и выпускал дым в свод палатки, который то и дело трясло порывами налетавшего ветра. Из-за непогоды и удобного спальника, через толщину которого он чувствовал тепло плеча сына, в палатке казалось еще уютнее.

– Я вот знаешь чего, – он еще раз затянулся, и сипло выдохнул, – ты, маленький когда был, месяцев что ль семь тебе было, зубы у тебя тогда резались. Как же ты орал по ночам, как бешеный. Все жилы вытянул. Мы с матерью и не знали, что делать. Тебя только укачаешь, ты вроде успокоишься, а через минуту снова орать, аж, с хрипом. Я тогда и психанул. Целую неделю ведь без сна. На руках я тебя держал и как заору, мол, сейчас как шмякну тебя об пол, и сам же испугался, аж холодно стало. Мать-то перепугалась, подбежала, тебя выхватила, а ты еще пуще орать.

Сын перестал сопеть.

– Ну не шмякнул же, – спросонок сказал он. – Спи, давай. Часа три осталось.

– Я ж до этого дня ту ночь помню, как подумаю, так страшно становится. А ты говоришь, спи.

Он затушил окурок в консервной банке и тяжело вздохнул.

– А теперь видно и внуков не понянчу. В наказание мне что ль? Чего ты все не женишься никак?

Сын вновь перевернулся на спину и уставился в черный свод палатки и тоже закурил.

– Ты чего это?

Отец молчал.

– Ты, бать, как начнешь, честное слово, весь сон перебил.

– Я, Максим помру скоро, – сказал он как-то спокойно, будто и не о себе.

Сын перестал курить.

– Сдурел что ль?

– Сдурел!? Как с отцом-то говоришь!?

– Рановато собрался, – попытался пошутить сын.

– Я как собака, Максим. Вот неделю назад почувствовал… Спать страшно стало. Сердце у меня как-то бывает ночью так, трух-трух, как-то невпопад работать начинает, да и отец тут снился.

– Ты сам себя, бать, пугаешь… нагнетаешь. – Не докурив, он заплевал в банке уголек и с головой накрылся спальником. – Все, я сплю.

Но сон уже не шел к нему. Он, не шевелясь, лежал и слышал, как прекратился дождь, как где-то под палаткой возилась мышь. Он старался не думать о словах отца, старался отгородиться от них стеной других, приятных, воспоминаний, но ничего не получалось. Ночью ему снились дурные и бессвязные сны, отчего он проснулся весь взмокший и, трясясь от холода, вылез на мокрую траву, по которой еще стелился густой утренний туман.

Когда вершины елей залило краснотой, охотники покинули стоянку. Еще долго их длинные тени тащились за ними по искрившейся траве, словно не в силах проснуться.

– Чего-то легко больно идется, – удивлялся отец, – ты у меня из рюкзака что ли, чего-то убрал?

– Да так, мелочи, просто разложил по уму.

– Ты мне смотри, я ж тебе не больной какой.

– Кто вчера помирать собрался?

Отцу вспомнилась вчерашняя ночь, и он замолчал. Как-то неловко ему стало.

– Ну и собрался, что в этом такого.

– Ты мне тут смотри, – остановился сын, – не дури. Где ты помирать то будешь? В лесу что ль!

– Ну, все уж хватит. Сказал лишнего.

– Тихо, – зашипел сын и упал в кусты, – смотри, – указал он в сторону далекого красного кустарника, за которым темными пятнами паслись олени.

Отец тоже пригнулся.

– Я же тебе говорил! Но до них метров пятьсот не меньше. Нужно ближе подойти.

– Да чего подходить, давай попробуем, – занервничал сын, – дай я выстрелю.

– Я тебе сейчас выстрелю, шустрый! А если не попадешь! Сколько нам потом их искать. А завтра уже вертолет, – сказал он неуверенно и посмотрел на недовольного сына.

– Ладно, стреляй уже, – неожиданно согласился отец и достал бинокль.

Максим ловко вскинул карабин и щелкнул затвором и, уложив ствол на ветку молодой березки, стал высматривать оленя в оптику.

– Ты, главное не торопись, не спеши, – шептал отец. – Нет, далеко все же, – смотрел он в бинокль.

Хлопнул выстрел, березка колыхнулась, уронив несколько желтых листьев.

– Попал, кажись! – воскликнул сын.

– Нет, в метре прошла я видел.

Марал с четырьмя оленухами вздрогнул и бросился в низину, через мгновение совсем исчезнув из вида.

– Я же тебе говорил!

– Не надо под руку бубнить.

– Да что ты расстраиваешься, пойдем дальше, еще время есть. Нам все равно на ту сопку нужно иди, вертолет туда прилетит.

Переход до сопки оказался не таким легким, как казалось сначала.

Пришлось перейти еще через две размытые низины, которые сначала и видны-то не были. Но охотники темпов не сбавляли. Хотя было видно, что отец все сильнее устает, все чаще останавливается, оглядываясь назад.

– Давай ружье-то, – не надеясь на согласие, подошел к нему сын. – Все легче будет.

– Иди уж, тоже мне, мать Тереза, – когда сын отвернулся, он незаметно достал из кармана баночку с лекарствами и запив коньяком из маленькой железной фляжки, проглотил несколько разноцветных капсул.

Так они и шли до самого вечера. Сын совсем расстроился, все ему стало не по душе и не доставляло никакого удовольствия.

Но неожиданно в темнеющем лесу заревел марал.

– А ты плакал, – заулыбался отец.

За холмом, возле маленькой каменистой речушки паслось все то же стадо из пяти оленей. Старый марал, пережевывая жвачку, посматривал куда-то вдаль. Он словно что-то чувствовал, но никак не мог понять, что.

– Давай, бать, теперь твоя очередь.

Отец спрятался за кустом и, уткнувшись в оптику, все чего-то медлил.

– Ты чего. Давай же, стреляй.

Марал перестал пережевывать и застыл. Что-то в его оленьей душе зашевелилось. Он словно на мгновение окаменел. Отец провел точкой прицела по его голове, по шее, перешел на тело, потом снова вернулся к голове и нажал на спусковой крючок. Пуля взвизгнув, зарылась в прибрежный каменистый песок, совсем рядом с оленем.

– Вот же невезуха, – хлопнул по коленям сын, наблюдая, как стадо вновь убегает, – второй раз!

– А вроде бы хорошо приложился, – улыбнувшись, сказал отец.

– Не везет, так не везет.

Сын весь вечер сидел возле костра и ждал, когда где-то поблизости послышится олений клич, он даже ночью спал необыкновенно чутко. Может поэтому он и слышал, как ворочается отец.

– Бать, ты как?

– Нормально.

Снова лежали.

– А хорошая охота была.

– Да чего уж тут, ничего ж не добыли.

– А он ведь чувствовал. Я Максим посмотрел на него, и понял, чувствует сволочь.

– Ты о чем?

Отец поерзал и расстегнул молнию на спальном мешке.

– Не хочу я в Москву возвращаться, – немного помолчав, сказал он.

– Начинается.

– Помру я сегодня. Ты меня похорони тогда на кладбище, где родители.

– Ты бать, прекрати, честное, слово. Это уже даже не смешно.

– А ты и не смейся. Похоронишь вот меня, да хоть изредка будешь сюда возвращаться. Мест не забудешь.

Сын вылез из спального мешка и сел, уперевшись головой в марлевый свод палатки. Он начал лазать по карманам, но спички так найти и не смог. Ему стало не по себе от разговоров отца. Он вылез из палатки. Перерыл рюкзак и достал фонарь.

– Бать, ты чего молчишь-то? – осветил он его лицо.

– Да выключи, – закрылся от слепящего света отец. – Без глаз же оставишь.

Сын сел возле палатки и опустил голову.

– Испугал ты меня. Умру, умру и замолчал, нельзя же так.

Ему очень захотелось обнять отца, но он знал, что тот не поймет этой сентиментальности. Только сейчас, впервые за всю жизнь ему стало не хватать его. Оттого, что может случиться то должное, что рано или поздно произойдет со всеми, в душе разрасталась какая-то темная тягучая пустота.

– Пугливый больно, – проворчал из палатки отец.

Так и просидел сын возле костра всю ночь, дыша влажным таежным воздухом и слушая, как прерывисто храпит отец. И храп, который он раньше ненавидел, когда жил с ним в одном доме, сейчас казался ему чем-то непременным и очень нужным.

Возвращаясь обратно, в вертолете он, уткнувшись в иллюминатор, смотрел на тайгу, огромную и непонятную, такую же, как и отец, и сильная необъяснимая тоска становилась все навязчивей.

Вертолет иногда вздрагивал. Сын всякий раз поглядывал на отца, а тот кивал ему в ответ и подмигивал.

Перелет был долгим, и казалось что бесконечная гуща зелени, подернутая желтым и красным, не кончится никогда.

Пилот выглядывал из кабины и, старался перекричать шум двигателя.

– Это жалко, что вы ничего не добыли. Ребята там на мясо надеялись, – и смеялся, снова уставившись в синий горизонт.

Отец, так и не чихнув ни разу, выпрыгнул на поселковую вертолетную площадку, перетаскал с сыном вещи в небольшой гостиничный номер, хотя сын все сопротивлялся и рвался все сделать самостоятельно.

– Ну что ты со мной как с барышней все, честное слово, – ругался отец.

Вечером он устроил в столовой разносольную гулянку пилотам, сам повеселился, то и дело, выкладывая из карманов деньги и заказывая у поварихи водку.

– Пускай народ погуляет, не жадничай, – говорил он. – На кровях не удалось выпить, так приезд домой хоть отметим.

А утром сын его не добудился. Отец лежал, чуть повернув лицо в сторону его кровати, подложив под голову руки, и казалось что он просто спит, крепко сжав губы.

Хорошо в сильный мороз на душе становится – свежо как-то. Стоит Алексей в полутемных сенях и, прислушивается к каждому шороху, натягивает промерзшие насквозь ватные штаны. Ступает по половице тихо, чтоб ни одна живая душа не услышала, что он ушел. Но всегда, когда сильно стараешься сохранить тишину, обязательно что-то зацепишь, чем-нибудь зазвенишь, или же, доска под ногой чересчур сильно застонет.

Накинув поверх ватника белый плащ и перепоясавшись патронташем, он вышел под рябое просторное небо и, шумя простуженным носом, потянулся, выпятив грудь колесом.

– Ну, куда ты поперся, – выскочила на крыльцо мать, – морозина какой, а он поперся.

– Да отстань ты!

– Что отстань. Все люди как люди, кто в клуб, кто в кино, а ты куда? Тебя и жена-то из-за этой твоей охоты выгнала.

– Там лиса в поле, – опустив глаза, сказал Леша. – Мышкует уж больно хорошо, сегодня сам видел.

– Тьфу ты, – махнула рукой мать, – лиса в поле, – повторила она, – как я про внуков, у нег то лиса, то зайцы.

– Да не ори, что ты голосишь как потерпевшая, – зашипел на нее сын и отошел в темноту. – Иди домой уже! – и чуть ссутулившись, пошел на зада. За огородом остановился. Было слышно, как мать еще что-то бубнит, гремя ведрами.

Потом все снова стихло, в доме потух свет и когда в окне замерцал голубоватый отблеск телевизора, Алексей выбрался из укрытия и, надвинув на глаза шапку, покатил на широких лыжах в сторону леса. Вдалеке, со стороны клуба доносился гул – субботнее гуляние в самом разгаре. Алексей был не против клуба, только каким-то чужим он себя стал чувствовать. Вроде бы люди все свои, да какие-то не такие. Вроде и не живут в городах, а только работают, а поговорить с ними стало не о чем.

Выходные проходили и вновь на улице ни души не встретишь, вновь пустынно, только редкая собака от двора к двору молча пробежит низко пригнув голову. Остался только друг Валерка, да и тот, последние годы все реже выходил за калитку, забыл про лес и тихо выпивал в своем доме на окраине деревни. Алексей приходил к нему, когда мать совсем уж сильно начинала ворчать, и просиживал до самого утра.

Вот и сейчас стоя возле высокого забора, он скинул лыжи и думал остаток ночи провести у него.

Под порогом зарычала собака.

– Цыц, Найда!

Отряхнув снег с валенок, Алексей зашел в избу.

– Валерка, принимай гостей.

Ему никто не ответил.

– Ты где?

– Где, где, – раздалось с печи, – где надо?

– Вот же харя, -Алексей откинул занавеску, – на улице погодка, я тебе доложу.

– А что?

– Пойдем, лису посторожим, – сказал он привычную фразу для затравки.

Широко раскрыв рот, Валера зевнул и тяжело спрыгнул вниз, отчего даже зазвенели тарелки в шкафу.

Он, молча подошел к бочке и только напившись, с облегчением выдохнул и посмотрел куда-то мимо друга.

– Неохота, что-то. Кости ломит. Голова чугунная.

– Чего неохота!? Тебе никогда не охота. Зачем ружье купил и никуда не ходишь?

– А тебе что за дело, надо было, и купил.

– Пойдем же, там лиса мышкует.

– Ну и пускай себе мышкует, заладил. Надоело. Привяжется вечно, кому твои лисы-то нужны?

– Так и просидишь и сопьешься тут в одиночку.

– Кто сопьется?

– Не я уж. Как не зайдешь, у тебя перегарищем тянет, хоть топор вешай.

– Тоже мне учитель, а сам то что. Ты много что ль делаешь. Принес ты хоть кого за последнее время? Только все ходишь кругами. Москвичка-то тебя выгнала! А ходит, учит.

– Никто меня не выгонял, чего мелешь!

– Месячишко-то у нее прожил, и под заднее место коленом получил.

– Закрой пасть, я сам уехал.

– Рассказывай.

– Сейчас расскажу, – толкнул его в грудь Алексей.

Валера по инерции взмахнул своей здоровой ручищей, да так, что Алексей упал и словно ошпаренный схватился за ружье. Но, застыв на мгновение, опустил ствол в пол и выбежал на улицу.

Прикладывая к распухшей щеке снег, Алексей обернулся на Валерку, который закрывал за ним дверь.

– Сам я уехал.

– Вот и иди, – крикнул тот из-за двери и погасил в прихожей свет.

– Что за медведь! – раздалось за спиной.

Алексей обернулся и пытался рассмотреть в темноте идущего.

– Да что ты щуришься, – засмеялся тот, – Прокопенко, не узнал земеля.

– Узнал, – отошел он чуть дальше от лыж, будто они не его.

– Куда так разоделся! – радовался чему-то Прокопенко. – А я, типа, в клуб иду, навещу старую отчизну. Давай со мной, – тараторил он, оторвемся, погудим.

– Да я на охоту иду.

– Там девки приехали…, – не унимался он. – Чего говоришь? Охоту? Какую охоту, сдурел!?

– Да на лису, сегодня видел.

– О лиса, лиса, это гуд, в клубе знаешь какие лисы, – он покрутил на уровне груди руками. Я тут Леня, такую работенку нашел, не пыльно, и платят хорошо, я как бы, по магазинам катаюсь, где пиво нашей фирмы и типа считаю, где что больше покупают, где меньше, смотрю, чтоб этикеточка к этикеточке, понимаешь, ну и еще разные пустяки.

– Пойду я?

– Эх, хорошо сегодня будет, – не слышал он его. – Если чего обращайся, пристроим тебя на человеческую работу.

– Ладно, удачи.

– Да куда ты поперся?

Алексей закинул на плечо лыжи и пошел вдоль забора, еще долго ощущая резкий запах одеколона.

Прокопенко, какое-то время стоял и смотрел ему в след, потом увидел свет в окнах Валеркиного дома и проскользнул в калитку.

Алексей катил до самого кладбища, так и не обернувшись ни разу. Распухшую щеку жгло морозцем. Но трогать ее не хотелось, даже рук не хотелось поднимать. Перед глазами только кончики лыж двигались, медленно нагоняя друг друга. По обе стороны темнели могильные заборчики, занесенные кресты и плиты.

Где-то вдалеке бухала музыка, разносясь над затихшим лесом и, мешалась, растворяясь в шептании леса. За кладбищем, лес поредел, и засинилось поле, на котором с октября лежал издохший конь. Разное зверье часто его навещало. Но видимо конь был крепок на мясо, поэтому до сих пор оставался недоеден.

Алексей вышел в поле, окруженное черным кольцом леса. Ни звука вокруг не было, словно все живое притаилось и чего-то ждало. На дороге пересекавшей поле он остановился. Несколько месяцев назад именно тут выскочила машина. Два снопа света скакали по канавам. Алексей присел на корточки и словно, не доверяя своим воспоминаниям, притронулся к холодной земле и снова посмотрел в ту сторону, где увидел, человека. Точнее даже не человека, а маленькую точку, которая прижалась к земле. Машина остановилась. Хлопнули двери. Два человека выскочившие из машины что-то кричали. Точка дернулась и побежала другую сторону. Послышался женский крик. Алексей вскинул ружье и выстрелил в небо, потом еще раз. Двое остановились и запрыгнули в машину. Снова свет фар осветил поле. Машина разворачивалась.

***

Сейчас Алексей уже точно, не знал было ли это на самом деле или все это он придумал, он уже о многом сомневался. В голове перепуталась собственная жизнь и выдуманная им за долгие дни в лесу. Он снова посмотрел в поле, по которому бежал на лыжах, не обращая внимания на бьющий в лицо снег, бежал не останавливаясь. Лыжи то и дело слетали, он проваливался. Выбирался на твердый наст и снова бежал, стараясь не упустить из виду черную точку. Все это было.

– Эй, кто тут, – повторил он свои давнишние слова шепотом. Но тогда он орал, напуганный погоней за живым человеком и своей стрельбой в сторону людей. Он увидел тогда, что черное пятно зашевелилось и бросилось от него в противоположном направлении. Тогда поднялся ветер и небо перемешалось с землей, пытаясь запутать и закрутить.

– Постойте же, я вам ничего не сделаю, – кричал он.

Черное пятно остановилось. Тяжело дыша, Алексей подошел к его ногам и уселся на снег.

– Я вам ничего не сделаю, отворачиваясь от снежной каши, говорил он.

Силуэт заревел.

– Ну, будет, – осматривая причудливую короткую шубку, и голые ноги в капроновых чулках.

– Что-о, б-у-уде-ет, – провыл голос.

– Нормально все будет. – Алексей достал сигареты и долго чиркал спички, но никак не мог прикурить на ветру. – Кто ж это такие?

– Не знаю! – выла она, трясясь от холода и от страха, словно в лихорадке.

– Пойдем ко мне, согреешься хоть. – Так вот, кивнул он на ее ноги, долго не продержишься. – Откуда ты хоть?

Она молчала.

– Ну не хочешь, не говори, я так ради интереса.

Он скинул валенки и стал расстегивать на себе штаны.

– Ты чего?

– Штаны тебе даю, у меня под ними еще одни есть.

– Не надо мне?

– Это ты зря, но нет, так нет. Хотя штаны ватные. В них как в бане. Теплич.

Девушка до самого леса плелась молча по протоптанной лыжне. Алексей старался идти медленно, сильнее притаптывая снег.

– Ладно, – наконец заговорила она.

Алексей остановился.

– Давай свои штаны.

Выйдя на протоптанную дорогу, они пошли скорее. В тяжелых ватных штанах девушка казалась смешной, каблуки ее сапог то и дело проваливались в снег, она переваливалась с ноги на ногу, словно утка и шмыгала носом.

– Утри нос, вон в крови весь, – присматриваясь к спутнице, говорил он. – Били видать. Даже под слоем краски было видно, что лицо ее раскраснелось.

– Один раз только приложились, – сказала она, тяжело дыша.

– За что это так?

– Да не за что.

– Такого не бывает.

– Все бывает, – опустила она голову. – Уроды, все вы такие, – сказала робко.

Алексей не услышал этих слов. Он смотрел на огни приближающейся деревни. Сейчас ему хотелось встретить хоть кого, но улицы были, как и прежде пустынны. Все местно-приезжие, словно мотыльки слетелись к светящемуся поющему клубу.

На пороге дома он на мгновение замялся. Обернулся назад.

– Ты скажи… – он задумался, – ладно, ничего не говори, иди за мной.

Он нарочито громко хлопнул дверью и, не давая опомниться матери зашел в дом, проталкивая вперед гостью.

– Встречай гостей, промерзли насквозь.

– Господи, – только и сказала мать.

– Ну, что ты засуетилась, чайник то поставь. – Алексей сам заходил по комнате, доставая какие-то одеяла, рубашки и все время пытался не столкнуться с глазами матери, которая все ходила и причитала.

– Да, ба, в такой-то юбченочке, да зимой, что ты дочка!?

Девушка сидела на диване за печкой обмотавшись одеялом и стучала зубами.

– Как намерзлась-то.

Вскоре мать растопила сильнее печь, покрутилась еще по дому, улыбаясь чему-то и объявила, что уходит ночевать к тетке.

– Что я вам мешаться буду?

– Ма, да ты чего, ничего ты не мешаешься! – закраснелся Алексей.

Мать хлопнула дверью, не сказав ни слова.

Алексей ходил по избе, пытаясь придумать себе какие-то дела, расправил постель для гостьи, вскипятил чайник.

– Выключи свет, пожалуйста, – попросила, наконец она. – Я тут лягу.

– Глупости, какие, – смотря в печь, на охваченные огнем поленья, сказал Алексей.

– Иди в комнату, там помягче будет.

Когда все лампы потухли, гостья, шурша одеялом, прошла в переднюю и села на кровать, прижав к себе колени, и снова заскулила.

– Хочешь чая с медом, – не зная чего сказать, предложил Алексей.

– Спасибо тебе, – протянула она, – чая не надо, я лучше посплю.

Алексей снова раскраснелся. Он отодвинулся подальше от печки в темноту и краем глаза пытался рассмотреть силуэт гостьи. Когда он перестал слышать ее плач, то закурил и хотел, что-то спросить, но никак не мог придумать, что именно нужно спросить. Боялся обидеть ее неосторожным словом. Тогда он замычал какую-то мелодию, может выдуманную, может где-то слышанную, но такую протяжную и плавную вторившую ветру за окном и потрескиванию огня в печке. От того, что в соседней комнате есть живой человек, которому сейчас хорошо и спокойно ему становилось уютно и радостно.

– Не прекращай пожалуйста, – попросила она из темноты, когда Алексей хотел закурить. – Что это за песня?

– Я не знаю, так вспомнилось что-то, может колыбельная какая-то, не знаю. – Он снова замычал, вспоминая и выдумывая звуки бережные и теплые. Он был готов просидеть так всю ночь, чтоб сохранить это незнакомое чувство и иногда украдкой смотреть в еле освещенную комнату с чужой живой душой.

Когда печь прогорела, Алексей перебрался на диван и, мечтая о завтрашнем счастливом дне, уснул. Он обязательно завтра спросит ее имя, покажет свой не очень большой дом, в котором могут ужиться много людей. Он даже сводит ее в клуб, если она захочет.

Утром Алексей проснулся и снова почуствовал пустоту. Он выбежал во двор, потом вернулся к заправленной постели. Все было прибрано, словно и не было никого, словно все это был сон.

Алексей сел, на то место, где спала гостья, долго смотрел в стену и, не зная для чего, написал матери записку, что уехал со вчерашней знакомой в Москву жить совместной жизнью. Накидал в рюкзак запасов и по задам, чтоб никто его не видел, укатил в охотничий домик, в котором просидел ровно месяц, пялясь на выцветший календарь с пейзажем или выходил на морозное крыльцо и смотрел в черное небо, которое сгустилось над миром. Временами ему казалось, что он сидит в этом доме целую вечность. Он потерял счет времени, и думал, что когда он придет домой, там чего-нибудь не будет хватать. Он вспоминал, как ходил в детстве с матерью, по старым фундаментам брошенной деревни утонувшей в зарослях колючего терновника и чувствовал страх пустоты, пожирающей и прогоняющей человека.

«Люди ушли, – говорила мать, – ушли дальше, где лучше жизнь, где не высохли колодцы и есть магазины с хлебом». Он привык за последнее время, что пропали с улиц деревни маленькие дети, что дома стали гнить и разваливаться. Словно что-то неведомое пожирало все вокруг, даже людей съедало изнутри, пришибало кислым дыханием перегара, делало тише, чтоб кто-то покорно дожидался земли, а кто-то бежал прочь, не мешая превращать деревни в фундаменты и дикие сады.