Текст книги "Темная вода (сборник)"

Королевская рыба

Не торопясь, в утренних сумерках, шурша галькой, шёл угрюмый старик. Чуть поодаль от него, с небольшим брезентовым рюкзачком за спиной – внук, который то отставал, бросая в бурлящую воду камни, то вновь догонял деда.

– Дед, а тут большая рыба водится?

– Большая, – стараясь не нарушать тишины, отвечал дед. Он не хотел из-за суеверного волнения говорить о рыбе, о рыбалке, а просто шёл, молча, сосредоточившись, и думал, а точнее просчитывал, как будет вытаскивать рыбу.

– Максим, хватит, хватит камнями-то бросаться уже. Что тебе неймётся!?

– Деда, а нас медведь не съест?

Дед остановился. Поправил растрепавшуюся брезентовую куртку внука и присмотрелся вдаль.

– Будешь плохо себя вести, съест!

Снова они шли, перебираясь через коряжины и обходя поваленные деревья узкими звериными тропами, сшибая одеждой с отяжелевшей листвы влагу.

На крутом повороте они остановились.

Дед скинул сапоги и уселся на огромный покатый голыш. Закурил, пустив в туманный воздух едкий табачный дым, и стал перекручивать сбившиеся портянки, сделанные из старых детских пелёнок.

– Деда, а бывает вот такая рыба! – развёл Максим, насколько мог руки.

– Бывает. Ещё больше, – сказал дед и затих на мгновение. – Бывает с тебя ростом.

– Ого, – обрадовался внук, – а с тебя бывает.

– Наверное! Сейчас уж и нет! Вот раньше – была, а сейчас…, – он прислушался к лесу. – Сейчас уж всю переловили.

– А с меня ростом ещё не переловили?

– С тебя ещё нет. – Старик выпустил клуб густого табачного дыма и поглядел на внука.

– Я тут, пока вы с мамкой не приехали, ловил. Вот, наверное, уж как две недели. Так у меня чавыча долбанула здоровущая, эх сильна взялась. Лесу мне в раз оборвала. Но я, Максим, её видел. Она горбину-то показала, – глаза у старика загорелись. – Я её обязательно достану.

Где-то высоко в стороне, сливаясь с шумом воды, над лесом послышался звук вертолёта. Дед задрал голову и в мгновенно вскочил с камня. – Пойдём быстрее, пойдём, – потянул он за руку внука.

– Ты чего!

– Ничего, – займут сейчас нашу косу, а нам идти и идти.

Но место никто не занял, вертолёт уже точкой казался в просвете леса и исчез в синеющих сопках. А через час и дед с внуком пришли в секретное место.

Река в этом месте по одному берегу упиралась в лес галечной косой, а по другому – уходила вверх обрывистым откосом. Разливалась она тут широко, поднимаясь на больших камнях бурунах, крутила водоворотами на крутом повороте.

Дед торопливо сбросил рюкзак с плеч и начал собирать спиннинг, не отводя взгляда от воды. Он словно впился в неё, вздрагивая при каждом всплеске.

– Деда, а мы костёр будем жечь?

Но тот его уже не слышал. Он размахнулся, и блесна со свистом улетела к противоположному берегу. Аккуратно сжав леску пальцами, дед тихонечко отпускал её. Окурок в уголке рта уже давно потух, но он не выплёвывал его, а только шумно сопел носом и все дальше, и дальше заходил в воду.

– Вот она, – воскликнул дед и резко подсёк удилище. Катушка, раскручиваясь, затрещала. Дед попятился назад из воды, упёр удилище в ремень и потянул леску на себя. Рыба шла неохотно, но легче, чем он ожидал. Наконец возле гольца она выскочила из воды.

Старик скис и с большей скоростью затрещал катушкой.

– Поймал, поймал! – запрыгал возле него внук.

– Кота за хвост, – огрызнулся дед и бросил рыбу на гальку.

Долго ещё Максим сидел возле деда, пока совсем не заскучал. – Дед, а можно я одну удочку возьму?

Дед не ответил.

– Я тут рядышком!

– Возьми. Только далеко не отходи. – Он, нехотя, положил на берег спиннинг и стал собирать Максиму старенькое замотанное удилище. – Вот смотри, – стал показывать ему, – леску так вот зажимаешь, осторожно размахиваешь и кидаешь. Блесну я тебе хорошую даю, редкую. Таких сейчас уже не найдёшь. Так что аккуратнее, не потеряй!

Максим отбежал от деда к самому повороту, там, где река крутила водоворотами, и со всей силы, стал закидывать непослушную блесну. Но блесна, то падала совсем близко от берега, то цеплялась за кусты позади него. Максим решил, что место это не совсем подходящее, и отошёл ещё дальше, пока не скрылся с глаз деда, который даже и не заметил исчезновение внука.

Максим вышел на широкий галечный разлив, где уж точно, крючкам не за что было зацепиться, и ещё раз бросил. Удилище со свистом рассекло воздух, блесна долетела до чернеющей воды. Течение подхватило её и стало раскручивать леску, затягивая блестящий кусок железа в глубину. Максим распустил катушку, как учил дед, и стал тихонько натягивать, всматриваясь в воду. Вдруг что-то с такой силой дёрнуло удилище, что Максим упал в воду, больно ударившись коленями о камни. Но спиннинг из рук не выпустил. Хотя в первые секунды сам этого не понимал. Катушка с треском начала раскручиваться, больно ударяя ручкой по пальцам.

– Деда, – закричал он. – Дед! – Но никто ему не ответил.

Максим бросил бы спиннинг, да не хотелось потерять дедову хорошую блесенку. Он выбрался из ледяной воды на берег. Катушка уже не трещала. Он стал потихоньку наматывать леску. Через мгновение та снова напряглась, но у Максима не было сил сделать ещё один оборот. Он начал тихонько всхлипывать, оборачиваясь по сторонам.

– Ну!! – скулил он, натягивая леску. А леска в ответ только пульсировала частыми рывками из глубины.

Максим упал на колени, воткнул удилище между больших камней. В ту же секунду удилище изогнулось. Рыба двинулась вниз по течению, показав свою тёмную спину. Максим стал отпускать понемногу леску, но рыба не успокаивалась. Казалось, что она сердится и хочет увидеть рыбака, который, со слезами на глазах ещё раз чуть сильнее, чем в первый, потянул на себя. И вдруг из бурлящей воды на поверхность вылетела огромная черноспиная чавыча и, показав белесое брюхо, снова ушла в воду. Максим успел отпустить катушку, прежде чем лосось сделал последний сильный рывок.

Целый час возился мальчишка с рыбиной, пока совсем не выбился из сил, да и рыба уже не оказывала такого сильного сопротивления и позволяла подвести себя все ближе и ближе к берегу.. И вскоре её тёмную голову стало видно сквозь толщу воды. Но в метрах пяти от берега она снова, словно ошпаренная, забилась о камни, разбрызгивая ледяную воду, и, вскоре сдалась, не делая уже резких движений. Чавыча устала и, хоть и неохотно, но приближалась к берегу… Максим с трудом подтащил её к себе, а потом по камням отволок дальше от воды. Только убедившись в том, что рыба никуда не денется, он в припрыжку побежал к деду.

Но неожиданно в прибрежных кустах хрустнула ветка.

– Деда, смотри! – Обрадовался Максим. Но из кустов вместо дедовой показалась чёрная звериная голова. Фыркая, не обращая внимания на Максима, из леса вышел медведь. Он остановился и повёл по воздуху носом. Максим, положив на камни удочку, попятился назад.

Ноги его слабли, а уши, казалось, слушали только фырканье медведя, который, словно не замечая человека, зашёл в воду.

Медведь стал бродить по мелководью и заметил, наконец, чавычу Максима. Как хозяин с хрустом схватил её за чёрную спину и, как ни в чем не бывало, ушёл в лес.

Долго еще Максим не решался забрать спиннинг, потом все же тихонько подкрался к нему и, схватив за рукоять, что есть силы, бросился с этого места!

– Деда, деда! – кричал он на ходу, то и дело спотыкаясь. – Деда, я рыбину поймал, а медведь её съел.

– Что? – Не слышал его дед из-за шума воды. – Что ты говоришь?

Максим остановился и никак не мог отдышаться.

– Рыбу, уф, поймал, вот такую! Почти с меня ростом! На берегу положил, а медведь пришёл и съел её!? Пойдём, покажу! – потянул он за руку деда.

– Ой, ну и брехло! – Улыбался дед, прохаживаясь по месту, где недавно ловил рыбу внук.

– Вон там она…, как схватит! Во!! – Он снова развел руки, – такущая рыбина! – Захлёбывался в словах внук.

– Ну и ну, – снова заулыбался дед. – Пойдём, я тебе покажу. Вот такую нужно ловить! – И он достал из рюкзака большую чавычу. – В Америке говорят, таких называют королями лососей. Так-то!

– Ну, дед! У меня в три раза больше была!?

– Больше так больше, – потрепал он его по голове.– А вот что точно, так это то, что крючки ты мне лихо погнул. За какую коряжину зацепился, рыболов?

Внук, обидевшись, отвернулся от деда.

– Ну, будет тебе, пойдём! Нам до мотоцикла ещё долго идти. А за крючок – не расстраивайся, я его починю. Это ж, надо, – хмыкнул дед, – медведь рыбу съел!? – и оглянулся назад, по своему обыкновению чутко прислушиваясь к лесу.

Сказка

Глаза слипаются, но так не хочется спать. Желтые языки пламени прыгают в бабушкиных очках. Она сидит на маленьком коротконогом стульчике, прижав ступни в шерстяных носках к печке-голландке. Максим сидит рядом, в руках его урчит кошка, кажется, что она тоже внимательно слушает бабушку.

– Ба, а если леший такой хитрый, то как же тогда дед его не боится? На улице уже темно, а его все нет.

– Ну как же не боится? Боится. Только не говорит. Он знает лес хорошо, его сложно запутать, да и ружье у него с собой.

– А леший в деревню может придти?

– Нечего ему тут делать, ему лес нужно сторожить, чтоб никто лишнего не взял, чтоб в его угодьях не зоровал… да и часовня у нас стоит, побоится он придти. Кого нужно он и так закрутит, в болото заведет иль напугает.

– А баба-яга?

– Баба-яга может.

– Это все не правда, это сказки.

– А что ж в сказках неправда? – удивилась бабушка. – Люди просто так рассказывать не будут. Все, правда.

В печке щелкнул уголек. Кошка встрепенулась, и глаза ее стали круглые-круглые.

– Яга, она летает высоко над деревней, тихо метет метлой воздух и слушает, где ночью кто плачет иль озорует. Она того озорного ребенка и пытается в лес утащить. Посмотрит в окно, дождется, когда один останется, и утащит.

– А меня не утащит, дедушка придет и в нее из ружья стрельнет.

Бабушка молчала, она пошевелила кочергой дрова в печи и чуть прикрыла чугунную дверцу.

– Давай, Максим, спать ложиться.

– Нет, я деда буду ждать.

– Вот удумал, а может он сегодня в лесу останется.

– Не останется, он мне обещал.

Послышался стук, глухо прокатившийся по всем бревнам дома.

– Деда! – вскочил с места Максим.

Дед всегда стучал в дверь, чтоб все домашние выходили на крыльцо и сидели с ним пока он перекуривает и не спеша скидывает промокшую одежду.

– Деда! – распахнул дверь Максим и на темную улицу упал желтый квадрат с длинной худой тенью внутри.

Дед стоял у калитки и не выходил на свет.

– Ну, полно прятаться, – сказала в сторону красного уголька бабушка, – как маленький.

Дед шаркая по траве болотными сапогами поднес к крыльцу олененка, который то ли от страха, то ли из-за того что не окреп как-то неуверенно держался на тоненьких ножках.

– Тащи мать молоко, – скомандовал дед.

– Да ба! Что ж делать-то с таким?

– Разберемся.

Максим босиком выбежал на холодную от вечерней росы траву. Оленок дернулся в дедовых руках.

– Какой мокрый, – погладил Максим нос у дрожащего теленка.

– Ну, тихо, тихо… не пугай!

– Деда, а он теперь у нас будет жить?

– Посмотрим.

– А можно я с ним завтра погуляю? Я его на веревку привяжу, чтоб не убежал. Можно?

Дед молчал.

Вышла бабушка с трехлитровой банкой молока и суповыми тарелками.

Дед достал из сумки берестяной коробок. Он такие делал каждый раз в лесу и высыпал в тарелку чернику. Бабушка залила ягоды молоком и, усадив Максима на ступеньки, вынула из кармана ложку.

Меж ягод всплыли и засеменили ножками букашки. Максим усердно выбирал их и выбрасывал в траву. Раскусишь такого, и во рту долго будет стоять горький клоповый дух. От ягод в молоке потянулись синие завитки.

Черника лопалась на зубах, пахла мхом и дедушкиной махоркой. Дедушка ткнул оленка в тарелку с молоком, но тот наступил в нее копытцем и перевернул.

– Вот дурень! – выругался дед и взял его на руки. – Пойду во двор отнесу.

– Я с тобой, – Максим отставил тарелку и увязался за дедом, неустанно гладя мокрую шерсть дрожащего оленка.

– Деда, а он что замерз?

– Замерз.

В мошеннике было темно. Запаленная дедом керосинка совсем не светила, за ее черными жирными стеклами неуверенно разгорался, потрескивая, огонек. Бледный свет спугнул здоровую крысу, которая нехотя прошлась до угла и скрылась под источенной соломой.

Оленок прижался к дальней стене и, не сводя глаз с людей, потянулся к окну.

– Ну вот, на сене быстро отойдет. Согреется. А теперь спать.

Максиму не хотелось спать. Он лежал и думал об оленке и о лешем. А гул в небе становился все ближе. Белая тюль зашевелилась, сквозь открытую форточку было слышно, как кто-то постукивает в окно, шелестит.

Максим затаил дыхание и сильнее накрылся одеялом и сквозь маленькую щель смотрел в сторону окна, за которым шуршала ночь.

– Сдурел ты что ль, – зашипела бабушка, прикрыв дверь с матовым витражом, по которому тень ее, словно клякса, расплывалась причудливым узором.

– Да не видел я его по первой-то. А потом поздно.

– Додумался, и где ж она теперь?

– Да там в логу. Идти надо.

– Дождина-то собирается, куда теперь идти.

– До завтра и не останется ничего, либо сожрут, либо леший этот, будь ему неладная, найдет. Идейный больно.

Максим лежал тихо. Он боялся за дедушку, которому надо было возвращаться в лес, к лешему, у которого без проса забрал оленка.

– Ружье-то оставь дурень, поймают ведь.

– Не поймают.

– Этот-то правда и день и ночь рыщет, не спится ему.

– Не в первой.

– Тихо тебе.

Бабушка приоткрыла дверь. Максим замер.

– Спит уже.

Половица заскрипела, на дворе хлопнула дверь.

В небе что-то оборвалось и с треском бухнуло. Окно вспыхнуло синим и на потолке раскинулись тени похожие на длинные худые руки с множеством кривых пальцев.

– Свят, свят, свят! – послышалось из-за двери.

– Ба, – тихонько позвал Максим, поглядывая в сторону окна.

Бабушка, выключив во всем доме свет, легкой тенью подошла к окну, осмотрелась и прикрыла форточку. Тюль замерла, но тени на ней продолжали вздрагивать.

– А дедушка куда ушел?

– Дедушка-то? – она подвинула стул и села возле кровати.

Дедушка, – на мгновение замолчала, – дедушка пошел мать искать. У оленка же матушка есть. У тебя есть и у него тоже.

На крыше дома что есть мочи затрещала-заскрипела вертушка.

– Как завертело, – снова подошла к окну бабушка.

Максим подвинулся к стенке.

– Ба, если боишься, ложись тогда со мной.

Бабушка подошла к красному углу. Икона, темная даже днем, сейчас вспыхивала вместе с окном, проявляя строгий взгляд. Бабушка шептала, кланялась, часто крестилась.

Потом молча, легла рядом с внуком и долго еще смотрела на потолок.

Максиму стало тепло и очень уютно. Шелест листвы, скрежет вертушки стали сливаться воедино.

Он спал чутко, и то ли во сне, то ли нет, он слышал, как в доме скрипела половица, как изредка всхлипывала крышка подполья.

– Да тихо ты, как громыхало топаешь, и так перепугал ребенка.

– Перепугал, – ворчал дед, – мясо вы все горазды есть.

Дождь перестал хлестать о стекло, успокоилась сирень под окном, вертушка на крыше обессилела и лениво перебирала лопастями.

Бабушка в длинной ночной рубахе стояла перед открытой форточкой и смотрела на очистившееся усыпанное звездами небо. Дед насквозь промокший сидел у догорающей печки и растирал посиневшие от влаги ноги. Его худое тело иногда вздрагивало.

– Еще не хватало, – прошептала бабушка, – намерзся.

– Ничего, на печи отлежусь. Все обойдется.

В дверь кто-то с силой постучал. Потом еще настойчивее.

Максим вздрогнул. Ему показалось, что все это сон. Он услышал, как перестал разговаривать дед и охнула бабушка.

– На же вот, накинь, – говорила она. – Голый пошел.

– Ну, здорово Семеныч, – послышалось сквозь открытую дверь.

Дверь закрылась. С улицы доносился только гул.

– Принесла нечистая, – кутаясь в ватник, причитала бабушка.

– Поймал тебя с поличным, Семеныч, теперь не отвертишься, – говорил кто-то на улице.

– Что ты несешь, Вадим! С каким поличным.

– Да уж наследил ты здорово больно. Что ж ты думаешь, хулиганить стрелять у меня под самым носом будешь, а мне молчи?

– Вадим, но войди в положение. Жизнь-то видишь какая.

– А ты на жизнь не пеняй, всем одинаково. Так что смотри, я заявление писать не буду, но только если сам пойдешь. Скажешь мол, бес попутал, нечаянно. Придумаешь.

– Дак ружье ж отнимут.

– Ну, это не мои проблемы. Бывай!

Дед прикрыл на засов дверь и, не говоря ни слова, забрался на печку.

– Что же теперь, – робко спросила бабушка.

– Молчи, – только и сказал дед.

***

– А что ночью бухало так, кто-то приходил, – утром спросил у бабушки Максим.

Бабушка погрустнела.

– Это Максим приходила мать за ребенком своим. Мы с дедом тоже напугались, сразу-то не разобрать кто. Я в окно-то гляжу, а она стоит перед самым домом, молнии ее осьяивают. Грозная такая. И давая копытами-то долбить в дверь сарая. Ну, дед и говорит, что давай, мол, теленочка отпустим, а то ведь не отвяжется, все нам тут переломает. Выпустили мы его, мать-то с ним и убежала.

– А разве олени умеют говорить?

– С чего это?

– А на деда кто-то ругался.

– Ну, уж не то чтоб ругался, – спохватилась она, – а так постращал, немного. Ну, это не олень был, точно.

– А кто же?

– Ну, этого я уж и не знаю. Это у деда пойди спроси, он в терраске спать остался. Только ты пока молока выпей, а я спрошу, расскажет он тебе иль секрет это, может ему рассказывать не велено.

Максим торопливо запихивал в себя пресняк и, не дожевав, с набитым ртом, бросился к деду, который лежал на расстеленном матрасе, весь залитый солнечным светом. Рядом с ним, на полу искрилась банка кваса. Дед, замотавшись в одеяло, постанывал. Увидев внука, он чуть приподнялся.

– Да как же – начал он сразу, поглядывая на бабушку, стоявшую в дверном проеме, – леший то был. Принесла его нечистая, – тяжело вздохнул дед.

– И ружье он у тебя забрал?

– А тебе, откуда знать?

– А я слышал?

Дед снова посмотрел в сторону двери.

– Ну, еще не забрал, но сегодня понесу.

– Эх ты, – махнул рукой Максим, – разве тебе бабушка не говорила, что чужое нельзя из леса брать-то. Хорошо хоть не закружил.

– Чего? – не понял дед, и на лице его застыла тоска. Он накрылся с головой одеялом и отвернулся к стенке.

– Ты, дед, не переживай, может еще отдаст.

Дед подогнул колени и затих.

– Ну, пойдем в огород, Максим, деду отдохнуть надо, а то у него еще дел много.

Весь день прокопался внук с бабушкой в огороде. Бабушка полола, а Максим обдирал малину, а потом лежал на раскладушке на чердаке, среди старых книг и тряпья. От крыши шел жар и иногда железо ее гулко ухало, будто выгибаясь под чьим-то весом. Стащив к лежанке пожелтевшие книги, он смотрел картинки, но время все же тянулось очень медленно, так что когда пришел дед, Максим совсем измучился.

– Ну, где тебя носило-то? – ругалась на него бабушка.

– Да вот еще по дороге в лес заглянул.

– Как же теперь без ружья-то?

– Да чего-нибудь придумаем.

Он поставил на пол сумку и расстегнул ее.

– Смотри Максим, – и вывалил на пол ежа, который словно огромный репейник выкатился на пол, – леший тебе передал. Говорит, снеси внуку, чтоб за ружье не так переживал, если он будет себя хорошо вести, говорит, скоро верну.

С наступление ночи еж устал лежать на подстилке, сооруженной Максимом, зашевелился и, попыхтев немного, затопал часто по половице.

Долго лежал Максим, стараясь не испугать ежа, а тот все топал и пыхтел.

– Вот же нечистый, – не выдержала в дальней комнате бабушка, – наказание. – Она слезла с кровати и вошла в комнату Максима.

– Где тут этот окаянный?

– Он под кроватью, – прошептал Максим, – тихо.

Бабушка подсела на край кровати.

– Давай-ка мы его отпустим с тобой.

– Ну ба, пускай еще немного поживет. Да и дед заругается.

– Не заругается, он не узнает. Он в терраске заперся и не открывает. Ему там хорошо, а мы тут с этим бесом. Леший-то ему, небось, специально подкинул в наказание. Думает, не поспит пару ночек, одумается. Дед у нас простак.

– Снеси-ка Максим его на улицу, я вот тебе сейчас голицы принесу. Пускай он обратно себе бежит. В лесу ему лучше будет. Помнишь, как вчера леший рассердился за теленочка, как грозой гремел. Давай отпустим от греха подальше.

Погода этой ночью стояла ясная, ни одного облачка на небе. Звезд понасыпало, аж, бело в небе.

Шуршит еж в траве, все дальше и дальше убегает, и стало как-то спокойнее Максиму за дедушку, как-то легко.

Хозяин

Приближался циклон.

Озеро в чаше скал помрачнело. Громко ругаясь, сбилась в кучу недовольная утиная стая, мотаясь, то вверх, то вниз на беспокойной воде. Затрепетали прибрежные кустарники. Ощетинились ели, со скрипом кланяясь северной земле.

Иссине-свинцовые тучи продолжали сползать, закрывая древние горы. От черных камней остался лишь слабый дымчатый силуэт в темнеющей стихии.

Между деревьев, у самого подножья скал, пробирались, с трудом удерживая капюшоны, два человека. Они что-то кричали друг другу, но ветер разрывал и душил их слова.

– Долго еще идти!?

– Чего?

– Сколько можно идти!? – кричал тот, что шел позади, прижимая к своей промокшей насквозь куртке удлиненный кейс.

– Дымом пахнет. Уже недалеко осталось.

– Чего говоришь? Не слышу!?

– Тю, елки двадцать, – засмеялся человек, – ну, тебя к матери, – добавил он, зная, что его не слышат. – Это тебе не город!

Там, на недосягаемой высоте, что-то заскрежетало, словно огромные валуны сорвались в один миг и покатились вниз, то и дело, толкая друг друга. Запахло жженой елью. Послышался свист. Потом – крик. Среди деревьев показалась небольшая изба.

Железная печь, раскалившись, подмигивала гостям сквозь неровные щели в искореженном металле. На столе, у небольшого окна, валялось несколько оплывших свечных огарков, очки, краюшка черного хлеба, и какой-то мелкий мусор: ломаные спички, палочки, проволока. На топчане, отвернувшись лицом к стене и накрывшись оленьей шкурой, лежал человек.

– Тю, елки двадцать, дошли! – Бросив на пол тяжелые баулы, в сердцах выругался проводник. – Эй, леший, подъем!

Человек поднялся, что-то пробубнил спросонок. Слова, из-под густой черной и спутанной бороды, выходили какие-то непонятные, гудящие. Он широко зевнул, взял со стола очки и долго смотрел на пришедших. Глаза его то совсем становились маленькими прорезями, то приоткрывались, а блики огня метались в стеклах очков, словно пытаясь выскочить.

– Э-эм, ух, – донеслось из-под бороды, в такт гудящему в горах ветру, – здорово мужики, здорово. – Казалось, что он еще до конца не может понять, сон ли это, или, действительно, в дом вошли люди. Но когда дремотная пелена совсем сошла с его глаз, он разглядел гостей. – Курбыш, ты плащом-то своим не тряси, все тут промочишь.

– Вот, принимай клиента, – пропустил он вперед себя человека в наглухо завязанном капюшоне и прижимавшего к себе черный пластиковый кейс.

– Проходи, – смерив взглядом гостя, – пробубнил бородач и протянул руку. – Орфей.

– Леонид, – чуть замешкался гость и удивленно посмотрел на Курбыша.

– Ага, он у нас такой, елки двадцать, необычный!

– Долго вы, – не обращая на Курбыша внимание, сказал Орфей.

– Да ты, черт, посмотри, какая погода? На перевале туман, ничего не видно. Долго?! Хорошо, что хоть дошли живые. Это ты тут, как дома.

– Ладно, трепло, прикрой дверь посильнее, а то всю избу выстудишь!

– Тю, Орфей, – гаркнул Курбыш, хлопая дверью, – что ты все бубнишь, где чаек!? Замерзли мы, как цуцики. Вот, Леня, и с ним тебе придется жить! Наверно, уж жалеешь, что на охоту приехал?

– Да нет, все вроде нормально, – придвигаясь ближе к печке, тихо ответил гость.

– А медведя тебе Орфей найдет! Этого добра у нас навалом, насчет этого не беспокойся, все будет в лучшем виде. Как говорится, вы платите – мы продаем, – и лицо его расплылось в улыбке, обнажая черноту беззубого рта.

На печке зашумел алюминиевый чайник, почерневший за многие годы, словно кочегар. Развешенные под потолком свитера и плащи уныло раскачивались, строя на стене кривые тени. Капли из промокшей ткани иногда падали на раскаленное железо и пошипев, исчезали, оставляя после себя пятна на ржавчине.

Угрюмый бородач, Орфей, снова лег на топчан, отвернулся ото всех и уснул, так и не сказав больше ни слова. А Курбыш и гость сидели возле печки, протягивая к жаркому металлу руки, и о чем-то молчали. А над их головами медленно, будто осматриваясь вокруг, вертелась пожелтевшая от времени птица счастья.

Наконец Курбыш не выдержал и, заерзав на топчане, откашлялся.

– Я завтра уйду пораньше, – сказал он и замолчал.

Гость сжал в ладонях алюминиевую кружку и отхлебнул шумно горячий чай.

– Ты осторожнее с ним, – чуть слышно проговорил Курбыш. – Ему-то все нипочем, он же круглый год в лесу живет, как зверь. А нормальные люди тут не выдерживают. Один тут, чудак, все возле него крутился, а потом его обглоданного через перевал пришлось переносить!

– Ничего страшного, я не ребенок. Да и у меня вот, – он постучал по черному пластику кейса. Ремингтон, между прочим, сильная игрушка!

– Ну-ну, не спорю! Но все же, места тут для городского человека – гиблые.

И они снова замолчали.

Леонид щелкнул замками и показал Курбышу карабин, аккуратно уложенный на поролоновой подкладке. Потом провел по стволу пальцами, словно лаская холодный металл, и улыбнулся.

– Хороша штучка, – потянулся, было, к кейсу Курбыш.

Но Леонид захлопнул кейс так быстро, что Курбыш еле успел убрать руки.

– Извини, но не для чужих рук. Знаешь, можешь смеяться, но с ним мне как-то спокойно, чувствую в себе какую-то силу, что ли? Куда угодно пойду, где угодно жить буду!

Курбыш будто бы обиделся на мгновение, закурил недовольно, пустив в печку струю табачного дыма, но долго молчать не смог.

– Вот слушай, что мне дед рассказывал. Он как раз из самой первой партии горняков был. Мужик тогда тут один был. – Подбросив полено в печь, неожиданно заговорил он, – тоже никого не слушал, думал ружье есть, так и все, хозяин всей земли! Решил ловить рыбу на озере, на котором никто никогда не ловил. Там у лопарей место было, где они своих шаманов хоронили, ну или еще, какая-то нечисть. Так он тоже, как ты, смелый вроде. Решил избу у озера поставить. Ну, а ему-то и лучше, что место плохое. Говорит, все это байки – пережитки и язычество сплошное, то есть не верил ни во что. Кичился, все ходил, мол, живых надо бояться, а не мертвых! Он ведь, как посчитал, что там народу не будет, значит, сети не скомуниздят, понимаешь!? Построил хороший домик, от души заложил, по бревнышку на лодке возил, по досочке, упрямый! Рыбы помногу приносил – и сиги, и кумжа, в общем, пошло у него дело. Народ наш тоже заволновался, мы тут на одном берегу бок о бок друг другу мешаем, а он в одиночку воду цедит! И только начали подумывать, как свои избы там же поставить, как пропал мужик тот. Долго не было, а как появился, сразу в комнате в общежитии у себя заперся и не показывается. Мужики потом, которые спрашивали его, говорили, что молчуном стал, а другие – вовсе онемел. Только посуди, если б он онемел, то, как рассказал бы обо всем?

А дело, как дед покойник рассказывал, царство ему небесное, так обернулось. Мужик тот, Совел, порядки свои проверил, а сетей у него множество, жаден был. В общем, сети проверил, поел рыбки, покурил и, вроде как, спать лег. Но ночью проснулся и слышит, что кто-то в избу зашел. А про себя прикинул, крючок на двери, и давай дальше спать. И все же чувствует, что-то не так! Спички достал, свечку запалил и, говорит, чуть со страху не помер. В углу, на камне старуха сидит, волосы седые, словно мятые все, а сама сухая такая, что рыба вяленая. И как ее огонь осветил, она на него посмотрела и говорит: «Что ж ты, Совел, на моем месте вежу состроил. Тут у меня и дочка гуляет. И как пошла она на него ругань старческую сыпать! Уж говорит, и ветру он дорогу своим домишком перекрыл. У Совела тогда-то язык, наверное, и окостенел. А утром проснулся, в угол сразу посмотрел, ни камня, ни старухи не было. Так и подумал, что чертовщина приснилась, да и дверь на крючок закрыта. А вот только хотел на улицу выйти, дверь толкнул, а она словно в стены вросла, не открывается, и как он не пытался ее ногами и плечом – никак! Вот страх-то его сильный взял. Доски в крыше разломал, на свободу выбрался, а вежа-то его почти вся огромными валунами завалена. Так-то! – закончил Курбыш свой рассказ. – Вот и думай, угорел он там, или все на самом деле было!?

Рассказчик поежился и огляделся, словно прислушиваясь к чему-то, потом встал и запалил керосинку. Огромная тень закрыла крыльями потолок, жучек забился в лампе, стукаясь о стекло подпаленным панцирем.

Гость, так и не шелохнувшись, смотря на красные огоньки остывающих углей. А за стеклом было черно, будто огромный зверь прижался к домику густой шерстью и пытался заглянуть в окно своим красновато-желтым глазом.

Мужики долго сидели в тишине. Потрескивал фитиль, огонь доедал не сумевшего выбраться жука.

– Луна, какая! Никогда не видел, чтоб луна краснотой отдавала, – первым нарушил молчание Леонид.

– К жаре, – отмахнулся Курбыш.

– Ну, наверное.

– Орфей наверняка знает, – обернулся в сторону бородача гость. – А он что, саам?

– Ага, абориген, елки двадцать! Такой же саам, как и я. В паспорте записано, сам показывал. Чудило! С острова своего, ни зимой, ни летом не съезжает. Так и живет. Ко мне бывает, заходит, но редко, я ему всякие газеты привожу. Я-то чаще в городе бываю, да и на работу мне надо. А ему что, живет с котом да с собакой, и не надо ему ничего!

Уже давно не горела лампа. Леонид забрался на верхний настил, а Курбыш остался внизу. Он все время ворочался, кашлял, потом, сказал:

– Так-то брат, совсем беда! Совсем лопари жизни никакой не дают рабочему человеку, со своей чертовщиной! А на перевале, сколько сгинуло мужиков? Кто замерз, кого завалило! Тут ведь, если туман, то хоть глаз вырви, не видать ни тропинки, ничего. Бывает, заносит рыбнадзор, сети порвут, моторкой погудят и все. Что мне за дело до их путевок, я рыбу ловлю, денег-то не платят. А мне ж ради этой рыбы до двадцати километров в одну сторону. Он еще что-то ворчал в полголоса, а потом захрапел.

Сон не шел к Леониду. Он, прижимая к себе кейс с карабином, пялился в прокопченную черноту потолка и думал о предстоящей охоте. Он еще никогда не охотился на медведя, но признаваться в этом хозяевам не хотел, поскольку надеялся на благополучный исход и на силу мощного карабина, рядом с которым он чувствовал себя спокойно.

Фольклор, – сказал он в черноту избы.

Курбыш перестал храпеть. Чуткий слух охотника уловил в тишине незнакомое слово.

– Что? – промямлил он спросонок.

– Да ничего, ничего, спи.

К вечеру Орфей привел Леонида к лабазу, все время, прислушиваясь к чему-то и оглядываясь.

– Ты тут не шуми особо. Сиди тихо. Не кури. Хотя, чего тебе говорить, сам все знаешь. – Он посмотрел на Леонида, который как-то несмело карабкался по скрипучей лестнице на лабаз. – Ну вот, – вздохнул он, – ни пуха, – и скрылся в лесу.