Текст книги "Темная вода (сборник)"

Дела пошли в гору, во всех концах города у него жили «Мадонны», только к Ольгиному ребенку он стал чувствовать непонятную тягу, но не мог перенести его крика. Тогда он и выдумал, давать ему снотворное. Все просто, ребенок спит, мать спокойна и бесконечно благодарна. Олег Борисович гордился собой. Но и подпускать совсем близко Ольгу не позволял себе – помнил кто он, а кто они!

Умер в начале весны ребенок. Не обращал бы внимания Олег Борисович на притихшую мать, да что-то не приходили в голову новые революционные идеи. Впервые воочию он увидел свою ошибку, и не знал, в чем больше просчитался? В том, что втянул в свой «бизнес» матерей с малыми детьми, или то, что слишком привязался к одной из них.

Олег Борисович рассматривал старика.

– Не гоните Володьку, молодой он еще. Пропадет. И сын у меня такой же. Помните, я рассказывал, посадили его. Надолго посадили, – сбивчиво объяснялся старик, – не доживу я. Можно, он потом будет тут вместо меня? Он убийца. Но он нечаянно, не со зла это сделал, я знаю. Олег Борисович, дорогой, ведь только на вас одна надежда! – Старик протянул деньги, потом еще помялся и хотел было встать на колени. – Я буду у вас делать все, что скажете. Я справлюсь, только примите его. Ведь, я дурак, ничего же для него сделать не смог, ни от чего не уберег, да вот и без дома оставил.

– Убери, – посуровел впервые хозяин, – подошел к нему вплотную. – Что ты мне даешь? Я же тебя позвал, я ничего не просил. Как ты посмел? Я дарю вам все это! Как можно быть таким недалекими? Живите! Приводите сыновей, дочерей. Мне ничего не жалко, я все вам отдаю. Чего вам не хватает? Почему нельзя просто наслаждаться жизнью? Чего этому калеке не хватает, или этой уличной девки? Ведь я дал им шанс на новую жизнь, а они ходят как на каторге, мне противно смотреть на них. Ты, старик, тоже ведь ненавидишь меня, ведь так? Ты же все знаешь. Только ты хитрей. Ты молчишь. Ведь ты знаешь выгоду. Правильно, так и надо!

– Я не хочу никакой выгоды, я только хочу, чтоб у моего сына могла быть жизнь, вот чего я хочу, только этого.

– Выпей со мной. Говорят, спиртное объединяет. У меня, старик, никого нет! Я один. Пускай, твой сын приезжает. Хочешь? – Он подошел к секретеру, достал бумаги на наследство дома, подержал их дрожащими руками и снова убрал в папку и щелкнул замком.

– Скажи мне, – можно человеку все простить? Можно на старости лет простить? Ведь должен быть шанс, ведь так? Ведь у тебя, у Володи появился шанс изменить жизнь. Ты бы мог меня простить, зная, что я…. Да, собственно, какая разница. Я делал это, чтобы выжить. Каждый крутился, как мог. Ведь я только жить пытался, старик! Брать от жизни, все, что по силам. Ты простишь меня, простишь за то, что я пытался выжить?

Он снова налил себе вина. – Вот и хорошо, мне же больше ничего не надо. Это я перед вами на колени должен становиться, – он упал перед стариком и обнял его колени. – Только твое, дед, прощение!

Старик попытался вырваться, но Олег Борисович крепко держал его.

– Ну ладно, хватит, – неожиданно изменился тон Олега Борисовича. Он поднялся с пола, отряхнулся. Лицо его выпрямилось, потупело. Глаза смотрели сквозь старика.

– У меня рак, Ильич. Запустил я себя. Ну да ладно, иди уж к себе, не до утра нам с тобой сидеть и обниматься.

Старик увидел, как потух свет на втором этаже хозяйского дома. Он стоял посреди поляны и смотрел вверх, а в окне был виден темный силуэт или это только так казалось.

Старик вошел в свой домик. И пусто ему показалось в нем.– Володька! – Позвал он, – ты спишь?

Ему никто не ответил. Он осмотрелся. Старой коляски тоже не было.

Старик выбежал за ворота. Эхом забился его окрик в деревьях и затух. Он посмотрел в сторону дороги, прислушался. Потом обернулся к дому, там, в темном окне ему снова померещился силуэт. Старик подумал, все равно его никто не увидит. Зашел в дом, собрал кое-какое тряпье, снеди и заковылял в сторону трассы, мелькавшей огнями проносящихся машин. Вышел он из леса, стоит, присматривается, не знает, куда молодые подались? Потом, словно мошка ночная, потянулся к свету, в сторону придорожного кафе: под мерцающей тусклой лампой сидел Владимир в своей старой коляске и Ольга рядом с ним на лавочке, как можно теснее, прижимаясь, худенькими ножками к металлическим спицам колес, словно к живому телу Владимира.

Ильич никак не решался объявиться. Он стоял, смотрел на них, притихших и задавленных. Они казались слепыми щенками, которые жались друг к другу, не зная, что делать дальше? Еще несколько мгновений назад Сергею Ильичу хотелось обругать беглецов, устыдить их в том, что они бросили его, а теперь он просто жалел их до боли в груди.

Он набрался сил и зашагал к ним, заскрипев придорожной щебенкой.

Ольга вздрогнула, ее маленькое личико побледнело больше обычного. Она сильнее прижалась к Владимиру и опустила глаза.

– Детушки, – не зная, чего и сказать, стал застегивать верхнюю пуговицу рубахи старик, – а как же, куда…?

– Ильич, – уставился Владимир в переносицу старика, – мы дальше пойдем. Вперед. Мы теперь точно не пропадем, у Ольги есть кое-какие сбережения. Да чего тут говорить, справимся. Я на руках ходить научусь Ильич, клянусь, но жить мы будем. Давай с нами. Там впереди много деревень, куча домов брошенных, а может, и в Питере потом счастье найдем?

Ильич посмотрел вдаль – ничего не было видно, кроме маленьких огоньков. Он торопливо достал из-за пазухи сверток и положил Владимиру на колени. – Здесь много…, – и поцеловал его в голову, волосы Владимира пахли сеном. Потом подошел к Ольге прижал ее к себе и, не говоря ни слова, поплелся обратно в лес, в сторону высокого кирпичного забора. Несколько раз ему показалось, что его кто-то окрикивал. Он останавливался, всматривался в темноту и снова шел. Он практически ничего не видел, кроме слабых очертаний тропы и движущегося навстречу темного пятна.

Олег Борисович увидев Ильича, остановился, в руках у него были какие-то бумаги. Всю дорогу до дома, он крутил их в руках, несколько раз пытался отдать Ильичу, но все никак не решался, а потом и вовсе убрал за пазуху.

Владимир и Ольга не стали ждать утра, они пошли вперед сразу же после прощания и ушли уже далеко. Они торопились. Куда они шли, они еще не знали. Только бойче крутил колеса Владимир и не давал Ольге помогать, а та семенила за ним, боясь отстать от своего заступника.

Шалости

Ворчит, пыхтит старая электричка, несясь по скрипучему железу рельс. Она последняя этим вечером. Безлюдно в ее вагонах – в Волоколамск после полуночи немного народа едет.

Только возле желтой панели с кнопкой и надписью милиция сидит сгорбившийся старичок, густо заросший щетиной и пахнущий селедкой. Взлохмаченные пыльные волосы прикрывают синяк. А на полу, между ног -тележка позвякивает бутылочным стеклом.

Парочка студентов, словно студни колышутся от движения электрички. Они захмелевшие, с бледными и чуть глуповатыми лицами.

Бабушка – она тут самая неприметная, ссутулилась, поглядывая на проплывающие в млечном пути фонарей ночные деревни. Лицо ее серое, строгое; над бровями черный платок. На коленях авоська. Виден из-под блеклой сетки «Бородинский» и кусочек «Докторской». Щемит старое сердце боль – похоронила старика – живет на одну пенсию. Глаза глубоко сидят, на студентов – нет-нет да взглянет тайком.

Остановка. Пустынная станция. Скрип – электричка двинулась, оставив

позади небольшую деревушку. Состав уже на полном ходу. Там, вдоль путей, мальчишки веселятся: молодые, кровь играет, почему бы и нет!? Один из них поднимает камень и бросает! Бросает в сторону света, что льется из окна вагона.

Хлопок, окно мелкими брызгами разлетается у ног старушки, падает на платок, на платье, путается в авоське. Она вздрагивает, охает, лицо ее бледнеет. Она медленно, опираясь о край лавки, поднимается и уходит в соседний вагон, чуть покачиваясь.

Разбившееся стекло на мгновение отвлекло студентов. Они о чем-то пошептались и захихикали, словно синицы.

Ветер свищет в разбитое стекло. Зябко. Август уже и ночи стали прохладные. Старичка не видать, разлегся на лавке, поджав под себя ноги. Студенты выбежали на станции Матренино.

Только старушка в соседнем вагоне, прикорнув к стеклу, смотрит куда-то в темнеющую даль, на млечный путь фонарей. И сонный проводник, подергав ее за плечо, засуетившись, заговорил что-то в рацию. Больше вокруг никого.

Ангел

Крест окна расчертил полумрак затихшей в напряжении ординаторской военного госпиталя. Ничто не нарушало вязкой тишины, душной туркменской ночи.

Хирург Владимир Астахов сидел в продавленном кресле и не шевелился. Он не включал свет, не следил по своему обыкновению за временем, а просто, долгое время уже, смотрел на мутноватые блики фонаря, которые отражались в графине, стоявшем на широком подоконнике.

Астахов закрыл глаза, но заснуть не мог. Тогда он встал и тихо, стараясь не нарушить тишину, стал ходить по знакомой, ставшей ему в последнее время домом, комнате. Обжитой и наполненной уютом, с репродукцией, изображающей сосновый лес и маленькую каменистую речушку. Часто, утомившись от невыносимого туркменского захолустья – Теджена, в котором располагался военный госпиталь, Астахов подолгу рассматривал картинку и ждал скорого перевода.

Его жена, не выдержав нескольких лет казарменной жизни и постоянной ночной работы мужа, спешно собралась и уехала к родителям в Москву.

Владимир рылся в вещах, перелистывал потрепанные медицинские книги, но никакой записки от жены так и не нашел, не одной строчки прощания. Он ходил на почту, заказывал междугородние переговоры, но дозвониться удалось лишь раз.

– Я ошиблась в тебе, – послышался ее голос в телефонной трубке. – Произнесла жена отстраненно, заготовленные слова, вместо приветствия. – Я уже подала документы на развод. И не надо молчать, не надо делать из меня чудовище! Я выходила замуж за хирурга, за перспективного человека, а не за неудачника с грошовой зарплатой. Видишь ли, ты выполнял свое великое предназначение, я же теряла молодость среди верблюдов и змей! Все твои друзья в Москве остались, а ты…?

Потом послышались гудки. Владимир стоял, не выпуская из рук трубку, пока в стекло кабинки не постучали.

– Мужчина! – Раздался писклявый женский голос, – освободите кабинку!

Астахов вышел из здания переговорного телефонного узла на пустынную, обожженную солнцем улицу и поплелся вдоль глинобитных стен домов без окон к военному городку. Но и там уже не было той прежней жизни, русские спешно покинули, ставшие самостоятельными туркменские земли. Кто-то вывез целые контейнеры нажитого, а кто-то бежал налегке, продавая за бесценок квартиры и имущество. Городок выглядел разоренным и разбитым, словно после погрома.

Астахов тоже начал было собираться в дорогу, но его не выпускали. Врачей не хватало. Он остался, чуть ли не единственным русским хирургом. Он уже не мог и вспомнить скольких начальников обошел. Долгие ожидания у дверей не давали никаких результатов. Тогда он достал свою старую записную книжку и снова отправился на телеграф, пытаясь дозвониться до московского медицинского начальства. Оставлял сообщения, заявки, пока, наконец, напрямую не связался с чиновником военно-медицинского управления.

– Капитан Астахов, дорогой, – послышался приторный голос на том конце провода, – вы тут всех на уши подняли. Говорят, звонит и звонит, панику поднимает! Что ж вы русский офицер, хирург, нехорошо. Вы думаете один у нас такой! Тут сейчас и без вас не сахар. Так что, сидите пока. На южных рубежах нам нужны надежные люди. Да и в Москве, скажу откровенно, служба не мед. Так что – не паниковать! И перестаньте, еще раз повторяю, перестаньте названивать! Отбой!

Астахов уже давно не возвращался в общежитие, а все ночи проводил в кресле ординаторской. Он просиживал ночи напролет у окна и обдумывал разные способы побега и начинал все сильнее ненавидеть Теджен и Туркмению, верблюдов и московских штабных полковников. Он решил, что если уж его не отпускают, так пусть выгонят с позором, пусть осудят и выставят из страны, значит, суждено так.

За бетонными стенами госпиталя белел коренастый с покатой крышей детский сад, где в тени веранды когда-то возились, ковыряясь в песке, дети, а полусонная, воспитательница с мокрым лицом вяло обмахивалась платком. Сейчас же здесь валялся мусор, рваные книги, и обрывки плакатов.

На территории самого госпиталя было также безлюдно. Только два солдата, приютившиеся у курилки в тени шелковицы, неспешно вели о чем-то разговор. Спустя некоторое время из-за угла появился маленький лысоватый прапорщик. Подбежав к солдатам, он суетливо замахал руками и погнал их, то и дело, оглядываясь по сторонам.

На их место в тень тут же завалилась взъерошенная дворняга. Она покрутилась возле дерева, все обнюхала и разлеглась, растянув мохнатое тело, уткнувшись носом в иссушенную землю.

Владимир стоял в ординаторской возле окна. Он думал, что к нему в комнату постучат и вызовут на операцию. Думал, что он откажется от нее, сошлется на болезнь, на плохое самочувствие. Теперь он не сможет никогда оперировать, ему нет никакого дела ни до кого! Он прислонился лбом к стеклу, и стукнул по подоконнику кулаком.

В этот момент, он взглянул на улицу и увидел чью-то тень, стоящую под деревом. Астахов отошел в сторону и спрятался за занавеской.

Когда он выглянул снова, то под деревом увидел спящую собаку и больше никого. Он, как и прежде опустился в свое кресло и закурил.

В дверь ординаторской постучали. Владимир вздрогнул. В проеме появилась дежурная медсестра, смуглолицая, с растерянной улыбкой на лице. Она крутила в пальцах ручку. Виновато, словно извиняясь за беспокойство, сказала:

– Владимир Александрович, вас к телефону.

– Кто? – дрогнул его голос.

– Не представились.

Он шел за медсестрой по гулкому пустынному коридору и чувствовал, как слабеют ноги. В последнее время он стал бояться телефонных звонков.

– Астахов, – собравшись с силами, ответил он в трубку, затертую множеством ладоней.

– Владимир, – сквозь треск помех раздался встревоженный женский голос, – ты здесь нужен, подойди скорее!

– Танечка, – узнал он ее, – здравствуй, что случилось?

– Долго рассказывать, подойди скорее в приемную!

Отдав трубку медсестре, Астахов пошел по коридору. С каждым шагом ноги переставали его слушаться. – Вот и все думал он. Или сегодня, или никогда!

У дверей его встречала Татьяна Лукашина, врач– гинеколог, которой так же не удавалось покинуть Туркмению. Астахов поздоровался, стараясь не смотреть ей в глаза.

– Что случилось? – пытался сохранить он невозмутимость. Но голос его дрожал.

– Какой-то ты бледный, заболел?

– Да, что-то неважно чувствую себя.

– Я, конечно, ко всему этому отношения не имею, – начала она. – Я в приемную зашла и совершенно случайно разговор услышала. Утром тяжелого привезли. Иностранец, румын. У него серьезное повреждение кисти и предплечья. Авария какая-то произошла или что-то вроде, понять сложно. Руку рабочему буквально расплющило. Местные хирурги уж вроде бы собираются ампутацию готовить. Я вот и подумала, что тебе стоит на это взглянуть.

– На что?

– Ты меня слушаешь? Взгляни, ты же знаешь их – чуть что, ампутация! Спаси человека!

На столе перевязочной, он увидел бледного с иссиня-черной рукой румынского газодобытчика. Тот что-то неразборчиво бормотал иссушенными губами. Ноздри его раздувались. Он часто и прерывисто дышал, уставившись в потолок. Когда Владимир подошел к нему тот закрыл глаза. Со лба у него стекали крупные капли пота и темнели на застиранной наволочке.

– Я не заметил, – наконец, на ломаном русском произнес румын, когда Астахов склонился над ним. – Балка сорвалась.

– Тихо, – вполголоса сказал Астахов.

– Помогите, – прошептал румын, уперевшись в него тусклыми влажными глазами.

Астахов отвел взгляд в сторону, туда, где стояли хирурги-туркмены. Пульс у иностранца был очень слабый, еле ощутимый, он то появлялся, то исчезал.

– Ситуация безнадежная, – в полголоса сказал врач у стены, – это бесполезно. На спасение руки нет никаких надежд, нужно срочно ампутировать.

Астахов посмотрел в сторону Татьяны, та в ответ лишь пожала плечами и кивнула в сторону двери.

Он вышел в коридор и прислонился к стене.

– Давно поступил?

– Полчаса назад, – сказала Татьяна.

Астахов засунул руки в карманы халата и молча пошел по коридору. Он вновь остановился возле окна, выходившего все в тот же двор. Под деревом стоял темноволосый мальчишка и смотрел в окно, на Астахова. Они какое-то время рассматривали друг друга.

– Кто это? – позвал Владимир Татьяну.

Но когда она подошла, под деревом никого не было.

– Ты о ком?

Владимир окинул весь двор взглядом. – Тут парень стаял какой-то.

– Может, через забор кто перелез, мало ли.

– Понимаешь, я его второй раз вижу.

– Так ты будешь оперировать?

Он снова посмотрел в окно и молча пошел в приемную.

– Попробую, – ответил он совсем тихо, – если отдадут, попробую.

Пока готовили операционную, Астахов листал в ординаторской справочник, что-то отмечал карандашом и постоянно поглядывал то на часы, то в окно в сторону шелковицы. Ему все время казалось, что на него кто-то смотрит. Наконец его время вышло. Возле дверей операционной он на мгновение остановился, прислушался к тишине, к мерцающей на потолке лампе и вошел в светлую прохладную комнату.

Он смотрел на стол, на невозмутимого и спокойного анестезиолога Зырянова, вечно немногословного и тихого. Зырянов, казалось, улыбнулся под повязкой. Глаза его чуть прищурились.

Медсестра подкатила скрипучую тележку с инструментами к операционному столу. Астахов, вымыв, машинально протянул руки, сестра нацепила на него халат, перчатки. Астахов подумал о побеге и почувствовал, как холодеют пальцы, как неровно он стал дышать.

– Володя! – подошел к нему Зырянов, – тебе плохо?

– Все нормально.

Астахов всю ночь не отходил от операционного стола, склонившись в лучах яркого света над раздавленной рукой газодобытчика.

Звон инструментов и шарканье по кафелю ног. Медсестра то и дело стирала со лба хирурга соленые капли пота, которые копились и тяжелели на бровях.

Астахов сквозь нити, зажимы, иглы, казалось, был соединен в одно целое с раскрытой рукой. Склонившись над ней, он, словно скульптор, начинал создавать заново, разрушенное. С каждым движением он чувствовал в себе все больше и больше сил. Все звуки пропали, а силуэты врачей расплылись. Был только он и заново творимое им.

Вот, чуть побелевший сосуд, из него черной струйкой сочилась кровь, заполняя быстро разрез.

– Зажим! – Хриплым голосом скомандовал Астахов.

Медсестра, откинула белую, жестковатую стерильную ткань, выдала зажим, который, как зеркало сверкал сталью в белых лучах операционной лампы.

– Еще один, – продолжал он. – Крючок!

Вот уже вся рука была словно гроздьями увешана зажимами и крючками, то и дело в разрез опускали марлевые тампоны, они багровели, разбухали, их сменяли следующие.

– Зажим! – Астахов вновь протянул руку, – сестра вложила ему скальпель.

– Зажим! – повторил он, не убирая руки.

Молоденькая операционная сестра шумно засопела, растерянно смотря на инструменты и никак не могла сообразить, что надо врачу.

– Вам нехорошо?

– Нет, все нормально, – ответила она.

– Отдохните! Люба, смени ее! – Сказал Астахов, глядя на руку.

Зырянов беспрестанно следил за шумным наркозным аппаратом, гипнотизируя его взглядом.

– Нить!

– По-моему, запахло горелым? – Осматриваясь по сторонам, произнес Зырянов.

– Тампон! – слышалось из-под маски Владимира.

Запах гари становился более явным, а затем появился и дым. Врачи переглянулись. Астахов продолжил оперировать. Из-за железной заслонки электрощита, дым начал расползаться по операционной.

Ассистенты запаниковали, посматривая на Астахова, который, не поднимая головы, продолжал накладывать швы.

«Вот и все, – думал про себя он. – Сейчас выключится свет. Провал!».

– Да, сделайте же что-нибудь, что вы стоите! – Не выдержал Зырянов и закричал непонятно на кого.

Едкий дым заполнял операционную. Дышать становилось все труднее.

Медсестра, кашляя, начала обильно прокладывать марлями и тампонами открытую рану потерпевшего. Санитар, жавшийся к стене, словно спросонок, схватил ведро с водой, стоявшее в углу, и кинулся к электрическому щитку. Он замахнулся, хотел уже плеснуть воду, как его сбил с ног Зырянов. Схватив за ворот халата, он вытолкнул его за дверь операционной.

Астахов продолжал оперировать и с ужасом думал, что вот сейчас может потухнуть свет. Он взглянул в сторону двери, сквозь дым показался маленький темный силуэт.

– Посторонний в операционной! – Неожиданно заголосил он. – Да что тут происходит!? – Все вокруг на мгновение затихли.

– Какой посторонний? – оглянулся Зырянов, скидывая мокрый халат. – Тут никого нет!

– Показалось, – Астахов вновь склонился над операционным столом. Он должен был контролировать весь процесс операции, вовремя давать команды. Главное – прекратить панику, хотя положение было не из легких! Едкий, горчащий туман застилал глаза. Но руки хирурга продолжали работать по инерции.

Медсестра, не выдержав, схватила простынь и подбежала к щитку, внутри которого пожар разгорался все сильнее. Она хотела заткнуть ею щели.

– Марина, отойди оттуда! – закричал Зырянов.

Но она, словно не слышала его, и продолжала до тех пор, пока пламя не исчезло совсем. Победоносно она взглянула на хирургов, но те продолжали операцию, не оборачиваясь в ее сторону.

Пламя исчезло, все работало: наркозный аппарат продолжал шуметь, лампа горела. Астахов, словно в забытьи, завершал операцию.

Скрипя колесиками по кафельному полу, тележку с больным покатили в реанимацию. Астахов только в ординаторской заметил, что вся его спина была мокрой, а костюм напитался соленой влагой и тяжелым грузом прилип к телу.

Владимир опустился в неудобное казенное кресло и закурил, а потом так и уснул. И уже по ту сторону реальности продолжал операцию, которая казалась бесконечной! Лица его коллег проплывали перед глазами. И какой-то темный силуэт, приближающийся ближе и ближе. «Посторонний в операционной! – кричал Астахов». Но его никто не слышал. Астахов оборачивался, и слышал, как кто-то у него за спиной шептал очень тихо: «Посмотри, рука отделилась. Ее нужно пришить!». Астахов видел на полу руку и никак не мог дотянуться до нее.

– Володя, – кто-то толкнул его в плечо.

Астахов открыл глаза и еще долго непонимающе смотрел на Зырянова, стоящего перед ним с его обычной доброй улыбкой. – Двенадцать часов. Проснись и пой! Операция прошла лучше некуда. Ты волшебник! Правду тебе говорю! Я тебе скажу больше. Теперь тебя точно отсюда не выпустят, никогда! Так что мы с тобой навеки останемся в Туркмении! – смеялся Зырянов.

Астахов поднялся с кресла. Спина сильно болела от ночной работы. Закурив, он оперся о подоконник и молча смотрел на безлюдный детский сад.

– Ты веришь, – повернулся он к Зырянову, – что кто-то руководит нами?

– В каком смысле?

– В таком, что я хотел, было провалить вчерашнюю операцию. В таком, что я ненавижу Теджен! Но операция прошла, по твоим словам, блестяще!

– Надо бы тебе отдохнуть недельку.

– И что я буду делать? У меня нет даже дома. Я не могу увидеть мать! У меня отняли все!

– Зато работу у тебя не отняли. Ты можешь оперировать. И оперировать так, как никто другой, по крайней мере, в этой стране! Мне перед каждой операцией приходится учить все заново, я уже пять лет не выпускаю книг. У тебя же происходит все само собой. У тебя золотые руки, а ты еще ноешь. Чего тебе жалеть эту кошку, которая облазала весь гарнизон, опозорила тебя и умотала в Москву. Или страну, в которой сейчас происходит, не пойми что! Забудь Володя. И благодари бога, что ты оперируешь! А отдохнуть тебе надо! Как ты завопил сегодня ночью: «Посторонний!». Я испугался, когда увидел твои глаза. Подумал, что ты сума сошел. Страшный у тебя был взгляд.

Тут Астахов отскочил от окна. – Вон смотри, смотри!!

– Да куда же?

Астахов указал в сторону шелковицы и выбежал из ординаторской. Перескакивая через ступени, он распахнул подъездную дверь…. На лавке, под деревом, сидел паренек, который опасливо смотрел в сторону Астахова, а потом в сторону окон госпиталя, из которых выглядывал удивленный Зырянов. Паренек, перепрыгнув через лавочку, припустил к дыре в заборе.

– Стой! – схватил его за плечо Астахов.

– Руки! – отпрыгнул от него мальчишка. Он весь напрягся, сдвинул брови, сжал губы. Лицо его посуровело.

– Кто ты?

– А ты? – тут же спросил он.

Астахов на мгновение опешил и отпустил паренька. Тот отошел поодаль. Лицо и уши у него чуть покраснели.

– Я врач, – словно удивляясь самому себе, ответил Астахов.

– Миша, – протянул паренек руку и стал еще серьезнее.

– Миша, ты, что тут делаешь?

Паренек насупился еще больше.

– Доктор Астахов, это вы? – он отошел чуть дальше, чтобы в любую минуту рвануть и убежать.

– Может и я.

– Тогда у меня дело к вам.

Астахов засунул руки в карманы, лицо его посветлело.

– Так, интересно. Откуда же ты меня знаешь?

– Я тут всех знаю, городок-то у нас маленький.

– Какое же у вас дело, Михаил? – подражая мальчишке, серьезно спросил Астахов.

– Давайте отойдем за дерево. А то нас увидят. Вон, – он указал в сторону окна ординаторской, из которого продолжал выглядывать Зырянов. Астахов махнул Зырянову рукой и пошел за Мишей.

– И что за секреты.

Паренек достал из-за пазухи конверт и протянул хирургу.

– Что это?

– Деньги. Тут много.

– Не понял?

– Вы только Михая спасите! Говорят, вы все можете!

– Вот оно что? А кто ж ты ему будешь?

Мальчик замялся.

– А деньги давай-ка лучше убери подальше! Ишь, деловой!

– Мы с ним вместе живем. Он меня из распределителя забрал. А деньги, это его, он газ добывает. Много получает.

– С чего же ты взял, что я его лечу?

– Я спросил тетю Фаю, она санитаркой тут. Раньше у нас в приемнике работала. Она мне все рассказала. Что вы самый лучший, что вы руку не дали ему отрезать. Руку ему нельзя отрезать, его с работы уволят. Меня он тут тогда оставит, не возьмет с собой в Румынию, – глаза его заблестели. – Я с ним год уже живу, он добрый. Залечите ему руку, доктор!

– Давай-ка, Миша, спрячь подальше свой конвертик и жди, а я тут что-нибудь постараюсь сделать. Вылечим мы твоего Михая.

Два огонька в полутемной комнате общежития, то погасали, то разгорались вновь. Зырянов поднялся со скрипучей кровати и подошел к окну.

– Иногда мне кажется, что ты бредишь, – он сел на подоконник и лицо его в свете луны сало мертвенно серым. – Это – обычный мальчишка.

– Обычный, да не очень, – скрипнул кроватью Астахов. Где он сейчас, почему он не появился на выписку?

– Обычный десятилетний пацан. У меня от твоих разговоров мурашки по телу. – Зырянов посмотрел на улицу и снова заходил по комнате. – Мало ли, почему он не пришел, всякое бывает. Сейчас везде, не пойми что происходит. Спросил бы ты у румына, где мальчик, телефон же он тебе оставил.

– И как ты себе это представляешь? Позвоню я ему и спрошу, а есть у вас такой-то мальчик?

– Да ты ему теперь, когда захочешь, можешь позвонить! Как он тебе тогда, мол, господин Володя, господин Володя, – заулыбался облитый серым светом Зырянов. – У нас в Румынии врачи так не работают.

– Да пойми, испугался я тогда, очень испугался! Я отказался бы от него, понимаешь! Умер он или без руки бы остался! Я уже готов был! Я уже решил все! И тут почувствовал, словно наблюдает кто-то за мной!?

– Это все мнительность. Накручиваешь ты сам себя.

– Нет, Андрей! Хотел же!

– Ну, хотел, не сделал же. Ты руку этому румыну заново собрал. Ты теперь в Теджене большим человеком будешь, слухи тут знаешь, как расходятся! Так выкинь всю дурь о призраках и ангелах из головы, и отдыхай.

– Он звонил сегодня, – чуть слышно проговорил Астахов.

– Кто он?

– Михай. Он поможет мне бежать в Россию.

Зырянов промолчал.

– Они меня вывезут. Если хочешь, я тебя возьму с собой.

– И кем я там буду? – Зырянов вновь прикурил. – Работать в какой-нибудь областной шарашке? Думаешь, нас там ждут? Туркмения отсоединилась вместе с нами, друг! Нас отдали и забыли. Мы там – никому не нужны! Какой толк от твоего побега?

– Да пойми, и тут мы – чужие. Два-три года и этого госпиталя не останется, часть расформирую окончательно.

Они говорили до самого утра, сон не шел к ним. Нелегальный выезд – они не знали, чем это может закончиться.

Водитель от Михая появился на пороге общежития ровно в девять часов. Он улыбался щетинистым лицом и крепко пожал Астахову руку.

– Господин Володя, какой-то вы бледный. Не переживайте. Михай вас ждет на вокзале. Мы вас вывезем. Билеты на самолет уже куплены. Скоро вы будете дома.

Волга, затормозив, остановилась у аэровокзала. Там впереди, у самых дверей суетился народ, кто-то кричал.

– Что такое? – толкнул Зырянова Астахов.

К машине подбежал человек.

– Уважаемый, помогите, нам нужна ваша машина! – Тараторил он, – женщина сознание потеряла, в город нужно везти!

Астахов подбежал к толпе, кое-как протиснулся к женщине, которая лежала на пыльном асфальте, подогнув ноги.

– Она, наверное, головой ударилась, – говорил кто-то.

– Я врач, отойдите, – склонился над неизвестной Астахов. Он прощупал пульс, попытался ей приоткрыть веки и рот.

– Что с ней? – чуть слышно произнес Зырянов.

– Дифтерия, Андрей! Запущенная форма. Куда же она с ней собралась?

Он посмотрел в толпу и увидел Мишу. Тот, протиснувшись сквозь людской поток, пристально глядел на Астахова.

Холодок прошел по телу хирурга.

– Михай ждет вас.– Тихо произнес паренек.

Астахов посмотрел в сторону аэровокзала, потом на паренька.

– Ее нужно срочно везти в Теджен, – закричал он в толпу.

Возле машины его ужу ждал Михай.

– Извини Михай, – видно не судьба.

– Мы можем вас подождать, господин Володя!

– Не нужно! Видно не судьба! – Садись Андрей, возвращаемся, – коротко скомандовал он Зырянову. Резко вырулив на дорогу, водитель машины стремительно покатил по иссушенной туркменской дороге, поднимая клубы пыли.

– Два часа у нас есть! – Как только аэродром пропал из вида, женщина открыла глаза и попыталась что-то сказать, но лицо ее побагровело, и она вновь потеряла сознание.

– Держись, – зажав женщине нос, Астахов начал делать ей искусственное дыхание.

– Как она? – Посматривая в зеркало, беспокоился Зырянов. – Пульс есть?

– Есть, но с трудом прощупывается.

Уже через час машина на полном ходу влетала в ворота больницы. Астахов на руках перенес женщину в реанимацию.

Зырянов кому-то звонил. Что-то искал по ящикам. – Нужно делать трахеотомию, – нервно говорил он.

– Да нет времени, Андрей! Иди лучше, помоги мне!

Зырянов склонился над женщиной и…, зажмурив глаза, стал наполнять ее легкие своим дыханием. Казалось, время тянется слишком медленно и реанимация не приносит никаких результатов. Но неожиданно женщина, хрипло задышав, открыла глаза.