Текст книги "Темная вода (сборник)"

Брат

Ночь была теплая. Теплая настолько, что, над разомлевшей покрытой кислицей землей, вилась легкая дымка, будто охраняя сон какой-то лесной птицы. Казалось, даже ветер старался не нарушить окружающего спокойствия, осторожно вдыхая медовый дух ночных трав. Сухое дерево вытянуло крючковатые ветви, обнимая в своих объятиях луну, похожую на большую желтую тыкву.

Петр Миронов еще с вечера пришел к егерю, рассчитывая на хорошую ночную рыбалку. Но лов не задался, колокольчик на закинутой донке молчал.

Мужики сидели на маленькой, иссушенной солнцем и потрепанной годами, приземистой лавчонке. Они слушали, как стучаться об оконное стекло бабочки в отвоеванном у ночи островке желтого электрического света, как шелестят их мохнатые крылья.

Миронов повернулся к егерю, закинувшему голову вверх.

– Добрый конь, – как-то неожиданно сказал Алишер.

– Что за конь? – Не понял Петр, оглядываясь по сторонам.

– Ай, – одернул Али, – зачем в сторону смотришь?! На луну смотри. На луне лошадь.

– Чудной ты старик, Мамедов, – блеснул зубами Петр. – Какая же это лошадь, если там баба с ведром! У нас об этом каждая собака знает, – и засмеялся.

– Зачем баба? Никакой не баба, а конь! Совсем ты со своими бабами помешался.

Алишер, проведший всю жизнь в лесу, не любил разговоров о женщинах. Женщин сторонился даже когда приходил в деревню за продуктами и сигаретами.

Была у него жена, да ушла ночью, потихоньку – не выдержала лесной жизни, удаленности от людей. А когда Алишер пришел ее обратно забирать, там-то и случилось то, после чего Мамедов года два людям на глаза не показывался. Собрала теща вокруг себя баб – галочью стаю, да и осрамила его перед всеми. Тогда он не выдержал, побежал красный к себе в лес, слыша у себя за спиной колючие, словно репейники бабьи шутки.

– Я-то хоть о бабах, а ты, старый хрыч, только о зверье!

Али опустил голову.

– Да ты не обижайся, я ж не со зла, – сказал Петр Миронов.

Неподалеку из кустов вылетела птица и, тяжело хлопая крыльями, скрылась в ночном лесу.

– Эх, нет у тебя уважения к старику! Обижаешь! Животные – они же.… Да, что тебе говорить, не образованный ты, вот дело-то в чем. Взять того же коня, он преданнее любого будет. Они же больше нашего чувствуют! Вот расскажу тебе одну историю. Был я маленьким пацаном. В нашем ауле женщина одна жила, девяносто шесть лет. Никак умереть не могла. Всю родню измучила, себя измучила, а помереть не может! А в одну ночь, встала с кровати, вышла на улицу. Когда в доме спохватились, она уже мертвая на дороге лежит. Первый, кто около нее оказался, говорит, что вдалеке конь бежал – белый, а возле покойницы – следы копыт. Вот тебе и животные! Забрала, значит, лошадка душу, помогла. А ты говоришь.…

– Да ладно, Алишер! История, конечно, складная, да только бабка, небось, от страха померла. На вот, лучше сигарету подыми, оно все полезней, чем сказки рассказывать.

– Петр, Петр! Вот глядят на тебя мои глаза, хороший ты вроде бы парень, да злость в тебе какая-то. Не учит тебя жизнь. Хлебнешь ты еще сполна, если людей уважать не будешь. Оно ведь, видишь, как получается, ты хочешь, чтобы тебя уважали, добро тебе делали, а сам ты на всех волком смотришь. Нет, Петр, ты вперед других уважать научись, а потом глядишь, и тебя будут. Я хоть отшельником живу, а знаю, что о тебе в деревне говорят. Знаю, как вы с братом живете, что на женку его заглядываешься. Брось это, послушай хоть раз старика, а то быть беде!

Миронов молчал. Не было и следа на его лице от былой улыбки. Только лишь блеснула луна в темных его глазах и потухла.

– Много ты знаешь, а скажу я тебе, ни черта ты не знаешь! Про отношения он мне будет рассказывать, посмотри лучше, как сам живешь!? – Миронов встал и зашел в избу, что-то еще выкрикнул, но стариковский слух не уловил фразы. Вскоре свет в окне потух, и Мамедов остался сидеть в темноте. В ночи был виден только его одинокий ссутуленный силуэт и красный огонек от еще тлеющей сигареты в дрожащей руке.

– Разберусь, обещаю, разберусь, дед, – лежа на скрипучей кровати, шептал Миронов, – вот прямо завтра и разберусь. А то, что отмалчиваться. Благо завтра праздники, вот и разберусь. Жизни он еще меня учить будет!

***

Майские праздники пришлись на сильную жару, какой давно не было в этих местах. Разомлевшая кошка Мироновых лежала на приступке и преследовала глазами бесновато сновавших перед носом мух, чуть подергивая кончиком хвоста. Из настежь открытых окон доносился звон посуды, смех и детский лепет.

– Гуля, убери этого окаянного из-под ног, он же мне сейчас все пальцы вывернет, – недовольно рявкнул Семен Лукич. – Что за привычку взяли, за детьми никто не следит. Да ты посмотри, у него аж испарина на лбу выступила.

Гульнара молча взяла ребенка на руки и отнесла к печке. Саша на материнских руках заулыбался еще сильнее.

– Вот, Димка, а ты говоришь, урожай, денег заработаем! Какой, едрен батон, урожай, если жарища, а на улице май только и ни капельки дождичка.

Возле печки заорала кошка. Семен Лукич, крякнул и поднялся со стула, – вот я сейчас тебе, – пригрозил он внуку. – Зачем кошку мучишь! Внук держал кошку за хвост и, улыбаясь, смотрел на деда. Вот я сейчас! Где мамка? Опять бросила? А ну, иди сюда!

Да ладно тебе, бать, не сердись. Дай мне его, – взял на руки сына Дмитрий.

А где вообще твой брат? Сколько он в огороде ходить будет, нашел время! Собрались семьей, называется!

***

Петр стоял, прислонившись спиной к прохладной стене сарая. На веревках со всех сторон свисали старые тряпки, паутина, залепленная высушенными мухами, пустые бутылки, засаленная керосиновая лампа….

Дверь скрипнула и в сарай вошла Гульнара. Слабый свет, который падал из единственного небольшого окна, коснулся ее мальчишеской прически. Обелил ее клетчатое платье на узких плечах. Гульнара остановилась, но не повернулась, так и продолжала стоять.

– Тебя все ищут, – теребя пуговицу на платье, говорила она, -почему ты не идешь в дом?

– Ты знаешь, – не выходя из темноты, ответил Петр.

– Нет, не знаю, и знать не хочу. – Слов ее почти не было слышно.

– Тогда зачем ты вышла? – Сухая улыбка исказила его лицо.

Гульнара опустила голову, пуговица в ее руках крутилась все сильнее и сильнее. Глаза ее затуманились от обиды и безысходности, она стояла и не знала, что ей делать. Чувствовала за спиной взгляд, который держал ее настолько крепко, что казалось, кровь в венах остановилась.

– Ты не должен так себя вести.

– Нет, я никому ничего не должен. Плевать на брата. Пусть он вообще сгинет. Он у меня все забрал.

Гульнара ничего не ответила. Резко повернулась и побежала домой.

Петр вышел из темноты, еще раз посмотрел туда, где стояла Гуля, и пошел к дому.

На пороге его встретил отец. В руках он держал сбрую.

– Куда собрался, прокатиться решил? – спросил сын, посмотрев на побелевшие отцовы кулаки.

На исписанном морщинами лице блестели капельки пота. Подбородок отца, покрытый седой щетиной, тихонько подрагивал.

– Ты это брось, слышишь! Брось! – Вполголоса сказал он, – не смей!

– Да ты чего, с ума, что ли сошел?

– Я знаю чего, дурачка из себя не строй! Вот сейчас возьму, да так отхожу!

– Бать, да успокойся, что за дело!

– Что, я не знаю, где ты сейчас был? Так вот, попомни отцовские слова, ни дай тебе бог!

– Скоро вы там?! – Закричал из избы Дмитрий. – Водка стынет! Мне сейчас уходить уже. Александрова прибегала, просит, чтобы свет сделали. Во всей деревне вырубило.

– Идем, – пытаясь обойти отца, крикнул Петр.

– Ты меня понял? – Схватив за рукав Петра, прошипел отец. – Если что, собственными руками задушу.

За столом сидели молча. Гульнара, ни говоря не слова, перебирала картошку в своей тарелке и боялась поднять глаза. Петр искоса посматривал то на брата, то на отца. Семен Лукич неуверенной рукой наполнил рюмки.

– Так что же мы, как на похоронах? Давайте выпьем за будущее, за детей! Я дело ведь говорю, – посмотрев на невестку, наигранно заголосил дед.

– Дело хорошее, – согласился Дмитрий, – за детей святое. – Гуль, где Сашка? Пусть уж с нами посидит.

В дверь постучали. Потом еще раз.

– Полноте стучать, проходи! – Недовольно рявкнул Семен Лукич.

– Приятного аппетита, – поздоровалась старуха Александрова. – Переваливаясь с ноги на ногу, она перешагнула через порог и вытащила из-за пазухи бутылку водки. – Освещения во всей деревни нет, а скоро концерт по телевизору будет. Почини, родной, а? – не отводя взгляда от Дмитрия, пробубнила она.

– Ладно, тетя Люд, ты бутылку оставь, а сама иди себе. Вот мы ее сейчас попробуем и починим тебе свет.

– Да уж успеете. Вы сейчас, сынки, поезжайте, а я уж вам потом еще дам.

– Ладно, иди! Нам посовещаться надо.

Александрова, раскланиваясь, вышла и плотно прикрыла за собой дверь. Дмитрий взял бутылку, откупорил, понюхал.

– Как же, концерт по телевизору будет? – Нарочито кряхтя, передразнил он старуху. – Небось, самогонку гнала и всю деревню света лишила. Ладно, Петро, бери-ка бутылку, да пойдем.

До фабрики они добрались быстро. По дороге несколько раз присаживались и выпивали. Потом Дмитрий отправился в щитовую, а Петр остался пить со сторожем Савелием допивать остатки. Когда они подошли к трансформатору, начинало темнеть. Где-то вдалеке мальчишки ловили майских жуков. Они носились из стороны в сторону по поляне, с березовыми ветками в руках. Перед самым носом Петра, басовито жужжа, пролетел огромный жук, превратившись затем в маленькую точку. В прохладных сумерках все вокруг двигалось, шуршало….

– Дим, – разомлевши, крикнул Петр, – слышишь, по-моему, трансформатор гудит.

– Не неси чепуху, я лично его отключил. Это он остывает, вот и гудит, – ответил Дмитрий, поднимаясь по ржавой лестнице.

Не успел Дмитрий это произнести, как Петр услышал сдавленный крик. Потом дребезжащий удар о железную лестницу и глухой – о землю. Дмитрий упал.

Петр тут же подбежал к нему, потом бросился в сторону деревни, но почти мгновенно развернулся и подбежал к брату.

– Дима! – схватил Петр его за плечо, перевернул на спину: подбородок был черный, а в правой руке была сжата обуглившаяся светодиодная отвертка. Петр ударил Дмитрия по щеке, потом еще раз.

– Димка, ты чего? Помогите…! – Крикнул он, но горло сдавило, и донесся лишь слабый хрип.

С дальней поляны бежали мальчишки. Они заметили, что кто-то упал с трансформатора, и предвкушали зрелище. Неожиданный сумасшедший страх забился в голове Петра. Он еще раз посмотрел на брата и бросился бежать. Почему он побежал, он не мог себе объяснить.

Когда он очнулся дрожащий и перепачканный болотной жижей, только тогда стал улавливать отдаленные крики и ругань мужиков.

– Собак, собак спускай!

– Да он, черт, не убежит никуда!

– Алый, фас! Ищи родной….

– Семен, Семен, не суетись!

– Баб домой гони!

– Ах ты, Боже мой, несчастье-то…

Петр поднялся на трясущихся ногах и, полусогнувшись, побежал к егерю.

Когда он выбежал на дорогу, голоса уже эхом раздавались с другого конца деревни. По улице стелился туман.

Петр Миронов мельком взглянул на ущербную бледную луну. Тяжело дыша, прислонился к шершавому забору. Где-то в стороне послышался приближающийся топот. Петр присел. Из проулка, словно призрак из егерского рассказа, вылетел, рассекая широкой грудью ватную дымку, белый конь. Он пролетел мимо Миронова так близко, что тот почувствовал его горячее дыхание. Только, когда стук копыт совсем стих, Петр украдкой пошел вдоль огородов.

На ступеньках дома Алишера он споткнулся, ударившись сильно головой. Поднялся на ноги и забарабанил в дверь.

Открыли не сразу.

Алишер проснулся около шести утра. За столом, не отрывая глаз от окна, сидел Петр. А за окном сквозь утреннюю дымку просматривалась деревня.

– Чего случилось-то? – Зевая и растягивая слова, спросил егерь.

Петр молча повернулся, но ничего не сказал.

– Где так извозился? Весь в грязи!

– Ищут меня.

– Чего натворил-то? – Забеспокоился егерь и торопливо подошел к окну.

Петр снова не ответил, лицо его побледнело.

– Я слышал, как мужики вчера собак спускали, – наконец хрипло произнес Алишер. – Бегали такой толпой! – Егерь улыбнулся и распахнул фрамуги, выпустив на улицу бившуюся бабочку.

– Чего смешного!? – недоуменно спросил Петр.

– Не тебя искали – это лошадь убежала с фабрики! Вот беда? – похлопал по плечу егерь.

Петр оттолкнул его от себя.

– Чудной ты какой-то. Иди домой! Чего дурить-то?

– Я не могу….

…Только, когда ночь окутала деревню, Петр вышел на улицу. Перелез через забор своего дома, подошел к окну.

В комнате на диване лежал Дмитрий, около него сидела Гульнара, закрыв лицо руками.

Холод прошел по спине Петра. И он вновь отправился к Алишеру….

– Хоронят там, что ли кого? – странно поглядывая на Петра,

Как-то сказал егерь, поглядывая на петра который уже несколько дней не выходил из дома. – С холма сегодня видел – гроб в деревню везли.

У Петра перехватило дыхание, пальцы в миг похолодели, и он выбежал из избы.

– Расскажешь потом! – прокричал Алишер вдогонку.

Петр кустами вышел к дороге, ведущей на кладбище. Он пытался разглядеть идущих, но от страха никак не мог узнать людей. Дорога была черна от скорбящих. Процессия двигалась в сторону кладбища медленно. Казалось, время остановилось.

Солнце жарило сильно, впиваясь в черные одежды людей. В лесу, над кладбищем, взвилась стая ворон, провожавших своею рубленой песней в последний путь душу покойного.

В стороне от процессии плелся Петр, так и не осмелившись подойти ближе к людям, хотя ему показалось, что кто-то все же заметил его.

Когда же около могилы остался один отец, Петр сел рядом, боясь смотреть на черный крест.

Так он и сидел, уперевшись глазами в землю.

Наконец Петр поднял голову и стал читать слова на временной табличке: «Тамара Петровна Савельева. Господи, будет твоя воля!». И далее неразборчиво – дата.

– Тамара Петровна? – Вслух, неожиданно для себя, повторил Петр.

Отец посмотрел на сына и обнял его. – Мы с самого детства с ней, – вздохнул он.

Петр тут же обмяк. Он уже не понимал, что говорит ему отец, только уткнулся ему в плечо и заплакал.

– Ну, полно, полно. – Прижал отец к себе сына.

Они еще долго сидели на лавке и вдыхали сырой дух земли, и беспрестанно курили. А как стемнело, пошли в сторону дома, так и ни сказав, друг другу ни слова.

– Домой-то зайди, брата здорово садануло.

– Зайду обязательно, – махнул ему рукой Петр, – завтра зайду. – И уже радостно побежал к егерю.

Почему Петр не отправился сразу к Дмитрию, он не знал. Наверное, просто хотел продлить, нахлынувшее на него ощущение счастья!

– Вот же, пьянчуги, – провожал убегающего сына отец, – хорошо хоть живые остались. – Подумал так, и перекрестился.

Алгебра и гармония

Одноногий дед Егор, ветеран Великой Отечественной, по своему обыкновению сидел за низеньким столиком в саду и точил косу. Он усердно плевал на точильный камень, водил по острию грязным большим пальцем и покачивал головой. Его подруга жизни, толстая баба Дуня, жарила на кухне картошку и присматривала за ним из окна.

– Дунь!? – Лениво протянул дед, – косу бы новую надо. Эта совсем сточилась. Мне ее в пятьдесят втором, помнится, покойный Семен, сосед наш, подарил, царствие ему небесное. С того раза коса совсем сточилась.

– Ты точи, точи, – недовольно, бросив щепотку соли в сковороду, крикнул бабка. – Косу ему новую, а деньги, где возьмешь? Кто тебе пропойце подаст на косу-то?

– Ты, Авдотья, на меня не ори. Разошлась баба. Гляди на нее. Я вот сейчас встану и проучу тебя хорошенечко, чтобы мужу не перечила.

Отставив косу в сторону, дед, не рассчитав силы, так постучал по столу кулаком, что сильно отбил себе руку.

– Ах ты, старый хрыч, да я тебя…! – Тут баба Дуня выскочила на улицу. Впереди нее, хлопая крыльями, истерично кудахча, вылетела перепуганная курица. А дед Егор жалобно что-то залепетал и, прикрываясь рукой, сполз под стол.

– Бог помощь, хозяева, – сказал Матвей из-за невысокого забора. – Я тут мимо проходил, решил проведать, рыба-камбала.

– Принесла нелегкая, – проворчала баба Дуня, – Егор, нальешь ему, окаянному, есть не дам!

– Да ну, хватит тебе, Дуняш, человек в гости к нам заходит, а ты его так прямо с крыльца принимаешь, мать честная! Что он о тебе подумает? Поди, у тебя картошка подгорела.

– Ай! – взвизгнула бабка и, приподняв подол, торопливо заковыляла на кухню. – Ты, Матвей, проведал людей и иди себе, – крикнула она уже от плиты, раздраженно мешая в сковороде картошку.

– Ладно, не ори, – нарочито негромко ответил ей Егор. – А ты, Матвеюшка, присаживайся, не обращай на нее внимания, она, мать честная, совсем на старости лет из ума выжила.

– Егор, похмелиться бы, – жалобно прошептал Матвей, – с утра маковой росинки не было.

– Пойдем тогда, Матвеюшка, за ограду с тобой прогуляемся, – понимающе поднялся из-за стола Егор. – У меня там в крапиве…

– Куда пошел? – Крикнула из окна баба Дуня, – никак к крапиве? Так там уже ничего нету, сиди, точи.

– Вот, ведьма! – сплюнув, процедил дед.

Матвей скис.

– Рыба-камбала, может ей хлеба дать, а? У меня, Егор, есть тут с собой буханка одна…

– Дунь, а, Дунь. Человек нам тут хлеба принес.

– Где это, – вытирая руки о фартук, выглянула из окна бабка. – Матвей, что ль принес? Похмелиться, что ль надо?

– Надо, баба Дунь, ой как надо! – жалостливо попросил извозчик.

– Ну, иди на кухню, – подобрев, сказала баба Дуня. – А ты куда? Ты сиди, точи! – крикнула она Егору.

– Так что ж это? Матвей один, что ли пить будет, мать честная! – возмутился тот. – Ты, Дунь, совсем уже того. Так ведь нельзя. Не по-человечески так…

– Один, – отрезала баба Дуня.

– Один, – вздохнул Матвей.

– Ишь! Один! – проворчал дед, – мать честная!

Похмелившись, Матвей заметно повеселел. Он уселся рядом с Егором за столик под яблоней и завел неторопливую беседу.

– Что, дед, видал грибов в лесу нынче сколько?

– Да, не к добру это.

– Косу не по грибы точишь? – пошутил Матвей.

– А ты не шуткуй, – строго перебил его Егор, – тут смешного ничего нет. Плохая это примета. Вот, – начал вспоминать он, – в сорок первом аж в начале июня, знаешь, сколько грибов в лесу было. Дунь? – повернулся он к окну. – Помнишь, сколько грибов перед войной было? Тьма – одно слово. И что вышло? Двадцать второго немец напал! Во, как! – многозначительно поднял палец дед. – Так что, быть беде.

– Ну, Егор, беде не беде, а на зиму я грибочков себе точно насушу.

– А в девяносто шестом, – не обращал внимания Егор, – грибов тоже полно было. Меньше, правда, чем в сорок первом, но все равно много.

– А что в девяносто шестом случилось? – Ухмыльнулся Матвей. – Баня твоя тогда сгорела, кажись?

– Эх, мать честная, ты даешь!? Историю родного Союза не знаешь. В девяносто шестом чеченские оккупанты на нас напали. И баня в той же категории совпадений, – сотворив таинственно умное лицо, сказал дед.

– И что ж теперь, войны нам, рыба-камбала, ждать?

– Ну почему войны? Война – явление редкое. Грибы к войне не часто появляются. Скорее всего, другое какое несчастье случится.

– Какое это, Егор?

– А я почем знаю. Я знаю только, что грибы – не к добру. Мое дело сторона. Я предупреждал.

– Я не знаю, Егор, ты, наверное, рыба-камбала, совсем на старости умом стал слаб.

Сказав эти слова, Матвей достал из-за пазухи журнал «Наука и жизнь», который он позаимствовал в местной библиотеке. Положил его на стол и заботливо вырвал прямоугольный кусочек бумаги.

– Вот, на тебе, Матвей! – Воскликнул Егор. – Это ж надо, а потом удивляется, мол, не знаю ничего. Что же это ты, журнальчик-то взялся раскуривать, больше некуда табачок заворачивать? Ты бы, окаянный, у меня спросил, прежде чем поганить-то!

– Да ты, что взъелся-то, там глупости написаны какие-то, – придвинув журнальчик к себе поближе, пробубнил Матвей. – Его все равно никто не читал, я Любане в библиотеку зашел, дай думаю, прихвачу.

– А ну, – выхватил у Матвея «Науку и жизнь» Егор. Перелистывая страницы, он сделал задумчивое лицо, всматриваясь в черно-белые фотографии. Матвей же, тем временем, торопливо свернул «козью ножку» и тут же закурил, дабы дед не отнял и этот кусочек.

– Вот ты, Матвеюшка, журнальчик-то раскуривать начал, а поди, и странички не прочел!? А тут, ведь умными людьми написано. – Егор остановил свой взгляд на том листе, с которого Матвей вырвал кусок, и почесал подбородок! – Вот глянь, испохабил статейку, а может тут полезное, что было. У тебя зрение хорошее?

– Не жалуюсь, рыба-камбала.

– Тогда прочитай.

– «Алгебра и гармония»…, – протянул он и замолчал.

– Ну, а дальше что?

Матвей посмотрел сначала на деда, потом на тлеющую «козью ножку» и произнес, – дальше ничего.

– Вот! – Многозначительно произнес Егор. – А ты знаешь, что такое алгебра и гармония?

– Ну, а чего ж тут не знать? Алгебра это, как ее, математика. Что ж ты меня, Егор, за глупого держишь? Я как-никак, рыба-камбала, восемь классов закончил. Не соврать, в шестьдесят пятом. А математика мне твоя вместе с этой гармонией, как собаке пятая нога, ни к чему она мне, понимаешь? Деньги я посчитать могу, курей своих тоже, вот тебе дед и алгебра вся.

– Эх, серый ты человек, – вздохнул Егор. – Вот я из всей школы класса три всего окончил, однако интересуюсь, журналы там всякие и газеты читаю. Попросту не раскуриваю. Да вон, глянь на яблоньку. Ты думаешь, от чего у меня такие яблочки сладкие?

– Так зачем же мне знать, рыба-камбала? – пожал Матвей плечами.

– А я тебе скажу, в журнале вычитал! – гордо ответил Егор.

Из окна высунулась Дуня. Строго посмотрев в сторону мужиков, сплюнула и закричала, – что ты его слушаешь? Залил глаза и пудрит тебе мозги, он же в жизни ничего не читал!

– А ты старая не ори, почем тебе знать, что я читал.

– Матвей, – смеясь, заголосила бабка, – если он тебе про яблоню рассказывает, так это агроном нам один городской все сделал. За это мы его приютили, уж лет двадцать как назад.

– Вот и я говорю, агроном – он журналы-то не раскуривает, – чуть покраснев, сказал дед.

– Нет, рыба-камбала, агроном – на то и агроном, а мы люди простые, нам эта алгебра, а тем более гармоника…

– Гармония! – Поправил гостя Егор.

– Вот-вот, рыба-камбала, гармония задаром мне не нужна. А яблочки у меня в саду, и без того не кислые. Так что, Егор, нечего себе голову забивать. Пойдем-ка, лучше, к Василию зайдем, давно я его рыжей бороды не видел.

– Пойдем, – опершись на костыль, согласился Егор. – А ты, Матвей, журнальчик-то прибери, а то пропадет. Вообще-то ничего страшного, я могу еще в библиотеку сходить. Уж больно мне симпатична Любаня.