Текст книги "Крысиный король"

Андрей шагнул в арку, железные ворота были отперты, но вглубь двора они не пошли.

– Так, ты идешь дальше, я туда зайду, у них пока еще большой игры нет, рано еще, но кто-то там все равно играет, хоть и день. Я немного поставлю, у них даже рулетка есть, или сыграю на небольшие деньги, или выпью вина, там у них вино, а ты иди вперед, по Кабинетской возвращайся на Ивановскую, садись в чайной и жди. Я все посмотрю, план нарисуем…

– Мои товарищи и без плана разберутся.

– Их сколько?

– Трое.

– Значит, нас пятеро. Можем в чайной встретиться? Сегодня?

– Я могу их вызвать, только не в чайную, они будут ждать…

– Давай в чайную, – отмахнулся Андрей. – Там шумно, люди нелюбопытные, никто нас не заподозрит. А без плана и расстановки мы все умрем, как твоя эта, забыл – как ее зовут, Прозер-р-р-рпина…

…Из троих саготинских один был совсем мальчик, с обгрызенными ногтями, ученик в стекольной мастерской, другой – дезертир, крестьянин, всех подозревающий в стремлении обмануть, третий – в студенческой шинели, с наглым еврейским лицом. Андрей не стал чертить план, хотя карандаш и бумага лежали в кармане – мальчик должен был испугаться и план забыть, дезертир ничего бы не понял, тоже бы натворил глупостей, студент понял бы все, но сделал бы по-своему, из-за еврейского характера. Они вчетвером сидели так, чтобы Андрей был один перед ними, свободный стул был даже чуть повернут, словно какой-то человек недавно с него поднялся и вышел на минуту. Дезертир достал из кармана пиджака заткнутую тряпочкой бутылку, Саготин дал Андрею прикурить, неодобрительно посмотрел на бутылку, дезертир бутылку убрал.

– С ними идти нельзя, – сказал Андрей Саготину, когда они вышли из чайной. – Там охрана. На дверях то ли бурят, то ли монгол, у него кулак что голова этого еврея.

– Товарищ! – Саготин возмутился, даже выплюнул неразгрызенную семечку.

– В революции наций нет. Он не за революцию с нами, а доказать хочет, себе или маме своей, что герой. Первый стрелять начнет. Какое у него оружие?

– Солдатский наган.

– Несамовзводный? Так это значит – его там и положат. Дезертир этот и мальчик… Нет-нет… Другие нужны. Я сам найду. И тебе сегодня же сообщу. Этим скажи – через два дня, в той же чайной, в пять вечера. Студенту достань браунинг. Вот деньги.

– Зачем, если он не пойдет?

– Чтобы думал, что пойдет. Если они поймут, что мы их не берем, пойдут сами и их поубивают. Там анархисты бывают, налетчики там свои добычи проигрывают, у каждого в кармане надежный револьвер. Это не буржуазия, они дадут отпор, надо к этому быть готовым…

– Я готов, – сказал Саготин.

– Не про тебя сейчас. Надо найти того, кто не спасует. Кто прикроет спину.

– Но кого ты так быстро найдешь?

– Вебера.

– Кого?

Саготин должен был знать партийную кличку Мешке. Обязательно должен был знать. Андрей вгляделся в лицо Саготина. На нем словно пробегали тени, в складках, идущих от крыльев расширяющегося книзу носа, была грязь, на носу висела прозрачная капля. Саготин избежал крепости, был в ссылке в Архангельской губернии, там начал жить с тринадцатилетней девочкой, дочерью солдатской вдовы, с которой жил до девочки, вдова то ли утопилась, то ли повесилась, он женился на девочке, не собирался приезжать в Петроград, его нашел кто-то из комитета, кто собирал ссыльных, у Саготина уже были двое детей, жена носила третьего. Он забыл кличку, забыл. Андрей втянул воздух, да, от Саготина пахло смертью.

– Закгейма. Мы с ним были в крепости. Он один стоит всех этих…

– Закгейм в Харькове.

– Он в городе…

…Закгейм лежал в маленькой комнате, на узкой кровати, бледный, черные пышные усы топорщились. Он пил похожую на густое топленое молоко смесь, вытирал усы тряпочкой, в комнате пахло чем-то горьким.

– Тебе Вобла сказала – где меня искать? – спросил Мешке.

– Да, – Андрей вдруг покраснел, ему не нравилась кличка Ксении. Своя нравилась – Ткач, – хотя ткачом было бы правильно кликать Закгейма, тот был из Лодзи, отец его был ткачом и дед.

– Ксения узнала, где ты, – стул, на котором сидел Андрей, был скрипучий, качался. – Через Радуцкую, которая тебе врача позвала…

– Англичанин якобы. Мне вот эту гадость прописал, – Закгейм кивнул на стакан со смесью. – Я пробовал с ним на английском говорить, в крепости же учил, он ни слова не понял. Думаю, не англичанин. Выдает себя за англичанина. Думаю – немец, сейчас тут немецких шпионов тьма. Хочу с ним по-немецки поговорить. Я немного знал и тоже учил. Тогда сразу станет ясно – шпион…

– Мешке, хватит глупить. Врач – англичанин. Он меня от чириев лечил. Сказал – это свобода отыгрывается. Нет, я английского не знаю и не учил, Радуцкая переводила. И вот еще… Ты английские слова выучил, а как говорить, не научился. Я слышал, как ты говоришь, слышал, как Радуцкая с врачом говорит, как он ей отвечает, у тебя не тот язык. Ты не по-английски говоришь, а по-русски, с польским акцентом, так тебя никто не поймет.

– Лихтенштадт сказал – мой немецкий хорош, а английский очень хорош. И не тебе судить, ты языков не знаешь.

– Ну раз Лихтенштадт сказал… Я три языка знаю, то есть – два, на третьем только несколько слов и ругательства, немецкий могу отличить и тоже несколько слов, роте тойфель, их бин безофн!

– Йя-йя! – засмеялся Закгейм. – Ты у нас известный знаток!

– Ладно, ладно, давай поднимайся, вот…

Андрей положил на столик у кровати «штейер» в тряпице.

– Есть еще четыре гранаты. Патронов много. С нами Саготин. Мало, конечно, но время поджимает. Подпольное казино на Николаевской. На дверях охрана, в зале, где рулетка, есть человек, еще один – где карты, еще распорядитель, который ходит туда-сюда. Там есть кабинет, в котором сейф, они его даже не запирают, только дверь закрывают.

– Откуда ты знаешь? Был? Играл?

– Да, был. Играл. Насчет сейфа – Вобла, она с распорядителем знакома. Публика там опасная. Помимо охраны, у каждого второго револьвер.

– Значит, будет весело, – Закгейм улыбнулся. – Аристократия с нами пойдет?

– Я против.

– Тебя не послушает. Никого не послушает, кроме Лихтенштадта. Знаю, знаю, ты на него обижен, мол, его тоже помиловали. Просто ты, Андрей, сразу признался, что подавал прошение, а Лихтенштадт никому не сказал. Получилось – его помиловали против его воли, якобы чтобы дать время закончить перевод…

– Какой еще перевод? – Андрею разговор о Лихтенштадте всегда был неприятен.

– Он на предварительном и в крепости переводил книгу, забыл, как называется, про то, что евреи думают и чувствуют, как женщины. Евреи и негры. Лихтенштадт мне в крепости зачитывал. Он же мне и самоучитель дал, английского. Я знаю – он подавал прошение.

– Почему это евреи чувствуют, как женщины?

– Это мы с Лихтенштадтом обсудим. Он объяснит. Он с нами пойдет. Ты с ним помиришься. Молчи! Так надо!

– Но ведь мужчина не может чувствовать, как женщина. Невозможно это!

– Да забудь ты! – Закгейм рывком сел, взял стакан со смесью, допил содержимое, поставил стакан, развернул тряпицу. Запасная обойма упала на пол. Андрей поднял ее. Закгейм проверял, как пистолет лежит в руке.

– У меня такого не было, – сказал Закгейм. – Может, все-таки револьвер? У тебя – что?

– Маузер и такой же.

– Мне надо второй.

– Хорошо…

– Со мной приехали двое, они тоже с нами пойдут, надежные товарищи. Треть тогда для них, есть продавец динамита на киевских пороховых складах. Надо заплатить.

– Кто?

– Терлецкий и Северов. Терлецкий из Полтавы, Северов из Харькова.

– Оружие у них есть?

– Есть. Ты только помни – эксы на московской конференции запретили. На партию ничего не отдадим.

– Тогда динамит купим. Вместе с твоими, из Полтавы.

– В Киеве? А здесь?

– Будем готовиться. Еще многое может случиться, надо быть готовым. Я чувствую – так недолго будет. Все как монетка на ребре. Закгейм внимательно посмотрел на Андрея, опустился на подушку.

– План у тебя есть? – спросил он.

– План у меня начерчен. Все – по моему плану, по моим командам!

– Ты потише, перегородки тонкие, а у меня от громких слов желудочный сок выделяется…

…Лихтенштадт, поначалу согласившийся, отказался, сослался на партийную дисциплину, пообещал, что сообщать никому не будет, но, если в будущем дойдет до партийного суда, проголосует за строгое наказание. Партийная дисциплина – это главное. Поправил очки, пригладил волосы. Сказал, что вообще он уже не разделяет прежних взглядов, что теперь стоит на позициях социал-демократов, но это не мешает оставаться с партией. Пока, во всяком случае. Лихтенштадт просил Ксению не ходить, но та только усмехнулась, что-то сказал по-французски, Ксения ответила резко, отказалась потом перевести и свои слова, и слова Лихтенштадта.

Андрей не настаивал. Почти десять лет без практики и незнакомая модель пистолета повышали риск. Он разбирал и собирал «штейер», привыкал. Ксения распустила шелковый шнурок, раскрыла ридикюль, расшитый золотыми цветами, достала браунинг.

– Он принадлежал моей бабушке, – сказала она.

– Его же недавно выпускают, – удивился Андрей.

Ксения закурила.

– Я нашла водителя и машину, – сказала она. – Он анархист. Читал стихи: «Восстаньте и поднимитесь! Первое место займите! Сыны темной ночи, станьте рыцарями светлого дня!»

– Он знает – куда нас повезет?

– Нет, но узнает.

– И уедет. Или мы оттуда выйдем, а его нет. Или предаст – там его товарищи могут играть.

– Не уедет. Не предаст. И будет ждать.

Дым от папиросы стоял в комнате долго. Ксения ушла, Андрей лежал, заложив руки за голову, смотрел в потолок, заснул, проснулся в такой же позе, уже утром…

…Водитель, совсем мальчик, с белыми ресницами, в кожаной, плотно облегавшей гибкую фигуру куртке, крагах, в кожаной кепке, подвез к подъезду, как и предписывалось планом, Андрея, Закгейма и Ксению. Терлецкий и Северов приехали на извозчиках, в разное время – Северов первым, до прибытия тройки, Терлецкий после, он с собой взял накокаиненную девицу, оказавшуюся только-только вернувшейся из Иркутска Елизаветой Шульце.

Последним в дом Александрова вошел Саготин. Он подал, по кивку Андрея, сигнал – бросил в пролет лестницы дымовую шашку, еще одну – в большой зал, двери в который закрыл вместе с Северовым. Началась паника. Целью, обозначенной в плане Андрея, был зал наверху, где шла игра по-крупному, и сейф. Сопротивления не было, пока в себя не пришел поднявшийся от дверей, открывавшихся двумя ливрейными швейцарами – они были не видны с улицы, – охранник-бурят. Огромный, бритый, с красной шеей.

Андрей был уверен, что служащие казино ничего предпринимать не будут, что отпор могут дать посетители, особенно анархисты и разные мелкие грабители, приодевшиеся, желавшие выглядеть как аристократы. Охранник же, против ожидания, выхватил почти невидимый в его кулаке револьвер и попал Саготину в живот. Шульце подошла к охраннику вплотную, выстрелила ему в голову. Пролетевшая сквозь пуля разбила зеркало на лестничной площадке. «Плохая примета!» – тихо сказала Щульце и завизжала: «Всем оставаться на местах! Кто двинется – тому пулю!» Сейф оказался заперт, Северов за воротник притащил служителя казино, тот открыл сейф. Среди игравших по-крупному, возле разложенных по пачкам ассигнаций, кучки золотых монет, сидел де Ласси. Он улыбнулся и подмигнул Андрею. «Твой знакомый?» – спросил Терлецкий. «Наш, – ответил за Андрея Закгейм. – Вместе были в крепости…» Терлецкий с саквояжем подошел к де Ласси. «Предлагаете мне отдать все самому?» – спросил де Ласси. «Будьте уж любезны! – сказал Терлецкий. – И часы, часы не забудьте!» Он кивнул на золотые часы на запястье де Ласси. «Они мне дороги, дороги как память, – продолжая улыбаться, сказал де Ласси. – Каморович! Могу отдать их только вам. На хранение».

Они беспрепятственно вышли из дверей. Закгейм легко нес бледного, с синими губами Саготина. Мальчик-анархист не предал, все уехали на его машине. Андрей стоял на подножке. Терлецкий, Северов и Шульце пересели на извозчика на Загородном проспекте. Закгейм пошел через Лештунов переулок к Фонтанке. Ксения держала голову Саготина у себя на коленях, Андрей сел рядом с водителем, спросил – куда везти раненого? – мальчик-анархист ответил, что лучше всего в госпиталь в Зимнем дворце, сейчас там лучшие врачи. По Загородному и Владимирскому они выскочили на Невский проспект, но еще до Екатерининского канала Ксения крикнула, что Саготин умер. «Нет! Нет!» – прокричал в ответ Андрей.

Они свернули к Дворцовой площади, у арки их остановили, но потом разрешили ехать дальше. Оказалось, что Ксения ошиблась, Саготин был еще жив, но умер на носилках, когда его несли госпитальные санитары. Об этом Андрей узнал только через день, когда пришел в госпиталь справиться о Саготине. Говоривший с Андреем канцелярист был грузным, дышал с трудом. «Что же вы не пришли раньше? – спросил канцелярист. – У нас госпиталь военный, мы приняли пациента только потому, что…» Андрей рассматривал циферблат взятых на хранение часов. “Borel” – прочитал он вслух. «Что? – сквозь кашель спросил канцелярист. – Фамилия покойного Борель?»

13

Мы представляли собой жалкое зрелище. Куда все подевалось? Каких-то полчаса назад – лихие удальцы, готовые двигаться дальше, шутить, выпивать, теперь сидели в уголке ментовского приемника. Потехин и Вальтер у длинной стены, лицом к решетке, я – у короткой, к решетке боком. На полу кто-то спал кучей зловонного тряпья. У противоположной стены сидели двое испуганных парней. Прапорщик, посовещавшись с щуплым капитаном, изъял также телефоны.

– Ich fordere Konsul Bundesrepublik Deutchland![10]10
  Я требую консула Германии! (нем.)


[Закрыть] – сказал Вальтер.

– Йя-йя! Счас! – сказал прапорщик, и Вальтер отдал ему запаянную в пластик карточку с фотографией да скрепленные защипкой евро.

Потехин начал говорить про понятых, но дежурный даже бровью не повел и занялся с капитаном анализом изъятого. Нам были видны лишь их макушки.

– Все спиздят, – сказал Потехин. – Сколько там у тебя было? Хоть помнишь?

– Не так уж много. Тысячи полторы, – Вальтер был само спокойствие. – Пусть только попробуют! Я их до Страсбурга доведу… А у меня пересыхало во рту, сердце – заходилось, ломило затылок, горели уши. Я вспомнил, что пропустил прием лекарства от давления. И уже третий день забывал про маленькие таблетки, снижавшие уровень холестерина.

– Ты неважно выглядишь, – сказал мне Потехин.

– Да-да, – подтвердил Вальтер. – Что-то случилось? Скажи нам. Поделись с друзьями и родственниками. Облегчи душу. Мы поймем. И поможем.

– Случилось? – в солнечном сплетении что-то свербило. – Случилось? Да, братик, случилось. Ты устроил цирк, уверен – нарочно, уверен – специально, цели твоей не знаю, да и знать не хочу, но сделал это ты…

– Да, я сделал это специально, – Вальтер харкнул точно в угол нашего пристанища, улыбнулся испуганным парням, у одного из них были подведены глаза, у другого на скуле набрякала шишка.

– Признаю, – Вальтер вытер губы тыльной стороной ладони. – Мне с детства хотелось встать на колени на этой вашей Красной площади. Но многое мешало. Я же был заместителем главного пионервожатого Германской Демократической Республики, потом помощником вожака наших молодых коммунистов…

– Они у вас назывались по-другому, – встрял Потехин.

– Один хрен! – Вальтер осмотрел свои наманикюренные ногти, остался доволен увиденным. – Всю жизнь хотелось поступка. Это такое ощущение… Оно где-то внутри, оно зовет, но ты, к своему удивлению, делаешь нечто прямо противоположное…

– Закладываешь коллег по работе, например, – сказал Потехин. Вальтер внимательно посмотрел на него. Его длинное лицо, казалось, вытянулось еще больше.

– Их, как ты выразился, закладывать было не нужно. Они сами…

– Палились, – подсказал Потехин.

– Хорошее слово! Надо запомнить. Да, они все делали сами, и не доложить означало…

– Да заткнитесь вы, козлы! – заорал я. – Мне утром ехать за Акеллой, у меня в работе дорогая аппаратура, заказчик…

– Заказчица, – поправил Потехин. – Мне ее тоже надо навестить. То есть – ее сестру…

– Хороший бабец? – поинтересовался Вальтер.

– Хороший! – подтвердил я. – Для него все с сиськами и дыркой между ног хорошие. Но хер тебе! – я показал Потехину кукиш. – Поеду один. То есть из-за этого своего родственничка, – я указал на Вальтера, – могу здесь задержаться! Это же была Красная площадь! – Rote Platz, Rote Platz! Wodka trinkt man pur und kalt, Natascha ha, ha, ha du bist schön![11]11
  Красная Площадь, Красная Площадь! Водку пьешь чистую и холодную Наташа ха, ха, ха как ты красива! (нем.)


[Закрыть] – пропел Вальтер, голос у него был красивый, но с хрипотцой. – Это есть Красная площадь! Есть! Красная площадь не знает прошедшего времени, она всегда в настоящем и будущем…

– Я же сказал – заткнись! – крикнул я, прапорщик подошел к решетке, провел по ней короткой дубинкой, получилась довольно стройная мелодия, дотронулся до решетки рукой, мелодия умерла. – Ты! – прапорщик указал на меня пальцем. – Не шуми!

И вернулся в дежурку.

– У меня там тоже денег немало, и документы важные… – сказал я.

– Ага, адреса блядей, – кивнул Потехин.

– Не ссорьтесь, друзья, – Вальтер, хрустнув суставами, потянулся. – Им же надо как-то жить! – и сглотнул слюну. Отвисшая кожа под подбородком и морщинистая шея придавали ему сходство с высунувшей голову из-под панциря черепахой, длинные ноги были тонковаты, на руках проглядывалась сечка, когда он поворачивался анфас, глаза поражали тусклостью, мешки под ними были набрякшие, темные, с прожилками. Потехин, наоборот, был округл, мягок, студенист, в свете яркого фонаря лысина его блестела, он был краснолиц, отечен, прежде развернутые плечи опустились.

– Что ты нас так разглядываешь, братишка? – спросил Вальтер. – Плохо выглядим? Жаль, ты себя самого не видишь. Я не знал никого, кто бы хорошо выглядел за решеткой. Кроме двойного агента, которого Штази выкрало в Нидерландах. Он то ли на самом деле свихнулся в нашей внутренней тюрьме, то ли, продолжая играться, начал жрать собственное дерьмо. Вот он всегда имел цветущий вид.

– Готовый рецепт оздоровительного питания, – кивнул Потехин. – Когда я сидел в яме у Хекматияра, то чем хуже нас кормили, тем мы, понятное дело, хуже и выглядели, и чувствовали себя. Разве что один «кусок», торговавший с афганцами и попавшийся на продаже мин без взрывателей. Его афганцы захватили случайно на каком-то базаре. Так он, лишь ему сказали, что его вот-вот должны поджарить, как-то порозовел, стал таким бодрячком. За несколько дней, когда давали чашку маша и четвертушку лепешки, прибавил в весе…

– Ты был в плену? – спросил Вальтер. – У моджахедов?

– Я и теперь в плену, – сказал Потехин. – Как и все мы. Я имею в виду в широком смысле…

– Ты философ? – Вальтер посмотрел на Потехина с интересом. – Нам будет что обсудить… Так на чем я остановился?

– Ты говорил про пожирателя дерьма, – подсказал я.

– Вот-вот! Когда я, под запретом на профессию, работал курьером и собирался начать писать кулинарные книги, то хотел в первой же, в предисловии, рассказать про этого дерьмоеда, но издатель отсоветовал. Он сказал, что так мы потеряем значительную часть читателей.

– И он был прав! – с видом знатока подтвердил Потехин.

– Конечно! Личный опыт автора, выходящий за рамки темы, о которой он пишет, может дать отрицательный эффект. Вот ты, – Вальтер посмотрел на меня, – вспомнил о своей бабушке. Представим себе, что ты пишешь мемуары о борьбе с крысами. Описываешь свой метод превращения особо агрессивных в каннибалов, делишься опытом организации бизнеса, даешь примеры наиболее интересных заказов, повествуешь о том, как твои крысиные короли уничтожают соплеменников, и вдруг, ни с того ни с сего, начинаешь рассказывать о чудесном спасении бабушки от голодной смерти знаменитым террористом. Пусть даже оправдав рассказ тем, что тогда было засилье крыс, что крыс ловили и ели. Как бы увлекательно ты это ни описал, читатель на живописные подробности внимания не обратит и сразу поймет – автор думает, что связь через одно рукопожатие со знаменитыми и ужасными людьми придает ему больший вес…

– Гонит понты, иными словами, – сказал Потехин.

– Согласен? – спросил Вальтер. – Это так?

– Я заговорил о бабушке на том самом месте, где она больше восьмидесяти лет назад встретилась с Блюмкиным. И заговорил я об этом не ради понтов, и узнал Блюмкин бабушку потому, что дед и его друзья, Мышецкая с Каховской и кем-то еще, в Киеве собирались его убить, а она уговорила их этого не делать. Он же предал эсеров, переметнулся к большевикам…

– Врешь ты все! – сказал Потехин.

– Ничего я не вру! Мне бабушка рассказывала. Она жила на Большой Васильковской, в квартире Григоровича-Барского, в квартире напротив – Мышецкая, Каховская и Смолянский… Если я не путаю…

– А твой дед? – Вальтер сделал вид, что записывает невидимой ручкой в невидимом блокноте.

– Что мой дед?

– Он где жил?

– Под Киевом, на станции, забыл название, смешное такое, он там сторожил пироксилин. И Блюмкин хотел узнать – где?

– Зачем?

– Что – зачем?

– Зачем этому твоему Блюмкину было знать, где пироксилин? Не самое лучшее взрывчатое вещество, между прочим. Динамит лучше.

– Вальтер, ну ты пойми – Блюмкин хотел взорвать Киевский оперный театр.

– Он так не любил оперу?

– Не подъебывай, Вальтер! Киев захватили деникинцы, Блюмкин сказал Каховской, что надо взорвать театр, когда там будет Деникин, а Николай Иванович Рывкин сказал, что они-де революционеры, а не мясники…

– Постой, а этот откуда взялся?

– Это был их всех общий командир…

– Еврейская фамилия, имя-отчество – русские. Хотя Иван – еврейское имя…

– Он на самом деле был Григорий Абрамович.

– Вот! Другое дело! – Вальтер сделал вид, что закрывает блокнот и прячет ручку. – Все складывается – Рывкин, Смолянский, Каховская, Мышецкая – одни евреи! Как фамилия твоего деда?

– Такая же, как моя, – Каморович!

– Вот! Еще один… Жидомасонский заговор.

– Вальтер, мой дед был поляк, Мышецкая – княжна, из Рюриковичей, Каховская… Вальтер! Как тебе не стыдно!

– Вальтер, хватит! – сказал Потехин. – Наш Андрей лучший и верный друг, но у него нет чувства юмора. Ему можно рассказывать один и тот же анекдот каждый день, и он будет смеяться.

– Ты хочешь сказать, что я идиот? – спросил я, но тут прапорщик вновь подошел к решетке и постучал по ней дубинкой.

– Кто из вас Вальтер Каффер?

– Я! – отозвалась куча тряпья на полу. – Каффер – это я!

Прапорщик отпер решетку, вошел, наклонился над лежащим и отвесил тому тяжелую оплеуху. Вальтер встал, одернул полы пиджака, застегнул среднюю пуговицу.

– Freuen Sie sich auf[12]12
  К вашим услугам (нем.)


[Закрыть], – сказал он.

Мне показалось, что прапорщик даст оплеуху и ему.

– Кonsul versprochen, zu kommen[13]13
  Консул обещал приехать (нем.)


[Закрыть], – сказал прапорщик…

…Бабушка говорила, что встретила Блюмкина в самом начале Охотного Ряда. Она шла, понятное дело, пешком, от Садовой-Спасской. Комнату дали благодаря стараниям Бердникова. Андрей скривился, рассказывала бабушка, узнав, что Бердников хлопотал за него и его семью. Андрея большевики арестовывали уже трижды – первый раз, когда он приехал из Киева делать доклад об умершем Рывкине в клубе максималистов на Петровке, второй – когда приезжал узнать о перспективах перебраться в Польшу, к сестре Марии, та обещала работу.

В Киеве Андрей был казначеем максималистской ячейки, денег не было совсем, его арестовали на Брянском вокзале, якобы он походил по описанию на известного вора-карманника, он же вез из Москвы несколько фунтов гороха, пшено, маленькую плитку шоколада – все это дали в клубе максималистов как помощь товарищу, – в кармане было шесть миллионов триста тысяч рублей, копейки, в сущности, и кредитный билет на тысячу злотых, присланный Марией, это уже были деньги. Третий раз его арестовали уже после того, как они переехали в Москву и обустроились на Садовой-Спасской. Андрею предложили работу в артели, там работали многие партийные товарищи, даже дали аванс из общей кассы взаимопомощи.

Все три раза Андрей попадал к одному и тому же следователю-чекисту, к Трофимову. Первые два раза Трофимов отпускал быстро, Андрею возвращали горох и пшено, слегка подтаявший шоколад и деньги, а тут Трофимов задержал, отправил во внутреннюю тюрьму, собирался перевести в Таганскую, пытался выведать что-то, спрашивал про Измайлович и Мышецкую, про Закгейма.

Бабушке в комнате казалось еще холоднее, чем на улице. Она шла, надеясь застать дома Блюму Гамарник, не зная, что Блюма вместе с мужем уже больше года во Владивостоке. Бабушку поражало, что Майя спокойно спит, что у нее здоровый вид, розовые щечки, а если и просыпается, то сразу начинает улыбаться. И так получилось, что вместо подруги Блюмы бабушка встретила обязанного ей жизнью Блюмкина. Он, правда, этого в точности не знал – знал лишь о том, что первоначальный приговор, вынесенный ему максималистами, был отменен, кто-то в киевской группе был двойным, общался с большевиками, максималисты так это и не выяснили.

Бабушка перебирала фамилии киевской группы. Вспоминала, кого знала хорошо, кого меньше, о ком только слышала. Говорила, что дед был убежден, что это Бердников. Он потом вступил в большевистскую партию, начал работать в чрезвычайке, его начальником поначалу был Агранов. Бердников застрелился у себя в кабинете. Его шли арестовывать. Но это было уже после того, как деда расстреляли в Бутово, в начале тридцать восьмого. Бердникова собирались убрать сразу, как он разберется со своими бывшими товарищами. Со всеми, до единого. Выполнит, так сказать, свою задачу. Поставленную партией…

…После школы прапорщиков в белобрысой башке Потехина что-то щелкнуло. Два года были лишь подготовкой. Его пропитывали советским патриотизмом, и пропитка вышла наружу. Потехин стремился исполнить интернациональный долг, верил в злокозненность мирового империализма.

Его тетка слушала потехинские откровения с непроницаемым лицом. Подкладывала нам – мне и дембельнувшемуся со мной латышу Банису, – запеченной в печи картошки, поливала картошку сметаной. Лишь раз, после слов Потехина о долге и чувстве Родины, она повернулась к красному углу и перекрестилась на стоявший там портрет Льва Толстого. Мы с Банисом оказались в ее доме по воле предопределенного случая. Потехин отгуливал положенный отпуск, готовился к отправке в Афганистан. Блудил с деревенскими девками, наведывался к дачницам, искавшим у Потехина отдохновения от садово-огородных работ.

Уже тогда его беготня с членом наперевес начала приобретать организованные черты. Из деревенских выделял сестру мента, который через много лет ментом быть перестал, заделался фермером, тем самым, что получил разрешение на захоронение на закрытом кладбище, ухаживал за потехинской могилой, установил на ней плиту с барельефом – Потехин в профиль, на фоне танка, за танком – афганские горы. После кладбища, когда я привозил в ту калужскую деревеньку шикарную Лэлли, потехинская тетка шепнула, что и фермерско-ментовская сестра, и фермерско-ментовская жена родили, обе с небольшой разницей во времени; мальчишка сестры – вон он, бегает между кладбищенскими оградами, на Кольку не похож, чернявый какой-то, а вот девчонка жены – вылитый Потехин. «Ужас, – подумал тогда я. – Девочка с потехинской физиономией – это несчастье!» – и вспомнил, что из дачниц на Потехина более других запала жена спецназовского подполковника, здоровенная бабища, тонкоголосая, рябая и кривоватая.

Банис сказал, что подполковничиха похожа на второго вратаря рижского «Динамо». Вратарь круглый год ходил во вьетнамках.

Мы пришли к подполковничихе после ужина у потехинской тетки, и она кормила нас блинчиками с прошлогодним засахарившимся смородиновым вареньем. Трепала то меня, то Баниса по шее, приговаривала: «Эх, мальчишки!» Потехин сидел напротив нее. Они обменивались взглядами, полными неподдельной нежности. Потехин всегда относился к своим женщинам с любовью. В один отдельный момент времени он любил каждую всем сердцем. Они это чувствовали. Не догадывались, что эта любовь может пройти через несколько мгновений, но были под чарами.

Незадолго до отправки в отпуск Потехин сумел трахнуть помощницу гэбиста, что проверял будущих прапорщиков-интернационалистов. Помощница таскала за гэбистом папки с личными делами. Как ему это удалось, почему сам гэбист не таскал свои папки, было ли у помощницы гэбистское звание, была ли она сама гэбисткой – неизвестно. Потехин увидел в ней признаки того контингента, можно сказать – неограниченного, на котором следует практиковаться в дальнейшем. Портить им породу. Запускать туда враждебные гены. Так он, во всяком случае, говорил. Потехину часто приходилось верить на слово. Даже когда он явно сочинял. А в этом секрет настоящей дружбы.

Из части нас с Банисом отпустили последними. Начальник штаба, литовец Туйнила, краснолицый майор, не любил латышей и евреев. Евреев сильнее. Туйнила придумывал нам аккорды за аккордами. Последним был аккорд по расчистке старого сортира за аккумуляторным цехом танкового парка. Выгребать слежавшееся дерьмо мы закончили в первых числах июня.

Банис хотел перекантоваться у меня день-другой. Мы выпили портвейна в кустиках возле железнодорожной станции, пропустили электричку, выпили водки, наконец сели в электричку, добавили, глаза Баниса стали почти что белыми, он громко спросил – пойдем ли мы в Мавзолей и в какой позе там лежит Ленин? «То есть?» – переспросил я. «Ну, на левом боку, как Будда, голову подперев рукой, вот так…» – Банис попытался завалиться на скамью, но встретил сопротивление со стороны маленькой женщины с бидоном: «Нажрался, защитник!» – сказала она и ткнула Баниса в бок острым локтем. – «Или на животе, – продолжил Банис. – Оперевшись подбородком на сложенные руки… Вот так!» – он вновь попробовал изобразить позу вождя мирового пролетариата.

Стоявший в проходе седой и румяный мужик в синем костюме сказал, чтобы мы вели себя прилично, через ряд от нас майор-артиллерист сложил газету и вышел в тамбур, кто-то громко сказал, что мы какие-то подозрительные дембеля – у одного акцент, другой заикается – я был всего лишь пьян, – что дембеля уже все по домам разъехались, что если мы и настоящие, то самые-самые нарушители армейской дисциплины и субординации, а скорее всего – провокаторы.

Последнее слово Банису не понравилось. Он встал, повернулся к говорившему. «Повтори!» – потребовал Банис. Я ждал, что потом Банис или скажет: «Мой дед таких, как ты…» – его деда, охранника концлагеря, англичане вывезли на острова, потом торжественно повесили по приговору королевского суда, – или попросту вмажет. Я видел, как в тамбуре майор говорит по внутренней связи с машинистом. Приближалась большая станция. Там нас мог встретить патруль, коменданты любили давать дембелям десять дней гауптвахты, и эти дни могли оказаться пострашнее первых дней в карантине. Я подхватил свою сумку и обклеенный эрошными девицами портфель Баниса, схватил Баниса за локоть, потащил к противоположному тамбуру.