Текст книги "Крысиный король"

– Страшна не сама смерть, страшно умирать, – сказала она. – Вот если бы просто перестать существовать… Кажется, Ларошфуко писал, что ни на солнце, ни на смерть нельзя смотреть в упор, а я смотрела и на то, и на другое… Зато кладбища теперь стали забавные! Тут, на кладбище неподалеку, есть статуя на могиле, какой-то большевистский чиновник, он прославился добротой и вниманием к людям, статуя из бетона, золотой краской покрашены лицо и руки. Этот большевик был и чиновником, и мастером в железнодорожном депо…

…Соседка Софьи Тина умерла от саркомы, ее вышедший в отставку безутешный Костя зачах за какие-то полгода, сыновья Сашка – Лешка пытались разделить доли в комнате, чтобы продать свои по отдельности, афера не выгорела, Сашка – Лешка быстро женились с улучшением, Лешка аж в генеральский дом на «Соколе». Алифатова переехала к племяннице – не к гостиничной, губастой, прошедшей как-то по коридору коммуналки и оставившей после себя надолго смесь духов «Пиковая дама» и натруженной плоти, а к подлинной, основательной, положительной, учительнице начальных классов; подпольная бандерша и старая дева в серо-черном жили вдвоем на «Речном вокзале». Феликса избили до смерти дружки буфетчицы, Шура слегла с давлением, Софья искала место в колумбарии, Шихман обещал, но урна уже третий месяц стояла у Шуры на подоконнике, и в пятнадцатом троллейбусе, по пути на Усачевский рынок, встретила Китаева, штамповщика из «Цветмета», одного из двух уцелевших.

По обыкновению, смотрела перед собой. Большие троллейбусные дворники вяло смахивали капли с ветрового стекла. Китаев был худ, засаленный пиджак, под мышкой что-то в газете, желтые сандалии, серые носки, мятые черные штаны, узловатые пальцы. Другой уцелевший, его фамилию Софья не помнила, погиб в ополчении; Китаев приходил, когда Софью отпустили, говорил, что сам поехал на Лубянку, его прогнали, он сочинил признание, за ним приехали, отвезли на психиатрическую экспертизу, признали здоровым, младший лейтенант десятого отделения четвертого отдела Шепталов провел беседу, Китаев плакал, говорил, что у него тоже трое; Софья подлила Китаеву чай и пододвинула вазочку с печеньем.

Теперь Китаев выбивал имена на могильных досках на Донском. Он помнил вкус того печенья, часто сглатывал слюну, морщины на шее разглаживались, потом вновь становились замысловатыми и глубокими. Они шли по Пироговской, Софья, глядя на далекие маковки Новодевичьего, сказала, что денег заплатить за нишу нет. Китаев махнул рукой – сделаем так.

Грузная Шура тяжело шагала по коридору, щуплая Софья – семенила, обе старались не встречаться ни с кем из новых жильцов: тюремный охранник с молодой женой, преподаватель марксизма-ленинизма, вскоре арестованный вместе с любовником в раздевалке бассейна, музыковед, автор биографий советских композиторов с женщиной значительно старше, якобы матерью, из их комнаты доносился треск пишущей машинки и запинавшийся на проигрывателе «Концертный» Шопен, а потом оказалось, что мать музыковеда на самом деле его жена.

Время от времени заявлялся внучок. Пролетевший мимо института, поступил в медицинское училище. Софья собирала «лобанчики», юбилейные монеты с Лениным, каждый раз, когда внучок собирался уходить, давала одну монету. Приводил и девушку, очень в него влюбленную, та, волнуясь, чуть заикалась и картавила. Девушка нравилась Софье, глаза ее слегка косили, она напоминала Лию тех времен, когда Лия собиралась поступать в консерваторию и была такой же трогательной, верящей в доброту в людях, и Софья хотела улучить момент, сказать, что не стоит серьезно относиться к ее внуку, да, он любимый, единственный, но испортит девушке жизнь, испортит обязательно, и так ничего не сказала, внука должны были забрать в армию, и уж тут Софья сказала, что два года – немаленький срок, что пожениться они успеют после возвращения, но девушка поняла это так, будто не нравится Софье, что Софью очень расстроило, она попыталась загладить мнимую оплошность, отдала девушке брошку с янтарем, которую ей преподнес приехавший из Ленинграда на новоселье Володя, старший брат Андрея, они тогда получили стараниями то ли Смолянского, работавшего в Коминтерне, то ли Бердникова, тот был в ОГПУ, две комнаты в квартире и перестали снимать углы.

Незадолго до того, как внука призвали в армию, Эра призналась, что Шихман уйдет от нее вот-вот, что у него завелась молодая, жопастая, но пока не ушел, из него надо выдавить что-то полезное. Софья подумала, что Эра всегда была жестокой, не циничной, не жадной, могла, стиснув зубы, сражаться только потому, что так подсказывал ее кодекс чести, за человека, быть может, совсем постороннего, которому ее жертвы были и не нужны, дошла же до заместителя министра, требуя восстановить на работе какого-то венеролога, пойманного на чем-то неблаговидном, добилась требуемого. Софья сказала, что Эра говорит о Шихмане, словно о каком-то тюбике.

– Он как-никак твой муж, он усыновил Андрюшеньку…

– Только не начинай! – оборвала Эра. – У него связи в Мосгорисполкоме. Однокомнатную выбьет как минимум. Может, и двухкомнатную.

– Для кого? Для себя? Для тебя?

– Я что, ему отдам квартиру? Шутишь? Соберу ему чемодан и скатертью дорога. Его сисястая живет на Кутузовском, к ней уйдет. Он выбьет квартиру для тебя. Подготовь бумаги.

– Какие?

– Ну, не знаю… Что ты делала революцию. Что дружила с Марией Спиридоновой. Что предупредила Блюмкина, и он удрал из Киева. И прочая хрень…

– Это все не было хренью! И не предупреждала я Блюмкина! Дружить с Марией дружила, пока ее не сослали, но никакую револю…

– Значит, бумаг у тебя нет! Ладно! Мишка выбьет квартиру и так…

…Софья хотела сказать, что Эра неслучайно выбрала профессию, профессия ее нашла по какому-то созвучию, копаться в чужом дерьме было для нее наиболее естественным, но, конечно, этого не сказала. Шихман выбил квартиру. Перед тем как съехать от Эры. Обеспечил переезд. Вновь – грузчики, машина. Картонные коробки для книг. Софья боялась за зеркало и кресло. Все доехало в целости.

В новую квартиру Шихман прислал улыбчивого юношу из семьи отказников, юноша, мастер на все руки, устранил недоделки, навесил полки, рассказал, что его родители знали сестру Софьи Лию, когда та еще жила в Ленинграде и тоже сидела в отказе, Софья поправила, что в отказе был муж дочери Лии, электронщик, юноша согласился, да, конечно, но теперь-то они уехали, да, уехали, сказала Софья – вы тоже сионист, как зять моей сестры? – на что юноша ответил, что никакой он не сионист, ему сионизм до лампочки – он как раз собирался повесить люстру, дешевую, три пластиковых рожка, три лампочки, – сионисты его родители, он, если все-таки выпустят, отправится в Штаты, ему этот Израиль – до лампочки! – договорила Софья за юношу, юноша кивнул.

Шихман пробил и телефон. Все соседи стояли в очереди к телефону-автомату, у первого подъезда, Софью называли еврейкой с телефоном, напрашивались позвонить, она старалась не отказывать, не хотела слышать чужие разговоры, все говорили громко, видимо, так хотели подтвердить неотложность звонка, но болтали о какой-то белиберде. Шихман позвонил, спросил, все ли хорошо. Софья ответила, что все. Шихман начал перечислять причины, по которым он уходит от Эры. Причин было много.

– Михаил Фроимович! Миша! – остановила Софья.

– Простите, – сказал Шихман. – Понимаете, я…

– Понимаю…

В квартире было непривычно, пахло краской, ванна большая и глубокая, Софье нравилось, что санузел совмещенный. Она туда часто заходила, ей нравилось, что солнце проскальзывало через окно между кухней и санузлом, его лучи играли на стоявшем на полочке синем флакончике, когда-то с якобы французскими духами, подаренными в двадцать шестом Андреем, золотая надпись Sourée parisienne давно стерлась, Софья указала на ошибку, Андрей шутил – сделано на Малой Арнаутской, – они недолго жили в Одессе, там Андрей был комиссаром пороховых складов, пока его не заменили. На проверенного большевика. Который вскоре продал динамит каким-то бандитам. Софья каждый раз открывала флакончик, ей всегда казалось – еще чувствуется аромат тех самопальных духов.

В двадцать шестом Андрея стараньями Вани Запорожца, замначальника иностранного отдела ОГПУ, освободили. Только лет через десять Андрей признался, что готовил с Закгеймом налет на совхоз ОГПУ «Воронцово», в котором содержали Каховскую. Закгейм говорил, что освободил Каховскую от белых, освободит и от большевиков. ОГПУ надеялось на налет. Можно было состряпать большой процесс. Они хотели взять с собой Лохвицкого, но пожалели, Лохвицкий только-только женился, никто, никто не знал, что сами они решились.

– Сами решились, а Лохвицкого пожалели? А себя пожалели? А меня? У тебя тогда было двое детей! – она была потрясена. – Ты знаешь – сейчас трое! Не забыл?

– Я не мог поступить иначе. Ты же всегда меня понимала. Мы должны были выступить.

– И что же вам помешало?

– Нужны были деньги, мы решили, – Андрей кашлянул, начал шептать почти неслышно, – ограбить винный магазин.

– Винный магазин… Так… Решили – и?

– В кассе было только два рубля сорок четыре копейки.

– Два рубля…

– …сорок четыре копейки… У Закгейма был парабеллум, но мне надо было купить револьвер, и еще были нужны деньги на всякие мелочи. Патроны…

– Патроны – мелочь?

– Ну иногда незаряженный револьвер может…

Софья рывком встала с кровати, подошла к высокому, выходившему на Ленивку окну. В окне дома напротив горела лампа под зеленым абажуром, она освещала письменный стол, за которым никого не было. Стол был завален бумагами, поверх них лежала раскрытая книга. Софья поразилась, что так хорошо видит вдаль, ей показалось, что даже может прочитать, что напечатано в той чужой книге на чужом столе под чужой лампой.

Почему-то тогда, стоя у окна, вспомнила, как большевики в конце сентября девятнадцатого года налетели на Киев, они с Андреем ехали в трамвае от Пущи-Водицы к Подолу, в солдатском сидоре у Андрея были две бомбы, у него был и револьвер, кто бы их ни остановил, красные ли, добровольцы, их бы расстреляли; трамвай замер у церкви, пуля пролетела через оба вагонных окна, стекло окна, через которое она вылетала, осыпалось на брусчатку; вагоновожатый выскочил из вагона, смешно подпрыгивая, побежал через площадь, споткнулся, почему-то остался лежать; они с Андреем тоже бежали; ухала артиллерия, свистели пули; в подворотне, на земле, сидела охавшая, трясущаяся от страха тетка, вздрагивала от звуков артиллерии, а потом, когда артиллерия стихла, но пули еще свистели, перестала охать, поднялась, собралась идти. Андрей пытался ее остановить «Куда ты? Еще же стреляют!» «У меня печь натоплена! – ответила тетка. – Что ж это, теплу пропадать?..»…

…Она выходила из ванной, в комнате садилась в кресло и вспоминала, как сидела в этом кресле после того, как увели Андрея, за ним пришли утром, около девяти, без обыска, только спросили – оружие? – Майя была на дежурстве, Левушка побежал в аптеку, капли Вотчала или что-то другое, смотрела перед собой, ничего не видя, все вокруг потеряло очертания, стало мутным, размытым; вернувшаяся из школы Эра была радостная, раскрасневшаяся, спросила – ты что такая грустная? – заявила, что голодная, вытащила из стола цветные карандаши и уселась рисовать. Софья сказала, чтобы Эра шла мыть руки, а та не расслышала. Софья повторила, Эра повернулась через плечо.

– Ты чего сипишь?

Павла говорила, что если уж мы все это пережили, то обязаны иметь силы об этом помнить. Зачем? – спрашивала Софья. Зачем помнить, как она шла по коридору со сковородкой, картошка и котлеты, а забиравшие Андрея – или это были другие? – вернулись за ней…

– Донесла?

– Что донесла?

– Котлеты с картошкой. Моя мать успела поесть перед тем, как тебя увели?

– Успела. Эти, пока она ела, ждали, стояли в коридоре, но, оказалось, они ждали какую-то тетку, которая должна была забрать Леву и Эру, но тут примчалась Майя…

– Давай я налью еще по чуть-чуть?

– И прикури мне папиросу…

…На улице Шапошникова – Софья никак не могла привыкнуть к этому названию, – метрах в пятнадцати от перекрестка, стояла серая, со звездой, «Волга» с поднятым капотом. Возле вытирал руки тряпкой владелец, Строков, из пятнадцатой квартиры, милиционер синел на сером фоне музейной ограды. Софья, держа внука за руку, вышла из двора на Волхонку, Строков заметил ее, отсалютовал по-польски, два пальца к козырьку шоферской кожаной кепки.

– Смотрим налево! – скомандовала Софья.

Она и внук посмотрели налево.

– Смотрим направо! Можно…

Они перешли улицу.

– Вас затопило, пани Софья? – Строков сложил тряпку, сунул в карман куртки, протянул руку, в которую Софья вложила свою, Строков снял кепку, наклонился.

– Да, пан Валерий, затопило. В нашем коридоре имеется уклон, все течет к моей и Шуриной дверям. Как у вас?

– Пока не прорвало. Куда направляетесь? Здравствуйте, молодой человек! – Строков надел кепку, протянул руку внуку. – Жмите как можно крепче! Узнаем, как вы едите кашу…

– Я не люблю кашу!

– Что же вы любите?

– Котлеты с картошкой, как делает бабушка…

– Так! Ну, судя по рукопожатию, котлеты вы едите неплохо! Куда направляетесь? Гулять по бульвару?

– В Малоярославец…

…Строков довез до Киевского вокзала, переговорил с таксистами, провел на платформу, откуда отправлялись поезда дальнего следования, нашел у вагона вот-вот оправляющегося поезда проводницу в фуражке с красным верхом, что-то ей шепнул, проводница посадила Софью с внуком в свое купе, в Малоярославце помогла спуститься на платформу. Поезд стоял три минуты, Софья боялась оказаться в Калуге, их торопила проводница, спрыгнув с последней ступени, не до конца проснувшийся внук подвернул ногу, хныкал и жаловался.

Софья посадила его на лавочку, осмотрела ногу, этого оказалось достаточно, чтобы боль прошла. Купленный петушок на палочке был из жженого сахара, не леденцом, таким, как карамель «Театральная», внук скривился, отдал петушка Софье, петушок полетел в урну. Дома были низкими, зелеными и желтыми, на вокзальной площади в кузов грузовика залезали женщины в телогрейках, водитель норовил подсадить, женщины со смехом отбивались, улица Парижской Коммуны казалась нескончаемой, но шли они от силы минут десять, грузовик обогнал, обдав густым выхлопом, Ленин в партикулярном костюме, на огромном постаменте казался просителем, входящим в кабинет высокого начальника.

Софья огляделась. Слева от нее было здание, где когда-то явно располагались присутственные места, дальше шли торговые ряды, вывески «Ремонт», «Продукты» и «Хозтовары», справа величественный собор без крестов на куполах, с потеками на стенах.

– Вы что-то ищете?

Спрашивал человек в сером плаще, с зубами, которым было тесно во рту, они, искусственные, серо-желтые, на топорно сделанных протезах раздвигали его губы.

– Урицкого.

– Так самого? Моисея Соломоновича? Боюсь, не найдете. Подло убит эсерами.

– Улицу Урицкого.

– И тут вас ждет разочарование. Такой улицы нет, скажем, бывшая Дворянская есть, ныне носящая имя вождя мирового пролетариата, а имени питерского чекиста…

– Простите, Володарского! Как я могла спутать!

– Ха-ха, этого тоже убили эсеры. Правые. Или левые. Но такие же подлые. Улица имеется, прежнего названия не знаю, но зато она рядом. Вон там! – серый плащ указал направление. – Кровавые убийцы!

– Вы о ком? – Софья подозвала погнавшегося за толстым голубем внука.

– Конечно, об эсерах! Многие из них, кто выжил, живут теперь тут. Город стопервиков.

– Простите?

– Город за сто первым километром. Здесь разрешено селиться. Давайте провожу. Давайте-давайте, я уже догадался, к кому вы направляетесь, догадался своими отмороженными мозгами, значит, другие догадались давно, и хоть теперь за знакомство с Ириной Константиновной срок не впаяют, могут забрать для проверки документов. Вы курите? По голосу – курите, да, благодарю, вот это шик, сами набиваете, нет, благодарю, спички есть, я еще так низко не пал, она живет у Новиковой, делает бумажные цветы и дает уроки, мужа Новиковой, да, простите, простите, ее нынешний муж, впрочем, неважно, здесь совсем рядом…

Ирина стояла возле смородинового куста. Она посмотрела на Софью из-под большой руки. Софья поразилась ее худобе и тому, какой желтой была ее кожа.

– Соня! – сказала Ирина. – Как ты постарела! А это кто такой симпатичный в беретике? Как зовут?

– Андрюша! Нас говном затопило!

Человек с плохими зубными протезами засмеялся, слезы потекли по его морщинистым щекам, Софья наклонилась к внуку, хотела сказать, что «говно» нехорошее слово, но только поправила шарфик. Человек с плохими зубами снял кепку, поклонился Каховской, резко отмахивая рукой с кепкой, пошел по Володарского дальше.

Они прошли через калитку. Откуда-то появился пушистый с лукавой мордой кот, он выгнулся, отчего резче обозначилась его тощая спина, прошел между ног внука, вернулся, прошел еще раз. – Пойдемте чай пить, – сказала Ирина.

Кот мяукнул.

2002–2018

От автора

Всё описанное в романе происходило в реальной жизни. Придумано немногое, и это скорее не плод авторской фантазии, а привнесено в роман из других времен, реальностей, пространств.

Среди героев книги немало исторических персонажей. От их привычных характеристик я старался уйти, соблюдая при этом хронологические привязки. С такими героями я был или связан лично, или знаком через одно, максимум два, рукопожатия. Вот только все они уже в лучшем из миров. Кое-кто из них мог бы подловить автора на неточностях. Хотя, жива одна очень пожилая женщина, но она, к счастью, не читает по-русски.

Жаль, что среди ушедших именно те, для кого я в первую очередь и писал роман – может быть, слишком долго. Того, что они его не прочтут, уже не исправить.

Идея романа возникла давно, я сидел в архивах, собирая свидетельства о героях, прошедших огонь, воду и медные трубы. Многое из собранного в роман не вошло, но – кто знает – автору иной раз кажется, что как раз этот массив материалов, биографических справок, недописанных фрагментов и придал роману нечто важное – ощущение правдоподобия.

Правда противопоказана искусству и литературе – в частности. Если у читателя «Крысиного короля» тоже возникнет это ощущение правдоподобия, можно будет сказать: автор со своей задачей справился.