Текст книги "Крысиный король"

– Прекрасно! Это прекрасно! Париж в противоположном направлении. Разве нет? Впрочем, надо спросить у этих болванов. Я еще здесь не освоился…

– Освоишься, Ганси! У тебя все впереди.

– Ты так считаешь? Приятно слышать…

Он вздохнул, снял фуражку, вытер внутренний кожаный обод платком. Платок источал запах лаванды.

– Не находишь – сегодня жарковато? Вы из-за жары сбились с пути? Да? Ну, и кто у нас муж? Прости, что спрашиваю, но в документах ни о каком муже не говорится. Впрочем, я, кажется, знаю. Поверь мне – хорошо, что он француз. Хорошо для тебя.

– Да, сегодня очень жарко, – сказала я.

– Значит, все-таки в Париж? Ну, мы там увидимся. Обязательно увидимся. Приготовишь драники и позовешь меня вспомнить детство.

– Обязательно, Ганси. У тебя такая красивая форма. Записать тебе адрес?

– Спасибо, он у меня уже есть. И улыбнись, дура, улыбнись! Я должен отдать приказ, и тебя вместе с дочерью заберут. А я тебя отпускаю. Понимаешь? Ну!

Я улыбнулась.

По телефону я попыталась связаться с Пьером, но дома никто не отвечал, а в лаборатории ответили по-немецки. Пьер так надежно спрятал документацию, что сам не мог ее найти. Господин Марсель Блох, когда они оба оказались в Бухенвальде, убеждал его не упорствовать, отдать все нацистам, говорил, что никакие лампочки нацистов не спасут, и не верил, что Пьер забыл, где находится тайник. Пьер умер от истощения уже после того, как Бухенвальд освободили американцы, 19 апреля, в день рождения Розы. Изобретение моего деда, воплощенное Пьером, не попало ни к немцам, ни к господину Марселю Блоху, который, поменяв фамилию на Дассо, после войны нашел для своих реактивных истребителей другие лампочки, от других изобретателей.

У нас не оказалось будущего.

4

За рулем сидел Потехин, из-за этого нас остановили, подозрительно аккуратное вождение, где надо сорок – сорок, где шестьдесят – шестьдесят, всех пропускал, сразу чувствовалось – едет чужой, ведь свой, когда его обгоняют, никогда не будет включать поворотник, мол, я тебя пропускаю. Остановили и проверили права, документы на фургон, документы фирмы. Мы стояли в маленьком кармашке, вдоль узкого шоссе шли глухие заборы. Зона дач и особняков. Слуги народа. Новая аристократия.

– Командир, может хватит? – спросил Потехин мента, который, закинув за спину короткоствольный автомат, протягивал руку за потехинским паспортом. – Что вы прицепились?

– Ты радио включи, – сказал мент. – И не залупайся. А то проверю комплектацию аптечки и срок годности валидола. Что значит “Norats”?

– Нет крыс, только в одно слово. По-английски…

– Не умничай!

Нас отпустили после осмотра фургона. Акелла кружил по клетке. Он попискивал и шипел. Вставал на задние лапки. Тарзан спокойно спал. Свернувшись в клубок, подвернув голову. Сквозь редкую его серую шерстку просвечивала нежная розовая кожа. Он мерно дышал.

– Ну у вас и работа! – сказал мент. – Езжайте!

Когда Потехин включил радио – прежде я просил этого не делать, после выпитого пшеничного с виноградным голову стягивало широким обручем, – выяснилось, что не только потехинская церемонность была причиной проверки: еще рано утром возле большого рынка взорвался припаркованный фургон, есть жертвы и разрушения.

– Вот прикинь – бабушка собралась по утрянке на рынок, купила там зеленюхи, картошечки, помидорчиков, сметанку, катит сумку на колесиках, думает, как накормит внучку, руки пахнут укропом и кинзой, вспоминает, что надо зайти в «Пятерочку», яйца там, мясо…

– Почему она мясо на рынке не купила?

– Ну, там дорого!

– Картошку, значит, она на рынке покупает. И сметану. Странная бабушка…

– Хорошо, мясо тоже купила…

– Тогда уж и яйца…

– Но это совсем невыгодно! На рынке…

– Зато из рыночных глазунью жаришь, она такая получается вкусная! Ее внучка любит рыночные яйца. Это точно!

– Хорошо. Она все купила на рынке. Хлеб тоже, у фермеров, по сто пятьдесят рублей за батон…

– А вот это очень дорого!

– Она просто любит внучку. Внучка у нее безалаберная, собирается бросить институт, завела ухажера, старпера, который ездит то на Гоа, то во Вьетнам, мускулистый такой, не пьет, не курит, вегетарианец…

– Говорит все время о серьезном. Цель в жизни. Карма. Эти, как их, чакры…

– Да, такой седоватый, и бабушке он не нравится. Ей нравится другой, надежный, у которого фирма по установке и ремонту систем видеонаблюдения, который выдвигался на выборах, не прошел, но на следующих пройдет обязательно, он бабушке подарил шаль и мобильный телефон, и вот она слышит звонок по мобильному, это ей звонит внучка, она отвечает, и внучка говорит, что у нее для бабушки сюрприз. Какой, какой? – бабушка предвкушает что-то хорошее, радостное или, наоборот, – думает, что внучка ее забеременела…

– И гадает – от вегетарианца или от кандидата в депутаты?

– А внучка забеременела от парня, с которым познакомилась в клубе, о котором бабушка не знает, но бабушка так и останется в неведении, потому что ее разрывает на кусочки! Бум!

Потехин пропустил очередной «Мерседес». «Мерседес», мигнув аварийными огнями, умчался вперед.

– Ну, наконец-то! Вежливый попался.

– Это очень неприятно!

– Что неприятно? Бум?

– Неприятно, если отрывает что-нибудь, и ты остаешься жив… Протезы плохие, коляски неудобные.

– Бабушку – на кусочки!

– Ладно, – согласился я. – Значит, так суждено. И даже хорошо, что она уже не узнает – какой сюрприз. Но скажу тебе честно – мне не нравятся такие бомбы, бомбы на кого бог пошлет…

– Да-да, помню-помню – террор должен быть адресным и персональным, а иначе это не террор, а убийство невинных, ты как-то деда цитировал…

– Не деда, а его старшего товарища.

– Ну да, ну да, товарища, не деда. Товарища, небось, потом тоже адресно расстреляли?

– Нет, умер сам, от тифа, в двадцатом году…

– Повезло, значит… Да! Ты рассказывал, ты мне все рассказывал… Ты еще в батальоне начал…

– Там я почти ничего не знал. Бабушка, когда я дембельнулся, многое рассказала. Перед смертью. Чувствовала…

– Рассказала красивую сказку. У нас семейные предания, как сказки. Только фей в голубом не хватает…

…Мы остановились перед широкими воротами, три камеры – на самих воротах, слева от них и справа – нацелились на нас, Потехин опустил стекло, помахал левой камере, я – правой, открыл дверцу, встал на подножку, улыбнулся той, что на воротах. Пришлось подойти к воротам, нажать кнопку на коммуникаторе справа от ворот.

– Да?! – голос ответившего был далеким, неясно было – кто отвечает: мужчина, женщина.

– Это дератизатор, – сказал я. – Специалист по борьбе с грызунами. С крысами. С мышами. С крысами – в первую очередь. У нас договоренность с Ноной Ахметовной, но мы опоздали. Пробки. – Вас что – несколько человек?

Мне показалось, что ответивший был мужчиной. Охранник. Вахтер. – Двое. Я и мой помощник.

– А что в фургоне?

Да! Точно! Дотошный вахтер.

– Оборудование. Приборы. И крысы-каннибалы.

– Что?

– Специально выращенные крысы, которые убивают себе подобных.

– Какой ужас! Убивают?

Или – женщина? Вахтерша? Дежурная?

– Да, убивают, а иногда и сжирают. Это дорогие животные, чтобы их вырастить, надо много терпения и времени. Откройте ворота, пожалуйста! Или мы уедем.

– Сколько их у вас?

– Кого?

– Крыс! Сколько у вас этих крыс? Крыс-каннибалов?

– Их у меня несколько.

– И все в вашем фургоне?

– Нет, там только две.

– Две? А как их зовут? У них есть имена?

– Есть. Их зовут Акелла и Тарзан.

– Надо же! Красивые имена. Нона не предупреждала, что приедут Акелла и Тарзан.

Да, женщина. И не вахтерша. Подруга? Мать? Дочь? Голос хриплый, много выкурено, немало выпито.

– Послушайте, э-э-э…

– Виктория. Меня зовут Виктория. Я старшая сестра Ноны.

– Виктория Ахметовна?

– Да, Ахметовна.

– Виктория Ахметовна, у нас договоренность…

– Да вы уже говорили, говорили…

– Вы можете позвонить Ноне Ахметовне, она подтвердит…

– Она меня пошлет, скажет – ты ничего не помнишь, глаза залила, кричать будет… А вас как зовут?

– Андрей.

– По отчеству?

– Андрей Михайлович.

– А вашего помощника?

– Коля. Николай. Отчества не помню. Может – Иванович. Нет, не Иванович… Виктория Ахметовна, мы договаривались… – Ну хорошо, хорошо! Заезжайте, за домиком охраны поверните направо, по основной аллее не езжайте, там огорожено, и подъезжайте не к главному входу, а с заднего фасада, я встречу…

Ворота начали открываться.

– Что так долго? – спросил Потехин. – Что молчишь? Что-то случилось? Направо? А почему прямо нельзя? Да поворачиваю, поворачиваю, что ты кричишь? К заднему входу? Через главный нас пустить западло, да? Здесь? Да торможу, торможу… Ух ты, какие ноги! И сиськи! Да она дрыхла, что ли?

Из стеклянных дверей вышла длинноногая женщина в коротком халатике, из которого наружу рвались большие, чуть обвисшие груди, на плечах у женщины было одеяло, конец которого волочился по полу, собирая сухие листья, наметенные к дверям дома позднелетними ветрами. Садовника, видимо, уволили. Или кого-то там еще, кому положено сметать опавшие листья. И, видимо, давно.

Мы с Потехиным вылезли из фургона, женщина критически нас осмотрела, удовлетворенно кивнула – мы оба были в комбинезонах с логотипом моей фирмы, крыса в перечеркнутом круге, «Norats!», именно так, в одно слово, на груди, на карманчике, маленький круг, на спине большой, – и сказала:

– Не сердитесь. Мы тут на нервах. Я позвонила Ноне. Нона просила оказать вам содействие. Дать вам все, что потребуется, – она запахнула полы халатика. – Кто у вас главный?

– Здравствуйте! – Потехин широко улыбнулся. – Какая прекрасная погода! Какой у вас здесь воздух! Благодать!

Потехин помог выгрузить ящики с антенными измерительными комплектами, собрать их, подключить. Запустив анализатор сверхвысоких частот, я надел наушники, взял носимую антенну, повесил на грудь переносной компактный улавливатель. Потехин стоял рядом с Викторией. Виктория ловила длинными пальцами левой ноги задник красной туфли на высоком каблуке. Пока мы готовили оборудование к работе, она успела переодеться, вместо халатика на ней было тесное темно-сиреневое платье с большим вырезом, глаза были подведены смелыми резкими мазками, один глаз казался больше другого, губы были накрашены темно-красной помадой, ноздри длинного носа подрагивали, она что-то сказала.

– Простите? – я снял наушники, шипение и попискивание говорили о том, что вокруг дома и в нем самом шла бурная крысиная жизнь.

– Чай? Кофе? Что-нибудь покрепче?

– Сначала – работа! – сказал я, сделал один круг вокруг дома, другой, пройдя через портик, четыре колонны, тосканский ордер, открыв высокие тяжелые двери, вошел в дом через главный, парадный вход, увидел у ведущей на второй этаж лестницы портрет на треноге, с траурной лентой, и – у меня хорошая память на лица, очень хорошая, – в человеке с печальным разрезом глаз и чуть сдвинутым набок тонким, аристократическим носом узнал Вилена Дерябина.

Да как его было не узнать! Дерябин сыграл в моей жизни роль, перевернувшую мое представление о самом себе. Наша с ним одна– единственная встреча лет так за двадцать до того, как я застыл в немом удивлении перед его портретом, который был непреложным свидетельством его смерти – что с ним случилось? инфаркт? онкология? несчастный случай? кем он приходился заказчице, Ноне Ахметовне? ее сестре Виктории? отец? муж? – наша встреча в парижском предместье оставалась одним из самых приятных воспоминаний, а мой удар, сдвинувший Дерябину нос, случайный и предопределенный, поставил крест на его карьере резидента – что это за резидент со сдвинутым носом? кому нужен резидент со столь явной приметой? – и Вилена Дерябина вернули в Союз, перевели на кабинетную работу. Он, как рассказал мне Зазвонов, знавший все обо всех и обо всем – а я волновался: нет ли каких последствий того удара, не придут ли за мной? – занимался кадрами, связями с общественностью, ушел в отставку полковником, построил дом-дворец – не этот ли, в парадном холле которого я стоял, смотрел в его печальные глаза и слушал писк в наушниках, крыс было в этом доме-дворце множество, – купил четыре хорошие квартиры, одну на Тверской, напротив телеграфа, двое детей, дочки, от первой жены, погибшей в шторм на Белом море – была яхтсменкой, – мальчик от второй, получается – от Ноны, Ноны Ахметовны, сестры длинноногой сисястой Виктории; когда Зазвонов это рассказывал, мальчик был еще маленьким, только-только начал ходить, Дерябин в нем души не чаял, с дочками у него отношения не складывались, особенно со старшей, рестораторшей, гэбистским повзрослевшим сперматозоидом, купившей маленький ресторан в Лондоне, на той же улице, где у Зазвонова с середины девяностых был офис, значит – в самом центре, так что Дерябин, если бы мы встретились еще раз после моего удара с правой – когда-то он у меня был неплох, накаченная рука, заряжающий, попробуйте потягать на учениях – а они у нас шли постоянно, показная часть, демонстрация техники друзьям Советского Союза, – штатные снаряды, за тридцать кило каждый, да тебя еще качает, стрельба с хода, да еще включен стабилизатор, командир, Зазвонов, ухитряется пребольно ткнуть секцией от антенны, да еще снаряд, сука, в масле, – так что Дерябин был бы мне благодарен, он и в самом деле был благодарен тому – признавался Зазвонову, когда они выпивали в ресторане его старшей дочки, – благодарен тому безымянному французскому леваку, он меня за такового принял, не знал же – кто я и откуда? – который без лишних слов вмазал ему в табло, и, если б не безымянный левак, говорил Дерябин, что сдвинул ему нос, у него не осталось бы времени на бизнес, все была бы служба, служба и служба.

И вот я стою перед его портретом с траурной шелковой ленточкой через правый верхний угол. Думаю о Дерябине, Потехине, себе самом, своих родственниках. Воспоминания, правдивые и лживые, живут во мне. Я смотрю на портрет. Выглядел Дерябин перед смертью неплохо. Как он все-таки умер? Скоропостижно? Авария? Или фотография старая, и умер он после тяжелой и продолжительной, изможденный, исстрадавшийся, принеся освобождение и себе и близким? Спи спокойно, товарищ Дерябин, не поминай лихом!..

На мне не было головного убора. Я снял наушники. И услышал звонок. Видимо, моя «Нокиа» звонила давно.

– Да! – сказал я.

Это была Катя. Она спрашивала – как заказ? Поехал ли я к ее соседке через два дома? Я спросил Катю – что же она не сказала – как фамилия соседки? Ведь ее фамилия Дерябина? А муж ее Дерябин? Да? От чего он погиб? Что? Застрелили? Ух ты! Кто? Да-да, прости, глупый вопрос. Да, я на месте, то есть – мы на месте, работаем. Кто – мы? Я с Потехиным. Он мой помощник. Да, я тебе про него рассказывал. Ну познакомишься как-нибудь. Приедешь с Санторини, познакомишься. А, ты оттуда в Лондон… Понятно!..

…Через неделю-полторы Зазвонов, внезапно заявившись ко мне домой, сказал, что Дерябин присвоил себе слишком много из общих средств. Не довольствовался тем процентом, который предназначался на воровство. Чьих общих средств? Средств на что?

Зазвонов положил мне руку на плечо.

– Плюнь ты на этого Дерябина! Надо думать, как Илюшку твоего спасать. Дети – это единственное, что…

Он замолчал.

– Единственное – что?

Он не ответил, сказал, сколько будет стоить адвокат и что деньги найдет, а я отдам, когда смогу. Друзья ведь для того и существуют, верно? Ведь верно?

5

Колокольный звон стелился по улице. На него откликалась решетка ворот, грозивших сорваться с вделанных в стену крюков. Дворник толкнул одну створку. Звякнула связывающая створки цепь. Дворник вышел на тротуар, повернулся в сторону проспекта, прошел от ворот несколько степенных, неспешных шагов, снял фуражку с галуном, начал креститься на купола. Андрей вышел из-за афишной тумбы и за широкой спиной дворника проскочил в ворота. Оставался швейцар. Днем он всегда должен был стоять в дверях.

Андрей ненавидел решетки, запоры, замки. На фабрике Прейса Андрей нагружал, толкал, разгружал тележки с заготовками для напильников. Грязная, тяжелая работа. После обработки кислотой от заготовок шел пар. Андрея вечерами мучил кашель, помогало лишь теплое молоко с медом и кусочком масла. Дорогое лекарство! Но зато напильником можно спилить дужку замка, подпилить решетку. Из испорченной заготовки для напильника был сделан узкий стилет, спрятанный за голенищем. Стилет выточил Петр. Исполнительный и вежливый, Петр обучился работе на станке, название которого, длинное, сложное, Андрей никак не мог запомнить. Но, конечно, стилет Петр сделал тайком. Хозяин, когда заходит в цех, здоровается со старшим мастером за руку, мастеру кланяется, Петру – кивает.

Прейс – двоюродный брат Вильгельма Каффера, управляющего имением. Каффер отдал Станиславу, отцу Петра и Андрея, в аренду яблоневый сад. С письмом от Вильгельма Петр с Андреем поехали в Петербург. Прейс взял братьев на фабрику. Только спросил – как теперь Станислав? Ведь работы в саду много, а все сыновья перебрались в Петербург. Андрей хотел сказать, что отец не платил ни гроша, даже после того, как получал деньги от перекупщика. Андрей как-то сказал, что ему нужны сапоги, что старые латать бесполезно. Они с отцом повздорили. Отец дал Андрею пощечину. Ничего об этом Андрей не сказал, только пожал плечами.

Прейс поселил их в маленьком флигеле. Прейс сторонник прогресса, считает, что рабочие и хозяева должны вместе составлять единое целое. Построил для своих рабочих несколько домов. Борется с пьянством. Оплачивает врачебные осмотры. Устроил библиотеку. При библиотеке – читальная комната. Библиотекарша – шепелявая девушка с педагогических курсов, Прейс с ней заключил договор: она работает полгода, он оплатит ее обучение за последний год.

Когда Андрей входил в читальню, девушка краснела, отворачивалась, потом, когда Андрей подходил к ее столику и просил что-то посоветовать прочитать, избегала встречаться с ним взглядом. Она протягивала ему книгу, Андрей садился так, чтобы видеть ее чуть сбоку, у нее был тонкий профиль, чуть пухлые щеки, припухлая верхняя губа, тонкая, грациозно изогнутая шея. То, что она давала читать, навевало сон. Сложные человеческие отношения. А все было просто. Очень просто.

Петр хочет стать мастером. Как старший, Владимир, недавно ушедший от Прейса на Ижорский завод. Прейс не хотел отпускать, Владимир был его лучшим работником. Потом Прейс согласился. Владимир ушел потому, что у невесты дом, большой дом в Колпино. Яблоневый сад. Андрей бывал в этом саду. Жалкое подобие сада Тышкевичей. Владимир спросил Андрея – нравится ему сад? Правда, что напоминает родные места? Андрей в ответ рассмеялся, это не понравилось ни Владимиру, ни его невесте. Высокая, статная. Когда гуляли на свадьбе, Анна даже казалась выше Владимира, а Владимир ростом не был обижен. Из трех братьев только Андрей среднего роста, Владимир и Петр настоящие гренадеры.

Петр – эсдек. Так сказал Лось. Андрей пробовал возражать, говорил, что Петр политикой не интересуется, он и Владимир только и хотят, как хорошо получать за хорошую работу. Семья, дети. Петр к тому же мечтает вернуться в родные места. Купить сад. Продавать яблоки. Но Лось не слушал. Сказал, что видит это сразу, что эсдекам доверять нельзя. Эсдеки любят на чужом горбу ездить. Если что-то для тебя сделают, то запомнят, потребуют вдесятеро. Деньги из московской конторы взаимного кредита прихватили. Так и сказали – вы на нашей квартире делали бомбы? наш техник вам помогал? – значит, деньги пополам, а потом выяснилось – не пополам, все забрали. Лось даже хотел прийти к ним с револьвером, под дулом потребовать отдать, отдать все. Не пришел. В Москве его искали. В поезде филеры. Пришлось сойти в Твери. Добрался на перекладных.

Андрей спросил – кому можно доверять? Никому! Так ответил Лось. Никому! Раньше можно было социалистам-революционерам. Но – раньше. У них теперь большая крыса, большая жирная крыса. Это Лось знает точно. Откуда? Лось ответил – чувствует! Крыса грызет эсеров изнутри, а их руководители в Женеве в это не верят. Исполнены собственной значимости. Презирают таких, как Лось, как Андрей, как их героические товарищи, погибшие и повешенные. Не говорят прямо, конечно, но презирают. Вместо этого говорят, мол, где три максималиста, там непременно один провокатор.

Значит, кто-то один из них, из оставшихся в городе. Бердников? Лось? Лихтенштадт? Их осталось не трое. Четверо. Вместе с Андреем. Андрей, после слов Лося о провокаторах, подумал даже, что провокатором можно быть, и не понимая, что ты провокатор. Можно поступать как провокатор. Попасть под влияние агента, не понимая, что это агент, выполнять его поручения. Он сказал Лосю об этом, о том, что провокаторы очень хитры, что агенты очень умны, но Лось ответил, мол, все они разные, вспомни, сказал, тех филеров в лесу, умные они были или глупые, люди вообще разные, из разных сортов мяса, но разность их только в сортах, мясо в тряпках – знаешь, кто так сказал? Андрей не знал. «Зачем, зачем я создавал из мяса в тряпках нежных фей?» – продекламировал Лось и сказал, что так сказал писатель, тот, что окает и о народе печется, любит комфорт, на московской квартире которого бомбы делали. А еще Лось сказал, что эсеры из Женевы прикарманили деньги максималистов, поделились с эсдеками, и те теперь булочки с маком едят, маслом намазывают.

Петр Лосю не понравился. Петр угостил чаем, дал Лосю ночлег, но для Лося это вещь незначащая. «Он мой брат!» – сказал Андрей, когда Лось, по обыкновению криво улыбаясь и якобы подмигивая кому-то, никому другому не видимому, посоветовал держаться от Петра подальше. «У нас нет братьев и сестер!» – ответил Лось, и Андрей только потом, незадолго до налета на карету, узнал от Лося, что тот думал, будто Петр провокатор.

Впрочем, для Лося все, кроме своих, были провокаторами. Городской партизан. Не провокаторами Лось считал только тех, кто был связан с ним через кровь. Андрея, например. Говорил, что история движется слишком тихо, что ее надо подтолкнуть, а сделать это могут только те, кто стремится умереть, а не победить. Андрей не стремился умереть. Он хотел победить. Не знал – как? Об этом у Лося спрашивать было глупо. Лось отвечал одно и то же, односложно – смерть, подвиг. Андрей же знал, что у Лося была женщина, красивая молодая женщина, в которую Лось был влюблен. И она не знала – кто такой Лось, что он делает, сделал и сделает…

…Крахмальный воротничок непривычно натирал шею. Непривычными были и мягкая шляпа, пальто. Андрей мог свободно пройти мимо дворника, а на возможный вопрос ответить «К господину Серебрякову!», небрежно, свысока. Но словно чей-то голос произнес над ухом: «Стой! Подожди!» Возможно, голос того, кто знал, что для Андрея возможность свысока говорить с дворниками была еще более непривычной, чем новая одежда. А тут еще Бердников переусердствовал с краской. Надо было купить для темно-русых волос, а по совету приказчика – эти приказчики! подлое племя! – Бердников купил черную. Из блондина Андрей превратился в брюнета. Брюнет с ярко-голубыми глазами привлекал особенное внимание. К тому же – румянец, яркие, полные губы. Проходя мимо одной витрины, Андрей посмотрел на свое отражение. Кукольный красавчик. Пришлось поднять воротник пальто, надвинуть шляпу на глаза.

Бердников всегда делал все по-своему. Сегодня утром ушел, сказав, что ему надо с кем-то встретиться. Не сказал – с кем. Старшего по пятерке Бердников слушал беспрекословно, но из их пятерки остались только Андрей и сам Бердников. Старшего зарубил гвардейский офицер, Сидеров застрелился последним патроном, прямо в сердце, на мосту через Екатерининский канал. Глухова поймал городовой. Как офицер рубил старшего, Андрей видел сам. Старший несколько раз выстрелил в воздух, привлекая внимание на себя и давая Андрею с портфелем убежать по Фонарному к Офицерской. Если бы считал патроны, офицер бы получил свое.

Про Глухова и Сидерова было в газете. Газету принес Бердников, когда ходил за краской для волос. Только без фамилий. Их фамилии были неизвестны следствию. Да и Андрей не был уверен, что Сидеров и Глухов их настоящие фамилии. Он им свою не называл. Он имя тоже скрыл, был для них Вильгельмом. «Беги, Вилька! – крикнул старший. – Беги!» и повернулся, чтобы встретить удар саблей.

Теперь Бердников стремился показать, что старший – он. Он и впрямь старше, но ненамного, лет на пять, а выглядел почти на тридцать. Под глазами, от уголков глаз к вискам – морщины. Бердников объяснял – морщины от близорукости, но очков не носил. В квартального Бердников промахнулся с трех шагов. Вот странно! Андрей стоял за спиной Бердникова, за спиной и чуть вправо, всего, значит, шагах в десяти, а попал квартальному в лоб с первого выстрела. Бердников потом спрашивал – что Андрей чувствует? появились ли у него новые силы или, наоборот, он ощущает бессилие, апатию? Лось доверял Бердникову, значит, и Андрей должен был доверять, но Бердников был слишком говорлив, причем любил красивости, при разговоре размахивал руками, подходил почти вплотную, дышал в лицо.

До того, как оказаться в Петербурге, Бердников в своем уездном городе бросал самодельную бомбу в жандармского ротмистра. Ротмистр вызвал к себе одного рабочего-еврея, глупого говоруна, родную бердниковскую душу. Тот, прочитав в газете про великого князя, сказал, что, мол, он тоже бы бросил бомбу, только, понимаете ли, лучше, мне бы только ее дали, я бы ее и бросил, Каляеву бы и не снилось, как я ее бросил. Ротмистр спросил – говорил? А тот, с гордостью, с вызовом – да! Ротмистр его избил, сломал нос, ребра, приказал выкинуть возле кабака.

Бердников уже на следующий день сделал бомбу, бросил ротмистру в коляску, а сам через огороды удрал. Бомба только зашипела. Помощник пристава Славасевич собрал работников мастерских, где служил Бердников, объявил, что бомбисту будет военно-полевой суд. Бердников же начал индивидуальный террор. Не против отдельных представителей власти, а в смысле исходящий от него только. Размахивая руками, он объяснял Андрею, как беззаконный акт терроризма с необходимостью становится своеобразным средством защиты закона и неотъемлемых прав личности. Говорил, что долг его, Бердникова, был как раз в том, чтобы через террор защищать закон и права, но и вторая его бомба не сработала: он бросал ее в квартиру зубного врача, где в тот момент заседал комитет Бунда. Бомба зацепилась о штору, скатилась прямо на колени одному из бундовцев. Даже не шипела. Андрей спросил – чем Бердникову не угодил зубной врач? Бердников ответил, что врач отказался давать ему, Бердникову, деньги на революцию. Сто рублей.

Лось Бердникова очень любил. Как и того еврея-говоруна. Бердников вместе с ним приехал, они жили в меблированных комнатах. Болтали на пару. Лось считал, что невзорвавшиеся бомбы иногда бывают ценнее, чем взорвавшиеся. Считал их особым знаком. Знаком борьбы, которая все равно, несмотря на виселицы и военно-полевые суды, на тюрьмы и каторгу, приведет к победе…

Со своими Андрей стрелял всего три раза. Они пятеркой выезжали за Гатчину. С корзинками, с гитарой. Пикник. Гулянье. Лось встречал или на платформе, или подсаживался в вагон на промежуточной станции. Он сразу обратил внимание, как Андрей держит наган, как поднимает руку, как прицеливается. Андрей клал пули в центр мишени одну за другой. Лось сказал, что сначала подумал, что Андрей провокатор. Ведь так учат стрелять юнкеров. Но Лось знал – кто такой Андрей, знал, что он рабочий, рабочий напилочной фабрики Прейса, родом из крестьян Виленской губернии. Не юнкер. Значит – у Андрея настоящий талант. Кто-то из его предков был храбрым жолнежом, смелым, безрассудным, умелым, теперь та кровь отыгрывала в Андрее, и вместо бердыша или мушкета у него в руках был наган. На самом деле все было намного проще: стрелять из револьвера Андрея научил старший сын управляющего имением, Генрих Каффер, одноногий и толстый отставной артиллерийский капитан.

В третью поездку должны были распределить места перед налетом на карету казначейства. Лось тогда ехал от вокзала, только сидел в другом конце вагона. Они вышли на платформу и за ними увязались те двое. Одетые почти так же, как они. Якобы – рабочие. Мол, можно мы с вами, должны были встретить друзей, друзья куда-то подевались, быть может – уже ждут нас, на поляне, мол, у нас на поляне обычно встречаются, чтобы поговорить, ну, понимаете. Бердников сказал, что их ждут барышни, что лишние им не нужны. Что они приехали погулять, а не разговаривать. Эти двое отстали, но, когда пришли на свое место, когда, устав ждать неизвестно куда запропастившегося Лося, все приготовили и повесили мишень, эти двое появились из-за деревьев. Мол, случайно на вас наткнулись. О! А это что у вас? Стрелять учитесь? Дайте револьвер посмотреть! Жалко, да? Не доверяете своему брату, рабочему? Ну, как хотите, но кто же стреляет по таким мишеням! Надо вот по каким! И один из них вытащил из кармана портрет государя Императора. И повесил поверх их мишени. Тут Лось и вышел из-за орешника, и ему оставалось только крикнуть. Эти двое пытались отбиться, но – шестеро против двоих. Связали, обыскали. Андрей обратил внимание Лося на их руки – не рабочие руки. Никаких бумаг, никакого оружия.

Лось навел на одного наган, и тот сразу признался, что они филеры, что если их не развяжут, то другая пара, которая дежурит у станции, пойдет их искать. Лось распорядился связать покрепче, вставить кляпы, филеров скатили в овражек, и Лось приказал расходиться. Когда ушли Франк, Глухов и Сидеров, остались Бердников, Лось и Андрей. Бердников спросил, что будет с этими двумя, Лось не ответил, приказал Бердникову уходить. Тот медлил. Потом нехотя ушел.

Лось с Андреем пошли вместе, сделали круг и вернулись к овражку. «Понимаешь – зачем?» – спросил Лось. «Да!» – ответил Андрей…

…Швейцара у дверей не оказалось, но Андрей, пока поднимался, легко касаясь лакированных перил, по недавно вымытой лестнице, все ждал оклика. Третий этаж. Номер шесть. Высокая дверь. Бронзовая табличка «Присяжный поверенный Серебряковъ». Звонок отозвался где-то в глубине квартиры. Дверь открылась, некто стоял в полутьме прихожей и на слова «Доложите, голубчик, господину Серебрякову…» с раздражением ответил: «Я – Серебряков! Что вам угодно?», но чуть отступил в сторону, давая войти.

Андрей растерялся. Впервые за несколько недель, после того как уволился с фабрики Прейса, съехал из флигеля и поселился на даче за Колпино, не знал – что сказать и что делать. Прежде, если не было указаний Лося, полагался на чувство. Оно всегда подсказывало, и что и как. Андрей должен был сделать простую вещь – переложить содержимое одного из мешков в чемодан. Чемодан был куплен заранее, его загодя отвозил в квартиру Серебрякова Лихтенштадт, который и договорился до этого с присяжным поверенным. Симпатизант борцам за свободу. Героям. Честнейший человек. Так Лихтенштадт описывал Серебрякова. Андрей вспомнил, что должен был произнести пароль, но потом подумал, что Серебряков уже понял – кто Андрей и зачем пришел, – и надобности в пароле более нет…