Текст книги "Крысиный король"

Марголин вынул из стакана ложечку. Дрожащей рукой положил ее на стол. Откуда-то появился Дорожко, немного посидел, ушел, вернулся с двумя бутылками шустовского коньяка. Марголин просил еще чаю, Дорожко подливал – Арнольд Давидович! Вот лимон. Не желаете? – Марголин размяк, стекла его пенсне затуманились. – Кто там? – спросила Софья, когда Андрей вернулся из квартиры напротив.

– Бывший министр.

– Министр? Какой? Кто?

– Не знаю, точно не знаю. Знаю только – красные на подходе…

…Большевики вошли в город пятого февраля, по традиции промаршировали по Крещатику, оставляя после себя мусор, окурки, дух немытых тел. Среди них уже почти не было юношей, восторженных, хватающихся за наган, в следующее мгновение наган прячущих, начинающих рассуждать о всеобщем благоденствии и мировой революции. Основу составляли люди с одутловатыми лицами, покрасневшими веками. Ботинки с обмотками, тяжелый шаг, всегда примкнутые штыки. Штыки неровно колыхались.

Андрей стоял в толпе, чувствовал, что толпа напряжена. Исчезли люди в вышиванках. Люди с румянцем, источающие запах лука и хлеба. Матвей стоял один, вид имел нерадостный, спрошенный – где его тот товарищ, с которым он наблюдал за отпеванием Эйхгорна? – долго вспоминал, с кем он был, не вспомнил, предложил зайти в ХЛАМ, где было тихо, ни кофе, ни бифштексов не подавали, чай в стаканах, горячий и солоноватый из-за добавленной для цвета соды, акробатки из цирка Крутикова по соседству, в коротких юбках, сидели плотной группкой, Матвей шепнул, что в цирке давно не платят, акробатки заманивают посетителей ХЛАМа, у них есть место, через подвал.

– Убивают? Потом часть съедают сами, часть отдают цирковым тиграм?

– Тигров в цирке нет, как нет и львов, – вздохнув, ответил Матвей. – У них топчан, рядом с клеткой, где сидит медведь. Экономят, снимали комнату тут, в отеле, отказались от нее. Топчан жесткий, медведь дышит, хоть занавеска висит, воняет…

– Ты ходил с ними?

– Исключительно ради познания. Хотелось помочь. Отдал две баночки сардин.

– До? После? Вместо?

– После. Было любопытно. Акробатка такая мускулистая, равнодушная, лежала словно мертвая.

– Но баночки ты отдал?

– Мы же договаривались. Заранее. Я человек слова.

Они выпили чаю, Андрей спросил про Маккавейского, официант, быстро оглянувшись, наклонившись ниже, ответил, что Маккавейский отъехал на юг. Андрей хотел спросить про поэта, которому Маккавейский помогал дописывать стихотворение, чьи стихи выдавал за свои Саготин, но не знал ни имени его, ни фамилии.

Николай Иванович приказывал соблюдать осторожность. Говорил, что, согласно его источникам, будут искать всех, кто входил или входит в их группу, в лучшем случае возьмут письменное обязательство не противодействовать советской власти, в худшем – отправят в ту же Лукьяновскую, где кабинет получила безумная Роза Шварц, привезенная в мягком вагоне Лацисом. Но даже Роза не справлялась, и в помощь приехал другой латыш, Петерс. Оба, Лацис и Петерс, один с каменным подбородком, другой с кудрями, мечтательный, улыбчивый, начали расстрелы, ночами не успевали, расстреливали днем, посланный ими солдат передал приказ главному врачу госпиталя, где служила Софья, выделить сестер для лазарета при чрезвычайке. Главный врач хотел отказать, Софья и еще четыре сестры милосердия согласились, обещав продолжить службу в госпитале, распределив дежурства в лазарете.

Петерс провел суд над всеми, кто судил Донского, проводил дознание, следствие, над членами военного суда. В зале стояли пустые стулья. Германские офицеры были давно в Германии, там была республика. Только на одном стуле сидел избитый человек, пытавшийся разлепить губы окровавленного рта и сказать, что это ошибка, не он палач, не он вешал Донского. Каждая его попытка прерывалась окриком председателя. Суд окончился быстро. Прочитали обвинительное заключение и сразу – всем смертный приговор. Германским офицерам он должен быть приведен в исполнение, когда они будут захвачены восставшим народом Германии, на территории которой будут в ознаменование победного шествия мировой революции действовать принятые в социалистической России законы, декреты и приговоры, а в России – германские, те, которые, взяв власть, примет немецкий пролетариат; на германское крестьянство надежда была слаба, и фермеры и батраки были слишком заражены стяжательством, не понимали сути интернационализма. Председатель закончил чтение приговора, избитого вывели, столкнули в подвал, повалили на пол лицом вниз, выстрелили в затылок.

Петерс, как Петлюра, приехал в автомобиле засвидетельствовать почтение Ирине. Ирину просто корежило от боли, могла спать только на досках, ходила с трудом, немцы, оказывается, не смели бить женщину, они просто брали ее на руки, поднимали повыше и отпускали. Страдавший болезнью позвоночника Добрынин, Михаил Николаевич, председатель домового комитета дома, принес для Ирины корсет своей конструкции, помог надеть, они вдвоем вышли из комнаты, Петерс вскочил.

– Наша революционная графиня! – громко сказал он.

– Он это специально? – спросил потом Андрей у Ксении.

– Он занимает второе место в моем списке подлецов, – сказала Ксения. – Он так издевается. Тыкает в нас. Ты для него шляхтич.

Николай Иванович – еврей-аптекарь. Прекрасно знает, что Ирина никакая не графиня…

На первом месте в списке Ксении был Блюмкин. Блюмкин, хотя официально в чрезвычайке не служил, тенью следовал за Петерсом, когда тот покидал кабинет, будто бы случайно встречал его и принимал приглашение нанести кому-нибудь светский визит; Петерс в отличие от Лациса был открыт, весел, у него в кабинете на столе лежала стопка чистой бумаги, книги на иностранных языках, хозяин просил не курить, накручивал и скручивал колпачок вечного пера, золотого, реквизированного, смотрел на подследственных, обреченных на истязания и смерть, задумчиво, с какой-то глубокой мыслью внутри, видимо, размышлял о трудностях перевода одной из книг на иностранном языке. Блюмкин пришел вместе с Петерсом, потом начал ходить в гости, не спрашивая – откуда белый хлеб, масло, ветчина и сыр, – с аппетитом закусывал, все это приносил Матвей, считавший, что Ирине надо подпитаться, она же возмущалась, от продуктов отказывалась, приказывала их забрать, но Андрей, подмигнув Дорожко, говорил, чтобы тот приносил еще.

Блюмкин приводил с собой даму, с которой жил. Дама отставляла пальчик, когда брала чашечку с цикорным кофе. Натуральный кофе был единственным продуктом, который Ирина принимала, но его было мало, кончался он быстро. Блюмкин не закрывал рта, говорил о себе, о том, что его миссия есть миссия тайная, от реализации поставленных перед ним задач зависит будущее, о том, что изучает языки, что любезная Серафима Антоновна – легкий поклон в сторону дамы – помогает с французским, испанским, но будущее не на Западе, будущее прячется и поднимется на Востоке, он, Блюмкин, с будущим встретится лицом к лицу, и поэтому нужны восточные языки, начинать надо с санскрита, есть один профессор, его уже вызвали, он проведет ускоренный курс, а пока надо проявлять сознательность, контрибуции, наложенной новой властью, не противиться, что значат двести миллионов рублей, когда речь идет о будущем, и реквизиции на нужды красных бойцов, и выселение и уплотнение помещений есть только явление полезное, даже необходимое, не могут же рабочие спать в кустах.

Андрей хотел спросить – когда это рабочие спали в кустах, тем более зимой, когда рабочие вообще жили там, где их сейчас селят, рабочие ли это, они совсем – Андрей видел тех, кого поселили в этом доме, – на рабочих не похожи, скорее это кто-то из привезенных Лацисом и Петерсом, большевики для чрезвычайки, хотел рассказать о рабочих с фабрик Прейса, напилочной и картонажной, и о самом Прейсе, кровопийце-капиталисте, платившем за лечение не только самих рабочих, но и их жен, детей – но только смотрел на быстро шевелящиеся губы Блюмкина и ничего не говорил.

Лацис приказал арестовать нескольких боротьбистов, Терлецкому дали знать, что он и Смолянский на очереди, Смолянский уехал в Москву вместе с молодой женой, Терлецкий – в Харьков. Потом Петерс распорядился закрыть лазарет при тюрьме. Софья больше не ходила на ночные, после госпиталя, дежурства. Андрей сказал Ирине, что ликвидация лазарета означает, что избитых арестованных все равно расстреливают, что взорвать Лациса будет трудно, у него слишком большая охрана и Лацис всего боится, что человека, предупредившего Терлецкого, расстреляли, что взорвать проще Петерса, но лучше всего – в первую очередь, в политическом смысле, – начать с Блюмкина, изменника, провокатора, которого взрывать необязательно, хватит пули.

Ирина попросила прийти Николая Ивановича. Николай Иванович говорил, что их собрание неправомочно выносить смертные приговоры, что отсутствует кворум, причем с таким значением, с таким уважением к самому этому слову, будто кворум – это живой человек, который задержался или арестован по приказу губернской ЧК.

Андрей об этом и сказал, сказал, что скоро Лацис прикажет расстрелять этого кворума, и тогда все их решения потеряют силу, шутка понравилась Ксении, она настояла на немедленном голосовании, Николай Иванович первым поднял руку – «За», – но уже через день стало известно, что Блюмкин из города уехал, Серафима Антоновна была безутешна, но приглашала Андрея приходить в любое время, все равно у нее перебои со сном, все из-за этого волшебного героина, зато прошел кашель, кашель от папиросок, мучивший долгие годы.

Появились расстрельные списки и списки арестованных как заложники. Среди заложников был Михаил Николаевич Добрынин, председатель домового комитета дома на Васильковской, присяжный поверенный, за два дня до публикации списка уведенный красноармейцами. Его жена пришла к Каховской, Ирина попросила встретиться с Петерсом Андрея. Андрей сказал, что публикация списка означает, что Михаил Николаевич будет расстрелян, расстрелян с другими врагами мировой революции и пролетариата, тело расстрельщики не выдадут, как не выдавали тела прежде, просьба жены Добрынина невыполнима, но если рассматривать встречу с Петерсом как рекогносцировку – это слово любил употреблять Николай Иванович, Андрей перенял эту любовь, – то он пойдет, вот только для взрыва городской чрезвычайки, где сидел Петерс, потребуется часовой механизм или кислотный взрыватель, часовой, конечно, лучше, Андрей знает конструкцию, в которой используются маленькие часы, вот как эти – он показал часы де Ласси на своем запястье, а так обмен будет неравнозначный: ни Петерс, ни Лацис не стоят жертвы, никто из них не Эйхгорн, их следует устранять, как бешеных собак, то, что мучило Донского, мучить при этом не должно.

Ирина была удивлена его словами про бешеных собак, интонацией, с которой он произнес «мировая революция» и «пролетариат». Андрей это почувствовал, сказал, что к Петерсу пойдет, но с получающими удовольствие от убийства убийцами он не хотел бы встречаться, разве что выполняя приговор партии, а «мировая революция» скорее всего химера, как и пролетариат, который вовсе к этой революции не стремится, равнодушен к ней, так же, как, в лучшем случае, сам Андрей равнодушен к захвату большевиками власти. Заметив приподнятую бровь Ирины, спросил – что?! что он такого говорит, что может вызвать удивление? она с ним не согласна? – резко вышел из комнаты.

– Ты можешь не вернуться, – сказал Дорожко. – Почему с Петерсом? Глава Всеукраинской Лацис. Лучше к нему, нет? И почему жена Добрынина сама не идет? Петерс любит, когда его просят женщины. Жена Добрынина – красивая дама.

– Петерс с Добрыниным пил чай, когда навещал Ирину…

– И не знает о том, что Добрынин в списке? Не он его составлял? Фамилии даже не читает? Не смеши меня! Заложников расстреливают каждый день. Хоть знаешь, куда тебе?

– Особняк Решетникова…

– Да, городская чэка, – Матвей произносил «чека» через «э», считал – для солидности. – Она в Липках. Известный адрес. Только, даже если отпустят, арестует другая чэка, губернская, всеукраинская, есть еще районные отделения чэки, на Подоле вот своя, они друг от друга не зависят…

Красноармеец при входе вызвал другого, который отвел Андрея к тонкому еврейскому юноше. Покручивая на пальце шнурок золотого пенсне, тот осведомился о цели визита. Юноша сидел за столом прямо, на лоб падала черная прядь. Андрей ответил, что цель совершенно личная, что он, как старый революционер, хотел бы поговорить с соратником, старым революционером. Юноша усмехнулся, попросил подождать, вернулся, ловко обыскал Андрея, провел его в кабинет Петерса. – Да! Именно! – закричал Петерс при виде Андрея. – Добрынин! Сейчас вы заговорите о гуманности. К таким, как Добрынин. Вы, шлиссельбуржский сиделец. Мученик!

– Это здесь ни при чем…

– Постойте! Я не закончил! Садитесь!

Стул под Андреем скрипел. Петерс ерошил волосы, ходил по кабинету, останавливался перед Андреем, заглядывал в глаза.

– Эта гуманность была выдумана буржуазией для угнетения и эксплуатации. Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная. Она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия.

– Да, но Добрынин защищал в царском суде наших и ваших товарищей, он сочувствующий, он…

– Именно! В царском! Вы говорите – защищал, но главное – где? В царском! А значит – был угнетателем. Мы, мы же подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех. Мы требуем спасительных жертв, которые откроют путь к светлому царству труда, свободы и правды. Пусть кровь, но только ею можно выкрасить в алый цвет штандарт старого мира. И мы должны избавиться от старых шакалов, с которыми еще миндальничаем и никак не можем кончить раз и навсегда… Да! Что там еще?

В кабинет зашел юноша со свертком в руке. Что-то прошептал Петерсу на ухо.

– Положите на стол, – сказал Петерс.

– Уже все с Добрыниным, – Петерс, пока юноша выходил, прокашлялся, обошел стол, сел, взял из стопки бумаг верхнюю, углубился в чтение. – Еще вчера было все, – он говорил так, словно зачитывал для Андрея напечатанное на машинке, некоторые литеры которой пробивали бумагу насквозь. – До опубликования списка. Мы не можем позволить послабления. Ни себе, ни другим. Мир должен измениться или умереть.

– А вы? – Андрей представил себе, как сообщает жене Добрынина о смерти мужа. У нее были мягкие черты лица, она улыбалась в ответ на приветствие, ее старший мальчик ходил с палочкой, сильно хромал, Аркадий Ландау говорил, что его кто-то избил еще в первый приход большевиков.

– Что – мы?

– Вы, вы готовы умереть? Вместе с миром, вместо него, ради него?

– Где вы этого нахватались, Каморович? – Петерс аккуратно вернул бумагу в стопку. – Эти ваши эсеровские посиделки так на вас влияют? Мои подозрения оправдываются – боевик и узник становится мямлей. Вы меня разочаровываете.

Андрей подумал о том, где тело расстрелянного Добрынина, о том, стоит ли просить Петерса, чтобы тело выдали семье.

– Заберите это, – Петерс указал на сверток. – Лучше уходите. Это все ваш Николай Иванович. Мы с ним пересекались. В Лондоне. Передайте ему не попадаться мне на глаза.

Андрей поднялся. В свертке были лаковые туфли. Туфли Добрынина. Черные лакированные туфли с серыми вставками. Он взял правый. Осмотрел подошву. На каблуке была свежая кожаная набойка, маленькие шляпки гвоздей тускло блестели в своих углублениях, пока еще не затемненные грязью и пылью. Это были удобные туфли. Совсем не ношенные.

– Отдайте вдове, – сказал Петерс. – Хоть это и против правил. Ради вас, Каморович. Хоть мы с вами прежде не были знакомы. Ради вас…

…Григорович-Барский вернулся в Киев с передовым отрядом Бредова. Вместе с сыном он зашел на Васильковскую, но уже на следующий день уехал в Одессу к жене, сын отправился на фронт. Андрей пошел в Липки, но сначала дошел до Думской площади. На углу Крещатика и Институтской все еще лежали тела галичан. Матвей, вновь увязавшийся за Андреем, сказал, что галичан забросали гранатами из толпы, когда они вместе с запорожцами сорвали висевший рядом с украинским флагом русский триколор.

– Теперь отлавливают по городу, – сообщил Матвей. – Полковник Стессель приказал расстреливать на месте всех подозрительных.

– Как мы с тобой?

– Я уж не подозрительный, – Матвей снял котелок, вытер пот со лба. – А вот ты, даже в шляпе…

– Что не так?

– Прости, но лучше заправить волосы за уши. И сзади собрать…

– Так я буду похож на расстригу.

– Не похож! И давно, прости, надо было постричься. Тиф!

Во дворе особняка лежали трупы. Два добровольца в мятых, несвежих гимнастерках стояли у закрытых ворот. Несколько женщин с перевернутыми лицами покорно стояли чуть в стороне. Среди них выделялась грузная дама в черной шляпе. Сутулый офицер, хлопая стеком по голенищам сапог, нервно ходил по тротуару. Рядом с гранитной тумбой лежала куча тряпья, из которой торчала странно вывернутая человеческая нога. Андрей подошел ближе. Сбоку от кучи лежало золотое пенсне, одно стекло было разбито, другое покрыто мелкой сетью трещин, еще – что-то похожее на короткого красного толстого червяка. Андрей наклонился. Это была оторванная верхняя губа, над нею, на узкой полоске кожи, торчали тонкие черные волоски.

– Прятался в подвале, – сказал остановившийся возле офицер. – Пытался пройти неузнанным. Его разорвали женщины. Другие, вчера. Теперь от погромов не удержать, согласны?

– К сожалению…

– К сожалению? Единственное, о чем можно пожалеть, – то, что погромы вызывают у некоторых сочувствие к евреям. Жалость к ним.

– У вас, – Андрей посмотрел на погоны офицера, пытаясь сосчитать звездочки, погоны были узкими, пришитыми так, что они словно сваливались на сутулую спину, и сколько на них маленьких звездочек, Андрей не разглядел. – У вас подобное чувство отсутствует?

– Оно могло бы возникнуть, если б я не имел несчастья видеть ими сотворенное. Вы, вы духовного звания?

– Нет, не духовного. Рындин, Петр Владимирович Рындин. Помощник присяжного поверенного Добрынина. Замученного здесь…

Ложь была рискованной, в контрразведке на Фундукеевской разобрались бы быстро, но на фамилию Рындин у Андрея как-никак имелось удостоверение с фотографией. Фамилия Рындина была и на двери квартиры на четвертом этаже в доме на Васильковской – «Надежда Рындина. Уроки музыки». Конспиративная фамилия Ирины.

– Поручик Гиббенет, Николай Федорович, – офицер смотрел на Андрея с симпатией. – Я знавал Рындиных в Петербурге. Впрочем, не особенно близко. Рындин Владимир Антонович, возможно, ваш родственник, приват-доцент в Технологическом институте. Довелось присутствовать на защите им диссертации, но вскоре я добровольно ушел на войну, в шестнадцатом году. Три года, да-с, три года. В университете занимался передачей изображения на расстояние, в действующей армии был заместителем начальника станции радиоперехвата. Вы представляете – мы слушали, что говорят германские офицеры в Кенигсберге! Теперь караулю трупы убиенных чекистами.

– Такое возможно?

– Вы о чем? О трупах? О передаче изображения? Конечно! За этим будущее. Если только все не будет залито кровью. Впрочем, уже залито. Но в мечтах это выглядело так – вместо утренней газеты вы включите специальный экран и сможете увидеть, что происходит…

– В зале суда?

– Возможно и это… Или передача к вам домой того, что происходит в театре. Скажем, вы не успеваете на оперу, никак не успеваете, вы не мчитесь на извозчике или в авто, не пробираетесь по рядам, отдавливая ноги господам и дамам, вы просто включаете экран и слушаете – Фигаро! Фигаро! – Гиббенет взял Андрея под локоть, отвел в сторону от кучи тряпья. – Все возможно, все будет уже скоро, только мы этого не увидим…

– Увидят другие, – сказал Андрей.

– Петр Владимирович, вы верите, что другие, идущие после нас, будут жить полноценнее и интереснее, чем мы? Верите? Мне бы хотелось самому, сейчас…

Со стороны Институтской к ним приближался строй солдат. Чуть позади шел офицер, по выправке было видно – кадровый.

– Всего вам доброго, Петр Владимирович! – Гиббенет козырнул. – Идут нас менять. Я полночи тут в карауле. Мерещилось страшное…

…Петлюровцы искали жидовочек, добровольцы ночами методично прочесывали квартал за кварталом, якобы чтобы обнаружить спрятавшихся комиссаров. Квартиры грабили, задерживали подозрительных, вели на Фундукеевскую, но по пути обычно расстреливали, в «Киевлянине» печатались заметки – «убиты при попытке к бегству пособники большевиков». На Васильковской появились четверо, трое с винтовками с примкнутыми штыками, подпоручик с моноклем, желтая портупея, большая кобура. Дверь открыла Ксения, в глухом черном платье, седые волосы собраны в тугой пучок, очки на кончике носа. Андрей стоял чуть позади, руки за спиной.

– Que désirez-vous, Messieurs?[24]24
  Что вам угодно, господа? (франц.)


[Закрыть] – произнесла Ксения.

– Добрый вечер! – подпоручик расплылся в улыбке. – Nous cherchons des bolcheviques, Madame. Manifestement, ils ne sont pas chez vous.[25]25
  Мы ищем большевиков, мадам. Видимо, у вас их нет (франц.)


[Закрыть]

Он посмотрел через ее плечо, улыбка стала шире.

– Bon, je me souviens de vous,[26]26
  Ага, я вас помню (франц.)


[Закрыть] – сказал он, глядя в глаза Андрею. – Vous étiez à ХЛАМ avec la jolie juive.[27]27
  Вы были в ХЛАМе с красивой еврейкой (франц.)


[Закрыть]

– Il ne comprend pas le français![28]28
  Он не понимает по-французски (франц.)


[Закрыть] – Ксения провела рукой по волосам. Это означало – спокойно! спокойно! – если бы Ксения сняла очки, Андрею пришлось бы стрелять.

Накануне голосовали по вопросу о вооруженном отпоре. Обсуждали вполголоса, почти шепотом. До этого, без голосования, было решено перевести всю семью Ландау из квартиры Григоровича-Барского в квартиру напротив. Но голоса разделились: Ирина и Николай Иванович были за отпор, Ксения и Андрей – против. Дорожко, имевший только совещательный голос, спросил Андрея – как же так? у тебя же отношения с Софьей! – Андрей ответил, что, если бы он был один, не раздумывая отдал бы жизнь за Софью и ее семью, но теперь, когда партия поручила подготовить покушение на Деникина, он рисковать не может, вооруженный отпор неминуемо приведет к тому, что партийное задание будет провалено, Дорожко пожал плечами – оно будет провалено в любом случае, раз уже семья Ландау оказалась под защитой их ячейки, только при вооруженном отпоре смерть будет быстрой, разве что кого-то захватят живым и ему придется помучиться. Решено было отбиваться только в случае, если погромщики будут обыскивать квартиру и доберутся до большой кладовой, куда с наступлением темноты переводили Ландау.

– Вы приходили в ХЛАМ с красивой еврейкой, – подпоручик продолжал улыбаться. – Вы с ней расстались? Или она тут, с вами?

Ксения поправила пучок, следуя знаку, Андрей покачал головой.

– En fait, nous cherchons aussi des Juifs[29]29
  На самом деле, мы также ищем евреев. (франц.)


[Закрыть], – сказал подпоручик Ксении.

– La communauté juive n’est pas là. Et il n’y avait pas.[30]30
  Никого из еврейской общины здесь нет. И не было (франц.)


[Закрыть]

– Très désolé![31]31
  Очень жаль! (франц.)


[Закрыть] – моноколь подпоручика выскользнул из глазницы, повис на груди. – Вы не подумайте… Я в первую очередь поэт… Моя фамилия Маккавейский. Владимир Николаевич. Музы сейчас молчат, земля луну замкнула в скобки…

– А мы замкнем в кавычки… – продолжила Ксения. – Мне нравится это стихотворение.

– Благодарю, – Маккавейский смотрел на Ксению с удивлением. – Это приятный сюрприз.

Он бросил быстрый взгляд на Андрея и спросил тихо:

– Et qui est-il?

– Mon valet de pied,[32]32
  – И кто он? – Мой камердинер (франц.)


[Закрыть] – так же тихо ответила Ксения.

Стоявший за Маккавейским солдат поправил ремень винтовки. – Так здесь все спокойно?

– Все спокойно. Спокойнее некуда, – Ксения улыбнулась. – Ведь мы серебряные ложки, заложенные нищим. Чаю, господа?

– Нет-нет, служба! – Маккавейский вставил монокль в глазницу. – Быть может – в другой раз?

– Будем рады!

Закрыв дверь, Ксения сняла очки, положила их на полочку под зеркалом.

– Откуда ты знаешь стихи этого… И вы, я понял, говорили про меня.

– Он спросил – кто это?

– И что ты ответила?

– Мой лакей. Не обижайся!

– Я не обижаюсь. Надо сделать питье для Софьи.

– Сделай. Только у нее нет никакого отравления. Она сама это знает. Софья просто беременна. Ты не сказал ей, что тоже из Виленского края? Ничего, еще скажешь… Знаешь, мой инженер уехал, не попрощавшись.

– Получил американскую визу?

– Получил…