Текст книги "Крысиный король"

– Я знаю, кто был Матвей, помогал Дмитрию Николаевичу на процессе, где судили таких, как вы. Еще до Бейлиса…

– Таких, как я?

Аркадий рассмотрел свои ухоженные ногти, высморкался в накрахмаленный платок.

– Вы шли там, по улице, и я вас узнал. Хоть и видел впервые. Впервые. Поймал ваш взгляд и убедился. Это немногие видят, думаю – очень мало кто. Я вижу не только это. Определяю характер, лжет ли кто, придумывает что-то или говорит о том только, что происходило на самом деле. Дмитрий Николаевич очень ценил как раз за такое, прощая мои недостатки. Недостатки. Среди которых – излишняя, быть может, любовь к матери, сестрам и младшему брату. Я убеждаю их уехать, в Одессу, они не хотят, боятся чего-то…

…Старшая сестра Аркадия, Эстер, поменявшая имя на Надежду, была на юге, служила в военно-полевом госпитале у добровольцев, средняя – Лия, показавшая Андрею фотографию Эстер, сказала, что знаменитый военный хирург Черняховский взял с собой Эстер в качестве старшей операционной сестры. Эстер была длиннолица, светлоглаза, смотрела в объектив с улыбкой, меж верхними зубами была щербинка. Ее имя означало «звезда», объясняла Лия, но имя Надежда подходило ей вполне, звезда не просто звезда, а звезда путеводная, та, что дарит именно надежду. Муж Эстер, вместе с сыном, был тоже на юге, человек сугубо гражданский, проектировал холодильные вагоны, в которых во время войны с Германией доставлялись в действующую армию охлажденные продукты, господин Холод, называла мужа Эстер. Лия была маленькая, чуть раскосая, с тонким носом, ноздрями, как у Аркадия.

В госпитале, здесь, в Киеве, служила и младшая из сестер, Софья. На фотографиях Сто восьмидесятого санитарного поезда, шестнадцатого года – Софья после окончания курсов была направлена туда по рекомендации Надежды-Эстер, – Софья всегда стояла чуть позади прочих. На большой фотографии, в процедурной, в первом ряду, но сбоку, глядя не в объектив, а чуть в сторону, с легкой улыбкой сидел нога на ногу красивый офицер с георгиевским крестом. Лия сказала, что этого офицера, приехавшего в Киев повидаться с Софьей, убили большевики. Он был без погон, в фуражке без кокарды, его остановили днем, искололи штыками.

Лия убрала альбом, сказав, что Софья плачет, если сама открывает альбом или узнает, что его открывал кто-то другой, предложила чаю, но Андрей спешил: надо было встретить Ксению, он справлялся – ее поезд должен был прийти сегодня.

На вокзале были толпы встречающих. Поезда прибывали без расписания, железнодорожный служащий прятался от тех, кто пытался что-то узнать. Он был родственником одного из боротьбистов, с ними Андрей связался через Терлецкого, тот говорил, что боротьбисты рано или поздно лягут под большевиков. Андрей смеялся – большевики проживут до своего годичного юбилея и уйдут в небытие, Терлецкий кивал – да ладно, это мы уйдем и имен наших не вспомнят, родственник его теперь пил чай в потайной комнатке за столом телеграфиста, дверь была оклеена обоями с маленькими букетиками ландышей, он и сказал, что поезд уже пришел, что хотел послать кого-то известить об этом Андрея, но куда посылать – не знал; Ксения стояла возле входа в буфет, вид у нее был неузнаваемо беспомощный, баул оттягивал руку – ее поезд пропустили через границу раньше других, вышедших из Москвы.

– Я не знал, прости, – сказал Андрей. – Наш человек не предупредил…

Ксения пожала плечами. Они поехали на извозчике, Ксения положила голову Андрею на плечо, сказала, что в ее жизни появился другой, совершенно к их делу отношения не имеющий человек, и человек этот сейчас в Киеве, приехал из Петрограда, инженер. Андрей почувствовал слабость, сухость во рту.

– Почему? – спросил он.

Их остановили, солдат с нашивками за ранения рявкнул «Ihr Ausweis!»[19]19
  Документы! (нем.)


[Закрыть], выхватил паспорта, передал офицеру. Тот раскрыл паспорт Андрея, закрыл, посмотрел на фотографию Ксении в ее старорежимном паспорте. Отдал солдату, что-то шепнул.

– Bitte! – возвращая паспорта, моргая, сказал солдат.

– Почему? – повторил Андрей.

– Не знаю. Ничего не знаю. Ничего! – сказала Ксения и зевнула, прикрыв рот рукой в перчатке.

– Здесь немцы даже вежливы по сравнению с границей, – сказала она.

– Просто им, как собакам, лучше не смотреть в глаза, – сказал Андрей.

– В Курской губернии большевики обыскивали и грабили поезд. На границе. Немцы стояли по другую сторону и смотрели. Смеялись. И над теми, кто грабит, и над теми, кого грабят. К ним за помощью обратилась какая-то дама, весь поезд – буржуазия, бегущая от большевиков, так офицер крикнул, что ведь вас не… не насилуют… Он употребил особенное слово. А что творили большевики! Один, в черной кожанке и кожаной кепке, как шофер, не мог поверить, что у меня только баул и шляпная коробка. На дне коробки лежали книги, она из-за этого была тяжеловата, он ее разодрал, бросил мои две примятые шляпки в проходе, книги тоже изодрал, думал, между страниц будут деньги или что-то еще. Хотел сорвать мой медальон, мамин, даже руку протянул и увидел, как я сжимаю шляпную булавку. Я вспомнила драку с уголовными на каторге, тогда у меня был кедровый сучок… Я этому большевику смотрела прямо меж глаз. Он почувствовал и отступил… если бы не немцы в двадцати шагах, выхватил бы свой наган. А немцы – смеялись, как обычно смеются немцы: Ха! Ха! Ха!

По просьбе Андрея извозчик сделал крюк, ехал по Крещатику. Гуляющие с кавалерами дамы из-за своих зонтиков казались издалека одуванчиками. Одуванчики в движении. Так подумал Андрей. Ему хотелось думать красиво, образно, хотелось сказать о своих образах Ксении.

Немецкие патрули стояли на углах.

– …Мне, перед отъездом из Москвы, сказал один…

– Ты никогда так не говорила – «сказал один…»

– Бердников. Он с большевиками, в их Чрезвычайной комиссии. Он там наш человек. Так вот, Бердников сказал: это большевики сообщили немцам, что Ирина и Борис выехали в Киев. Они потом сообщили и о тебе, и Николае Ивановиче, это они провалили дачу в Святошино…

– Откуда в Москве знали про дачу?

– Видимо, отсюда… Или у нас провокатор, или их агенты за нами следят. Или и то и другое… Еще до Мирбаха у них появился даже секретный отдел, или – они любят это слово – особый уполномоченный по социалистам-революционерам, – а после Мирбаха они о каждом нашем шаге докладывают немцам. Доносили и о подготовке на Эйхгорна. Или немцы не поверили, или сами пропустили. После Эйхгорна их контрразведка считает – большевики дали им не все, но его смерть получилась выгодна всем. Вот патруль нас пропустил слишком легко. Немцам известно, кто я, им сообщили, они просто будут за мной следить…

Андрей усмехнулся. Все ему представлялось значительно проще. Если бы немцы знали, кто такая Ксения, они бы расстреляли пролетку, и его, и Ксению, вместе с извозчиком и его ароматно пукавшей соловой лошадкой. У Ксении мания. Она всегда считала себя особенной. И эти ее фантазии насчет большевиков. Большевикам не до этого. У них уже начались рабочие забастовки. Им в самом деле недолго осталось. Кто только их сменит?

– Чем он занимается? – спросил Андрей.

– Кто?

– Твой инженер.

– Котлами. Такие большие котлы, в них закачивают нефть, греют, получается что-то нужное. Ленин просил его остаться. Лично… Когда казнь?

– Завтра. Он передал записку для матери.

– И ты прочел!

– Я не знал, что это для нее, мне показал Николай Иванович, я не читаю чужих писем, я не…

– Что в записке?

– Благослови меня, мама, и не жалей меня: мне хорошо, будто в синее небо смотрю… Он отказался от путей отхода. Сказал, что если уйдет, а уйти он мог бы вполне, то дело потеряет половину смысла. Говорил – после он обязан остаться и открыть себя. Этим уничтожается то аморальное, что есть в убийстве человека человеком.

– Да, бывший толстовец, – Ксения усмехнулась. – Я старика никогда не любила. Толстой, быть может, и неплохой писатель, но от его метаний столько посеялось сомнений. Он мечется, страдают другие. Потому что у них нет того ума, что у Толстого. Они ухватываются за что-то одно. Чужим умом жить нельзя. Чувством – можно. Как мы… Ты читал Толстого?

– Не читал…

– Тебе, может, и понравится. Так ты с ним согласен?

– С кем?

– С Донским! Не с Толстым же!

– Если бы я после эксов оставался… – сказал Андрей. – Это же смешно. И потом – мы были над моралью. Так считалось. И так есть, и так было, а теперь вот украинцы из тюрьмы передавали: его пытали.

Пальцы Ксении сложились так, словно она собралась перекреститься.

– Ирину тоже?

– Нет, но тоже приговорили к виселице. Ее приговор должен утвердить кайзер. Немцы вешают женщин только после его одобрения. Лукьяновская полна самостийниками. Петлюра тоже там, все протестует из-за своего ареста. Пишет записочки Ирине. Восторгается ею…

…Донского повесили перед воротами тюрьмы. Николай Иванович запретил идти на казнь. Ходил сам. Благообразная бородка, подлинные документы. Прекрасный немецкий язык, без какого-то акцента. После казни сидели в комнате Николая Ивановича, которую тот снимал у бывшего соученика по Парижской инженерной школе, пили чай. Ксения сообщила о положении в Москве после июня, но Николай Иванович не поверил ее словам, будто чэка передает все германской контрразведке.

– Все передавать не могут, – поднял палец Николай Иванович. – И не будут…

Андрей с досады хлопнул себя по колену. Николай Иванович никогда ни с чем не соглашался, во всем находил противоречие, сомнение. Из-за которого и остальное тоже усомневалось. Обесценивалось. Лось хотя бы не говорил, бил, стрелял, Николай Иванович из слов выстраивал стены.

– Они передают то, что им выгодно, – взглянув на Андрея, продолжал Николай Иванович. – Наверняка и что-то вымышленное. У них Статковский, старик уже, начальник бывший петербургской охранки, они его держат под домашним арестом. Он лучший по провокациям. Они его знакомят с делами. Доверяют. У Статковского удивительная память. Он помнит содержимое почти всех сожженных в марте прошлого года дел. Всех завербованных, с адресами, родственниками. Всех зарубежных. Все номера счетов…

– Откуда вы… – Андрей помнил Статковского, Статковский однажды его допрашивал, до крепости, после ареста, заговорил с ним по-польски, убеждал, что Андрей просто грабитель, мародер, Андрей замкнулся, потом сказал, что он жало партии, zadlo разящее, жало razacy, а Статковский сказал, таких насекомых, как Андрей, он за свою многотрудную карьеру передавил немало, да и никакое Андрей не жало, а связался с жидами, кто с ними даже воздухом одним подышит, тот уже zagubiony,[20]20
  Потерян (польск.)


[Закрыть] и будь воля самого Статковского, он бы выслал Андрея в яблоневые сады Тышкевичей, туда, откуда Андрей приехал в Петербург, выслал бы навечно, а не посылал бы на виселицу; да, Андрей может виселицы избежать, уже потому, что не достиг возраста совершеннолетия, это все жиды придумали, посылают на эксы таких вот, которых потом вешать нельзя, а сами на деньги, что им обманутые приносят, сидят по парижским ресторанам, ты не знал, chlopiec,[21]21
  Паренек (польск.)


[Закрыть] ну, можешь мне поверить.

– Бердников! От Бердникова… – Николай Иванович отпил остывшего чаю. – Дзержинский по счетам, номера которых Статковский ему сказал, деньги и ценности распределяет. То, что большевики изъяли, все они переправляют в Берн. Уже несколько курьеров туда отправлялись. Теперь сам Дзержинский должен ехать туда, якобы в отпуск. Повезет самое ценное… Большевики не верят, что удержатся. Готовятся вновь уйти за границу. Россию они оставят, возьмутся за Германию. Для них в России каждый новый день – подарок. Они все боятся, что их передавят. И понимают – есть за что. Поэтому они стольких и расстреливают. И будут еще больше расстреливать. Так они как бы негласно, а будет повод, им повод очень нужен, они объявят расстрелы законной мерой, расстрелы заложников, женщин, детей…

Андрей чувствовал что-то, похожее на обиду, близкое к ней. Николай Иванович – казалось Андрею, – говоря с ним, по-особенному выбирает слова. Андрей не претендовал на первые роли, понимал, что он может и чего от него ждут, но хотел сказать, что он не только стрелок, не только бомбовый мастер. Он через Матвея нашел и новую дачу в Пущей Водице, удобно, до Подола трамвай, теперь на даче живет Николай Иванович, один, ни газет у него, ничего, никто, кроме Андрея и Ксении, сюда не приезжает, Николай Иванович все обещает добраться до Васильковской, но никак не соберется, все сидит в саду, наблюдает, как листья начинают желтеть, курит трубку, но все знает, все – и про побег Петлюры, и про Коновальца, который укомплектовал дивизию, вступил в бой с немцами, получил по первое число, про галичан, которые не то что по-русски не понимают, так и по-украински говорят непонятно, и Николай Иванович сказал, что Андрею надо польский забыть, забыть совсем, галичане как поляка увидят, так к ножам тянутся, они даже еврея могут стерпеть, не поляка; знает Николай Иванович и про Дзержинского, и про Блюмкина, который сейчас в городе, у какой-то женщины отлеживается, пьет кофе с ликерами, сидя в шелковом халате нога на ногу, и ведь все получилось, как говорил Николай Иванович в съемной комнате – большевики объявили красный террор, в ответ на Урицкого и Ленина, как можно было в этого Ленина промахнуться? как? разве что Каплан была слепа, Ксения, со слов Спиридоновой, говорила, что та видела плохо, но Николай Иванович говорил, что стрелявший не промахивался и вовсе не слеп, что в Ульянова попали три пули, возможно, стрелял кто-то другой, не Каплан, что, видимо, выстрел Каплан был четвертым, тем самым, в молоко…

…Андрей бы не промахнулся, и с трех пуль у него бы получилось кое-что получше. Так он думал, но после разговора с Софьей усомнился. Она спросила – требует ли оружие упражнения? Ответил, что надо упражняться каждый день, в стрельбе два раза в день, одно упражнение в строго определенное время и другое в самое вроде бы неподходящее время, скажем, сразу после полуденного сна.

– Революционеры спят днем? – Софья улыбнулась, впервые за время тогда еще недолгого знакомства.

– Нет, это я для примера…

– Но стрелять у вас нет возможности… Для упражнения. Патроны нужны, место. Вы же не можете, чтобы пострелять, выйти на улицу или спуститься к Днепру…

– Не могу. Упражняюсь без стрельбы. Револьвер разряжен. На счет три – быть готовым к стрельбе.

– Раз, два, три! – быстро произнесла Софья.

– Нет, не так. И раз и два и три. С паузой. Так получится счет на секунды. За три секунды достать револьвер, изготовиться, выстрелить. Три секунды – это больше, чем раз-два-три. Ненамного, но больше.

– За и раз и два и три?! Достать, изготовиться…

– Да. Это несложно. Я покажу. Как-нибудь…

Сестры Ландау с матерью, Аркадий и Исидор, младший, жили тихо, рано ложились спать, рано вставали. Исидор через день выезжал на принадлежавший Бродскому сахарный завод на левом берегу. Он отпустил усы, носил кепку, косоворотку, снимал и прятал очки, учился близоруко не щуриться.

Выглядел Исидор – так сказал Андрей, – совсем по-украински, тем более что Исидор говорил по-украински очень правильно, красиво, певуче. На это Софья ответила, что у сечевиков обязательно есть специалисты, которые еврея видят за сто шагов, что если Андрей наденет лапсердак, шляпу, то такой специалист со спины определит, что лапсердак и шляпа – маскировка, что даже если Андрей будет выглядеть как раввин, то специалист его разоблачит. И потом – откуда Андрей знает – как это, выглядеть по-украински? Да, говорят, что и Петлюра и Винниченко приказали погромщиков расстреливать на месте, но никого еще не расстреляли, а погромы идут везде…

Андрей покраснел. Он чувствовал свою вину. Свою вину в том, что в далеких местечках убивают и насилуют. Ему хотелось всех защитить. Сделать что-то. Он не знал, что именно. Не знал, как ответить на вопрос Софьи – почему от него пахнет камфарой? У него что-то с сердцем? Не мог же сказать, что в Пущей Водице приготовил уже столько студня, что можно взорвать двадцать Эйхгорнов. Ему было трудно говорить с Софьей, еще труднее, чем с кем-либо, но говорить с нею хотелось. Ему столько хотелось ей рассказать. Он попытался: про яблочные сады, про управляющего Гаффера, про его сына, одноногого капитана, про оставшихся в Петрограде братьев. Гафферы выглядели по-немецки, братья уже не по-польски, еще не по-русски.

– Мне так кажется, – сказал он, – что вот так, как Исидор, выглядят люди образованные, украинские пролетарии умственного труда…

– Как вы смешно говорите! А стихи вы знаете? Какие угодно…

Андрей собирался сказать, что стихов не знает, но вспомнил стихи Саготина, произнес нараспев: Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем, и каждый час нам смертная година, – и Софья вдруг продолжила: – Богиня моря, грозная Aфина, сними могучий каменный шелом, – заметив изумление Андрея, сказала, что была вместе с братьями в открывшемся для посетителей кафе со странным названием ХЛАМ, и там автор этих строк читал и это стихотворение и еще другие, он талантлив, очень талантлив, но Софье нравятся другие стихи и другие поэты…

– Как такое может быть? – Андрей не верил своим ушам. – Ведь автор умер! Он был ранен, ранен смертельно в Петрограде с полгода назад, даже больше уже, умер в госпитале, в Зимнем дворце… Там, когда меня спрашивали его фамилию, фамилию умершего, я вдруг посмотрел на эти часы, – он подтянул рукав рубашки, манжет открыл принадлежавшие де Ласси часы на затертом ремешке, – и назвал фамилию мастера. Вот. Борель. Но его фамилия была вовсе не Борель …

– Ну, что за глупости! Он жив! Еще как жив, только, видимо, плохо питается, ему приносят бифштекс, а он увлечен разговором, и кто-нибудь от его бифштекса отрезает по кусочку, кусочек за кусочком. И вино его выпивают другие…

– Нет, это невозможно! Его звали… Саготин, фамилия была Саготин. Он умер…

– Вы смешной! Умер, умер! Ранен смертельно… Никакой он не Саготин!

– Да, в живот, прямо на моих глазах…

– Но он выжил! И читает в ХЛАМе стихи. И я вас туда отведу, завтра, если вы зайдете за мной в госпиталь, а сегодня приходите к нам, у нас бульон с клецками, бульон жидкий, но клецок много…

– Я сам вез его на автомобиле, нес его на руках…

– Мама очень расстраивается из-за бульона. Но вы приходите!.. И у вас такие красивые часы…

– Это… Я их должен вернуть. Они принадлежат другому человеку, дороги ему как память. Он объявится в Киеве, и я верну…

– Хорошо, хорошо, но на бульон приходите…

…Петлюра бежал из Лукьяновской тюрьмы, в ноябре, через неделю после отречения кайзера поднял восстание. За фунт хлеба просили уже много больше трех рублей, но не было ни рублей, ни хлеба. Если бы не Исидор, можно было умереть с голода. Исидор менял сахар на продукты. Какое-то время Ксения и Андрей ели селедку, черный хлеб, пили спитой чай, потом Исидор принес коробку от Высоцкого. Селедку, в маленьком бочонке, привез посыльный от Николая Ивановича. Помимо селедки Николай Иванович через посыльного передал, что просила кланяться Лидия Сергеевна. Это означало отмену всех прежних планов при сохранении высшей степени готовности. Сам Николай Иванович готовил тезисы речи для выступления перед крестьянскими депутатами, но знал уже, что после покушения на Ленина депутаты в Москву не поедут, как не поедет туда и сам Николай Иванович – по слухам, ехавших с юга латыши расстреливали за шпионаж. Правда, Блюмкин, встреченный на улице и напросившийся в гости, убеждал, что сможет обеспечить Николаю Ивановичу безопасный проезд. Блюмкину не верили.

Инженер, приходивший к Ксении, принимал Андрея за последовавшего за своей хозяйкой лакея. Ксения не разубеждала. Сказала, что князьям Мышецким предки Андрея служили еще пятьсот лет назад, вместе с первыми Мышецкими вышли из Литвы. Ксения долго выбирала своего прародителя. Колебалась между Гедимином и саксонским маркграфом. Рюрика отрицала. Андрей поверил в эту игру, Ксения посмотрела на него долгим взглядом, но спросила о другом – не влюбился ли он?

– А ты?

Она усмехнулась. Сказала, что революция не терпит любви, что любовь революции помеха.

– Инженер?

Ксения не ответила, она теперь курила больше, Николай Иванович передал с посыльным и коробку «Герцеговины Флор» габаевской фабрики, Ксения садилась на стул боком, закидывала ногу на ногу, отставляла руку с папиросой, смотрела с прищуром, потом не выдерживала и смеялась.

Инженер, глядя сквозь, отдавал Андрею шляпу и перчатки, сбрасывал ему на руки пальто, всегда игриво наброшенное на плечи. Инженер был женат, приходил с коробочкой, где лежали купленные сладкие, посыпанные сахарной пудрой жирные пирожки, просил каждый раз – говорила после его ухода Ксения – взять только два, оставшиеся нес детям. Инженер ждал извещения от жившего в Америке брата, в Чикаго нашедшего инженеру работу в нефтяной компании, компания должна была прислать в консульство в Одессе документ, подтверждающий потребность в инженере, тому давно надо было в Одессу уехать, уехать вместе с женой, тещей и детьми. Инженер жаловался на жену. Хвалил тещу. Андрей считал, что жаловаться Ксении на жену очень глупо.

После того, как Андрей накидывал на плечи инженеру пальто, подавал шляпу и перчатки, закрывал за ним дверь, поворачивал ключ, Ксения выходила из своей комнаты. Они с Андреем сидели на кухне. Ксения курила, говорила, что сегодня жена инженера устроила сцену короткую, зато вчера скандалила полдня. Соглашалась, что говорить с нею об инженерше глупо, но признавалась, что инженер глуп во всем, что не касается предназначенных для перегонки нефти котлов. Спохватывалась:

– А как там Софья?

– На дежурстве. В госпитале, – отвечал Андрей.

Софья, как обещала, повела Андрея в кафе в подвале отеля «Континенталь», только не на следующий день после бульона с клецками. Обещанного поэта в тот вечер не было, зато был поэт Маккавейский, который, будучи спрошен об авторе строки «В Петрополе прозрачном мы умрем», сказал, что подсказал этому пииту две строки для нового стихотворения, и теперь оно оканчивается так: «где не едят надломленного хлеба, где только мед, вино и молоко, скрипучий труд не омрачает неба. И колесо вращается легко». Маккавейский был горд этим скрипучим трудом и легко вращающимся колесом, безропотно принятыми поэтом из Петрограда, сказал, что умирать в Петрополе уже просто глупо, надо жить, жить в Киеве, угостил и Софью и Андрея кофе.

– Пишете? – спросил Маккавейский Андрея.

– Нет, – поспешно ответил Андрей…

…Четырнадцатого декабря Коновалец отыгрался за прежние унижения: в город вошли войска Директории под его командованием, парикмахерская Розенеля стала галярней, профессор Сувалдин поменял табличку на своей двери, теперь там значилось жiночi харобi, польские и еврейские вывески не тронули. Погром был только на окраинах, Петлюра, въехавший в Киев на белом смирном коне, с большой саблей, бившей коня по округлому боку, отчего конь все норовил взять влево, погромы старался не допускать, говорил о социализме, собирался провести трудовой конгресс, объединить все силы в борьбе с большевизмом и белыми, по поразительному стечению обстоятельств еще не раздавленными, желавшими восстановить единую и неделимую. За Петлюрой на параде Директории ехали сумрачные казаки на гривастых вороных лошадях. Казаки плотно сидели в седлах, но строй их не был ровен. Шапки на казаках были надвинуты низко, из-под шапок свисали чубы. Публика на Крещатике заходилась в восторге. Погода была ветреная, когда стихал ветер, начинался дождь. Андрей вышел на улицу, звуки парада и восторгов до него не доносились, но вдоль улицы стояли люди, надеялись, что полки и сам Петлюра пройдут и мимо них. Вместо Петлюры по мостовой прошли несколько человек в синих жупанах и шапках со свисающим с верхушки красным углом, ясноглазые и розовощекие. Немецкие винтовки они несли на плечах, как коромысла. Толпа расступалась.

– Жидам трэба приготуватися, – вглядываясь в толпу, сказал один.

– Ненавиджу це жидiвско мiсто! – сказал другой.

Ирину освободили одной из последних. Учрежденная Директорией комиссия, вопреки распоряжениям Петлюры, обещавшего освободить всех, рассматривала дело каждого заключенного Лукьяновской тюрьмы персонально, кого-то даже оставила в камерах. Ирину освободили лишь после личного вмешательства Петлюры, но комиссия считала, что, несмотря на заслуги гражданки Каховской, ее интернациональная позиция, ее отрицательное отношение к некоторым аспектам внутренней политики Директории опасно сближают ее с противниками самостийности.

Петлюра приехал в тюрьму, отвез Ирину до квартиры на Васильковской сам, на автомобиле, Андрей и Николай Иванович еле поспевали следом на извозчике. Им о том, что Ирину все-таки освободят, сообщил человек Матвея, главарь одной банды с Подола, приславший с запиской мальчишку в большущей, державшейся на крепких, мясистых ушках кепке.

Матвей скупал по аптекам кокаин, в одной из аптек приобрел целый ящик германского героина, с подольскими бандитами совершил налет на готовый к отправке германский санитарный поезд, разжился еще несколькими ящиками, охрана стреляла, подстрелили двоих, но дело того стоило. Матвей не только торговал, героин нужным людям он просто дарил, хотел прийти поприветствовать Ирину, припасть – так он сказал, явно уже сам припав к героину, но Андрей запретил. Матвей, несмотря на дружбу с бандитами, Андрея боялся, от страха рассказывал об Андрее невероятные истории. Говорил, будто Андрей из Шлиссельбурга бежал. Бежал поздней осенью шестнадцатого года и переплыл Неву, отбрасывая в стороны молодые льдины. Со стен крепости по плывущему велась беглая стрельба. Пули, входя в воду, издавали веселые звуки – клю! клю! клю! – и пели, словно птички.

Сам Андрей узнал о фантазиях Матвея от Аркадия Ландау уже в конце января, когда всю семью Ландау перевели в квартиру напротив, а в квартире Григоровича-Барского остались Терлецкий со Смолянским, вернувшиеся в город. Они зажигали свет только в комнате, выходившей окнами во двор, на двери была табличка «Тиф».

Тогда, незадолго до возвращения большевиков, погромщики начали появляться и на Васильковской. Поначалу это были небольшие группки, мимо одной из таких был вынужден как-то пройти Андрей.

– Эй, ты! В шляпе! Стой!..

Андрей шел не останавливаясь.

– Шляпа! Капелюх![22]22
  Шляпа (укр.)


[Закрыть]

– Залиш його![23]23
  Оставь его! (укр.)


[Закрыть] – остановил кричавшего другой.

Андрей вошел в подъезд, встал сразу за дверью, проверил револьвер. Должна была вернуться из госпиталя Софья. Он стоял, выглядывая на улицу через давно не мытое стекло. Потом решил идти ей навстречу, открыл дверь и столкнулся с Софьей лицом к лицу. – Что вы такой красный? – спросила она.

– Душно, очень душно…

…Андрею, в пересказе Аркадием фантазий Дорожко, нравилась деталь с поющими, словно птички, пулями, но он признался, что не умеет плавать. Софья, слышавшая рассказ о побеге от своего старшего брата, рассмеялась.

– Что, совсем?

– Совсем. Я боюсь воды…

Он и в самом деле боялся воды. Он думал, что это обман, вечный обман, будто дышать в воде невозможно, поэтому боялся того, что, оказавшись водой окруженным, без чувства дна под ногами, опустит в воду лицо, попробует проверить – а вдруг можно дышать через воду, не всем, быть может, но хоть кому-то, вдохнет и тогда все-таки захлебнется. То же самое было с облаками. Он не верил, что облака – это пар, продукты конденсации, как говорил образованный Терлецкий, ему казалось, что облака, особенно такие, плоские, грязно-серые, тверды, как уличные панели, а по кучевым можно гулять, только надо запастись надежной палкой и обуться в прочные сапоги.

– И как вы думаете до них добраться? – спросила Софья.

– Пока не знаю…

Он не стеснялся признаваться в незнании. Нет, он и не думал говорить, будто что-то знает об облаках, слушал то, что говорила Софья, с вниманием, поражаясь ее памяти – она говорила не только об английском ученом Динесе, изучавшем туманы, но и обо всех теориях образования облаков, говорила, в каком году, в каком университете служил тот или иной ученый, – спросил, откуда она обо всем этом знает, поразился еще более, узнав, что Софья посещала вольнослушательницей Киевский университет, что хотела заниматься метеорологией, химией и физикой, что ушла на фронт служить в санитарный поезд потому, что ее страна воевала, она не могла остаться в стороне.

– Это была война капиталистов с капиталистами, это была не наша война, – сказал Андрей.

– Но на ней погибали самые обычные люди…

– Они должны были повернуть свое оружие против тех, кто войну развязал.

– А потом вы протестовали против Брестского мира, да? Вы так быстро меняете убеждения…

– Убеждения мы не меняем. Мы всегда следуем им. Только разными путями. Но цель у нас, как убеждения, всегда неизменна…

– И цель оправдывает средства…

– Нет, все не так! Средства оправдывают цель. Мы столько совершили, столько пролили крови, своей, своих товарищей, чужой, наши средства слишком жестоки, безжалостны, они могут быть любыми, поэтому наша цель омыта кровью, она поэтому достижима, из-за наших жертв, из-за тех, кто погиб от наших рук. Поэтому Донской не бежал. Он хотел ответить за убийство…

– А вы?

– Я всегда бежал. Для Донского его акция была последней. Он это знал, готовился как к последней. У меня такой еще не было, я ни к какой акции, как к последней, еще не готовился.

– Стесняюсь спросить – и что это за цель?

– Свобода…

…В январе Терлецкий, навещавший семью, встречавшийся со знакомцами, служившими на Директорию, принес выпущенное информационным бюро обращение: «Есть еще много элементов‚ которые‚ пользуясь гостеприимством Украинской Народной республики‚ приютом и защитой государства‚ питают против него черные мысли и замышляют его гибель. Первыми погибнут эти элементы‚ если только они не прекратят свою вероломную деятельность. Эти элементы должны добровольно покинуть пределы Украины, и чем скорее‚ тем лучше», – говорилось в нем.

После Проскуровского погрома в отставку подал адвокат Марголин‚ занимавший пост заместителя министра иностранных дел, теперь, не будучи в правительстве, щепетильный Марголин счел возможным навестить Григоровича-Барского, коллегу по делу Бейлиса, был удивлен надписью «Тиф», еще более тем, что дверь открыл Смолянский, в жилетке, с папироской в углу рта. Вскоре все разъяснилось, Марголина усадили в кресло, прибежал Аркадий, из дальних комнат появился Терлецкий, сразу вступил с Марголиным в полемику по поводу будущего пути независимой Украины.

Марголин помешивал чай серебряной ложечкой, тихим голосом пытался сдержать напор Терлецкого.

– …исчезли те железные обручи‚ которыми держалась Российская империя, эта огромная деревянная бочка, – говорил Марголин, отпивая чай, попадая витым черенком ложечки себе в глаз, но этого словно не замечая. – Бочка распалась‚ рассыпалась. Все‚ что таили в себе село и город преступного и злодейского‚ вышло наружу. Жажда крови‚ грабежа ищет теперь оправдания. Оправдание найдено. Чужими объявлено еврейское население и большевики. Но как раз большевики, солдаты Первого полка имени Ленина, под лозунгом «Вырезать буржуев и жидов» устроили резню в Глухове. Казаки Семесенко, из полка имени Петлюры, пошли убивать строем, и атаман лично зарубил казака, у которого нашли снятые с еврея часы, а другого, который нанизал отрезанные еврейские уши на шнурок, наградил. Объяснил – грабить значит порочить идею…