Текст книги "Крысиный король"

– Ты об этом рассказывал. Несколько раз. Рассказывал в Париже, когда вы с Ольгой вытащили меня из Красного Креста, рассказывал, когда мы пили у тебя на кухне в Москве и твоя жена сказала, что ты хочешь придать себе значительность. За счет других. За счет своих родственников.

– Она так сказала?

– Сказала наедине. Ты ушел спать к крысам. Ты был пьян. Забыл?

Я помнил. Я спал в комнате, где стояли клетки, а моя жена клеила Потехина. Ей это удалось. Это было нетрудно.

– Но ты не знаешь главного, – сказал я.

– Я все знаю. И главное, и второстепенное. И что Шихман помог тебе вернуть фамилию Каморович после того, как развелся с твоей матерью, и про то, что твой отец, этот якобы Зубрович, на самом деле немец, Каффер, коминтерновец, разъезжавший по миру и убивавший отступников от дела социализма. Его отец, твой дед, был управляющим в имении, где работал твой другой дед, отец твоей матери. И ты всегда гордился, что дед твой тоже тот еще был голубчик, террорист, бомбы, револьверы, царские застенки, вражда с коммуняками. У тебя такая наследственность, а ты с крысами воюешь. Крысы! Да пусть они сгрызут все вокруг, пусть дом этой Дерябиной обвалится, и дома всех твоих засранных заказчиков, пусть крысы сожрут их детей, дышать легче станет, ей-ей, пусть…

Я был обижен. Потехин говорил таким пренебрежительным тоном. Я был так обижен, что в носу защипало и выступили слезы. – Обиделся? – спросил Потехин.

– Да, – ответил я.

– Извини! – Потехин отвернулся. – Не хотел обидеть. Не хотел…

Юноша остановил машину во втором ряду. Напротив больничных ворот. Шихман умер в больнице, где раньше лежали члены Политбюро. Я и не знал, что у них там есть морг. Члены Политбюро не умирали. Они переходили в другое агрегатное состояние. В пароходы и строчки. Стоявшие напротив ворот машины были дорогими, чисто вымытыми. Невдалеке покачивался на носках гаишник с полосатой палкой. Увидев, что мы остановились, он подошел и козырнул. Потехин вытащился из машины, свою дверцу открыв так, что задел ею крыло одной из припаркованных машин.

– Командир, – сказал Потехин, – мы в морг. Тело вынесут, и мы уедем на кладбище.

– Тут все в морг, все потом уедут на кладбище, – сказал гаишник и постучал своей палкой по крыше «девятки». – Пусть в переулок уберется, – он наклонился к юноше. – Давай туда, под «кирпич», я разрешаю.

Потехин захлопнул свою дверцу, открыл дверцу мне.

– Ты еще руку подай! – сказал я.

– Ты выглядишь таким несчастным. Хочется помочь. Тебе кого больше жаль – Акеллу или отчима?

– Не будь говном!

– Постараюсь. Ты главное их не перепутай, когда будешь говорить речь на поминках. Его вдова, ну та, к которой он ушел от твоей матери, ей сколько? Моложе тебя? Ты говорил – лет на пять. Еще вполне. Ты одинок. У нее хорошее наследство. Квартира, дача. Тебе надо подсуетиться. Я могу помочь. Могу тебя продвинуть, – Потехин снял с ладони повязку, собрался выбросить испачканный в крови платок в стоявшую возле ворот урну, но я не дал этого сделать.

– Это бабушкин. Она отдала мне целую стопку. Память, – сказал я.

– Память, – повторил Потехин, разглядывая ладонь. – Вот ничего бы не помнить, совсем, это было бы счастье. Ну, так как? Насчет вдовы? Действовать надо сразу, сегодня…

Дверь морга была чуть в глубине маленького, заставленного машинами двора. Выделялся небольшой автобус с затененными стеклами. С табличкой «Ритуал» на ветровом стекле. Водитель автобуса перелистывал журнал «Пентхауз». Возле двери морга толпились люди. От одной из группок к нам подошла девушка в черном газовом платке.

– Вы Андрей? – спросила она Потехина. – Мама просит вас подойти.

– Он, он Андрей, – Потехин указал на меня и наклонился к моему уху:

– Да она сама все сделает. Самые бредовые идеи обычно растворены в эфире, их не надо передавать друг другу, они сами в нас проникнут. Она уже начала действовать. Иначе – одиночество. Ты же не можешь жить только с крысами!..

…Шихман оставил практикантку-журналистку лет через семь после того, как ее обрюхатил. Он женился на другой, того же возраста, что был у практикантки на время их знакомства. Потом на третьей. Шихман старел, жены оставались молодыми. Официальной вдовой стала третья. Она была внутри морга, за закрытыми дверями. Стояла возле гроба, прощалась персонально, все ждали, когда третья позовет остальных. Первая, как ее называла моя мать – разлучница, наела большие щеки и плотные бока. У нее были темно-синие маленькие глаза, ярко накрашенный рот. Вторая стояла неподалеку, как-то странно держала голову, ее правая рука была согнута в локте и крупно дрожала. У всех от Шихмана были дети. Девочки. У разлучницы – одна, у второй и третьей по две. Дочки официальной вдовы были с матерью, стояли возле гроба, у оставшихся снаружи были заплаканные глаза. Разлучница громко высморкалась в бумажную салфетку и спросила у Потехина:

– А вы кто?

– Я – Николай, секретарь и помощник Андрея Михайловича. Правда, он сейчас носит фамилию Каморович, но…

– Понятно, – сказала разлучница. – Здравствуйте, Андрей!

У нее была крепкая рука. Она уже не была студенткой-практиканткой. Она сделала хорошую карьеру. Была главным редактором и генеральным директором одного из телеканалов. Сама выступала по телевидению. Я вспомнил мамины отзывы. Хотел спросить – что она порекомендует почитать?

– Здравствуйте, – сказал я.

Тут плотный человек с большими тенями под глазами открыл двустворчатую железную дверь. Зал прощания морга при больнице для больших начальников был забит под завязку. Родственники, старики – неужели у Шихмана еще были живы коллеги по доставке винца? – на удивление много молодежи, в основном – девушки, обступили дорогой гроб с моим бывшим отчимом Михаилом Шихманом. Кто-то седой скрипучим голосом сказал речь. Сминая платочек длинными пальцами, речь произнесла одна из дочерей. Все обошли вокруг гроба. Мне почему-то стало весело.

– Вы любили Мишу? – спросила разлучница, когда мы вышли во двор. – Только вы, ваш секретарь и я его поцеловали.

– Любил, – ответил я.

– А ваш секретарь? Он-то что? – она оглянулась на Потехина. Потехин стоял возле второй вдовы, со скорбным видом кивал ее словам.

– Он за компанию. Он всегда так поступает. Он вообще собирался прочесть над гробом джаназу.

– Что прочесть? – не таясь, она прикурила косяк, выпустила облачко сизого дыма, все ждали, когда официальная вдова выйдет из зала прощаний, где она вновь закрылась вместе с дочерьми.

– Погребальную молитву. Мусульманскую погребальную молитву. Это такое обращение к всевышнему с просьбой о прощении грехов и милости к покойному.

– Вы тоже мусульманин?

– Я не мусульманин. И почему – тоже? А! Понимаю! Нет, там все сложнее…

– Да уж! А было бы здорово – Андрей ибн Шихман эль-Каморович! – она глубоко затянулась, передала косяк мне. – Чем занимаетесь?

Затянувшись, я сунул руку в карман пиджака, достал визитку.

– Ого! – сказала она. – Эксклюзивная дератизация. Что это значит? А, постойте, сотрудница рассказывала, к ней приезжали двое, привозили какую-то жуткую дранную крысу, запустили в подвал, сказали – заберут через пять – шесть дней, а пока крыса всех там пожрет.

– Это были мы.

– Мы?

– Я и он, – я кивнул на Потехина. – Крысы-волки только у меня.

– У вас хороший бизнес. И бойкий секретарь. Нона, Нона Дерябина, моя сотрудница, сказала – он многое успел за короткое время. Ее сестра очень довольна. Что вы скривились? Бросьте! Мы взрослые люди! Муж Ноны так страшно погиб. Страшно! Он был выдающимся человеком. Руководил благотворительным фондом. Мы сделаем о нем программу, обязательно сделаем, пригласим вас, расскажете о своем методе, как ваш метод помогает людям. Бесплатная реклама. Кто вам завязывал галстук? Сами? Миша говорил, что у мужчины должна быть ширинка на пуговицах, и он не должен уметь завязывать галстук.

– Ширинка на молнии удобнее.

– Миша говорил, что для этого должны найтись женские пальчики. Как и для галстука. Но галстук он тем не менее завязывал идеально. Знал какую-то тьму узлов. Он вас очень любил. Страдал, что вы отказываетесь с ним общаться. Что бросаете трубку. Что вернули подарок, который он прислал вам на свадьбу. Поразительно! Как вы думаете – почему?

– Почему любил?

– Да, да-да! Почему?

– Я иногда возбуждаю в людях сильные чувства.

Она достала из сумочки маленький сверток и визитную карточку.

– Вы мне позвоните, у меня вокруг крыс – просто ужас. А тут кое-что, что Миша просил вам передать. Больше вам ничего не достанется.

– Я ни на что не претендую.

– Все так говорят. А потом… Вот черт, он все-таки приехал!

Во двор больницы вошел высокий человек в идеально сидевшем костюме. Его седые, почти белые волосы были причесаны волосок к волоску, почти белые, большие глаза, впалые щеки, высокие скулы. Он оглядывался по сторонам, кого-то искал.

– Кто это? – спросил я.

– Один из последних руководителей Штази. Вальтер Каффер. Ваш двоюродный брат. Мы сделали о нем программу. Про вас там не будет. Будет про то, что его дядя, Карл, имел детей в Союзе, но без имен и фотографий. Ведь Карл ваш отец? Да? До романа с вашей матерью Карл успел родить еще одного мальчика, в сорок шестом. Сам ариец, а все дети с прожидью. Его тянуло к евреям. Искупал грехи родственников.

– Откуда… Откуда вы…

– Миша рассказал. Он же был связным по разным грязным делишкам между КГБ и Штази. Там великий сюжет. Шекспир. Ваш отец Карл – диверсант от Коминтерна, ваш дядя – Иоганн, младший брат Карла, эсэсовец, военный преступник, вот этот Вальтер – его сын. Был репортаж на нашем канале. Другие тоже отметились. На следующей неделе – большое интервью. В записи. Я вас с ним познакомлю.

Я не мог оторвать взгляда от Каффера. Он разговаривал с распорядителем. Сдержанно улыбался. Увидел разлучницу. Поднял для приветствия руку.

– Там в свертке – часы, «Леонтий Шихман. Царицын нВ». На крышке, с внутренней стороны – даты. Миша говорил – вы поймете – что за даты. Не поймете – спросите у вашей матери. Как она, кстати?

– Спасибо, неплохо.

– Передавайте привет!

10

В семидесятые годы я прочитала о том, будто Арно Брекер помогал Пикассо с документами для евреев. Точнее – пользуясь своим влиянием, оформлял нужные документы по представленному Пикассо списку. Правда, не только для евреев. Для деятелей Сопротивления тоже.

Пикассо к тому времени уже умер. Никто, как помнится, Брекеру не возражал – помогал так помогал, тем более что в Париже, кроме Брекера, практически не было больше никого, кто бы мог безнаказанно провернуть такое дело. Главное – в подобных масштабах.

Поэтому получалось, что Брекер документы сделал и для меня, и благодаря ему меня отпустили из Дранси. Не отвезли, скажем, в Освенцим. И я должна быть ему благодарна до гробовой доски. Какие-то выжившие евреи, которых, как и меня, не отправили на смерть, даже опубликовали прочувствованные письма своему спасителю. Отпущенных было очень мало. Единицы. Я в их числе.

Мне предлагали написать свое письмо во славу Брекера или присоединиться к какому-нибудь из уже написанных. Я отказалась. Предлагавшая, ширококостная, страдающая одышкой женщина, сказала, что я неблагодарная. С этим я согласилась. Благодарности от меня не дождешься. К тому же все эти знаменитости, скульпторы, художники, писатели, поэты, сами разберутся со своими заслугами, мнимыми или явными, со своими подлостями, явными или мнимыми. Если бы это было письмо в защиту какого-нибудь французского полицейского, который сам, по собственной инициативе, давал евреям возможность скрыться, но был потом арестован просто как участвовавший в коллективном преступлении, я бы и сама написала и подписала бы чужое письмо. В его защиту.

Но мне такие полицейские неизвестны. По мне – таких и не было. Все они были гадкими подонками. Уничтожение евреев или, что стократно хуже, участие в уничтожении, им в вину не ставилось. Подумаешь! Какие-то ландау да биренбоймы! Они снова расплодятся, как крысы, с которыми безуспешно воюет мой московский племянник. Он говорит, что гарантирует успех. Гарантировать можно все что угодно. Только в случае с крысами гарантии бесполезны. Они всю мою долгую жизнь снуют вокруг. Я их хорошо изучила.

Все же нельзя не признать, что французская полиция, одной из задач которой была доставка евреев в Дранси для последующей депортации в лагеря смерти, работала надежно. Кто попадал в ее лапы, вырваться уже не мог. Разве что за большую взятку, но полиция взяток в святом вопросе окончательного решения обычно не брала. Они боялись. Над ними стояли такие люди, как Бруннер. Лучший и надежнейший сотрудник Эйхмана. Мне очень повезло, что я оказалась в Дранси до того, как он стал там комендантом. Думаю, он бы выполнил просьбу Ганси, но написал бы рапорт. По сути дела – донос. Во всяком случае, непосредственному начальнику сообщил бы обязательно. Они бы это использовали против Ганси. Они друг друга жрали. Поразительные подонки. И меня, отпущенную, нашли бы и вернули. У Бруннера были железные челюсти. И нюх. Меня бы он вынюхал и перекусил бы легко.

После прочувствованных писем евреев кто-то усомнился в заслугах Брекера. Обычное дело – когда человека хвалят, благодарят, обязательно найдется другой, кто скажет или напишет – тот, кого вы превозносите, на самом деле дрянь. Дерьмо. Была одна статья, в которой говорилось, что Брекер вовсе не был для нацистов попутчиком – так его определили после войны, – попутчиком, заплатившим штраф в жалкие сто марок. Мол, он был нацистом идейным. Брекер пытался с автором той статьи спорить. Как помнится – подавал в суд. Но для меня никаких доказательств не требуется – достаточно посмотреть на его работы.

Он в самом деле был идейным. Просто его идея была чуть шире, чем у прочих нацистов. Их тупость и примитивность Брекер оформлял эстетически. Придавал им художественность. Так писали в статье, в которой подвергались сомнению брекеровские заслуги. Тем более что я видела, как он работал над скульптурой «Солдат Рейха», или как там она должна была называться – «Арийский страж» или «Тысячелетний», – точнее, как делал для этой скульптуры наброски и лепил эскизы, если я правильно это называю.

Забавно, что арийца, солдата фюрера, Брекер рисовал и лепил с русского, москвича, убежавшего из германского плена и скрывавшегося в Париже. С него же он делал факелоносцев, которые якобы так нравились его фюреру. Более арийских, таких внешне безжалостных и суровых черт, как у того русского, я ни у кого больше не встречала. И такого удивительного цвета волос. Спелая рожь. Хотя я, держа в руках колосья, не отличу рожь от пшеницы или овса. И еще – таких светло-голубых глаз. И такой фигуры, которую в наши дни получают всякими упражнениями и лекарствами. А тот русский только ходил – по его признанию, – зимой на каток, летом играл в волейбол и греб на маленькой лодочке, катая по протекающей в Москве реке девушек. Вчерашний школьник. Неплохо говоривший, благодаря школьной учительнице-немке, на языке Гете, Геринга, Гельдерлина, Геббельса. Ставший любовником и содержанцем знаменитой французской модельерши, годившейся ему в матери. Даже – в бабушки, я думаю.

Этот русский мог быть жив еще лет десять – пятнадцать тому назад. Я написала племяннику в Москву, сообщила имя, приметы, все, что знала. Просто наудачу, совершенно не веря в то, что племянник найдет брекеровского натурщика. Зная, что творилось в России. Лагеря, расстрелы тех, кто был в плену, из плена имел глупость вернуться к родному очагу. Я читала несколько книг про Сталина и сталинское время, не помню уже авторов, там описывается чужая мне страна и чужие мне люди – нелепая случайность, что там теперь живут мой племянник, его мать, мои внучатые племянники, – я никогда не жила в этой стране, даже родилась в другой, но очень переживала, читая те книги, долго находилась под впечатлением.

На меня почему-то больше всего повлияло то, что в одной из книг описывался лагерь, куда Сталин посылал жен тех, кого он объявлял врагами народа, где охрана отбирала для себя наложниц, а несогласных оставляли без одежды в загонах для овец, на ледяном ветру, а через пару сотен страниц в той книге было про то, что даже Гитлер отказался от мобилизации немецких женщин, ближе к концу войны; он объяснял это своим долгом как фюрера оградить их по возможности от тягот. У меня тогда появилась мысль, что нацисты, убивая евреев – помню, Игнацы поправил меня, мол, не только евреев, еще цыган и несчастных психических больных, – просто стремились в свое нацистское будущее. Эту мысль я попробую когда-нибудь обрисовать поподробнее, но насчет того, что психические больные несчастные, я бы не согласилась – единственное их несчастье, да и то не у всех, в том, что они не могут себя обеспечивать и за собой ухаживать, – а в остальном быть сумасшедшим несомненное счастье. Нормальный же человек должен подвинуться умом после того, как прочтет про голых женщин в загонах для овец. Или тем более будет этому свидетелем.

Оказалось – у племянника были связи и возможности. Его бывшая жена, мать моих внучатых племянников, журналистка, ее новый муж вообще какой-то главный редактор, вхожий в близкий круг русского президента, сопровождавший его во время визита во Францию, крупный, представительный, в очках. К представительным, тем более – в очках, мое доверие с годами возросло, субтильные, зоркие стали мне подозрительны.

Племянник потом приезжал и рассказывал, а до этого описал и свои поиски, и их результат в письме. Короткими фразами. Потом мы перешли на электронные письма. Я ему объяснила, что так лучше, кривым пальцем я могу ткнуть в нужную клавишу, на дисплее все вижу без очков, а вот руки слишком трясутся, бумажные письма ходят в них ходуном. Для их чтения нужны специальные очки.

Когда племянник нашел брекеровского натурщика, мне было уже под девяносто. Во мне какие-то удивительные гены. Они не дают стареть как всем. Как всем нормальным людям. Только дрожь в руках, искривленные пальцы на правой, иногда проблемы с желудком и головокружения. И я слишком многое помню. Это расстройство посильнее утреннего поноса.

Племянник встречался с брекеровским натурщиком дважды. Второй раз с ним был кто-то из того журнала, в котором работает его бывшая жена, и фотограф. Страницы из журнала племянник прислал мне. Прислал и ссылку на них. Там в основном шла речь о том, как брекеровский натурщик стал любовником модельерши и как он с нею ладил. По его словам, получалось, что они познакомились и сблизились уже после прихода союзников. После освобождения. Я-то знаю, что это произошло еще при немцах. Просто, пока были немцы, у модельерши были еще и другие любовники. Из нужных людей. Немецкий барон. Русский был для нее отдушиной. Чтобы не чувствовать себя скотиной, хотя уж кем-кем, но таковой она себя никогда не чувствовала. Во всяком случае, если бы не Брекер, тот русский – банально, но его звали Иваном – не встретил бы модельершу.

Любопытно, что у него совсем не изменился цвет глаз. Я обратила на это внимание, но Тома снисходительно ухмыльнулся и сказал, что теперь цвет можно сделать любым. Возможно. Но даже если кто-то и подправлял остаточную голубизну, делая ее более отчетливой, – как-никак голубизна за эти годы должна была поблекнуть, – то попал именно в сорок четвертый. Или, точнее, в последние месяцы сорок третьего. Да-да, в декабрь. Иван теперь был совершенно сед, но ни малейшего намека на лысину. Очень глубокие морщины. Рубленые черты лица.

Думаю, Брекер, доживи он до наших дней, с радостью сделал бы как минимум бюст. Вспомнил бы былое. Мужественность. Силу. Да-да, где стоит солдат рейха, он стоит твердо. Хотела бы посмотреть – один старик позирует, другой шаркает по мастерской в поисках вдохновения. Позирующий часто отпрашивается в туалет, чем раздражает мастера. Сеанс заканчивается раньше времени, оба идут в кафе, пьют пастис, Иван морщится, но Брекер говорит, что анисовая настойка полезна для желудка. Меж ними лет двадцать разницы, но в старости такой разрыв не то что три– четыре года в юности. Иван заказывает колбаски, Брекер советует взять рыбу, но потом тоже склоняется к мясному. Они пьют пиво, возвращаются в мастерскую – у Брекера, кажется, в шестидесятые было ателье в Париже, – но ни о какой работе уже речи быть не может: они пьют кофе и засыпают в креслах.

Иван попал в плен в самом начале войны. Он рассказывал, что пошел воевать не в армию, был еще слишком молод, по документам, так-то он выглядел старше своих лет, а в народное ополчение, где на двоих была одна винтовка и две гранаты. Он успел выстрелить в сторону немцев, и его вместе с напарником, ждавшим, когда Ивана убьют и винтовка перейдет к нему, скосил пулемет. Ивану повезло – пули прошили оба бедра, но счастливым образом не задели ни кости, ни артерии. Потеряв винтовку, он уполз в лес. В поле немцы добивали раненых, Иван нашел в сумке убитого санинструктора бинты, перебинтовался, выпил спирт из маленькой рыжей бутылочки, одернул задравшуюся юбку санинструктора, забрал из кармана ее шинели две слипшиеся карамельки.

Эти карамельки были его единственной едой на следующие несколько дней. Еще у него был табак, бумага для самокруток. Он боялся и немцев и своих. Потом перестал бояться и тех и других, курил, шел хромая и пошатываясь по лесной дороге, его нагнала машина, полная солдат. И ведь не пристрелили. Сидевший с краю немолодой солдат только крикнул: «Es ist zu früh für dich zu rauchen, Mann!»[3]3
  Молод ты еще курить, парень! (нем.)


[Закрыть]

Думаю, не ходил он по лесам, не сосал карамельки, а прямиком отправился в плен, но читала статью с интересом и вспоминала того русского. Его рассказ. Он хорошо рассказывал. На корявом – успел нахвататься, – французском с русско-немецкими вкраплениями. Потом вовсе перешел на русский. У него были какие-то сделанные Брекером документы, но Брекер тогда уже был в Берлине, Иван благоразумно старался никому на глаза не попадаться, прятался, мы с ним прожили вместе в одной квартире довольно долго, начиная с середины декабря сорок третьего, квартира депортированных, как там оказался Иван – не помню, меня туда привел Пикассо, он же приносил раз в два – три дня консервы, хлеб, иногда – три – четыре сигареты.

Там был жуткий холод, мы с Иваном грели друг друга, только грели, нас застала модельерша, откуда у нее был ключ – не знаю, по глазам я видела, что она с трудом сдержалась, хотела меня прибить. Поэтому я думаю, что у них уже тогда все началось. То есть они знали друг друга еще до того, как Иван оказался в той квартире вместе со мной. Но потом она успокоилась. Достала мешок угля. Ей это было легко. Подарила мне свитер. Его я сохранила. Свитер я показывала племяннику, когда он приезжал. Как доказательство того, что в статье все наврано. Свитер мог бы стоить тысячи, если бы предъявить справку – мол, этот свитер Коко Шанель подарила Рашели Ландау зимой 1943–1944 годов. Или миллионы, если бы в справке было указано – связан ею самолично. Это добавил племянник, который тогда приехал неожиданно. Почему-то из Сан-Себастьяна. Я спросила – что он там делал? Выяснилось – он гостил у Вальтера Гаффера! У Вальтера Гаффера! Сына Ганси, сына Иоганна Гаффера! Мне казалось – вот-вот сейчас где-то в голове у меня что-то лопнет, и я просто умру.

Откуда ты его знаешь? – спросила я. Познакомились на похоронах моего бывшего отчима, – ответил племянник.

Я долго не могла уразуметь – что значит бывший отчим? Племянник объяснил. Спросил: ты тоже знаешь Вальтера? Нет-нет, ответила я поспешно, и он наверняка подумал, что я обманываю. Он тогда стал рассказывать, кто такой Вальтер Гаффер, и мне показалось, что племянник подозревает меня не только в тайном знакомстве с Вальтером, но и в сотрудничестве со Штази. Да уж, я полна секретами, и всегда была ими полна, секретами, которые могли представлять для Штази интерес…

…Иван оказался в плену, его подлечили, он говорил – на нем все заживает как на собаке, отправили в мастерские, где обрабатывали разные металлы, а также отливали брекеровских истуканов. Ивану помогло то, что старшему мастеру он напоминал погибшего в Греции сына, а потом любимцу фюрера понадобились рабочие, и старший мастер откомандировал Ивана. Так Иван оказался на острове Сен-Луи, в конфискованном у Елены Рубинштейн особняке.

Судя по статье из московского журнала, Брекер вовсю использовал труд военнопленных, иностранных рабочих – а то мы не знали! – был учеником Моисея Когана – и это было известно! – которого вишисты выдали немцам, и те отправили Когана в Освенцим. Якобы Брекер хотел помочь Когану, но не смог, зато за очередным завтраком у фюрера просил за Пикассо, которого гестапо тоже собиралось прибрать к рукам. Про то, что Брекер пытался помочь Когану, я прежде не знала, а вот про помощь Пикассо распространялся сам Брекер в 70-х. Не исключено, что он не так уж хотел помогать Когану. Отношения учитель – ученик уже нельзя было капитализировать. Во всех смыслах. Человеческая благодарность не паштет. Вот за Пикассо он все-таки мог просить. Он был умный, понимал, что нацистам скоро придет конец.

И что – где-то между Пикассо и Коганом затесалась я? Безвестная, никому не нужная, с длинными прекрасными волосами, красивой задницей, длинными ногами? Такая красавица с асимметричным ртом, отказывающаяся носить очки и поэтому щурящаяся постоянно, отчего у глаз уже имелись морщинки? Как я из-за них переживала! Они появились у меня еще раньше месячных. Ужасный французский, плохой польский и русский, остатки идиша, зачатки английского. Кому я была нужна? Пьер уже был в лагере, его мать…

…И вот Брекер, читала я, перед окончательным отъездом в рейх выправил удостоверение Ивану, по которому тот смог перекантоваться в Париже до прихода союзников. А потом Иван якобы встретил Ее. Он, видите ли, просто шел по улице. Она вышла из магазина с витринами. Какие витрины? Это не уточнялось, зато было про то, как на выходе Она подвернула ногу, сломала каблучок, Иван – тут как тут! – успел подхватить ее под локоть, Она что-то залопотала в благодарность, а прохожие оборачивались с интересом и некоторым испугом. Иван будто только потом узнал, что у Нее (тоже с большой буквы) были шашни с оккупационными властями. И кто Она такая на самом деле, тоже узнал потом. Но о том, что Ее зовут Коко, – в тот же день. Ну, Коко и Коко!

Иван проводил Ее до дома – а как же иначе? – Она пригласила его зайти, оказалось, что у Нее квартира – дворец, там – вазы, хрусталь, бронза. Она ему: «Ванья!», он Ей: «Коко!», лодыжка опухла, компресс, тугая повязка, слова благодарности, Иван ощущает разлитое по квартире, просто лежащее на бронзе, словно патина, одиночество, Она же все сразу понимает про него, что ему идти некуда, что документов, кроме брекеровских, которые она тут же сжигает в духовке, нет никаких, и денег тоже, и получилось, что стал Иван жить среди ваз и хрусталя.

Первым делом камин Ей почистил, очень дымил он у Нее – не знаю, как у кого, но у меня, слушавшей лекции по психоанализу, эти слова вызвали определенные ассоциации, – испачкался весь, копоть, а Коко ему – ванну, – мол, пожалуй, Ванья, в ванну! – но Иван был целомудрен, церемонен и несмел (это я, спавшая с ним в одной кровати в обнимку, подтверждаю), он смущался, тем более у Нее ванная была больше той комнаты в Замоскворечье, в которой Иван жил с матерью, отцом, двумя братишками и сестрой, да еще за ширмой бабка бок чесала и кашляла, а тут – мрамор, зеркала, ароматы, и Коко шмотки Ваньи в мусор, как увидела его шрамы, то головой закачала: «О-ля-ля! О-ля-ля!»

Думаю, «О-ля-ля!» относилось не к шрамам, но после ванны Иван получил костюм, рубашки, шляпу. Вечером они пошли в какой-то кабачок. Впрочем, Коко не ходила по «кабачкам», но так было в статье. В кабачке все отвернулись, когда они вошли. Ну, сделали вид, что Коко – пустое место. Ее бросило в краску, они вышли вон, но за ними увязались сразу трое, что-то – Иван понимал, что грубое, оскорбительное, – выкрикивавшие. Коко словно ударили кнутом. Иван оставил свою даму, развернулся и – раз-раз! – сначала одному, потому другому, потом третьему, каждому – по сопатке.

Я спросила у племянника: что такое «сопатка»? Оказалось – всего лишь нос…

…Брекер, кстати, был очень неприятен. Такой высокомерный. Говорил только о себе. Доподлинно известно, что из гестапо он вызволил подругу знаменитого скульптора, но сделал это не ради нее, а ради того скульптора, в сорок третьем бывшего уже совсем дряхлым. Правда, должна заметить – самые большие благодеяния для меня делали люди тоже неприятные, высокомерные. Один Ганси чего стоит! Люди же добрые, милые в общении, мне никогда в чем-либо серьезном содействия не оказывали. Интересно, что такие любят, когда им говорят «Спасибо, мсье, не знаем, что бы мы без вас делали!», а неприятным на это все – как минимум внешне – плевать.

Так что никаких теплых чувств к Брекеру, в отличие от благодаривших его евреев, я не испытываю. Ведь кто меня вытащил из Дранси, как потом выяснилось – за два дня до отправки эшелона? Ганси, кто же еще! Он появился там – ничего этого я, конечно, не видела, – во всем великолепии черной униформы, бывший уже на одну или две ступеньки выше в фюрерском продвижении, чем тогда, когда он первый раз предстал в ней передо мной и меня отпустил впервые. Как-никак прошло немало времени. Ганси понавесили разных побрякушек. У него появилась нашивка за ранение.

Все это великолепие я увидела гораздо позже и спросила – как он получил рану? Пуля? Осколок? Он был в бою? Ведь Ганси искал нужных нацистам ученых. Изобретателей. Пусть даже евреев. Для этих были готовы специальные бараки. Ганси сказал, что ранили его на Украине. Партизаны. Или, быть может, не они. Он ехал в автомобиле, автомобиль обстреляли, он приказал организовать круговую оборону, этой обороной руководил. Что ты там делал? В автомобиле? Нет, на Украине. Он не ответил. Потом, правда, рассказал, что его задачей было не допустить, чтобы айнзацгруппы поубивали тех, кто может пригодиться, его действия вступили в противоречие с общей политикой.

Это – не то, что детей убивали об дверной косяк, – его морально травмировало, а также то, что несмотря на неожиданно высокий уровень жидовско-большевистских специалистов из сфер, важных для Ганси, среди них не было творцов, изобретателей. Этих Сталин успел вывезти в Сибирь, этот тиран, держащий свой народ в ежовых рукавицах, там их всех запихнул в специальные лагеря, где они, работая по двадцать часов в сутки, помогали ему сохранить власть.

Таких творцов и изобретателей, как мой Пьер? Да, согласился Ганси, таких, как твой Пьер. На Украине Ганси все же надеялся кого-то найти, вместо этого его самого нашли обстрелявшие его автомобиль. У него есть подозрение, которым он может поделиться только со мной. Делись. В него могли стрелять свои. Ну что ты такое говоришь! Это только подозрение. Уж слишком поспешно после ранения Ганси отправили поднабраться сил на Запад. Вернули в Париж. Сыр, вино. Первым делом он поинтересовался – где я? Хотел поплакаться. Найти утешение. Обо всем он мог говорить только со мной. А я оказалась в Дранси.