Текст книги "Против ветра"

25

Трупы свалены бесформенной массой по всему полу, они виднеются где попало, руки и туловища одних лежат на ногах и ступнях других. Головы поверх задниц и наоборот. Все они голые, невозможно без содрогания смотреть на эти обезображенные тела. Уму непостижимо, я и представить себе не мог, что все это так ужасно, не говоря уже о том, что я увижу это воочию. Всех убитых они стащили подальше от чужих глаз. Трупы распухли до неузнаваемости. Пара трупов, лежащих здесь дольше всех, не выдержала внутреннего давления и разлетелась на мелкие кусочки, стены залеплены обрывками человеческой плоти, хрящами и маленькими обломками костей.

Я не могу удержаться от рвоты.

– Я должен был тебе это показать, – говорит Одинокий Волк. – А тебе нужно будет об этом рассказать им.

Я усилием воли заставляю себя поднять глаза. Всего здесь семнадцать трупов, все погибшие – заключенные, точнее, раньше ими были. Белые, испаноязычного происхождения, чернокожие, молодые, средних лет. Жертвы – стукачи. Семнадцать ртов, куда засунуто семнадцать половых членов. Даже у тех, что обуглены до неузнаваемости.

– Я должен был тебе это показать, – повторяет Одинокий Волк.

– Понятно.

Мы выходим, прикрывая за собой дверь. Трупный запах, который чувствуется повсюду, не даст отвлечься от стоящей передо мной задачи.

Мы идем по коридору в направлении главного корпуса.

– Кто это сделал? – Вопрос напрашивается сам собой.

Одинокий Волк качает головой.

– Об этом никто никогда не узнает.

– Может, и узнает. Нельзя же просто так убить семнадцать человек и сделать вид, что ничего не случилось, мол, что было, то было! Даже если они стукачи.

– Не знаю. Их пришили, прежде чем остальные могли что-то сделать.

– Хочешь начистоту? Выкладывай мне все без обиняков, старик! Сейчас не время молоть вздор.

– Это правда. Слушай, старина, неужели ты думаешь, что я способен на такой бред? И это после того, как меня отдали под суд?

– О'кей! Я тебе верю. – Верю я ему или нет на самом деле, роли не играет, потому что в конечном счете я все равно узнаю это. Если не чьих рук это дело, то хотя бы то, замешаны мои ребята в этой истории или нет. Только это и имеет для меня значение. Я хочу как можно скорее положить конец бунту, хочу, чтобы четверо моих подзащитных как можно скорее вышли на свободу с чистой совестью.

На всех троих женщинах одежда насквозь мокрая от пота. Комната, где их держали, совсем маленькая, без окон, без кондиционеров. Они едва держатся на стульях, совсем одурев от жары, сбросив туфли на пол, подошвы чулок почернели от грязи. Та, что немного моложе и миловиднее остальных двоих (ее-то Одинокий Волк и спас от изнасилования), сняла колготки, напрасно надеясь, что так ей будет полегче. Пот ручьями стекает с подмышек и, струясь по ребрам, капает на пол. Юбки покрыты густой пылью. Если снять всю их одежду и хорошенько отжать, то наберется литров пять солоноватой воды.

Я поворачиваюсь к охраняющим их двум заключенным, явные педерасты, первые люди после евнуха, которые годятся для такой работенки. Да, голова у Одинокого Волка работает, ничего не скажешь.

– Подождите меня снаружи, – повелительным тоном говорю я. Мои сопровождающие выходят вместе с ними, и мы с женщинами остаемся наедине.

– Меня зовут Уилл Александер, – говорю я, обращаясь к женщинам. Я говорю тихо, как бы беседуя с ними. – Губернатор поручил мне уладить это дело, выступив в качестве посредника в переговорах между властями и заключенными.

– Ты адвокат тех ребят, что сидят в камерах смертников, да? – спрашивает меня та, которую едва не изнасиловали.

– Совершенно верно. – Теперь я узнаю ее, она работает секретаршей в медпункте. Марта, фамилии не помню.

– Почему ты взялся за это дело? Почему не приехал сам губернатор?

– А потому, что с ним они не стали бы разговаривать. – Мы только начали говорить, а она уже умудрилась подействовать мне на нервы.

– Скажите пожалуйста! – Она снова плюхается на стул, расставив ноги так, что носки оказываются вывернутыми наружу. Готов побиться об заклад, что перед обычными заключенными она так себя не ведет, не сейчас, во всяком случае. Интересно, как ей раньше удавалось соблазнять мужчин? Женщина в тюрьме, любая женщина, пользуется огромной властью. Одни ею злоупотребляют, другие поплатились за собственную неосмотрительность: несколько лет назад во время бунта в тюрьме Оклахомы одну из охранниц, которая выставляла напоказ фигуру, носила облегающие джинсы, лифчики, подчеркивающие грудь и все прочее, изнасиловали в общей сложности 167 мужчин.

– Сколько мы еще тут просидим? – спрашивает одна из женщин. Голос у нее дрожит.

– Не знаю. Пока не достигнем договоренности.

– О Боже, не представляю, насколько меня еще хватит! – стонет она. – Я, того и гляди, потеряю сознание!

– Слушай, – говорю я, подходя к ней поближе, – это самое худшее, что ты можешь сделать!

– Я знаю, – хнычет она, – меня, как и всех, кто здесь работает, учили, что нужно делать в таких ситуациях. Но я ничего не могу с собой поделать, я страшно испугалась!

– Я сделаю все, что смогу, причем постараюсь как можно скорее. Все мы в этом заинтересованы. – Я похлопываю ее по плечу. – Не вешай носа, о'кей? Все будет хорошо.

Я отхожу от нее. Не хочу приближаться к ним, иначе они уцепятся за меня, как утопающий хватается за спасательный круг.

– Как они с вами обращаются? Воды и продуктов хватает?

– Разве при такой жаре можно есть? – спрашивает третья. – Хотя воду дали.

– Ведут они себя прилично?

– Вначале хотели нас изнасиловать, – отвечает Марта.

– И что, изнасиловали? Вами пытались овладеть силой?

– Нет. Один собрался было, уже сорвал с меня одежду и достал из штанов член. Но они его остановили. Твои парни.

– Ну что ж, если это самое худшее, что с вами произошло, считайте, что вам крупно повезло. Иначе вас изнасиловали бы восемьсот мужиков. А у некоторых из них СПИД.

Они сглатывают набежавшую слюну и начинают хватать ртом воздух, словно вытащенные из воды караси.

– Сейчас вам ничто не угрожает, – успокаиваю их я. – Люди, которые вас охраняют, гомосексуалисты, а это значит, заключенные хотят быть уверены, что с вами ничего не случится. – Я поднимаюсь с места. – Теперь мне нужно идти и браться за работу. При первой возможности я приду посмотреть, все ли у вас в порядке.

– Он спас мне жизнь, – говорит Марта. – Всем нам.

– Приятно слышать. Рад за всех вас.

За них я тоже рад. За моих четверых парней. По правде сказать, за них я рад даже больше.

Охранники ведут себя более запальчиво.

– Мы сидели и слушали, как они убивают стукачей, одного за другим, – рассказывает мне старший среди них, – и знали, что потом наступит наша очередь. Мы знали, нам придется не легче, чем им.

Мы сидим в кафетерии тюремного корпуса, где их держат с того момента, как вытащили из центра управления, от которого почти ничего не осталось.

– Эти рокеры спасли нам жизнь, – говорит старший. – Я нисколько в этом не сомневаюсь.

– Мы в долгу перед ними, – вторит другой.

Вот и говори после этого об изворотливости, немудрено, что при выборе посредников выбор заключенных пал именно на меня. Если бы я ответил отказом, эта тюрьма превратилась бы во второе Аламо[22]22
  Порт в городе Сан-Антонио (штат Техас), ассоциируется у американцев с представлением о стойкости и готовности к самопожертвованию ради высоких идеалов.


[Закрыть].

Во время одной из пауз в переговорах я задаю Одинокому Волку вопрос, почему он это сделал, почему взялся навести порядок и спасти жизнь заложникам.

– Потому что я не хотел, чтобы убили меня самого, – без обиняков отвечает он. – Когда начинается такая заварушка, без толку гадать, чем она кончится. На третьи, четвертые сутки все уже готовы взвыть от тоски, какому-нибудь пареньку померещится, что ты посмотрел на него не так, как следует, вот он возьмет и порешит тебя! Черт побери, старик, у большей части этих парней не все в порядке с мозгами!

Как бы то ни было, я верю в силу организации. В моей организации есть правила поведения, мы все живем по ним и прекрасно себя чувствуем. А когда люди начинают нарушать правила, все летит к черту! Беда этих бездарей в том, что они никогда не жили по правилам, поэтому, бедолаги, здесь и оказались и будут сидеть до скончания века. Но, уважаемый господин адвокат, остальным эта затея пришлась не по вкусу. У них не было плана, понимаешь, о чем я говорю? А человеку нужно иметь план в жизни. Мой план в том, чтобы выйти отсюда живым и невредимым. Поэтому я и сделал то, что должен был сделать.

26

Перечень жалоб обычный, все то же самое. Пять тысяч лет ушло на то, чтобы разобраться, в чем тут дело, но о чем бы ни шла речь – об Алькатрасе, Острове дьявола или ГУЛАГе, – нам и по сей день не удается изолировать людей от общества так, чтобы не унижать их человеческое достоинство.

– Они должны перестать кормить нас этим дерьмом.

Пища.

– От него можно в два счета сыграть в ящик, год поел, глядишь, на следующий год ты уже на том свете! Мы – люди, и кормить нас должны как людей. – В мясе, которое собирались подавать к столу, были обнаружены вши (причем неоднократно). Кто-то из поставщиков продуктов, наверное, здорово наживается.

– Камеры слишком маленькие даже для одного человека. Если поместить в них двоих, там становится слишком тесно, а втроем там вообще находиться невозможно. – За прошедший год количество изнасилований и драк между сокамерниками возросло на пятьдесят процентов.

– Библиотека – вообще смехота. У них нет там даже книг по законодательству штата, не говоря уже о федеральном.

– Ты можешь хоть помирать, но к врачу на прием не попадешь все равно. – Численность больных СПИДом среди заключенных растет не по дням, а по часам, дело дошло до того, что вскоре может потребоваться отдельный блок для этих больных. Одна из главных жалоб – поместить больных СПИДом, черт бы их побрал, отдельно от остальных! Между тем с ублюдками, у которых проверка на СПИД дала положительный результат, обращаются хуже, чем с прокаженными. Они оказались в полной изоляции.

(Эпидемия этого заболевания привела к тому, что количество используемых шприцев сократилось почти до нуля. Наркоманы скорее предпочитали вообще отказаться от дозы, чем пользоваться нестерилизованными шприцами.)

– Они ждут, что мы будем придерживаться их чертовых правил. Но и у них есть свои правила, и они должны следовать им так же, как следуем им мы. Скажем, охранник не должен бить заключенного без всяких на то оснований, если у того прическа не такая, как ему нравится.

Перечень в общей сложности содержит восемьдесят две жалобы. Две трети из них – по мелочам, те раздражающие пустяки, которые бюрократы плодят годами, чтобы еще больше задурить людям голову. Я сразу же соглашаюсь, ставя под ними свою подпись. Остальные носят более серьезный характер: улучшенное питание, решение проблемы с переполненностью камер, более внимательное отношение к жалобам, прекращение практики покровительства отдельным заключенным со стороны охранников и представителей администрации. Более важным представляется пункт о том, чтобы заключенные не подвергались беспричинному наказанию только потому, что у кого-то, кто облечен властью, утром вышла размолвка с женой или детьми.

Короче, они хотят, чтобы за ними признавали чувство собственного достоинства, чтобы обращались, как с людьми, а не как с животными. Даже живя в клетках, они хотят, чтобы с ними обращались, как с людьми.

Всякий раз, когда в тюрьме происходит взрыв, причину нужно искать именно здесь.

Я все бы отдал сейчас за холодный «Мишлоб»! Мы не встаем из-за стола по четырнадцать, шестнадцать часов кряду. Несмотря на уступки, которые мне удалось отвоевать у губернатора, свободы действий я так и не получил. Да она мне и не нужна. Ведь это их тюрьма, им предстоит жить в ней еще долгое время после того, как я, грациозно поклонившись, уйду со сцены. К тому же я не имею права одобрять что бы то ни было, будь то материальные претензии или юридические тонкости, об этом не может быть и речи.

У меня есть возможность связываться с губернатором по прямому телефону. Не успел отзвучать первый гудок, как он берет трубку. Мы беседуем.

– Питание – не проблема, – заверяет он меня. – Более того. Я воспользуюсь этим инцидентом, чтобы привлечь внимание к проблеме коррупции среди поставщиков продуктов.

Душа, а не человек, чего не сделаешь ради своего доверенного лица, тем более что он помогает тебе зарабатывать очки!

С переполненностью тюрем сложнее.

– Добрые граждане нашего бедного штата сначала высказываются за вынесение приговора заключенным в принудительном порядке, – говорит он тоном, в котором сквозят саркастические нотки, – а потом торпедируют план выпуска облигаций для строительства новой тюрьмы, куда можно посадить всех преступников, от которых они так жаждут избавиться.

Странные перемены происходят с этими политиками, они могут вести себя как нормальные люди, но стоит им занять какой-то пост, как они тут же начинают говорить так, словно выступают по телевидению, даже если речь идет о частной беседе. Наверное, это приходит но всем привилегированным лицам. Могу представить, как, лежа в постели, некто обращается к жене: «Дорогая, я проанализировал все возможные варианты и, взвесив все «за» и «против», считаю целесообразным заявить, что сегодня вечером нам с тобой нужно трахнуться».

– Если по первоначальному проекту каждая камера была рассчитана на одного человека, – говорю я, – то они хотят, чтобы там и сидел один человек. Вот и все. Если мы выполним это их требование, остальные труда не составят. Особенно учитывая проблему СПИДа.

– Окружные тюрьмы переполнены так, что дальше некуда! – огрызается он. – К тому же следует учитывать, что в большинстве своем прежде всего они не рассчитаны на содержание в заключении закоренелых преступников.

Он договаривает фразу, и наступает напряженная пауза. Я чувствую по сопению в трубке, что он вот-вот примет решение.

– Ладно, пускай так и будет! – В его голосе слышатся еле уловимые веселые нотки. Налогоплательщики? Пошли они к черту, а то они хотят и рыбку съесть и... Что ж, только ничего у них не выйдет.

– Так повелевает закон, и мы будем его соблюдать. Мы отберем у ФБР заброшенный армейский склад к западу от Гэллапа и найдем новое применение имеющимся там казармам. – Ловок, мерзавец, надо отдать ему должное, он держал эту карту в рукаве много месяцев и только теперь решил ее разыграть, заодно выставив себя в лучшем виде. – Вашингтону это не понравится, и нам надо будет отрядить людей на то, чтобы они навели там порядок и составили штат работающих. На все это понадобятся деньги, которых у нас нет. Впрочем, дело кончится тем, что по улицам теперь будет разгуливать множество людей с темным прошлым, но тут уж ничего не поделаешь. Может, хоть тогда народ возьмется за ум и проголосует за строительство новой тюрьмы.

Если Робертсон сейчас в кабинете губернатора и слышит наш разговор, а, вне всякого сомнения, так оно и есть, то при этой фразе он наверняка морщится. Этот ублюдок лезет из кожи вон, чтобы избавить общество от всякого рода темных личностей, а тут всего один мой звонок, и они в массовом порядке выходят на свободу.

– Что еще? – спрашивает губернатор.

– Амнистия.

– Но там же погибли люди!

– Да, погибли.

– Они были убиты самими же заключенными!

– Правильно.

– Это не может сойти им с рук.

– Я им так и сказал. Они это знают, но пытаются выторговать лучшие условия. Как и мы сами.

– Вы знаете, кто убийцы?

– Нет, – честно отвечаю я, – но они знают.

– Им придется примириться с тем, что музыку будем заказывать мы и, прежде чем объявить поголовную амнистию, спалим всю тюрьму дотла.

По большому счету я с ним согласен, но помалкиваю, мое дело маленькое, однако хочу, чтобы он помнил, что я действую на собственный страх и риск.

– Когда вы собираетесь возобновить переговоры?

– Утром. Сейчас мы с ног валимся от усталости.

– Удачи. Можете звонить мне в любое время, господин Александер.

– Меня это очень вдохновляет, – отвечаю я и вешаю трубку прежде, чем он успевает подумать, чего в моем голосе больше – сарказма или лести.

Ночь. Я и понятия не имею, который сейчас час, я не взял с собой в тюрьму ничего из ценных вещей, включая наручные часы. Жара просто одуряющая, от нее и от дыма я едва не задыхаюсь. Тело все липкое и мокрое от пота, на одежду жалко смотреть, подмышки и яйца чешутся, словно по всему телу ползают вши. То же испытывают и остальные восемьсот мужиков.

По идее, на исходе каждого дня мне бы надо выбираться из тюрьмы и являться на доклад к губернатору. Сегодня вечером мы решили, что лучше остаться, потому что принимать решение нужно или сегодня, или никогда. Либо мы вскоре договоримся, либо власти начнут осаду тюрьмы.

Но сон не идет, слишком жарко и душно. Я лежу на койке в камере, отведенной мне на верхнем этаже, в стороне от остальных, в самом конце коридора, она максимально удалена от того места, где разворачиваются основные события, хотя и находится в том же здании, что и остальные камеры. Вообще-то она должна неплохо проветриваться, им хотелось создать мне хотя бы минимум удобств, если о них вообще можно говорить.

Ни о каком проветривании нет и речи. Воздух застыл на месте, как те обезображенные до неузнаваемости тела, уснувшие вечным сном четырьмя этажами ниже.

У выхода из камер охранники из числа заключенных молча расхаживают взад-вперед по ярусам, периодически меняясь сменами, – они охраняют меня. Каждые несколько минут кто-нибудь заглядывает, проверяя, на месте ли я. Не знаю, кто они, их лица по-прежнему скрыты масками, они не снимут их до тех пор, пока бунт не кончится и всех не разоружат.

Весь прошедший час было очень тихо, такое впечатление, что по всей тюрьме пронесся ветер, нагоняющий сон, словно опустилась невидимая пленка, на время умиротворив всех и вся. Мне уже доводилось испытывать такое ощущение, подобное движущемуся туману, наркотическому сну, в котором находится человек после очередной дозы. Физическое и душевное истощение связало всех воедино, все, кто сейчас в тюрьме, стали частью одного организма, пребывающего в состоянии хаоса. Стоит оборвать одну нить, и он умрет.

Одно из правильных решений, принятых советом заключенных, состояло во введении комендантского часа в ночное время. Ночью все, кроме охранников, находятся в камерах. Заключенные с радостью встретили это известие, теперь они могут поспать и набраться сил. Нельзя же спать, будучи все время начеку, прислушиваясь, как бы какой-нибудь идиот, вколовший себе очередную дозу, не прокрался тайком в камеру и не всадил тебе нож в грудь.

Может, в тюрьме и найдется место, где кто-нибудь сейчас спит, но я в этом сомневаюсь, если только человека не сморил сон от истощения. У того, кто способен заснуть при подобных обстоятельствах, наверное, нет ни стыда, ни совести, не говоря уже о смелости. Я уверен, как и я, остальные тоже бодрствуют, остаются начеку, стараясь сохранять спокойствие. В сложившихся условиях это лучшее, что можно сделать.

Мертвая тишина, не слышно даже шагов охранников.

Осторожно и по возможности бесшумно встаю с койки. Я не стал раздеваться, лучше пусть одежда будет измятой, чем снимать ее, а потом снова надевать второпях. На цыпочках крадусь к двери и выглядываю наружу.

На этаже никого не видно. Охранников и след простыл. Мне видно не очень далеко, дым слишком густой, но я вижу, что на этаже никого нет.

Волосы у меня встают дыбом, я чувствую мурашки по коже.

Ловушка. Мне приготовили какой-то сюрприз.

Я пристально всматриваюсь сначала в один конец коридора, потом в другой. И в том и в другом направлении видно не дальше десяти ярдов. Вездесущий дым заполняет все здание, озаряемый отсветами пожаров, полыхающих как вблизи от меня, так и вдалеке.

Нужно выбираться отсюда. Нужно разыскать Одинокого Волка.

Выскользнув из камеры, я крадусь по коридору, прижавшись спиной к бетонной стене. С перепугу душа ушла в пятки. Так мы не договаривались. Стараясь ступать как можно бесшумнее, я тихонько иду по коридору в направлении командного пункта, где расположились лагерем Одинокий Волк и остальные заводилы.

Пол по-прежнему мокрый, а сейчас стал еще и липким, под водой Бог знает из чего образовалась корка, идти стало скользко. Впечатление такое, будто ступаешь по медузам, протухшим на солнце и превратившимся в вязкое, желеобразное месиво.

Я сейчас в самом начале того коридора, который ведет к центру управления, с другой стороны от него. Чтобы туда добраться, мне нужно пройти через все здание и, в довершение всего, спуститься на два этажа.

Я останавливаюсь. Несмотря на страшную жару, кожа у меня стала сухой, липкой. Губы внезапно потрескались, все во мне обострилось так сильно, что я начал чувствовать и видеть буквально все, даже те части своего тела, которые никогда раньше не ощущал. Впечатление, что я существую в какой-то неведомой, враждебной стране.

Впереди по коридору в мою сторону идет какой-то мужчина. Я не вижу его, да и он, по-моему, тоже меня не видит, но я его чувствую, чувствую тяжелые шаги по твердому полу. Я как индейский лазутчик на задании, чувствую, как пол у меня под ногами буквально ходит ходуном.

Наверное, это один из посланцев Одинокого Волка, который идет проведать меня. Это может быть только он, остальные в принудительном порядке должны сидеть в крошечном ограниченном пространстве и не рыпаться. По темным, задымленным коридорам разрешено ходить одним лишь специально назначенным охранникам.

Возвращайся в камеру, старик. Возвращайся в камеру и жди, как тебе и сказали. Все под контролем.

Шаги все ближе и ближе, теперь я уже различаю, что от меня их отделяют двадцать, может, тридцать ярдов. Медленные, размеренные шаги. На таком мокром и скользком полу один неверный шаг – и можно запросто упасть, переломать себе кости, а то и вообще разбиться насмерть, перелетев через ограждение и шлепнувшись на бетон в ста ярдах внизу.

Возвращайтесь в камеру, господин адвокат. Распоряжаетесь здесь не вы. Делайте, что вам сказали.

С противоположной стороны чувствуются еще одни шаги, оттуда кто-то тоже движется в моем направлении. Идет оттуда же, откуда шел и я сам, мимо моей камеры. Я слышу, как человек останавливается, но потом снова направляется в мою сторону.

Не знаю, в чем тут дело, но, что бы все это ни значило, что-то тут не так. Это явно не те люди, которых Одинокий Волн и совет заключенных выделили для моей охраны. Не знаю, почему мне так кажется, но я абсолютно в этом уверен.

– Это ты? – кричит один из них. Тот, второй.

– Ну да.

– Его тут нет! В той камере, которую они ему отвели.

– Черт!

Оба остановились, каждый на своем месте. И от того и от другого до меня пятнадцать ярдов. Они меня не видят, я их тоже. Впрочем, стоит им пройти еще пять ярдов, и я буду у них как на ладони.

Не знаю, кто эти люди, но то, что они собрались убить меня, – это точно. Кем бы они ни были, ясно одно – этим типам есть что терять, скорей всего, именно они и заварили всю эту кашу, сожгли камеры, где сидели стукачи, пытали их, а потом убили.

– В комнате свиданий его нет. Я проверил ее всю. Он должен был пройти мимо меня! – кричит первый.

– Наверное, он проскользнул мимо еще до того, как я начал его искать, – откликается второй. – Здесь такой густой дым, черт побери, что, если бы кто-то прошел мимо, я бы, наверное, и не заметил!

– Нет, он должен быть где-то здесь.

Я смотрю сначала в одну сторону, потом в другую. Сплошная стена, ни одной камеры, нуда можно было бы нырнуть и спрятаться.

– Стой на месте. Я сейчас приду! – кричит первый.

Мерзавец Робертсон, болван губернатор, скотина начальник тюрьмы! Мы так не договаривались!

Первый направляется к своему товарищу, он должен пройти мимо меня. Теперь уже я отчетливо слышу его шаги, он осторожно ступает по мокрому бетону, изо всех сил стараясь не упасть.

Словно посланец ада, он наконец выступает из облака черного дыма и видит меня, а я – его. Он останавливается как вкопанный, занеся ногу, но так и не успев поставить ее на пол. Какие-то доли секунды мы пристально смотрим друг на друга. На моей стороне преимущество – я знал, что он приближается.

Все остальные преимущества – на его стороне.

– Какого... Эй! – что есть мочи орет он.

Я срываюсь с места, изо всех сил бросаясь прямо на него, к такому повороту он не готов, надо прорваться, сбить его с ног и укрыться в спасительной темноте.

Поскользнувшись на мокром полу, я теряю равновесие.

Падая вперед, в последнюю минуту я успеваю выставить перед собой руки и, приземлившись на них, тут же отталкиваюсь от пола. Он уже оправился от неожиданности и начинает подбираться ко мне, размахивая своим оружием – двенадцатизарядным дробовиком с обрезанным стволом.

– Эй, ты! – снова орет он. Дуло ружья мелькает у меня перед носом.

И тут он оступается.

Вскочив, я бросаюсь мимо него, опустив плечо, как много лет назад наставлял меня тренер команды по американскому футболу в двухгодичном университете, где я учился, и с размаху бью его прямо в живот, чуть пониже руки, которой он придерживает ружье. Он отлетает к поручню. Ноги у него подкашиваются, и он тяжело падает навзничь. При падении ружье выстреливает, звук такой громкий, будто над ухом разорвалась бомба. В мертвой тишине взрыв кажется просто оглушительным, отдаваясь гулким эхом от прочных бетонных стен.

Я бросаюсь бежать, для страховки держась рукой за поручень.

Я слышу, как ко мне бросается второй заключенный, гремит еще один выстрел, сделанный вдогонку, на этот раз стреляют из винтовки, пуля отскакивает рикошетом от стены всего в нескольких футах впереди.

Я бегу с такой скоростью, с какой только могу, но не знаю, хватит ли мне ее, чтобы спастись, я не в силах бежать быстрее, чем летят пули. Эти ребята, наверное, в гораздо лучшей форме, чем я, ведь весь день они только и делают, что тренируются, а это у заключенных встречается довольно часто, если они помешаны на отменном здоровье.

Теперь уже все арестанты повыскакивали из камер, все они орут благим матом, вокруг неразбериха, настоящий бедлам, я не то бегу, не то проскальзываю сквозь дымовые завесы, мимо людей, внезапно вырастая перед ними из темноты, и они невольно расступаются, не имея ни малейшего понятия о том, что сейчас происходит. Единственная мысль, которая приходит им в голову, – в очередной раз люди сводят счеты.

Я слышу топот ног за спиной, похоже, за мной бегут уже не двое, а куда больше людей. Я задыхаюсь; от дыма и жары силы, точнее, то немногое, что осталось от них после такого целого дня и половины такой ночи, начинают изменять мне, ноги становятся ватными, поскользнувшись снова, я валюсь на мокрый пол, падая лицом в какую-то липкую жижу, начинаю шарить руками в поисках опоры, стараясь встать на ноги, ползу на карачках, с ног до головы я в каком-то дерьме, снова пускаюсь наутек, чувствуя, что преследователи подбираются все ближе, их дыхание уже за моей спиной.

Впереди неясно вырисовывается лестница, ведущая вниз через все четыре этажа. К ней беспомощно притулилось расположенное на нескольких уровнях, развороченное помещение охраны, представляющее сейчас груду искореженного металла из пуленепробиваемого стекла и напоминающее проржавевший корпус затонувшего корабля – пульты управления разнесены вдребезги, проводка вырвана с мясом. Я бросаюсь к лестнице, опоясывающей это сооружение, одним махом перескакивая вниз через три ступеньки, потом, оступившись, падаю задницей на чайник, плечо разболелось вовсю, его ломит и жжет так, словно я только что выдернул руку из розетки. Стремглав несусь вниз. Позади, на расстоянии, слышатся чьи-то бессвязные голоса.

Преследователи уже почти настигли меня, они совсем рядом, в отличие от меня они лучше ориентируются в расположении тюрьмы. Я не могу бежать быстрее, чем они, не могу нестись сломя голову, пока не выберусь в такое место, где буду чувствовать себя в безопасности. Впрочем, есть ли тут такое место, где можно чувствовать себя в безопасности?

Совсем рядом раздается выстрел из дробовика, так близко, будто это у меня в голове, выстрел еще громче, чем предыдущий. Я чувствую, как дробинки вонзаются в чье-то тело и мышцы, какой-то мужчина испускает истошный вопль. Все это у меня за спиной, раз, два – и готово!

Еще два выстрела.

Они эхом отдаются от стен, звук такой оглушительный, что кажется, несколько ружей выстрелили одновременно. Эхо от них прокатывается волнами по всему зданию так, что закладывает уши.

Эхо не утихает, удаляясь все дальше и дальше, постепенно замирая, пока шум не смолкает вовсе и не воцаряется тишина.

Я не в силах сдвинуться с места. Я весь съежился, прикрыв голову руками.

На лестнице раздаются шаги, кто-то спускается вниз. Шаги затихают рядом, я все еще сижу, обхватив голову руками.

– С тобой все в порядке?

Рокеры пристально смотрят на меня.

– Все в порядке, – хорошенько всмотревшись, отвечает за всех Одинокий Волк. – Просто от тебя дурно пахнет. Но ты жив... да?

– По чистой случайности, – хриплым шепотом отвечаю я.

– Они подкупили твоих охранников, поэтому ты и оказался совсем один.

Я тупо киваю и медленно встаю, не отрываясь от поручня.

– Извини, – говорит он, еле заметно улыбаясь, – кажется, не все здесь так привязаны к тебе, как мы.

Вопрос об амнистии больше не стоит на повестке дня. Люди, пытавшиеся убить меня, как выясняется, не только явились зачинщиками мятежа, но и встали во главе тех, кто сначала пытал, а потом убил стукачей. Они должны поплатиться за это, причем поплатиться жестоко. Я сам об этом позабочусь. Здесь я не встречаю возражений со стороны совета заключенных.

К концу дня нам удается договориться. Все жалобы заключенных будут рассмотрены. Столь же важно то, что обитателям тюремных корпусов в целом не придется нести ответственность за происходящее. Обвинения будут предъявлены только зачинщикам восстания и тем, кто участвовал в убийствах. Совет заключенных установил их личности и поместил в надежное место.

Мы формально подписываем соглашение в кабинете начальника тюрьмы. Марта, которую взяли в заложницы, стенографирует его – электричество отключено, поэтому ни пишущие машинки, ни копировальные аппараты не действуют. Я ставлю свою подпись от имени властей штата, Одинокий Волк и еще двое вожаков арестантов также подписывают документ.

Все.