Текст книги "Против ветра"

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

1

Патрицию уволили с работы. Она звонит – естественно, как раз тогда, когда у меня закрытое совещание. Важное совещание с важным клиентом и его супругой. С клиентом, который принесет мне кучу денег, если я сделаю свою работу так, что комар носа не подточит.

Сьюзен на цыпочках входит в кабинет, рассыпается в извинениях, что решилась нас побеспокоить, конечно, она бы этого ни за что не сделала, если бы Патриция не сказала, что дело срочное. Она нашептывает мне на ухо, что моей бывшей супруге срочно понадобился совет, затем тут же, пока мое кровяное давление еще не достигло опасной отметки, заверяет, что речь идет не о Клаудии, она нигде не разбилась, все у нее в порядке. Это дело вообще ее не касается. А раз так, я и не паникую.

– Если Клаудия тут ни при чем, то, о чем бы ни шла речь, это неважно, – спокойно отвечаю я Сьюзен. Повернувшись лицом к клиентам, я ободряюще улыбаюсь им. – Дочь живет с матерью в Сиэтле. Это моя бывшая жена... первая, – добавляю я, слегка привирая, хотя и без особой на то необходимости. Старик, да заткнись ты, твоя биография их совсем не интересует! У них и своих проблем по горло.

Они с понимающим видом улыбаются в ответ, у них самих есть дети. Улыбаются, потому что хотят мне понравиться. Потому что нуждаются во мне или думают, что нуждаются.

– Я обязательно позвоню Патриции. Больше нас не отвлекайте, – повелительным тоном говорю я, – если только не позвонит кто-нибудь из Верховного суда или губернатор. Насчет апелляции по делу об убийстве.

Сьюзен еще раз извиняется перед клиентами и выходит. Они понимающе улыбаются, как бы давая понять, что от души сочувствуют бедолагам, попавшим в такой переплет.

Человек, с которым я сейчас разговариваю, может стать моим первым денежным клиентом с тех пор, как я работал в фирме, а затем ушел. Его зовут Клинтон Ходжес. Начиная с грудной клетки вся нижняя часть тела у него парализована в результате повреждения спинного мозга. Он может поворачивать голову и шею, говорить и глотать, немного двигать кистью и рукой до локтя, но свобода движений у него все-таки ограничена. Во всяком случае, он не может сам управлять каталкой производства «Эверест энд Дженнингс». Пришлось приобрести для него машину на механической тяге, которая едет сама, если ты можешь шевелить только одним пальцем. А если даже этого не можешь, тебя научат управлять каталкой, дуя в специально сконструированную трубку. У Клинтона дела плохи, но пальцами он шевелить может. Люди его типа со временем ухитряются обращать недостатки в достоинства.

Сейчас он учится управлять каталкой; когда это получается у него лучше, когда – хуже. В одни дни он врезается на ней в стену и не может развернуться. Тогда бывает, что жена или техник находят его в углу, где он бесцельно крутит руками колеса, совсем как застрявшая там заводная игрушка.

О возвращении в строй можно забыть, у бедняги уже никогда не будет нормального пищеварения. До конца дней ему нужен будет постоянный уход. Если повезет, он сможет есть самостоятельно – если кто-нибудь прицепит поднос с пищей к его креслу, вложит столовые приборы ему в руку, а затем будет эту руку сжимать, чтобы они не выпали.

Ему тридцать три года. Раньше, когда он ходил на своих двоих, его рост был равен шести футам трем дюймам, а весил он 215 фунтов. У него ослепительная красавица жена – брюнетка с точеными формами. Старшему сыну восемь лет, а малышу недавно исполнился год.

До несчастного случая в прошлом году Клинтон готовил футбольную команду подростков, за которую играл его сын, к первенству клубов в классе не то «А», не то «Б» – он буквально помешан на физкультуре и спорте. У него своя строительная компания, шестнадцать человек заняты полный рабочий день, он создал ее на пустом месте. В прошлом году их чистая прибыль превысила миллион долларов, и он по выходным нет-нет да и заглядывал на какую-нибудь стройку, собственноручно укладывая бетон. Его компания столько всего понастроила по всей планете, что ему пришлось сдать экзамены на допуск к полетам и купить собственный самолет. Его доставили меньше полугода назад, когда он находился в отделении интенсивной терапии, где ему подгоняли грудной корсет.

Теперь, стянутый ремнями, он ездит на каталке, напрягая каждый мускул, пока еще повинующийся его воле, чтобы почесать в носу. Иной раз сделать это ему не удается.

Благодаря вот таким делам о нанесении телесных повреждений адвокаты моего типа и обогащаются. Не у всех же клиентами состоят нефтяные компании! А тут решение суда о возмещении истцу ущерба в размере трех миллионов долларов, что по нынешним временам не так уж много, может принести его адвокату миллион баксов, а то и больше. Парочка таких дел, и полученного гонорара за глаза хватит на хорошую жизнь.

А с Клинтоном произошло вот что. Как-то ясным солнечным утром он отправляется покататься на мотоцикле. Воскресенье, тот единственный день в неделю, когда он может себе это позволить; жена и дети пошли в церковь, они – мормоны[24]24
  Мормоны (Святые последнего дня) – члены религиозной секты, основанной в США в первой половине XIX века, ведут активную миссионерскую деятельность, в которой значительное место занимает физическое здоровье и проблемы нравственности.


[Закрыть], причем довольно набожные, но не воображалы. Он поехал вместе с группой приятелей, завзятых рокеров, все как на подбор – косая сажень в плечах, у каждого по мощному мотоциклу. Клинтон оказался где-то в середине и пытался настигнуть группу, которая ушла вперед. От нее его отделяет примерно двадцать пять ярдов и еще столько же – от другой группы, отставшей от основной. Он прекрасный мотоциклист, но некоторые напарники гоняют на мотоциклах по шесть дней в неделю, к тому же они кто на пять, а кто и на пятнадцать лет моложе него, но он предпочитает обходиться собственными силами. На перекрестке он не останавливается, потому что на светофоре зеленый свет только начал переключаться на желтый, он хочет проскочить на желтый, у него есть на это полное право, несколько свидетелей впоследствии покажут, что на светофоре едва успел загореться желтый свет, когда он рванулся через перекресток на скорости примерно тридцать пять миль в час на своем новом иссиня-черном гоночном мотоцикле, изготовленном за две тысячи долларов по индивидуальному заказу. В тот момент, когда, дав газ, он мчится вперед, нагнув голову и стремясь во что бы то ни стало настичь переднюю группу, грузовик с партией бурового оборудования движется в обратном направлении по встречной полосе. За рулем грузовика женщина, она только что поссорилась с мужем, который взял и сказал, чтобы она убиралась подобру-поздорову вместе со своим железным конем, на котором прикатила; не нравится – не ешь, говорит он ей, что означает, что он сматывается на два-три дня, он и раньше уезжал от нее с детьми, пропивал всю зарплату в какой-нибудь забегаловке, чередуя виски с пивом. Словом, обычные семейные неурядицы. И вот она едет по шоссе, она и так уже опаздывает с доставкой груза, а когда опаздываешь, то после обеда до самого конца рабочего дня придется слушать нотации от босса, а она не хочет, чтобы еще кто-то устраивал ей скандал, пытается прикурить, достав сигарету из пачки, выпить чашечку кофе из термоса, взятого с собой, с трудом управляя своей устаревшей, выпущенной без малого двадцать пять лет назад колымагой – таких уже больше никто не делает. Ни то, ни другое, ни третье у нее не выходит, педаль сцепления почти полностью износилась, тормоза порядком заржавели. Доехав до середины перекрестка, она вдруг понимает, что сейчас надо сворачивать, до следующего поворота ехать еще две мили, видит, что светофор переключается, на встречной полосе машин не видно, она круто поворачивает руль, автоматическим движением руки включая меньшую передачу; снизив скорость, резко сворачивает налево, пересекая распределительную полосу, и вдруг видит сбоку Клинтона. В доли секунды у нее мелькает мысль: если нажму на тормоз, то пролью кофе на чистые джинсы и здорово обожгусь. Поэтому она несильно нажимает на тормоза, пытаясь отвернуть в сторону, и боком грузовика сбивает Клинтона, так и не заметившего опасность.

Теперь у него до конца жизни парализованы и руки, и ноги, страховая компания по полису все равно не выплатит больше 250 тысяч долларов, чего не хватит даже на оплату расходов по лечению, не говоря уже о пожизненных издержках по уходу за ним, а компания, которой принадлежит злосчастный грузовик, вовсе не горит желанием раскошеливаться на сумму, превышающую размер страхового пособия. Почему? А потому что ее представители утверждают, что он попытался проскочить на красный свет. И при этом ссылаются на правила дорожного движения, согласно которым налево можно поворачивать только в том случае, если свет меняется с желтого на красный, а машина, которая пытается проскочить перекресток после того, как уже зажегся желтый свет, рискует попасть в аварию. Они утверждают, что, когда он оказался на перекрестке, на светофоре уже давно горел желтый свет и у него было достаточно времени, чтобы притормозить, но он предпочел этого не делать. Ложь, что они сами прекрасно знают. Это не причина, а черт знает что, точнее, причина, выдуманная для того, чтобы скрыть подлинную причину. А истина заключается в том, что Клинтон – белый, богатый, мормон по вероисповеданию, а женщина за рулем грузовика – испаноязычного происхождения. В нашем захолустье о белых, богатых, к тому же мормонах, народ не очень хорошего мнения, пусть даже речь идет о хорошем семьянине, который вкалывает почем зря, отличается огромным трудолюбием и имеет полное право на перекрестке ехать на желтый свет.

Компания ни за что не станет платить, там считают, что жюри присяжных, принимая решение, будет руководствоваться расовыми предрассудками, у нас же они таковы, что если ты белый, то с судом лучше не связываться. Дискриминация наизнанку, причем в своем самом неприглядном виде.

Но они забывают, что за это дело возьмусь я и буду вести его не против Иселы Муньос, женщины испаноязычного происхождения, матери четырех детей. Я намерен вести его против энергетической компании с оборотом в десять миллиардов долларов. Если в наших краях и есть нечто такое, что жюри присяжных ненавидит больше, чем богатых англосаксов, так это крупные энергетические компании. И я покажу присяжным, что они отбирают деньги не у Иселы, а у конгломерата, ворочающего миллиардами долларов!

Пару часов мы с четой Ходжесов обсуждаем детали предстоящего процесса. Подготовка к такому суду, как этот, требует денег, и немалых. К тому времени, когда будет готов план действий, подобраны следователи, отработана версия событий и все остальное, сумма с учетом затраченных рабочих часов перевалит за 50 тысяч долларов. Их я буду платить сам, из собственного кармана, потому что беру я с них не почасовой гонорар, как при рассмотрении обычного дела. Я возьму процент от общей суммы. Тридцать три процента. Некоторые адвокаты берут пятьдесят процентов. Это деньги, заработанные своим горбом, так как вкалывать приходится на свой страх и риск. Да, можно получить целое состояние, но в случае проигрыша мне не позавидуешь. Тут рискуешь по-крупному. Ощущение такое, словно высоко над землей идешь по туго натянутой проволоке.

Словом, дело из тех, что я люблю. Если я его выиграю, то моя репутация будет выше всяких похвал. Тогда я по-прежнему смогу появляться где угодно, и в тех злачных местах, куда заходят пропустить стаканчик мои бывшие компаньоны.

Только после обеда у меня появляется свободная минутка для того, чтобы позвонить Патриции. После первого же гудка она снимает трубку своего прямого телефона – такое ощущение, что все это время она ждала, когда я наконец позвоню.

– Уилл. – Она плакала. Сейчас уже плакать перестала, но я слышу звук пролитых слез.

– Что случилось?

Только бы не с Клаудией, больше я ни о чем не прошу. Знаю, она заверила Сьюзен, что дело в другом, но, возможно, это просто уловка, чтобы вызвать меня на разговор. Она знает, я уже не люблю говорить о ее личной жизни. Тема эта для меня осталась в прошлом, и я не хочу, чтобы оно снова затянуло меня с головой.

– Меня уволили.

– Что?

Она снова принимается плакать. Я слышу, как капают слезы и как она пытается скрыть их. Однако у нее ничего не получается.

– Меня уволили. Уволили с работы.

– Почему? – Я удивлен, если не сказать больше, я знаю, что Патриция отличный, добросовестный работник. К тому же сообразительный. Это я знаю о ней твердо. Кто станет увольнять сообразительную женщину через полгода после того, как ее приняли на работу и компания даже взяла на себя расходы по оплате ее переезда на новое место?

– Потому что... черт, прямо не знаю, что со мной! – Опять слезы. Она от души, нисколько не стесняясь, сморкается прямо в трубку.

Я уже знаю, что к чему. Знаю наверняка. Она искала любовь во всех тех местах, где ее не было и в помине.

– Я... О Боже! – Она снова всхлипывает. – Мне кажется, я такая непутевая. – Она и говорит, и плачет одновременно. – Извини, я веду себя так глупо. Я перезвоню тебе позже, когда я... когда я... – Она снова ударяется в слезы.

– Не глупи, – советую я и, пока это не взбрело ей в голову, быстро добавляю: – Не бросай трубку! Что бы ни случилось, я не собираюсь тебя судить, так что не волнуйся, о'кей?

– О'кей. – Она пару раз шмыгает носом. Потом р-раз – сморкается! Я отрываю трубку от уха, еще немного, и у меня лопнет барабанная перепонка. Эта женщина теряет всю скромность и воспитанность, как только дело доходит до того, чтобы выбить нос.

– Так... ты мне что-нибудь расскажешь? – Я и сам мог бы составить конспект, а она потом вписала бы в пробелы недостающие места и конкретных людей. Я же знаю ее как свои пять пальцев. Но я жду, когда ее потянет на откровенность, ведь она для того и позвонила, чтобы самой обо всем рассказать, а не для того, чтобы за нее это сделал я.

Патриция успокаивается. Я представляю, как она сидит в кабинете, глубоко вздыхает, берет себя в руки, выпрямляет спину. Она уже выплакалась и теперь намерена вести себя, как подобает взрослой женщине.

– У меня была связь с мужчиной.

– Понятно, – бесстрастным тоном отвечаю я. Это словечко, бывает, используешь в суде, вытягивая признания из не слишком разговорчивого свидетеля, С его помощью язык у того быстро развязывается.

– С одним из старших компаньонов нашей фирмы, – продолжает она. – Его зовут Джоби Брекенридж.

– Тот самый, который брал тебя на работу, – вставляю я.

– У тебя хорошая память.

Я знаю Джоби. Честный малый. Любовные интрижки не в его стиле. Тем более случайные. Однако в правилах всегда бывают исключения.

– У тебя с ним серьезно?

– Очень. Было серьезно, – поправляется она. – Было очень серьезно. По крайней мере, так мне казалось. А теперь... – Она запинается.

– Все кончено.

– Прощальный вальс уже отзвучал. Больше танцы его уже не интересуют.

– Ну... такое случается.

– Со мной такого никогда не случалось.

– Извини.

– Я любила его. – Пауза, она молчит. – Я думала, что любила. Может, я просто хотела любить. Так или иначе, это роли не играет – сейчас, во всяком случае.

– А как он к тебе относился?

– Говорил, что любит. – Снова пауза. Изливая мне душу, она слушает саму себя, возможно, то, что она сейчас говорит, только что пришло ей в голову. – Может, и любил. Обманщиком его назвать нельзя, хотя он порядочный трус и сукин сын.

Девушка в своем репертуаре, начинает сходить с ума. В мире нет ничего полезнее для здоровья. Ты-то что тут можешь сделать?

– О'кей, – говорю я. – У тебя была связь с мужчиной...

– Да не только о связи речь, Бог ты мой! У меня была связь с женатым мужчиной, который к тому же был моим начальником.

– Если у одного из вас или у обоих нет семьи, то это, как правило, связью не считается. В этом случае вы просто трахались друг с другом.

– О...

– У тебя была связь с мужиком, который работает с тобой вместе...

– С моим начальником...

– Хорошо, с начальником, к слову, так обычно и бывает...

– Спасибо. Иными словами, я точно такая же, как и все, – жалостливым голосом отвечает она. Снова, того и гляди, впадет в самоуничижение.

– Да нет, Патриция, ты не такая, как все, – успокаиваю я ее. – Просто связь, о которой ты говоришь, встречается достаточно часто.

– Бог с ней. Я не вижу большой разницы.

– Увидишь. В один прекрасный день, когда все уже будет кончено.

– Великолепно! – грустно восклицает она.

Черт бы тебя побрал! С какой стати ты забиваешь мне всем этим голову, подруга? Мы же развелись, помнишь? Давным-давно. И я не собираюсь больше влезать в твои проблемы. У меня и своих хватает.

Я не говорю об этом вслух. Не могу. Она же мать моего ребенка, такой была, такой и останется до конца своих дней. Я всегда буду рядом с ней, даже если рядом быть придется только ради Клаудии.

– Значит, у тебя была связь с начальником, – продолжаю я, возвращаясь к тому, с чего начал, – и вот между вами все кончено. Какое это имеет отношение к тому, что тебя уволили с работы?

– Потому что мы больше уже не можем работать вместе. Это слишком неудобно.

– Слишком неудобно? Хватит чепуху болтать!

– Но это так. Он сам мне так сказал.

– Он сказал тебе?

– Да, сказал, что я свободна.

– Когда это произошло?

– Сегодня утром... нет, вчера вечером... я хочу сказать, что мы говорили об этом вчера вечером и еще раз сегодня утром. Тогда он и сказал, что ему придется меня уволить.

Она опять принимается шмыгать носом. Я жду, пока она снова не возьмет себя в руки.

– Он увольняет тебя потому, что ему неудобно в твоем присутствии? – спрашиваю я как можно мягче.

Я мысленно вижу, как она кивает, держа трубку.

– Для него это слишком тяжело. Он говорит, что не может работать, когда я рядом. Он не может взять вину за это на себя, так он мне говорит, точнее, говорил, – поправляется она, предпочитая изъясняться в прошедшем времени. – Всякий раз, когда он меня видит, он чувствует себя не в своей тарелке. Потому что снова начинает хотеть меня, – добавляет она. – Он мне сам сказал.

– Ну хорошо. Стыд и позор!

– О чем ты?

– Ну а ты?

– А что я?

– Не надо повторять за мной, как попугай. Да, ты. Что ты обо всем этом думаешь?

– Это ужасно.

– Я не об этом. А ты по-прежнему могла бы справляться с работой? Даже если бы он был рядом, а ты бы хотела быть с ним?

– Это трудно.

– Но ты могла бы?

– Да, – наконец отвечает она. Ей пришлось собраться с мыслями. – Я бы по-прежнему могла справляться с работой.

– Значит, все дело в том, что он выгоняет тебя с работы потому, что в твоем присутствии чувствует себя неловко. Это не имеет ничего общего с тем, как ты работаешь.

– Ничего.

– Ну что ж, твоя проблема решается проще простого.

В трубке наступает пауза.

– В самом деле?

– Да. – Я секунду выжидаю, ведь я же прежде всего адвокат, представляющий ту или иную сторону в судебном процессе. – Пусть он сам увольняется.

– По-моему, я тебя не расслышала.

– Да нет, расслышала.

– Ты сказал: «Пусть он сам увольняется»?

– Вот видишь? Ты прекрасно слышала, что я сказал.

Снова пауза.

– Это... это невозможно.

– Почему?

– Потому... невозможно, и все.

– Почему?

– А потому! Это его фирма, где он начальник. Он взял меня на работу. Он может меня уволить.

– Черта с два!

– Уилл, это его фирма. Он старший компаньон.

– Мне плевать, будь он хоть самим Папой Римским! Он не может тебя уволить только из-за этого.

– Ну, я не знаю, – застенчиво говорит она после еще одной паузы. – Если ты говоришь как юрист...

– Именно как юрист. Я – адвокат, я не знаю, как по-другому говорить.

Молчание.

– Кто на кого запал первым?

– Кто...

– Хватит, Патриция! Если ты хочешь, чтобы я тебе помог, не заставляй меня тратить время попусту.

– Он.

– А ты нет.

– Мне он понравился. Мне он показался... Мне он кажется привлекательным. До сих пор. Но у него семья, я бы ни за что себе не позволила. – Она делает паузу. – Ты же меня знаешь.

Если бы знал.

– Ну да. Гоняться за женатыми мужчинами – это не в твоих правилах.

– Да.

– Я просто хотел удостовериться. За прошедший год в тебе произошло так много перемен.

– В этом я не изменилась.

– Ну да, понятно! – Разговор начинает приобретать слишком личный характер. – О'кей. Значит, твой женатый босс попытался подвалить к тебе, ты дала ему от ворот поворот... так?

– В первый раз.

– Ну да. Ты дала ему от ворот поворот, но он не унимался. Потому что ничего не мог с собой поделать. Он хотел во что бы то ни стало быть с тобой.

– Он сам так говорил. Слово в слово, – добавляет она, улавливая в моих словах насмешливо-циничные нотки.

Какими мужики были скотами, такими и останутся!

– А в семье у него дела пошли все хуже и хуже.

– Они и так плохи.

– Это что, ни для кого не секрет?

– Он сам мне говорил.

Черт бы тебя побрал, Джоби! Оказывается, по большому счету ты не такой уж честный малый.

– Он собирался бросить жену. Независимо от того, получится у него с тобой или нет. На его браке можно было ставить крест.

– Ты что, читаешь как по писаному, что ли? – спрашивает она сердито.

– Можно и так сказать, только раньше я ничего подобного не читал. А если и читал, то не это.

– Извини.

– И ты ему поверила.

– Я хотела ему поверить.

Мне от души жаль ее, несмотря на то что нас разделяют многие мили.

– Извини, Патриция.

– Ты не виноват, – тихо говорит она. Я слышу, как ее голос снова начинает дрожать от еле сдерживаемых рыданий.

– Не надо плакать, – умоляющим голосом говорю я. – Только не сейчас.

– О'кей. – Она снова берет себя в руки. – Я в порядке.

– Во мне говорит мужчина. Прости за то, что во мне сейчас говорит мужчина.

– Хорошо. За это я тебя прощаю.

– Патриция...

– Что, Уилл?

– Ты хочешь остаться на этой работе? Хочешь продолжать там работать?

– Да, конечно. У меня никогда не было такой хорошей работы.

– И ты можешь работать так, что комар носа не подточит, даже в его присутствии? Даже если он будет стоять прямо перед тобой?

– Да, – отвечает она решительно. – Наверное, это будет непросто, во всяком случае сейчас, но я бы, конечно, смогла. Я же профессионал.

Где мне уже приходилось слышать это слово?

– Кто об этом знает?

– О нашей связи? Или о том, что он меня увольняет?

– И о том и о другом. Сначала о связи.

– Никто... насколько я знаю. То есть я хочу сказать, что я никому не рассказывала. Мы были на редкость осторожны.

Еще бы! Старшие компаньоны, которые заводят шашни с коллегами по работе, как правило, на редкость осторожны.

– Я уверена, что и он никому ничего не рассказывал, – заверяет она меня и себя тоже.

– В том числе и жене.

– Ей само собой.

Я киваю, мне приятно разговаривать с ней в такой манере, приятно давать умные советы.

– Тебе надо рассказать об этом его жене.

– Уилл!

– Ты должна это сделать. Поговори с ней, как женщина с женщиной.

– Не думаю, что это нужно делать, – с неохотой отвечает она, выдержав приличествующую случаю паузу. Так, похоже, я попал в точку.

– Ты что, не думаешь, что она должна знать правду, что муж ей изменяет, трахаясь на стороне...

– Ну...

– С одной из рядовых сотрудниц собственной фирмы? Да еще с той, которую он сам взял на работу, вытащив из такой дали?

– Он же брал меня на работу не для того, чтобы заниматься со мной сексом.

Я чувствую, что она без конца задает себе этот вопрос: так ли на самом деле? Неужели в этом все и дело? Когда же это началось? Неужели я всегда была для него не более чем подстилкой, начиная с того дня, когда в первый раз вошла в его кабинет в поисках работы?

– Конечно, нет, – ободряюще говорю я. – Но ведь все так и вышло. По-моему, ты, как любящая женщина, должна обо всем рассказать ей, как другой любящей женщине. – И добавляю: – Ради ее же блага.

– Не знаю, насколько приятной будет для нее эта новость. По-моему, она просто убьет ее.

– Ну, в этом случае старине Джоби нужно было пораскинуть мозгами, прежде чем затевать с тобой роман!

Она молчит.

– А как насчет остальных старших компаньонов? Разве им не надо ничего сказать? – спрашиваю я.

– Ты что, серьезно?

– Вообще-то, да. Из-за такой истории от репутации фирмы может остаться мокрое место. Речь идет не о связи как таковой, – добавляю я, – такое бывает, все мы не без греха. Я имею в виду то, что он лжет, несет вздор. Он пытается использовать младшего партнера в своих целях.

– Он не использовал меня в своих целях... это не совсем так. Я сама сделала такой выбор.

– Черта с два! Ты просто запала на него, и у тебя были все основания считать, что он тоже на тебя запал, он обвел тебя вокруг пальца как последнюю дуру, а теперь, когда между вами все кончено, бросает тебя, причем не просто бросает, а выбивает у тебя почву из-под ног. Если это не плевок в душу, крошка, то я не знаю, как это называется! Я физически чувствую, как она соображает.

– Если ты так считаешь...

– Мы живем в двадцатом веке, Патриция! Уже почти в двадцать первом. Неужели ты не слышала об ущемлении прав женщин на сексуальной почве?

– Конечно, слышала, но...

– Никаких «но»! Он не может тебя уволить лишь потому, что больше не хочет тебя трахать...

– Да нет, он как раз хочет...

– Причина может быть какая угодно! Он боится развестись с женой, боится, что эта история чревата для него неприятностями в фирме, боится, что она влетит ему в копеечку, да мало ли чего он боится! Это роли не играет. Просто он не может это сделать, и точка!

– Ну и... ну и что же мне делать?

– Он с кем-нибудь говорил о том, чтобы тебя уволить?

Снова пауза.

– Не думаю, – осторожно отвечает она.

– Может, все-таки говорил?

– Нет. – В ее голосе звучат уже более уверенные нотки. – Вчера вечером, когда мы зашли выпить, он начал разговор об этом.

– Зашли выпить? – вырывается у меня.

– Я не знала, – извиняющимся тоном говорит она. – Я думала, что все будет, как обычно.

– Каков нахал! Извини, но это чушь собачья!

– Знаю, – тихо отвечает она. – Меня так и подмывало выплеснуть содержимое бокала ему в лицо.

– Хорошо, что ты этого не сделала. Пока хорошо. Так или иначе, пока это дело касается только вас с ним. И меня.

– Да. Он хочет, чтобы наши отношения складывались как можно более гладко. Нет, не так, как можно более тайно. Он не хочет портить мне карьеру...

– Ну и ну! – перебиваю я.

– Он просто не хочет, чтобы мы с ним работали в одной фирме. Первым делом он поможет мне подыскать новую работу. А потом...

– Видишь, как тихо-мирно все уладилось, вы расстаетесь друзьями. Так думают окружающие.

– Примерно так. – Несмотря на то что она произносит эти слова вслух, она сама чувствует их надуманность, исходящее от них лицемерие.

Приблизительно так же вышло у меня с Энди Фредом. Чем больше я живу, тем больше убеждаюсь в том, что на свете все же существует гармония.

– Ну и что теперь делать? – заключает она, чуть ли не вымаливая у меня ответ.

– Я не могу оставаться здесь, Уилл. Во всяком случае, надолго. Тут сущий ад, взять хотя бы сегодняшний день. Я не могу потратить неделю или не знаю сколько времени на поиски новой работы. Если мне вообще удастся найти работу, хотя бы отдаленно похожую на нынешнюю.

– Все проще простого. Заходишь к нему в кабинет, запираешь дверь, вежливо говоришь, чтобы он велел секретарше отвечать на все звонки, что он сделает с превеликим удовольствием, а потом заявляешь, что твоя работа тебе нравится и ты решила на ней остаться. Что ты на ней остаешься. Что у тебя нет ни малейшего намерения причинять ему вред. Тебе не нужно никаких денег, ты не хочешь, чтобы его жена или компаньоны знали о том, что произошло, а все, что тебе нужно, – это возможность выполнять работу, на которую он тебя взял, так, чтобы не подвергаться дискриминации только потому, что ты отличаешься от него хромосомным набором. И если он поведет себя как настоящий профессионал, за тобой дело не станет, на этой истории можно будет ставить крест. Все это ты выкладываешь ему очень спокойно и профессионально. Если по какой-либо причине для него это неприемлемо, говоришь ты так же спокойно и профессионально, придется поставить в известность о происшедшем его жену, компаньонов, коллегию адвокатов штата Вашингтон и, скажем, одного-двух репортеров в придачу. Ты не хочешь этого, здесь сделай особый упор, так как ты на самом деле этого не хочешь, но ты не позволишь ему уволить тебя. Это твоя работа, и он не может чмокнуть тебя в щечку на прощание только потому, что ему хочется щупать твои шикарные сиськи, а протестантская вера не позволяет. Если у тебя возникла проблема, ты же не станешь усугублять ее, ища козла отпущения в лице человека, который справляется со своей работой, сорвался с места сам, да еще и ребенка потащил за собой, наплевал с высокой колокольни на отношения этого ребенка с отцом, страшно по нему скучающим...

– Уилл! – обрывает она меня. – Ты же знаешь, мне очень стыдно за это.

– Да, знаю. Просто я хочу, чтобы и он об этом знал. – И ты тоже, Патриция. Ты тоже. – Иными словами, – договариваю я, – ты не собираешься со всем этим мириться. Не согласна ни в какую! Если найдет коса на камень, подашь в суд на него и на его досточтимую фирму по обвинению в ущемлении твоих прав на сексуальной почве. И баста!

– Не знаю, Уилл.

– Ты бы предпочла, чтобы тебя уволили.

– Нет! Просто я хочу сказать... мне страшно. Ты же знаешь, что я терпеть не могу затевать открытые ссоры.

– Речь о том, как ты будешь жить.

– Может, мне не стоило уходить из отдела по рассмотрению апелляций, – канючит она. – Может, там мне и нужно было работать.

Вот оно что. Теперь мы подбираемся как раз к тому месту, где собака зарыта. Ее гложет страх, что она – ни на что не годная дуреха, не заслуживающая своей нынешней работы. Если ты всю жизнь тянул лямку государственной службы, то волей-неволей начинаешь думать, что там и есть твое место до скончания века. Начинаешь трусить.

Но это же не так. Каждый заслуживает лучшей участи, клянусь, Патриция, и ты заслуживаешь! Иначе тебя бы там не было. Поэтому, Патриция, кончай вздор молоть, молча прошу я. Кончай вздор молоть в том, что касается тебя самой. И нашей Дочери.

– Не знаю, – говорю я. – Но я так не думаю. Я лишь высказываю свое мнение, но я так не думаю.

Наступает пауза.

– Хорошо, – наконец говорит она. – Я подумаю.

– Вот и славно.

– Я рада, что мы с тобой поговорили.

– Я тоже. Я знаю, ты примешь правильное решение. Каким бы оно ни было.

– Надеюсь... надеюсь. – Я слышу испуганные нотки в ее голосе. Решение обещает быть нелегким. Иным людям так и не удается его принять.

– Дай мне знать, когда надумаешь, – говорю я, вежливо давая понять, что разговор окончен.

– Уилл, – отвечает она, прежде чем я вешаю трубку, – спасибо тебе.

Не говори глупостей, будь ты на моем месте, ты бы тоже так поступила.

– Спасибо за то, что ты рядом.

– Ну конечно. Дай мне знать.

– Обязательно.

– Стой на своем.

– Попробую.

– Ну вот и хорошо.

– Пока, Уилл. Еще раз спасибо.

– Пока.

Я осторожно кладу трубку. Если у тебя есть ребенок от женщины, которая была твоей женой, нельзя говорить, что ты с ней разведен.