Текст книги "Как разбогател мир. Исторические истоки экономического роста"

Этим вопросом и задался Чарльз Тилли (Tilly, 1975, 1990; Тилли, 2009). Суть дела кратко резюмирует его фраза, что «войны создавали государство, а государство вело войны». Война была главным занятием европейских государств Средневековья и раннего Нового времени. До 1800 года государства тратили большую часть своих доходов на войны или на выплату процентов по долгам, возникшим в ходе предыдущих войн. Тем не менее, хотя почти все досовременные государства были заняты войнами, Тилли (Tilly, 1990; Тилли, 2009) различал три пути формирования государства: «с интенсивным принуждением», «с интенсивным капиталом» и смешанный путь.

Путем с интенсивным принуждением пошли Пруссия и Россия. Эти государства строились на войне и для войны. Пруссаки и русские не просто облагали налогом свое население. Они напрямую мобилизовывали рабочую силу и другие ресурсы через военную повинность. В XVII веке Россия вела войны на своей западной границе в течение одного года из каждых двух. На ее южных и восточных границах война шла практически непрерывно (Pipes, 1974; Пайпс, 1993). По мере того как военные машины становились сильнее, они могли применять принуждение в отношении большего количества людей и требовать от них налоговых поступлений. Однако это не привело к положительным долгосрочным экономическим результатам. При таком режиме у частных лиц было мало стимулов инвестировать в капитал.

На другом полюсе находились государства, пошедшие по пути с интенсивным капиталом. На него встали многие города-государства Северной Италии, Центральной Европы и Нижних стран. Эти государства расширялись по мере роста их богатства. «Капиталоинтенсивные» государства тоже часто были вовлечены в военные действия. Как правило, они защищали права своих граждан, особенно тех, кто занимался коммерцией. Тем самым они могли собирать с экономической элиты налоги в обмен на защиту. Эти города-государства могли брать займы по относительно низким ставкам именно потому, что ими правили торговцы и в интересах торговцев (Stasavage, 2011). Торговцы были заинтересованы в поддержании кредитоспособности государства, поэтому риск дефолта был низким. Это важно: доступ к кредиту – необходимая черта современного государства. В отсутствие случайных доходов от природных ресурсов невозможно представить себе современное государство, нормально функционирующее без способности брать займы. Тем не менее, как указывает Дэвид Стасавидж (Stasavage, 2014), когда определенные группы слишком долго доминируют на политической сцене, их корыстные интересы в конечном итоге подрывают дальнейший рост.

Позднесредневековые итальянские города-государства представляют собой особенно важный пример институциональных нововведений, связанных с войной. Находясь почти все время в состоянии войны, Венеция и Флоренция первыми внедрили институциональные инновации, которые позволили им конкурировать с гораздо более крупными странами и получать все больше доходов для оплаты своих наемных армий. Годовой доход Флоренции в XIV веке варьировался от 250 000 до 350 000 флоринов, но, по оценкам историков, прямые затраты на трехлетнюю войну между Флоренцией и папством в 1375–1378 годах превысили 2,5 млн флоринов (Caferro, 2008, p. 177). Чтобы компенсировать дефицит, итальянские города-государства разработали безличные системы государственного долга и постоянные системы налогообложения (Epstein, 2000). В этих городах держатели капитала были представлены в правительстве, гарантируя, что обязательства по долгам будут выполнены. Таким образом, политические институты позволяли городам-государствам платить более низкие проценты по своим долгам, чем территориальным монархиям (рис. 3.10).

И все же Тилли (Tilly, 1990; Тилли, 2009) утверждает, что путь к современной экономике лежит не через политические институты городов-государств с «интенсивным капиталом». Вместо этого он пролегал через те государства, которые использовали некую гибридную модель, сочетающую принуждение и капитал. Архетипическим примером является Англия. Эти государства смогли стимулировать накопление капитала, приобретя в то же время способность облагать налогами значительную долю своего населения. А те, у кого был капитал, были готовы платить налоги в обмен на защиту своих прав собственности.

РИС. 3.10. Процентные ставки в городах-государствах и территориальных государствах, 1200–1800 гг.

ИСТОЧНИК ДАННЫХ: (Stasavage, 2016).

Филипп Хоффман (Hoffman, 2015) предлагает модифицированную версию этого тезиса. Как и Тилли, он сосредотачивается на беспрестанных европейских войнах как на главной движущей силе европейского экономического успеха. Но вместо того чтобы подчеркивать ее роль в формировании государств, он упирает на роль войны в стимулировании инноваций в военных технологиях. Эти технологические достижения, особенно в сочетании с порохом, дали Европе преимущество в колонизации остального мира. Но почему характер войн в Европе настолько различался? Хоффман утверждает, что военное соперничество в Европе было более интенсивным, чем в других местах, в силу культурной склонности к войне.

Еще одним фактором, на который повлияли войны, была пространственная локализация экономической деятельности. Розенталь и Вонг (Rosenthal and Wong, 2011) утверждают, что европейские войны непропорционально сильно затрагивали сельскую местность, потому что города обычно были лучше укреплены. Это контрастировало с Китаем, где менее частые боевые действия означали, что городские и сельские районы страдали от войны в равной степени. В результате в Европе, но не в Китае торговля и производство вытеснялись в городские районы. Это, в свою очередь, означало более высокую оплату труда в городах Европы, что стимулировало инвестиции в трудосберегающие технологии. Как мы увидим в главе 8, именно эти типы технологий сыграли ключевую роль в индустриализации Европы.

Подчеркивая роль войны в институциональном развитии Европы, мы не имеем в виду, что война была хороша для экономики. Наивные исторические теории, которые иногда предполагают подобное, обычно ошибочны. Война разрушительна. Прямые издержки включают в себя разрушения, вызванные войной, и альтернативные издержки инвестиций в оборону, укрепления, оружие и армии. Существуют также косвенные издержки, включая влияние военных действий на качество институтов и на культуру, подсчитать которые сложнее.

В любом случае война, конечно, не была чем-то уникально европейским. Непрерывные конфликты были характерны, например, для Индийского субконтинента. Пратъяй Нат (Nath, 2018, p. 245, цит. по: Dincecco, Fenske, Menon and Mukherjee, 2019) отмечает, что «моголы сражались со своими врагами беспрестанно… война была постоянным занятием Империи Великих Моголов». Государство Великих Моголов также почти полностью строилось на военной деятельности. В Юго-Восточной Азии Империя Таунгу в Бирме на более или менее постоянной основе воевала с Паганом, Авой и Сиамом. Как мы обсуждали в главе 2, на северной границе Китая также часто велись войны между Китаем и различными кочевыми группами и конфедерациями. Однако ключевой момент состоит в том, что эти войны по своему характеру коренным образом отличались от межгосударственных войн между европейскими государствами.

Войны в Европе, начиная с позднего Средневековья, велись между государствами примерно одинакового размера. Как отмечает Вальтер Шайдель (Scheidel, 2019, p. 338–339):

Падение Рима в конечном счете породило несколько государств, которые не сильно отличались друг от друга с точки зрения своего потенциала (более мелкие, но более сплоченные государства уравновешивались более крупными, но хуже организованными), интенсивности мобилизации (воинская повинность, сопоставимая с той, что была в Риме, появилась только после Французской революции), способа производства (большинство европейцев были земледельцами и жили далеко от степного пограничья) и религии (христианство неуклонно распространялось на север и восток континента, в то время как исламу не удавалось добиться больших успехов).

Симметричный характер европейских межгосударственных конфликтов объясняет, почему войны шли непрерывно, а гегемонистская империя на постоянной основе так и не возникла. Эта симметрия коренится в европейской географии и в вытекающих из этой географии факторах политической экономии, как об этом говорилось в главе 2.

Другие авторы выступают против этой «воинственной» гипотезы. Один из контраргументов состоит в том, что в других частях мира частые войны не способствовали урбанизации, экономическому развитию или возникновению более инклюзивных институтов (Centeno, 1997). Согласно другому возражению, при низкой плотности населения война может способствовать рейдерству с целью захвата рабов, а не государственному строительству (Herbst, 2000). В главе 6 мы обсудим этот последний момент в африканском контексте.

Даже в Европе не все государства инвестировали в фискальный потенциал столько, сколько Англия после 1688 года. Чтобы объяснить, почему некоторые европейские государства выстроили гораздо больший фискальный потенциал, чем другие, Дженнайоли и Вот (Gennaioli and Voth, 2015) предложили модель, согласно которой стимулы для наращивания потенциала зависели от шансов государства победить своих соперников. Согласно этому подходу, межгосударственная конкуренция побудила некоторые государства – те, для которых отдача от таких инвестиций была относительно высокой, – стандартизировать свои фискальные системы и инвестировать в более капиталоинтенсивные формы войны. Но другие государства, которые столкнулись с более высокими первоначальными затратами на централизацию в силу своей большей неоднородности, могли счесть это нецелесообразным. Страны, не имевшие сильных вооруженных сил, обычно поглощались своими соперниками, как это произошло с Польшей и Литвой.

Краткое содержание главы

В этой главе мы пытались оценить роль институтов в экономическом развитии. Институты задают «правила игры», в которую люди играют в своей повседневной жизни. Институты бывают самыми разнообразными: политическими, экономическими, правовыми, социальными и религиозными. Они формируют стимулы, которые влияют на человеческие действия. Институты различаются в разных обществах и для разных исторических периодов. Поэтому они могут быть частью объяснения, почему разные общества имели разную степень экономического успеха.

Среди важнейших институтов, способствующих экономическому росту того или иного общества, – институты, которые обеспечивают власть закона и защищают права собственности. Наличие в обществе таких институтов – результат определенной комбинации политических и правовых институтов. Понимание того, почему некоторые общества имели такую (или близкую) комбинацию институтов, а другие нет, – вопрос сугубо исторический. В этой главе приводились некоторые примеры того, почему одни общества достигли этого, а другие нет.

Тем не менее остаются нерешенные вопросы. Самое главное, почему в разных частях мира институты работают по-разному? Яркий тому пример – демократия. В некоторых странах, особенно в Европе, демократические институты более или менее преуспели в содействии открытому обмену идеями, расширении прав и возможностей большого круга граждан и удовлетворении экономических потребностей широких слоев населения. Но в других условиях, например во многих постсоветских «переходных» государствах или на Ближнем Востоке после «арабской весны», демократические институты терпели неудачу. Почему одни и те же институты работают в одних контекстах, но не работают в других? Играет ли какую-то роль в эффективности институтов культура? И вообще, является ли культура общества важным независимым фактором, определяющим его экономический успех? К этим вопросам мы и обратимся в следующей главе.

4. Сделала ли культура одних богатыми, а других бедными?

Что такое культура и почему она важна?

ДЖОЗЕФ Хенрик (Henrich, 2015; Хенрик, 2023) определяет культуру как набор усвоенных правил поведения. Эти правила упрощают нам ориентацию в сложном мире. Возможности нашего мозга ограничены. Невозможно продумать последствия каждого совершаемого нами действия. Как взаимодействовать с незнакомцами? Как двигаться вперед на знаке остановки? Какая пища полезна? Ответы на эти вопросы заложены в культуре общества, и разные культуры пришли к разным выводам относительно наилучших способов ответить на них.

Мы усваиваем готовые решения, предоставляемые культурой, как путем подражания (успешным людям), так и в результате прямой передачи. Эта мысль восходит, в частности, к работам Хайека. Для Хайека «сознание укоренено в традиционной безличной структуре заученных правил». Человеческие существа зависят от усвоенных правил, потому что «способность сознания упорядочивать опыт есть благоприобретенная копия культурных моделей, которые каждое индивидуальное сознание получает готовыми» (Hayek, 1982, p. 157; Хайек, 2006, с. 479). Культура формирует то, как мы смотрим на мир. С этой точки зрения культурное обучение – ключ к объяснению успеха человека как вида. Некоторые культурные антропологи даже утверждают, что культурная эволюция позволяет людям перескочить через генетическую эволюцию (Boyd and Richerson, 1985; Henrich, 2015; Хенрик, 2023). Благодаря культуре мы можем передавать будущим поколениям информацию о том, что работает, а что нет. По словам Ричерсона и Бойда (Richerson and Boyd, 2010, p. 109): «Временной масштаб вращения колес культурной эволюции – тысячелетия, хотя, когда мы смотрим вблизи на то или иное общество в течение коротких периодов времени, изменения часто нетрудно заметить».

Разные общества имеют разные культурные нормы. Это утверждение должно быть очевидным для любого, кто уезжал хотя бы недалеко за пределы родного города. Мало того что культура развивается по-разному в разных странах и на разных континентах, но даже внутри стран культурные нормы могут разительно различаться. Колин Вудард (Woodard, 2011) находит в США 11 региональных культур, которые различаются во взглядах на личную свободу, роль государства, образование и религию (рис. 4.1). В штатах Калифорния и Техас сосуществуют очень разные субкультуры, охватывающие все оттенки политического спектра и широкий круг этнических корней и религий.

Почему культура может помочь объяснить, как разбогател мир? К ответу на этот вопрос часто пытаются подойти, рассмотрев его с другой стороны: какие аспекты культуры препятствуют экономическому развитию? Поскольку усвоенные нормы и убеждения, которые мы приобретаем в ходе культурной эволюции, меняются медленно (часто медленнее, чем происходят экономические и технологические изменения), культурные представления могут оказаться плохо приспособленными к соответствующей экономической среде. Другими словами, культурные представления, которые способствовали экономическому росту в одних обстоятельствах, могут препятствовать ему в других. А поскольку культурные нормы меняются медленно, общества могут оказаться не в состоянии воспользоваться открывающимися перед ними новыми возможностями.

РИС. 4.1. Субкультуры США

ИСТОЧНИК ДАННЫХ: (Woodard, 2011).

Культура имеет значение еще и в силу того, что культурные представления могут влиять на функционирование институтов. Вспомним, что это было ключевым моментом в обсуждении институтов Грейфом в главе 3. С этой точки зрения культурные представления имеют значение потому, что они объясняют, почему люди делают то, что они делают, и, следовательно, почему институты поощряют определенные модели поведения в одних контекстах, но не в других. Это может объяснить, например, почему демократии так трудно закрепиться на Ближнем Востоке, даже после событий «арабской весны». Если демократические нормы подотчетности и уважения к результатам выборов не привились достаточно прочно, демократические институты вряд ли будут функционировать так, как задумано.

Прежде чем продолжить, мы хотим пояснить, что, говоря о влиянии культуры на то, «почему разбогател мир», мы не имеем в виду (и тем более не поддерживаем) европоцентристский взгляд на историю. Эта точка зрения, распространенная среди историков начала XX века, приписывает западной культуре превосходство в некоторых отношениях, таких как трудолюбие, новаторство или готовность идти на риск, и видит в них причину многого из того, что мы ценим в современном мире. Мало того что многие взгляды подобного толка оскорбительны, они еще и неудовлетворительны с научной точки зрения. Даже если мы считаем, что общества различаются между собой такими культурными характеристиками, почему эти различия вообще возникли?

Большинство предполагаемых культурных различий, на которые указывалось в начале XX века, возможно, не меньше отражали культурные нормы самих западных наблюдателей, чем нормы предмета их исследований. Например, в конце XIX века европейцы и американцы, жившие в Японии, отмечали праздность и лень японских работников. По словам Ха-Джун Чанга, «в своей книге 1903 года „Развитие японцев“ американский миссионер Сидней Гулик отмечал, что многие японцы „производят впечатление… ленивых и совершенно безразличных к течению времени“». Гулик не был случайным наблюдателем. Он прожил в Японии 25 лет (1888–1913), в совершенстве овладел японским языком и преподавал в японских университетах. После возвращения в США он выступал за расовое равноправие от имени американцев азиатского происхождения. Тем не менее он получил достаточно подтверждений культурного стереотипа японцев как людей «беспечных» и «эмоциональных», которым присущи такие качества, как «легкомыслие, отсутствие малейшей заботы о будущем, жизнь по большей части сегодняшним днем» (Chang, 2008; Чанг, 2018, с. 201). Но к концу XX века аналогичные наблюдатели утверждали, что дисциплина, трудолюбие и пунктуальность японцев отражают глубоко укоренившуюся конфуцианскую культуру.

Неприятие таких культурных стереотипов по понятным причинам заставило экономистов конца XX века отвергнуть культуру как причину экономических различий между обществами. Тем не менее зайти слишком далеко в противоположном направлении, возможно, было ошибкой. Исследования, проведенные за последние 25 лет, показали, что изучение культуры дает много ценного. В этой главе мы сосредоточимся на недавних исследованиях, которые предложили более тонкое понимание того, как и почему определенные культурные черты различаются в разных обществах и что это означает для экономического развития. К таким культурным чертам относятся те, которые связаны с доверием, структурой семьи, индивидуализмом и (возможно, самое главное) религией. Ни в одном из этих случаев один набор культурных черт не «превосходит» другие, хотя некоторые из них действительно влияют на экономический рост не так, как другие.

Может ли культура объяснить возвышение Европы?

Было ли что-то в европейской культуре, что позволило ей разбогатеть раньше остального мира? Это коварный вопрос. С одной стороны, он толкает к этноцентрическим или расистским теориям: к той мысли, что в европейцах есть что-то, что просто «лучше». Эти аргументы, как правило, оказываются ошибочными даже при самом поверхностном рассмотрении, и мы не будем разбирать их в этой книге. С другой стороны, это не должно уводить нас от вопроса о том, существуют ли культурные атрибуты, которые могли способствовать возвышению Европы в XVIII и XIX веках. Последние исследования показывают, что культура может играть огромную роль в самых разнообразных экономических результатах. Мы не должны исключать возможность того, что культура сыграла роль и в возвышении Европы.

Ответ на вопрос, вынесенный в заголовок этого раздела, зависит от нашего подхода к тому, как и почему начался современный экономический рост. Если считать начало устойчивого экономического роста общеевропейским явлением, то культурные факторы, которые нам следует изучать, будут общими для всей Европы или по крайней мере для Западной Европы. Но если считать, что современный экономический рост начался в Северо-Западной Европе, особенно на Британских островах, то следует интересоваться прежде всего теми культурными чертами, которые были характерны для Британии, но не для остальной Европы.

Насколько важны ценности для экономического потенциала того или иного общества? Могло ли общество развиваться экономически в отсутствие ценностей, ставящих во главу угла усердный труд, риск и накопление богатства? Дейдра Макклоски (McCloskey, 2006, 2010, 2016; Макклоски, 2018) утверждает, что такие ценности сыграли ключевую роль во взлете Северо-Западной Европы в XVII и XVIII веках. По Макклоски, одним из основных исторических препятствий для роста было то, как люди думали и говорили о труде и прибыли. Для древних греков и римлян, например, работа любого типа считалась одним из наименее ценимых занятий. Богатство ценилось потому, что оно давало свободу и свободное время (Finley, 1973). Средние классы – буржуазия – в античном обществе не имели престижа. Если вы хотели добиться успеха, вы должны были стремиться завладеть земельным имением и жить за счет доходов с него. Праздность – вот к чему стремился амбициозный римлянин.

Общество с такими культурными ценностями вряд ли будет иметь устойчивый экономический рост. Как мы увидим, технологические инновации необходимы для сохранения роста в долгосрочной перспективе. Но инновации требуют детального знания производственных процессов и того, что может сделать производство более эффективным. Если в обществе презирают усердный труд, то вряд ли в нем появится мощный слой новаторов. Если в обществе пренебрежительно относятся к финансам, то вряд ли в нем возникнет процветающий предпринимательский класс или будут значительные инвестиции в капитал. Хотя в Римской империи имелась сложная рыночная экономика и, как мы видели в главе 2, развитая сеть дорог, в ней не наблюдалось устойчивого экономического роста.

Системы культурных ценностей, пренебрегающие трудом, сохранялись в средневековый период, особенно среди европейской элиты. Если элита и должна была пачкать в чем-то руки, то это касалось войны, а не труда. Те немногие счастливчики из низших классов, которые смогли подняться по экономической лестнице, должны были использовать свое богатство для приобретения положения в обществе – скажем, получив дворянский титул. Став дворянином, человек должен был жить за счет плодов своей земли, оставив профессию, которая принесла ему его богатство. Макклоски утверждает, что в Северо-Западной Европе в XVII и XVIII веках эти культурные ценности изменились. В Нидерландах, а потом и в Англии буржуазное стремление к прибыли стало приветствоваться, а не демонизироваться. Риторика в отношении буржуазного подняла финансистов, новаторов и торговцев до уровня, когда люди стали стремиться к этим профессиям. Возвышение по экономической лестнице поднимало человека выше и на социальной – оно не было просто средством достижения социального престижа. Эти культурные перемены, в свою очередь, побудили лучших и умнейших заняться продуктивной деятельностью. Появился класс зажиточных торговцев, финансистов и фабрикантов, которые вошли в состав британской элиты – такие люди, как сэр Роберт Пиль (1750–1830), сделавший состояние в текстильной промышленности, прежде чем войти в парламент и стать баронетом, или Джозеф Чемберлен (1836–1914), который до того, как стать политиком, был обувным фабрикантом.

На другом полюсе – Китай. На протяжении большей части последних двух тысячелетий Китай был мировым лидером в области науки и техники. Но к 1850 году он, несомненно, отстал от Европы в технологиях, науке и инженерном деле. Это породило знаменитую «загадку Нидэма», получившую это название в честь великого британского химика и историка Джозефа Нидэма (Needham, 1995). Каким образом Китай из мирового научного лидера в древности и Средневековье превратился в технологического «отстающего» к XIX веку?

Один из основных ответов на этот вопрос – культура. Дэвид Ландес резюмировал эту линию аргументации, отметив, что одна из причин, по которым Китай не смог «реализовать экономический потенциал накопленных научных знаний, связана с более широкими ценностями общества» (Landes, 2006, p. 7). Хотя Ландес указывает и на институциональные факторы, такие как отсутствие политической конкуренции, чрезмерную власть государства и отсутствие институтов, обеспечивающих возможности для свободного обсуждения проблем, он останавливается прежде всего на культурных различиях между Китаем и Европой. Он утверждает, что Китаю не хватало «этой специфически европейской радости открытия… Этого удовольствия от нового и лучшего…. Этого культа изобретательства» (Landes, 2006, p. 9).

Насколько правдоподобно это объяснение? Факты плохо согласуются с предположительным культурным неприятием изобретательства в Китае. Во-первых, оно не объясняет загадку Нидэма. Китай был мировым лидером в инновациях на протяжении большей части последних двух тысячелетий! В любом случае доказательств в поддержку утверждения Ландеса мало. Основным свидетельством, которое он приводит, является миссия Джорджа Макартни в империю Цин в 1793 году. Цинский Китай ограничивал торговлю с Западом, и цель миссии состояла в том, чтобы убедить императора Цяньлуна в преимуществах более широкой торговли с Великобританией. Когда Макартни представил новейшие промышленные товары, чтобы произвести впечатление на императора, Цяньлун, как известно, остался совершенно равнодушен, ответив: «Меня не интересуют странные и дорогие вещи… У нас есть все. Я не придаю значения странным или искусно сделанным предметам, и мне нет дела до изделий вашей страны». Однако, как отмечает Платт, это заявление не обязательно отражало негативные культурные установки по отношению к науке и инновациям:

В частном порядке… Цяньлун проявлял глубокий интерес к западным изобретениям. [У него] была заветная коллекция из семидесяти замысловатых английских часов, собиравшаяся в течение многих лет, и он писал стихи о красоте иностранного стекла, а также несколько стихотворений о телескопах. Он периодически отдавал распоряжения таможенному уполномоченному в Кантоне с требованием присылать в столицу европейские товары или ремесленников. Он покровительствовал католическим миссионерам, которых держал при дворе в качестве астрономов и картографов, и, хотя давал им мало свободы, ценил их навыки. Когда Джеймс Динвидди занимался сборкой научного оборудования, которое Цяньлун позже так публично отвергнет, он не знал, что император на самом деле приказал миссионерам внимательно следить за тем, что делает Динвидди, чтобы они могли воспроизвести его работу после его отъезда (Platt, 2018, p. 97).

Проблема с доводами Ландеса не в том, что нет никаких свидетельств культурного неприятия инноваций или новых идей в Китае XVIII века. Но Ландес не дает систематического объяснения различий в стимулах правителей и интеллектуалов в Китае по сравнению с Европой. Ни один европейский правитель XVIII века не поступил бы так, как император Цяньлун. Но это может лучше объясняться геополитикой, чем культурой. В конце XVIII века Китаю еще не нужно было опасаться серьезного военного соперничества. Цяньлуна заботило прежде всего поддержание порядка внутри своей империи. Как потомку маньчжурских завоевателей, ему важнее было выступать гарантом традиционной конфуцианской культуры, чем приобретать технологии у иностранной державы.

Влияет ли на экономический рост религия?

Еще один аспект культуры, который может влиять на экономический рост, – религия. Хотя социальные теоретики стараются избегать упрощенных теорий, согласно которым определенные религии являются причиной того, что одни (протестантские) общества оказались впереди, а другие (мусульманские) отстали, недавние исследования говорят о том, что существуют более тонкие способы влияния религии на экономический рост. Религия может стимулировать получение образования, влиять на формирование семьи (через нормы брака) и воздействовать на политическое развитие. В этом разделе рассматриваются ведущие теории, связывающие религию с экономическим ростом.

Протестантская трудовая этика и дух капитализма

Наверное, самый известный аргумент о том, что «культура имеет значение», был выдвинут Максом Вебером в книге «Протестантская этика и „дух“ капитализма» (Weber, 1905/1930; Вебер, 1990). Согласно гипотезе Вебера, кальвинистская доктрина предопределения, в которой утверждалось, что вечная судьба человека определяется независимо от его действий на земле, побуждала людей усерднее работать и больше экономить. Так они могли показать, что являются «избранными», которые войдут в рай. В странах с кальвинистским влиянием (США, Нидерланды) этот идеал секуляризировался и стал корнем «капиталистического духа», пронизывавшего эти общества. Такие люди, как Бенджамин Франклин, были для Вебера идеальным типом, демонстрирующим капиталистический дух. Они были трудолюбивы, организованны, бережливы и всегда занимались продуктивной деятельностью (несмотря на то что Франклин не чурался роскоши).

Гипотезу Вебера подтверждала ситуация в его родной Германии, где протестанты, казалось, жили намного лучше, чем католики. Однако эта корреляция выходила и за пределы Германии. С XVI века ведущей экономикой мира всегда была протестантская страна: с конца XVI и по начало XVIII века – Голландская республика, с XVIII по начало XX века – Великобритания, с тех пор и по сей день – США. В более общем плане протестантизм сильно и положительно коррелирует с современным ВВП на душу населения, в то время как эта корреляция слабее для католицизма и отрицательна для ислама (см. рис. 4.2). Но верны ли причинные утверждения Вебера? Действительно ли протестантизм (и особенно кальвинизм) служит причиной экономического роста посредством какого-то варианта капиталистической трудовой этики или это просто один из тех случаев, когда «корреляция не означает причинности»?

Гипотеза Вебера сталкивается с двумя проблемами. Во-первых, необходимо установить, что «трудовая этика» действительно может быть причиной экономического роста. На этом фронте есть некоторые доказательства в пользу Вебера. В книге «Прощай, нищета!» Грегори Кларк утверждал, что в Англии в период позднего Средневековья и раннего Нового времени вкус к тяжелой работе стал более заметным (Clark, 2007; Кларк, 2012). Это произошло потому, что у трудолюбивых буржуа в Англии было больше выживших детей, которым они передавали свои культурные ценности. Маттиас Депке и Фабрицио Дзилиботти формализовали теорию Кларка (Doepke и Zilibotti, 2008). Они построили модель, согласно которой некоторые люди бережливы и таким образом накапливают капитал (что требует времени, чтобы увидеть отдачу). В конечном итоге эти люди становятся экономически доминирующей группой в обществе. Однако маловероятно, что движущей силой экономического расхождения между Северо-Западной Европой и остальным миром была одна только возросшая бережливость. Одна из проблем заключается в том, что люди работают усерднее в ответ на стимулы. Поэтому слабая трудовая этика – вроде той, что наблюдали жители Запада в Японии XIX века, – вполне может быть ответом на низкую оплату труда и недостаточные возможности для приложения сил, а не отражением внутренних предпочтений в отношении работы.