Текст книги "Как разбогател мир. Исторические истоки экономического роста"

РИС. 4.2. Соотношение процентных долей протестантов, католиков и мусульман с ВВП на душу населения

ИСТОЧНИКИ ДАННЫХ: доля религий – по (Rubin, 2017), ВВП на душу населения – по (Bolt and van Zanden, 2020). Каждая страна указана трижды, по разу для каждой из религий.

Вторая и более важная проблема гипотезы Вебера заключается в том, как отделить причинно-следственные связи от простой корреляции. Первый видный критик тезиса Вебера, Ричард Тоуни (Tawney, 1936; Тоуни, 2023), указывал на одну явную нестыковку: в некоторых местах «дух капитализма» существовал задолго до появления на сцене Жана Кальвина. В период позднего Средневековья очагами капиталистической деятельности были итальянские города-государства, независимые города Германии и города Фландрии. Акомак, Веббинк и тер Вил (Akcomak, Webbink, and ter Weel, 2016) представляют аналогичные данные из Нидерландов, которые говорят о том, что еще до Реформации страна вступила на путь современного капитализма. В качестве ключевого фактора они называют дореформационные религиозные новшества («Братство общей жизни»), которые привели к повышению грамотности. Точно так же Андерсен, Бентцен, Далгаард и Шарп находят корни трудовой этики, которую Вебер связывал с кальвинизмом, в распространении, еще до Реформации, цистерцианских монастырей. Цистерцианцы были образцовыми трудягами. Там, где они появлялись, производительность повышалась, а население росло (Andersen, Bentzen, Dalgaard and Sharp, 2017).

Межстрановые исследования, связывающие протестантизм с экономическим ростом, дали более неоднозначные результаты. Макклири и Барро обнаруживают, что, если сравнивать между собой разные страны, религиозные убеждения коррелируют с экономическим ростом (McCleary and Barro, 2006, 2019). Но межстрановой анализ мало что говорит о соответствующих механизмах, посредством которых эти культурные или религиозные ценности влияют на экономические результаты. Протестантские страны могут быть богаче непротестантских стран, но откуда мы знаем, что за эти различия отвечает именно протестантизм? Требуется более дезагрегированный подход.

Если не трудовая этика, то почему протестантские страны росли быстрее?

Если уникальная «протестантская трудовая этика» кажется недостаточной причиной для объяснения долгосрочных мировых экономических различий, то существуют ли альтернативные каналы, связывающие протестантизм и экономический рост? Одним из таких каналов, предложенным Беккером и Вёссманном (Becker and Woessmann, 2009), является грамотность. Мартин Лютер подчеркивал важность чтения Библии. Он даже создал первый широко известный перевод Библии на немецкий. Но польза грамотности (и вообще образования) далеко не сводится к возможности читать Библию. Мог ли протестантский экономический успех быть непреднамеренным следствием желания Лютера распространять Слово Божье?

Беккер и Вёссманн проверяют эту связь на материале Пруссии XIX века – именно для той среды, которая натолкнула Вебера на его первоначальные идеи. Они находят сильную положительную связь между протестантизмом и образованием. Эта связь хорошо видна на рис. 4.3, где показано соотношение между долей протестантов и коэффициентом охвата школьным образованием для каждого графства Пруссии в начале XIX века. Вопрос в том, способствовала ли эта связь увеличению объема производства в протестантских регионах. Факты свидетельствуют о том, что да. Беккер и Вёссманн находят сильную положительную связь между протестантизмом, доходом и занятостью в промышленности. Точно так же Беккер, Хорнунг и Вёссманн (Becker, Hornung and Woessmann, 2011) обнаружили, что протестантские регионы имели преимущество в том, что касается внедрения промышленных технологий. Преимущества протестантского образования имели и другие последствия. Беккер и Вёссманн обнаружили, что стремление протестантов учиться читать привело к уменьшению гендерного разрыва в уровне грамотности и посещаемости школ в протестантских районах (Becker and Woessmann, 2008). Диттмар и Мейзенцаль установили, что те протестантские города, в которых действовали законы об обязательном школьном образовании, часто становились важными центрами притяжения, куда устремлялись люди с элитным уровнем человеческого капитала (Dittmar and Meisenzahl, 2020).

Эти находки поднимают следующий вопрос: был ли промышленный рост результатом протестантизма или он был связан с чем-то другим? Ответом, по-видимому, будет последнее. Эти исследования показывают, что преимущество протестантов полностью объясняется более высоким уровнем образования протестантов. Иными словами, если принять во внимание протестантское преимущество в образовании, то не остается никакого дополнительного особого преимущества, которым располагали бы протестантские регионы. Таким образом, протестантское экономическое преимущество вряд ли имеет какое-либо отношение к уникальной «трудовой этике», но может быть отчасти результатом той высокой ценности, которая традиционно придавалась образованию. Такие ценности присущи не только протестантам. Боттичини и Экштейн обнаруживают, что евреи исторически имели высокий уровень человеческого капитала как следствие религиозных реформ, последовавших за разрушением Иерусалимского храма в 70 году н. э. (Botticini and Eckstein, 2012).

РИС. 4.3. Процентная доля протестантов в соотношении с уровнем охвата школьным образованием в Пруссии начала XIX в.

ИСТОЧНИК ДАННЫХ: (Becker, Hornung and Woessmann, 2011).

Реформация и религия как источник политической легитимности

Другой канал, через который протестантизм мог повлиять на экономический рост, – политика. Реформация перевернула политический статус-кво. Города и государства, принявшие Реформацию, часто изгоняли господствовавший церковный истеблишмент и конфисковывали его богатства. Генрих VIII (правил в 1509–1547 гг.) провел, вероятно, самую известную конфискацию, когда распустил английские монастыри. Произошедшее в результате этого перераспределение богатства в пользу королевской казны стало вторым по масштабу в истории Англии, уступив только 1066 году, когда Вильгельм завоевал всю Англию. Но что означало для политики устранение церкви? И почему мы должны думать, что это повлияло на экономический рост?

Джаред Рубин (Rubin, 2017) утверждает, что Реформация подорвала способность протестантских правителей легитимировать свою власть посредством церкви. В Средние века церковь играла важную роль в обеспечении легитимности королей и королев. Правитель, бывший не в ладу с церковью, обычно держался недолго. Самое страшное наказание, имевшееся в распоряжении церкви, – отлучение от церкви, – могло прозвучать похоронным звоном для правителя, не очень прочно державшегося на троне. Хотя к концу XV века значение религиозной легитимации ослабло, Реформация стала той самой последней каплей, переполнившей чашу. Протестантские правители уже не могли полагаться на независимую, могущественную официальную церковь для поддержки своего режима. Конечно, религия оставалась важной в сознании людей. Но протестантские религиозные элиты, как правило, находились под пятой короны. Пример – новообразованная англиканская церковь в Англии. Поэтому религиозные лидеры утратили большую часть своей власти легитимировать правителей, по крайней мере в протестантских землях.

Если протестантские правители имели ограниченную возможность легитимировать свое правление через религию, то как они могли оставаться у власти? Рубин (Rubin, 2017) утверждает, что они обратились к парламентам. В главе 3 мы уже видели, что появление парламентов в XVI и XVII веках сыграло ключевую роль в экономическом подъеме Северо-Западной Европы. Неслучайно именно эти места и оказались протестантскими. Парламенты, как правило, состояли из влиятельных людей: дворянства, духовенства, юристов и торговцев. Чем больше правители нуждались в парламентах, чтобы оставаться у власти, тем большее право голоса в управлении получали эти влиятельные люди. Именно поэтому секуляризация политики повлияла на экономический рост. Парламенты, как правило, представляли интересы экономической элиты, которая стремилась (по корыстным причинам) к таким вещам, как защита прав собственности и инвестиции в инфраструктуру. Их интересы совпадали с тем, что приносит экономический успех в более общем плане. Чем большее право голоса они получают в политике, тем большая часть их интересов будет отражена в правительственном курсе.

Согласно Рубину, именно поэтому Англия и Голландская республика после Реформации пошли в отрыв, в то время как такие страны, как католическая Испания, остались позади, несмотря на колоссальный приток серебра и золота из Нового Света. Кантони, Диттмар и Юхтман (Cantoni, Dittmar and Yuchtman, 2018) обнаруживают подобный же переход власти от религиозной элиты к светской после Реформации в Германии. Они показывают, что выпускники университетов в протестантских регионах чаще работали в государственном секторе, а строительство сместилось от религиозных к общественным и административным зданиям. Это означало, что в распоряжении протестантских правителей была большая группа компетентных бюрократов. Одновременно с выросшей бюрократизацией протестантских государств произошел сдвиг в юридическом мышлении от религиозного к светскому. Протестанты отнесли религиозное право к духовным делам, предоставив государству решать мирские вопросы (Berman, 2003). В совокупности эти изменения помогли заложить основы бюрократической организации и юридического формализма, которые являются отличительными чертами современного государства, особенно в Северной и Центральной Европе. В отличие от теории Вебера, эти объяснения имеют мало отношения к содержанию протестантской доктрины, а вместо этого сосредоточены на той роли, которую религия играла (или перестала играть) в политике.

Является ли ислам причиной экономической стагнации на Ближнем Востоке?

Если протестантизм был полезен для роста (по какой бы то ни было причине), то могли ли другие религии негативно на него влиять? Ответ зависит от времени и места, и маловероятно, чтобы какая-то одна религия была неизменно вредна для экономического роста. Например, может, в последние несколько столетий и существовала отрицательная корреляция между присутствием ислама и экономическим развитием (рис. 4.2), но так было не всегда. В золотой век ислама – примерно с VII по X век – исламский Ближний Восток намного опережал Западную Европу по богатству, технологиям и культуре. Одним из признаков экономического превосходства ислама было то, что Ближний Восток был гораздо более урбанизированным (см. таблицу 4.1). Городское население может быть большим только в том случае, если в избытке продовольствие, кроме того, обычно в городских районах процветают рынки и торговля. Поэтому трудно принять теории экономического роста, которые обвиняют некоторые аспекты ислама, такие как его «консервативный» или «мистический» характер (Weber, 1978; Вебер, 2016; Landes, 1998; Lewis, 2002; Льюис, 2003), но при этом не объясняют превосходство мусульманского мира, существовавшее в первые столетия после распространения ислама.

Это не означает, что мы должны автоматически отвергнуть теории, которые приписывают экономический рост – или его отсутствие – исламу. Исламское право охватывало многочисленные аспекты коммерческой жизни и действовало во многих государствах Ближнего Востока. Если секуляризация права могла привести к экономическому росту в протестантских странах, то могло ли религиозное право способствовать экономической стагнации на Ближнем Востоке? Тимур Куран утверждает, что это так и было, но по причинам более тонким, чем «религиозное право – это плохо, светское право – хорошо» (Kuran, 2011). Куран утверждает, что многие аспекты исламского права были прогрессивными и способствовали экономическому росту в контексте VII–X веков, в котором они и возникли. Среди этих особенностей – относительно эгалитарная система наследования, обширный корпус норм, регулирующих партнерства, и законы о трастах (вакуф). Почему эти нормы, которые хорошо послужили экономике Ближнего Востока во времена золотого века ислама, могли быть и источником стагнации?

ТАБЛИЦА 4.1 Самые густонаселенные города Западной Евразии, 800 г. н. э.

ИСТОЧНИК ДАННЫХ: (Bosker, Buringh and van Zanden, 2013).

Куран утверждает, что исламское право относительно медленно реагировало на изменения экономических условий. Но религия имела к этому мало отношения. Просто не было особого желания менять законы, касающиеся торговли. Показательный пример – исламские законы о наследовании и партнерстве. Для своего времени исламская система наследования была достаточно эгалитарной: некоторую долю получали женщины (хотя это была лишь половина доли мужчины, это было лучше, чем ничего, что было нормой во многих частях Европы), а фиксированная формула требовала, чтобы наследство делилось между многими родственниками. Это имело значение для экономического роста, поскольку влияло на партнерства. Согласно исламским законам о партнерствах, партнерство должно быть расторгнуто в случае смерти любого партнера. Теоретически партнерство могло быть сформировано заново, но это требовало сотрудничества со стороны большинства наследников партнера. Если кто-то из наследников испытывал финансовые трудности, он мог добиться ликвидации активов партнерства, что могло дорого обойтись всем участникам. Перед лицом этих стимулов мусульманские предприниматели и купцы не допускали разрастания своих партнерств и ограничивали их по времени. Логика проста: чем больше партнеров или чем дольше срок действия соглашения, тем выше вероятность того, что один из партнеров умрет и это приведет к принудительному расторжению. Что еще важнее – это также означало, что мало кто чувствовал нужду в изменении этих законов. В то время как европейские деловые отношения становились все более сложными (особенно с введением отчуждаемых акций и широким использованием корпоративных форм), у мусульман было мало стимулов требовать изменений в законе. Когда бизнес изначально намеренно ограничивает свои размеры, то такие вещи, как торгуемые акции или корпоративные формы, которые способствуют росту крупного бизнеса, немыслимы.

Еще одна сфера, через которую ислам мог влиять на экономический рост, – политика. Одна из причин этого состоит в том, что ислам хорошо подходит для легитимации власти. В исламе существует доктрина, согласно которой мусульмане должны повиноваться любому правителю, который действует в соответствии с исламом, но должны смещать тех, кто этого не придерживается (Rubin, 2011, 2017). Это сделало религию привлекательным источником легитимности для правителей, которые сталкивались с угрозами своей власти. В свою очередь, к мусульманским религиозным лидерам прислушивались при принятии политических решений (Rubin, 2017; Kuru, 2019). Это необязательно плохо, но может иметь пагубные последствия. Например, это помогает объяснить, почему в Османской империи спустя почти три столетия после изобретения Гутенберга все еще не было печатного станка с арабским шрифтом. Такой печатный станок угрожал монополии религиозного истеблишмента на передачу и интерпретацию религиозных знаний. Поскольку клирики были влиятельной группой интересов, они смогли блокировать это изобретение, несмотря на то что оно, возможно, было самым важным изобретением последнего тысячелетия (Cosgel, Miceli and Rubin, 2012).

Раздутая роль религиозных властей в мусульманских обществах также означала, что правители поддерживали религиозное образование в ущерб светскому и научному. Эрик Чейни установил, что после консолидации мусульманского религиозного истеблишмента и распространения медресе (мусульманских школ) в XI–XII веках в мусульманском мире стал преобладать выпуск религиозных книг, в то время как количество научной литературы резко упало (Chaney, 2016). Как и в случае с ограничениями на печатный станок, упадок мусульманской науки, вероятно, был связан с усилением политического влияния религиозных элит.

Блейдс и Чейни считают ключевой особенностью мусульманской политики то, что правители имели доступ к воинам-рабам (Blaydes and Chaney, 2013). Это означало, что им не нужно договариваться с другими представителями элит о военной службе или ресурсах. Поскольку средневековые и раннесовременные европейские правители не имели доступа к армиям рабов, им приходилось уступить часть своих прав феодалам (в Средние века) и парламентам (в период раннего Нового времени). Это сравнительное отсутствие ограничений для исполнительной власти стало источником политической нестабильности, которая остается характерной чертой ближневосточной политики и в XXI веке. Поскольку власть на Ближнем Востоке не была рассредоточена, то всегда существовала группа людей – тех, кто был лишен политической власти, – которые были заинтересованы в изменении статус-кво. Поэтому восстания были обычным делом. Напротив, в Европе рассредоточение власти означало, что могущественные люди, как правило, были заинтересованы в поддержании статус-кво, и восстания были не так часты. Как следствие этого, европейские правители обычно держались у власти дольше, особенно после того, как феодальная революция IX–X веков институционализировала рассредоточение власти (см. рис. 4.4).

РИС. 4.4. Продолжительность правлений в Западной Европе и исламском мире

ИСТОЧНИК ДАННЫХ: (Blaydes and Chaney, 2013).

Сходное объяснение политической нестабильности на Ближнем Востоке дает Жан-Филипп Платто, который утверждает, что децентрализованный характер ислама (в противоположность централизованному характеру католической церкви) означал, что всегда будут священнослужители, и скорее всего радикальные, оставшиеся за бортом правящей коалиции. Именно эти священнослужители и поднимали восстания против властей предержащих, как это было во время Иранской революции 1979 года (Platteau, 2017).

Одним словом, последние исследования не винят ислам во всех проблемах Ближнего Востока. Тем не менее они говорят о том, что смешение политики и религии, характерное для многих мусульманских обществ, и сохранение исламского права серьезно ограничивали возможности для экономического роста. Экономический застой и политическая нестабильность на Ближнем Востоке – это побочные продукты того, как влиятельные элиты приспосабливали ислам к своим нуждам. Это не обязательно следствие ислама как такового, поскольку многие другие религии, включая христианство, тоже использовались подобным образом.

Долгосрочная устойчивость культуры

Основная причина, по которой культура может оказывать такое значительное влияние на экономический рост, состоит в ее устойчивости. Даже перед лицом изменения экономических и технологических условий культурные ценности меняются медленно, несмотря на то что это может вести к отставанию общества. Ниже мы взглянем на некоторые из недавних исследований, демонстрирующих, насколько устойчивыми могут быть культурные нормы.

Разделение между севером и югом Италии

В 1954–1955 годах антрополог Эдвард Бэнфилд жил со своей семьей в деревне на юге Италии. Для описания явления, характерного для крестьян этой деревни, он ввел термин «аморальная семейственность». Аморальная семейственность, или «аморальный фамилизм», – это целая система культурных представлений. Согласно Бэнфилду, аморальные фамилисты максимизируют краткосрочные материальные интересы своих семей и исходят из того, что и другие будут делать то же самое. Общество, которое он описал, – это общество, в котором никто не заботится об общественном благе, нет или почти нет гражданских организаций, люди устранились из политики, а доверие к незнакомцам почти начисто отсутствует.

Следствием аморальной семейственности на общественном уровне является недостаточное обеспечение общественными благами, отсутствие системы сдержек и противовесов в местных органах власти, коррупция, пренебрежение законом и хронически низкий уровень доверия. Такое поведение трудно изменить. Если всех считают коррумпированными, то быть коррумпированным легко, а не быть – бесполезно. Как выразился Бэнфилд: «Если аморальный фамилист, занимающий государственную должность, имеет возможность безнаказанно брать взятки, он их берет. Однако независимо от того, берет он взятки или нет, общество аморальных фамилистов все равно считает его взяточником» (Banfield, 1958, p. 94; Бэнфилд, 2019, с. 97). Таким образом, культурные нормы могут стать самоподдерживающимися: учитывая ожидание того, что каждый будет вести себя коррумпированно, у коррумпированного человека нет стимула изменить свое поведение. Это одна из причин, почему культурные нормы часто очень устойчивы.

Р. Патнэм, Р. Леонарди и Р. Нанетти, развивая наблюдения Бэнфилда, выявили резкие различия в гражданском участии между Южной и Северной Италией. Они утверждают, что эти различия восходят к Средневековью. В Северной Италии процветали свободные города-государства и республики, породившие богатую культуру политического участия и гражданской активности. Напротив, в Южной Италии господствовали феодальные и абсолютистские режимы. Как следствие, возникла культура политической апатии и отчужденности (Putnam, Leonardi and Nanetti, 1993; Патнэм, 1996). Л. Гизо, П. Сапиенца и Л. Зингалес предоставляют дополнительные эмпирические доказательства этой гипотезы. Они показывают, что гражданская активность, измеряемая количеством некоммерческих организаций в регионе, положительно коррелирует с существованием средневековой коммуны (Guiso, Sapienza and Zingales, 2016). В совокупности эти исследования показывают, что культурные различия, возникшие около тысячелетия назад, все еще существуют сегодня, несмотря на значительное политическое и экономическое развитие за прошедшее время.

Но почему вообще возникли эти культурные различия? Шульц, Бахрами-Рад, Бошам и Хенрик (Schulz, Bahrami-Rad, Beauchamp and Henrich, 2019), Хенрик (Henrich, 2020) и Шульц (Schulz, 2020) утверждают, что виновата брачная политика средневековой католической церкви. Церковь стремилась разорвать родственные связи, запрещая браки между двоюродными братьями и сестрами (до шестой степени родства!). В результате там, где влияние церкви было более глубоким, родственные группы уменьшились в размере. Поэтому в этих местах с большей вероятностью появлялись политические институты, строящиеся на сотрудничестве между неродственниками. В контексте Италии этими политическими институтами были те самые коммуны, которые фигурируют в теориях Патнэма, Леонарди и Нанетти (Putnam, Leonardi and Nanetti, 1993), а также Гизо, Сапиенцы и Зингалеса (Guiso, Sapienza and Zingales 2016). Как и в этих исследованиях, Шульц (Schulz, 2020) показывает, что различия в культурных нормах сохраняются по сей день. В Южной Италии, где влияние католической церкви в раннем Средневековье было гораздо слабее, процент браков между двоюродными братьями и сестрами выше, а доверие, явка избирателей (показатель гражданской активности) и эффективность судебной системы ниже (см. рис. 4.5).

РИС. 4.5. Разделение между севером и югом Италии: браки между двоюродными братьями и сестрами, доверие и эффективность судебной системы

ИСТОЧНИК ДАННЫХ: (Schulz, 2020).

Грейф (Greif, 1994, 2006; Грейф, 2013) выдвигает дальнейшие догадки о том, почему подобные культурные различия могли повлиять на экономический рост. Он сравнивает «индивидуалистскую» культуру Генуи (одного из самых могущественных средневековых итальянских городов-государств) с культурой еврейских купцов в Северной Африке, в большей степени ориентированной на родственные связи. Грейф показывает, что культуры, полагающиеся на родство, имеют преимущество в создании торговых сетей, когда общий уровень торговли невелик, поскольку можно торговать внутри узких родственных сетей и наказывать тех, кто жульничает. Это одно из основных преимуществ культур, полагающихся на родство: взаимодействия, требующие сотрудничества, более вероятны (Enke, 2019).

Общества с индивидуалистской культурой не способны наказывать мошенников таким образом. Вместо этого, чтобы наказывать мошенников и поддерживать доверие, они должны создать институты. Создание таких институтов требует больших затрат ресурсов, и игра может не стоить свеч, если масштабы торговли невелики. Однако по мере появления новых торговых возможностей выгоды от создания таких институтов могут быть достаточно большими, чтобы убедить индивидуалистские общества принять их. Утвердившись, эти институты позволяют вести торговлю с гораздо большим числом потенциальных торговых партнеров.

С другой стороны, то, что в обществах, полагающихся на родство, когда-то было преимуществом, становится недостатком. Поскольку сети основаны на родственных связях, у них мало стимулов для принятия дорогостоящих обезличенных институтов. Но, не делая этого, они ограничивают своих торговых партнеров теми, кто входит в родственную группу, лишаясь торговли с большей частью внешнего мира. Последствия для экономического роста очевидны. По мере того как межрегиональная торговля становилась все более активной и прибыльной, те общества, которые могли извлечь выгоду из торговли с максимально возможным количеством партнеров, росли, в то время как те, что оставались ограниченными старыми (родственными) торговыми сетями, стагнировали.

Аналогичные доводы можно применить и к Китаю. В том, что касается распределения рисков и объединения ресурсов, ключевой группой в Китае был род (клан). Члены рода поддерживали друг друга в трудную минуту и объединяли ресурсы для более крупных проектов. Это коренилось в конфуцианской идеологии, в основе которой лежали родовые обязательства. Это означало, что спрос на более широкие финансовые рынки, которые могли бы распределять капитал более широко, был невелик (Chen, Ma and Sinclair, 2022). Зачем связываться с кем-то, кому вы не доверяете, когда вы можете обратиться к любому из множества родственников? Этого не было в Западной Европе, где не существовало крупных родственных групп, обеспечивающих доступ к капиталу. В итоге, чтобы заполнить эту пустоту, в Европе появились финансовые рынки (Greif and Tabellini, 2017).

Значение индивидуалистской культуры выходит за рамки типов торговых и финансовых институтов, которые возникают в обществе. Индивидуалистская культура вознаграждает личные достижения. Неудивительно поэтому, что новаторы имеют более высокий социальный статус в индивидуалистских обществах, чем в коллективистских. Ю. Городниченко и Дж. Роланд обнаружили, что более индивидуалистские общества имеют гораздо более высокий доход на одного работника, и во многом это связано с большей производительностью и инновациями (Gorodnichenko and Roland, 2011, 2017). Это важно: как мы увидим в главах 7 и 8, инновации – один из ключевых факторов устойчивого экономического роста.

Устойчивость норм доверия

Экономисты давно признают, что неотъемлемой стороной экономического обмена является доверие. Доверие важно потому, что большинство обменов совершается не единовременно. Одна сторона дает нечто другой стороне в расчете на то, что последняя даст что-то взамен, возможно, позже (Greif, 2000). Мы обсуждали это в главе 3 в контексте фундаментальной проблемы обмена. Сегодня это не менее верно, чем было в прошлом. Когда вы покупаете что-то в интернете, вы указываете номер своей кредитной карты, после чего деньги сразу же снимаются с вашего счета. Затем онлайн-продавец должен отправить вам все, что вы купили, в течение следующих нескольких дней. Но что, если он не вышлет вам заказанное? Он уже получил ваши деньги. Особенно если он не рассчитывает что-либо продавать вам в будущем, почему он должен отправить вам товар?

В случае с продавцом в интернете ясно, почему он отправит вам товар. Любая компания, которая регулярно обманывает клиентов подобным образом, столкнется с судебными исками и будет вынуждена возместить ущерб. Кроме того, пострадает ее репутация и, вероятно, скоро она выйдет из бизнеса. Но судебные системы и средства создания репутации существовали не всегда. В их отсутствие с чего бы кто-то стал верить, что тот, с кем он имеет дело, выполнит свою часть сделки?

Вот тут-то и выходит на сцену доверие. Если я верю, что онлайн-продавец не станет меня обманывать – независимо от возможности подать на него в суд, – то я могу принять участие в обмене. Конечно, важно, чтобы продавец действительно делал то, что обещал. Именно поэтому общества с высоким уровнем доверия, как правило, более успешны в экономическом плане (Tabellini, 2010). Доверие делает возможным взаимовыгодный обмен, который в противном случае не состоялся бы. По словам Кеннета Эрроу: «Практически каждая коммерческая сделка содержит в себе элемент доверия; в любом случае это касается сделок, осуществление которых растягивается во времени. Можно довольно уверенно утверждать, что значительная часть экономической отсталости в мире объясняется отсутствием взаимного доверия» (Arrow, 1972, p. 357). Так может быть различия в доверии между странами и помогут нам объяснить, почему одни страны богаты, а другие бедны? Социологи довольно часто отмечают различия в уровне доверия между странами. Люди в более богатых странах более доверчивы и, в свою очередь, заслуживают большего доверия, чем люди в более бедных странах (рис. 4.6).

Возникает вопрос: почему в одних обществах люди больше склонны доверять, чем в других? Доверие не появляется из воздуха. Люди больше доверяют друг другу в более безопасной среде и там, где вероятность быть обманутым ниже. Таким образом, с одной стороны, уровни доверия могут отражать качество институтов, а не отдельную поддающуюся изучению культурную черту. С другой стороны, недавние работы экономистов и политологов также показали, что нормы доверия часто сохраняются еще долго после того, как появились причины, по которым они изначально возникли. Поэтому исторические события, повлиявшие на доверие в прошлом, могут помочь объяснить экономическое процветание сегодня.

Чтобы отделить роль истории в возникновении норм доверия от влияния современных факторов, таких как текущие институты, можно обратиться к естественным экспериментам. Естественные эксперименты, подобные разделу Кореи, обсуждавшемуся в главе 3, происходят, когда одна часть некоторой совокупности людей подвергается «воздействию» какого-то события, а другая – нет, подобно клиническим испытаниям в медицине. История полна естественных экспериментов, которые часто происходят из-за смещения национальных границ. Сегодня какая-то группа находится под властью одного государства, а завтра часть населения оказывается под властью другого. Если есть основания полагать, что это изменение может повлиять на доверие, мы можем сравнить людей по разные стороны границы, чтобы увидеть, действительно ли изменение границы повлияло на доверие и сохраняются ли эти различия. Например, Беккер, Бёх, Хайнц и Вёссманн установили, что люди, живущие на габсбургской стороне старой границы между Габсбургской, Османской и Российской империями, по сей день больше доверяют чиновникам, судам и полиции. В XVIII и XIX веках Габсбурги предоставляли общественные услуги более эффективно, чем их восточные соседи, что повышало доверие к правительству. Тот факт, что эти нормы доверия существуют в наши дни, убедительно свидетельствует в пользу того, что культурные нормы долгое время сохраняются и после того, как их первоначальная причина исчезла (Becker, Boeckh, Hainz and Woessmann, 2016).