Текст книги "Собрание сочинений в одной книге"

Достигнув дна, Торрес пролежал несколько минут, ошеломленный, почти без сознания. Придя в себя, он сразу почувствовал, что его рука покоится на каком-то странном предмете. Он готов был поклясться, что нащупывает пальцами зубы. Собравшись с силами и поборов свой ужас, Торрес открыл глаза и бросил робкий взгляд на этот предмет. Он тотчас же почувствовал облегчение – это действительно были зубы, торчавшие из высохшей белой челюсти, но зубы свиньи, и челюсть была свиной челюстью. Вокруг него и под ним лежали другие кости. Рассмотрев их, он убедился, что все это кости свиней и диких животных.

Где он видел такое множество костей? Он напряг свою память и вспомнил большую Золотую Чашу царицы. Торрес бросил взгляд вокруг. О господи! То самое место! Он сразу узнал его – эту огромную воронку, ярко освещенную лучами солнца. На расстоянии двухсот футов над ним находился ее верхний край. Склоны твердой гладкой скалы круто спускались вниз, и рассудок подсказал Торресу, что ни один человек не способен подняться по такой крутизне.

В голове испанца мелькнула мысль, которая заставила его вскочить на ноги и в неописуемом ужасе оглядеться. Ловушка, в которую он неожиданно попал, напоминала ему воронки, которые выкапывают в песке ядовитые пауки и где они прячутся, поджидая, пока к ним свалится добыча. Испуганное воображение внушило ему, что здесь, быть может, тоже прячется какой-нибудь чудовищный паук, соответствующий по размерам этой гигантской воронке и выжидающий удобной минуты, чтобы его сожрать. Но на дне воронки не было ничего подобного. Это было круглое дно, десяти футов в диаметре, покрытое останками мелких животных. Торрес ни за что не мог бы определить на глаз, насколько глубок этот слой костей. Для чего, спрашивал он себя, понадобилось майя в древние времена вырыть такую ужасную воронку? Ибо он был более чем убежден, что яма эта искусственного происхождения.

Прежде чем наступила ночь, Торрес, сделав десяток попыток вскарабкаться наверх, убедился, что выбраться из воронки таким путем невозможно. После каждой отчаянной попытки он сгибался в три погибели, чтобы укрыться в жалкой тени, увеличивавшейся по мере того, как садилось солнце, и отдыхал там, тяжело дыша, с пересохшими от жары и жажды губами. Это место было настоящей печью, и он чувствовал, как через поры кожи выходят соки его тела. В течение ночи он несколько раз просыпался и тщетно ломал себе голову над тем, как отсюда бежать. Единственный путь вел наверх, но его мозг не мог придумать способа одолеть неприступные стены. Он с ужасом ждал наступления дня, зная, что нет человека, который бы выжил десять часов в этой раскаленной каменной воронке. Прежде чем наступит следующая ночь, последняя капля влаги испарится из его тела и он превратится в сморщенную, наполовину высушенную солнцем мумию.

К рассвету бесконечный ужас окрылил его мысль и подсказал ему новый чрезвычайно простой план бегства. Раз он не мог взобраться наверх или пройти сквозь стены, ему оставался только путь вниз. Какой же он глупец! Ведь он мог бы работать в прохладные ночные часы, а теперь придется копать под палящими лучами солнца. С неистовой энергией он принялся расчищать густой слой крошащихся костей. Отсюда несомненно должен быть какой-то выход. Как бы иначе могла вытекать из воронки вода? Ведь дожди заполнили бы ее по крайней мере до половины. Глупец! Трижды тройной глупец!

Торрес копал у одной стены, отбрасывая мусор к противоположной стороне. Он делал это с таким бешеным рвением, что сломал себе все ногти и ободрал до крови пальцы, но любовь к жизни была в нем очень сильна, и он понимал, что в этом состязании на скорость с солнцем на карту поставлена его жизнь. По мере того как он продвигался глубже, масса костей становилась все плотнее, так что ему приходилось сначала разбивать ее прикладом ружья, а потом уже отбрасывать пригоршнями.

Около полудня, изнемогая от жары, Торрес сделал неожиданное открытие. На той части стены, которую он успел обнажить, показалась надпись, грубо нацарапанная на скале острием ножа. С возродившейся надеждой он погрузил голову и плечи в яму, разрывая и царапая землю, как собака, и по-собачьи отбрасывая ногами мусор. Часть мусора отлетала назад, но другая, гораздо бóльшая, падала обратно, засыпая Торреса. Однако он настолько обезумел, что не замечал бесплодности своих усилий… Добравшись наконец до надписи, Торрес прочел:

«Питер Мак-Гилль из Глазго. 12 марта 1820 года я выбрался из адской бездны через этот проход после того, как откопал и обнаружил его».

Проход! Значит, он находится под этой надписью! Торрес с новыми силами принялся за работу. Он был до такой степени покрыт грязью, что напоминал какое-то огромное четвероногое из породы кротов. Грязь попадала ему в глаза, забивала ноздри и горло. Задыхаясь, он поневоле отрывался от работы, высовывал голову из ямы и начинал чихать и кашлять, чтобы прочистить горло и легкие. Дважды он падал в обморок. Но солнце, которое стояло теперь почти над головой, заставляло его снова возвращаться к работе.

Наконец Торрес обнаружил верхний край прохода, но не стал копать дальше. В тот момент, когда отверстие оказалось достаточно широким, чтобы в него могла протиснуться его тощая фигура, он влез туда, согнувшись в три погибели, чтобы укрыться от палящих лучей солнца. Мрак и прохлада принесли ему облегчение, но радость и реакция после пережитых страданий были настолько сильны, что заставили его в третий раз лишиться чувств.

Придя в сознание, Торрес пополз в глубь прохода, черными распухшими губами бормоча про себя полубезумную песнь ликования и благодарности. Он с трудом полз на животе, ибо проход был таким узким, что даже карлик не смог бы в нем выпрямиться. Это был настоящий склеп. Кости ломались и крошились под его ногами и коленями, и он чувствовал, как острые обломки раздирают его тело до крови. Наконец, пройдя таким образом около ста футов, он заметил первый проблеск дневного света, но чем ближе была свобода, тем медленнее Торрес продвигался вперед, ибо силы окончательно ему изменили. Воды, хоть несколько глотков воды – вот все, о чем он теперь мечтал! Но воды не было.

Свет постепенно приближался и усиливался. Под конец Торрес заметил, что пол прохода начинает спускаться вниз под углом градусов в тридцать. Это значительно облегчило ему путь. Сила тяжести влекла его вперед и помогала приближаться к источнику света. У самого выхода он заметил, что костей стало больше. Однако это нисколько не встревожило его, ибо он уже привык к их виду, да и был слишком измучен, чтобы испытывать страх или отвращение к ним.

Все плыло перед его глазами, а онемевшее тело почти совсем утратило чувствительность, однако он все же заметил, что проход понемногу сужается – одновременно в горизонтальном и вертикальном направлениях. Этот узкий, ведущий вниз коридор напомнил ему крысоловку, причем крысой был сам Альварес Торрес, спускавшийся головой вперед, не зная, куда приведет его судьба. Но прежде чем Торрес достиг отверстия, ему показалось, что щель, через которую проникал дневной свет, слишком узка для его тела, и это опасение вполне оправдалось. Он прополз через скелет, в котором при свете солнца легко можно было узнать останки человека, и ухитрился, обдирая уши, протиснуть голову сквозь узкую щель. Солнце обжигало Торресу кожу, но глаза его жадно впивали свободу и простор мира, от которого его отделяла несокрушимая скала.

Он чуть не сошел с ума, увидев ручей, который бежал под деревьями, не далее чем в ста шагах от него. Тихое мелодичное журчание воды доводило измученного жаждой Торреса до безумия. А под деревьями стояли по колено в воде несколько коров той карликовой породы, которую он уже встречал в долине Погибших Душ. Они лениво отмахивались хвостами от мух, изредка переступая с одной ноги на другую. Он не отрывал от них глаз, хотел увидеть, как они будут пить, но животные, по-видимому, не испытывали никакой жажды. Безумные создания! Почему же они не пьют, когда мимо них лениво катятся неисчерпаемые водные богатства? Коровы вдруг проявили беспокойство, повернули головы к противоположному берегу и прислушались. Из чащи к воде вышел громадный олень с ветвистыми рогами, и коровы затрясли головами и стали бить копытами по воде. Но олень, не обращая внимания на их угрозы, опустил голову и начал пить. Это было слишком сильно для Торреса. Он издал безумный крик, в котором, будь он в нормальном состоянии, сам ни за что не узнал бы своего голоса.

Олень отпрянул назад, коровы повернули головы в направлении, откуда донесся этот страшный звук, но затем снова впали в дремоту, закрыв глаза и отмахиваясь хвостами от мух. С неистовым усилием, почти не чувствуя, что он наполовину оторвал себе уши, Торрес отдернул голову назад и без чувств упал на человеческий скелет.

Через два часа, хотя он сам никак не смог бы сказать, сколько прошло времени, Торрес очнулся и увидел, что прижимается щекой к черепу скелета, на котором лежит. Заходящее солнце бросало косые лучи в узкую щель, и при их блеске его взгляд случайно упал на ржавый нож. Острие его было притуплено и сломано, и тут несчастному все стало ясно. Это был тот самый нож, которым была нацарапана на скале надпись у входа в подземный коридор, а скелет принадлежал человеку, сделавшему надпись. И Альварес Торрес сошел с ума.

– Ага, Питер Мак-Гилль, так ты мой враг! Питер Мак-Гилль из Глазго, ты нарочно… ты нарочно завлек меня сюда, чтобы погубить! Так вот же тебе! Вот тебе!.. Вот!..

Выкрикивая эти безумные слова, он ударял тяжелым ножом по хрупкому черепу. Пыль от костей, некогда служивших хранилищем мозга Питера Мак-Гилля, забилась Торресу в ноздри и привела его в еще большую ярость. Он набросился на скелет, разрывая его руками, ломая кости и с яростью их раскидывая. Низкий проход буквально наполнился разбрасываемыми костями. Это было похоже на битву, в которой он уничтожал смертные останки человека, бывшего некогда жителем города Глазго.

Торрес еще раз просунул голову сквозь щель, чтобы взглянуть на угасающую прелесть мира. Словно крыса, пойманная за горло в крысоловке древних майя, он смотрел, как светлый мир погружался во мрак, и с последним проблеском дня угасли последние искры его разума – сознание погрузилось в смертельный мрак…

А коровы все еще продолжали стоять в воде и дремать, отмахиваясь от мух. Оправившись от испуга, олень давно вернулся к ручью и, презрительно игнорируя волнение коров, продолжал прерванный водопой.

Глава XXVIII

Товарищи недаром прозвали Ригана Волком с Уолл-стрит. Обычно это был не более чем осторожный, хотя и с широким размахом игрок. Но время от времени он, словно запойный пьяница, пускался в неожиданные авантюрные предприятия. По крайней мере пять раз за свою долгую карьеру биржевика ему случалось переворачивать вверх дном нью-йоркскую биржу, и каждый раз он извлекал из этого миллионные барыши. Но Риган лишь изредка позволял себе такие выходки и никогда не пачкал рук из-за мелочей. Иногда он в течение нескольких лет держался как можно тише и незаметнее, чтобы усыпить бдительность своих врагов и внушить им, что волк под старость наконец присмирел. И вот тогда он и обрушивался, точно гром, на тех людей, которых хотел сокрушить. Долгие месяцы и годы он тщательно, день за днем, готовился к нападению, вырабатывая план и условия битвы.

Точно так же Риган разработал и подготовил Ватерлоо для Фрэнсиса Моргана. Основным мотивом при этом была месть, но месть не живому, а мертвому. Не на Фрэнсиса, а на его отца был направлен этот удар, словно Риган собирался через живое сердце вонзить нож в могилу. Восемь лет он выжидал и искал удобного случая, пока старый Р. Г. М. – Ричард Генри Морган – наконец не умер. Случая так и не представилось. Риган справедливо считался волком с Уолл-стрит, но ему ни разу не посчастливилось напасть на льва, ибо Р. Г. М. до самой своей смерти оставался Львом с Уолл-стрит.

Неизменно сохраняя маску доброжелательства, биржевик перенес всю свою ненависть с отца на сына. Однако месть Ригана была построена на ложном и ошибочном основании. За восемь лет до смерти Р. Г. М. Риган попытался перейти ему дорогу и потерпел неудачу. Но ему и в голову не приходило, что старый Морган догадался об этом. А между тем Р. Г. М. не только догадывался, но, проверив догадку, быстро и ловко нанес поражение своему вероломному компаньону. Знай Риган о том, что Р. Г. М. всего лишь ответил ударом на удар, он, вероятно, проглотил бы пилюлю, не помышляя о мести. Но, не сомневаясь, что Р. Г. М. так же бесчестен, как и он сам, и поступил так просто из низости, не имея никаких подозрений, Риган решил, что сведет с ним счеты, разорив его или же теперь – его сына.

И Риган дождался своего часа. Сначала Фрэнсис стоял в стороне от биржевой игры, довольствуясь доходами, которые приносили ему деньги, помещенные его отцом в солидные предприятия. И до тех пор, пока Фрэнсис не проявил наконец активности, вложив немало миллионов в «Тэмпико-Нефть» – предприятие, сулившее ему огромную прибыль, – Ригану не представлялось случая под него подкопаться. Но как только появилась такая возможность, он не стал терять времени, хотя медленная и тщательная подготовка кампании все же заняла много месяцев. Прежде чем к ней приступить, Риган подробно выяснил, какие бумаги были у Фрэнсиса на онкольном счету[38]38
  Онкольный счет – текущий счет в банке или счет до востребования, открываемый под обеспечение процентных бумаг.


[Закрыть] и какими он владел непосредственно.

На все эти приготовления у него ушло целых два года. В некоторых предприятиях, где Фрэнсис был сильно заинтересован, Риган сам состоял членом правления или, по меньшей мере, считался влиятельной личностью. В железнодорожной компании «Фриско» он был председателем. В Нью-Йоркском, Вермонтском и Коннектикутском обществах – вице-председателем. В «Северо-Западной электрической компании» ему удалось посредством ловких маневров завладеть двумя третями голосов. Таким образом, Риган прямо или косвенно держал в руках тайные пружины и рычаги финансового и делового механизма, от которого зависело состояние Фрэнсиса, его коммерческое благополучие.

Однако все это были сущие пустяки по сравнению с главнейшим – «Тэмпико-Нефть». В этом предприятии, если не считать жалких двадцати тысяч акций, купленных на бирже, Риган ничем не владел и ни на что не влиял; а между тем близилось время, когда он собирался начать кампанию против молодого Моргана, и для ее успеха необходимо было взять в свои руки и «Тэмпико-Нефть», которая являлась, в сущности, единоличной собственностью Фрэнсиса.

Кроме самого Моргана, в этом предприятии были заинтересованы только несколько его друзей, в том числе миссис Каррутерз. Она без конца надоедала Фрэнсису и отравляла ему жизнь телефонными звонками. Были и другие, такие как Джонни Патмор, которые никогда его не беспокоили по этому поводу и при встрече лишь вскользь, да и то оптимистически, говорили о состоянии биржи и о финансах вообще. Но Фрэнсиса эта деликатность удручала еще больше, чем постоянная нервозность миссис Каррутерз.

Из-за махинаций Ригана акции «Северо-Западной электрической» упали на тридцать пунктов и замерли на этом, и люди, считавшие себя компетентными, но не знакомые с закулисной стороной биржи, полагали, что это предприятие далеко не надежно. Затем шла небольшая старая крепкая, как скала Гибралтара, железнодорожная компания «Фриско». О ней ходили самые неблагоприятные слухи, поговаривали даже о ее банкротстве. «Монтанская Руда» все еще не могла оправиться после сурового и далеко не лестного отзыва Малэни, а Вестон, авторитетный эксперт, посланный английскими акционерами, тоже не сумел найти ничего успокоительного. В течение шести месяцев «Имперский Вольфрам» приносил огромные убытки вследствие массовой забастовки, которой не предвиделось конца. Однако никто, кроме нескольких провокаторов, не подозревал, что в основе всех этих неудач лежит золото Ригана.

В происходящих событиях Бэскома больше всего тревожили таинственность и смертельная опасность нападения. Казалось, медленно сползающий ледник увлекает за собой в пропасть все состояние Фрэнсиса. С внешней стороны нельзя было ничего заметить, кроме упорного и настойчивого падения акций, в результате которого огромное состояние Моргана непрерывно уменьшалось. Падали акции и те, на которых он играл на разницу.

А тут еще пошли слухи о войне. Послам вручали паспорта, и половина мира занялась мобилизацией. Вот этот-то момент – когда, охваченная паникой, биржа колебалась, а державы еще медлили с объявлением мораториев[39]39
  Мораторий – отсрочка платежей, разрешаемая правительством на определенный срок в случае бедствия или войны.


[Закрыть] – Риган и выбрал для решительного штурма. Настало наконец время, когда он вместе с десятком других крупных дельцов, проводивших его финансовую политику, мог во всю ширь развернуть свои планы. Впрочем, даже участники кампании не знали полностью, в чем состоят эти планы и какую они имеют цель. Они участвовали в нападении, просто чтобы на этом заработать, полагая, что Риган преследует ту же цель. Им и в голову не приходило, что он стремится не к наживе, а к тому, чтобы отомстить Фрэнсису Моргану, а через него – призраку его отца.

Фабрика слухов, распространяемых людьми Ригана, заработала вовсю, и в первую очередь упали акции предприятий Фрэнсиса, которые и без того уже – еще до начала паники – стояли очень низко. Однако Риган остерегался оказывать чересчур сильное давление на «Тэмпико-Нефть». И компания все еще гордо стояла посреди общего смятения, в то время как Риган с нетерпением ждал решительного момента, когда, доведенный до полного отчаяния, Фрэнсис будет вынужден бросить ее на рынок, чтобы заткнуть брешь в других местах.

– Господи! Господи!

Бэском схватился рукой за щеку и скривился, словно от зубной боли.

– Господи! Господи! – повторял он. – Биржа так и ходит ходуном, и «Тэмпико-Нефть» вместе с ней. Как «Тэмпико-Нефть» провалилась! Кто бы мог этого ожидать!

Фрэнсис сидел в кабинете Бэскома и усиленно затягивался папиросой, не замечая, что забыл ее зажечь.

– Просто столпотворение какое-то! – вставил он.

– Это продлится самое большее до завтрашнего утра, а затем вас пустят с молотка, и меня вместе с вами, – уточнил его маклер, бросив быстрый взгляд на часы.

Они показывали двенадцать, в чем Фрэнсис не замедлил убедиться, в свою очередь машинально взглянув вверх.

– Пустите в оборот остатки «Тэмпико-Нефть», – сказал он устало. – Это даст нам возможность продержаться до завтра.

– А что будет завтра? – спросил маклер. – Что принесет нам завтрашний день, если мы и так уже окончательно потеряли почву под ногами, и абсолютно все, включая посыльных, начинают играть на понижение?

Фрэнсис пожал плечами.

– Ведь вы знаете, – сказал он, – что я ликвидировал и дом, и Дримуольд, и Адейрондак.

– Есть у вас какие-нибудь друзья?

– В такое-то время? – горько усмехнулся Фрэнсис.

– Время-то, положим, самое подходящее, – возразил Бэском. – Послушайте, Морган, я знаю всю вашу университетскую компанию. Во-первых, Джонни Патмор…

– Ну этот уже залез по уши. Он лопнет вместе со мной. А Дэву Дональдсону придется жить на свои сто шестьдесят в месяц. Что касается Криса Вестхауза, то ему останется только пойти на киностудию. Он всегда любил театр, и его лицо, по-моему, просто создано для экрана.

– Есть еще Чарли Типпери, – напомнил Бэском, относясь с полной безнадежностью к собственному предложению.

– Да, – согласился Фрэнсис с такой же безнадежностью. – Одна беда – отец его еле жив.

– Старый пес ни разу в жизни не рискнул долларом, – добавил Бэском. – У него в любую минуту найдется уйма миллионов, но, к несчастью, он все еще жив.

– Чарли мог бы уговорить его и сделал бы это для меня, если бы не одно маленькое «но».

– Вам нечего дать в залог? – спросил маклер.

Фрэнсис кивнул головой.

– Без золота старика не заставишь расстаться ни с одним долларом.

Тем не менее несколько минут спустя, надеясь застать Чарли Типпери днем в его офисе, Фрэнсис послал ему свою визитную карточку. «Торговый Дом Типпери» был самым крупным ювелирным предприятием Нью-Йорка. Более того, он считался первым в мире. У старика Типпери было в бриллиантах гораздо больше денег, чем об этом догадывались даже те, кто считал себя всеведущими в подобных вопросах. Но Фрэнсис убедился, что его предположения были вполне справедливы. Старик все еще крепко держал в своих руках бразды правления, и сын почти не надеялся добиться от него согласия.

– Я знаю старика, – сказал он Фрэнсису. – И хотя попробую его уломать, ни минуты не надейся, что из этого что-нибудь выйдет. Мы с ним поругаемся, и на этом все закончится. Самое досадное то, что у него сколько угодно наличных денег, не говоря уже о надежных государственных бумагах. Но, видишь ли, мой дед как-то в молодости одолжил одному из своих друзей тысячу долларов. Он так и не получил ее обратно, причем до самой смерти не мог с этим смириться. Точно так же не смирился и мой отец. Этот опыт оказал на них решающее значение. Мой отец не даст ни пенни под весь Северный полюс, если ему не принесут этого полюса в залог и не подвергнут его оценке экспертов. А у тебя нет никакого обеспечения. Но вот что я могу тебе пообещать. Я заведу со стариком разговор вечером после обеда, когда он бывает в более или менее благодушном настроении. Затем пересмотрю свои дела и увижу, чем лично располагаю и что смогу для тебя сделать. О, я понимаю, что несколько сотен тысяч не могут тебя устроить, но я сделаю все возможное, чтобы раздобыть как можно больше. Во всяком случае, завтра в девять утра я буду у тебя.

– Завтра мне предстоит хлопотный денек, – слабо улыбнулся Фрэнсис, пожимая ему руку. – Я выйду из дома в восемь.

– В таком случае я буду у тебя в восемь, – ответил Чарли Типпери, снова сердечно пожимая ему руку. – А пока займусь делом. У меня уже мелькают в голове кое-какие соображения.

В тот же день, после обеда, у Фрэнсиса состоялось еще одно деловое свидание. Вернувшись в контору своего маклера, он узнал от Бэскома, что Риган звонил по телефону и изъявил желание видеть Фрэнсиса, чтобы сообщить ему какие-то интересные сведения.

– Я сейчас же побегу туда, – сказал Фрэнсис, хватаясь за шляпу, в то время как лицо его осветилось надеждой. – Риган был старым другом моего отца, и если кто-нибудь может еще вытащить меня из беды, то это именно он.

– Не надейтесь чересчур, – покачал головой Бэском. Он сделал на минуту паузу, словно не решаясь высказать то, что вертелось у него на языке. – Я позвонил ему перед вашим возвращением из Панамы и говорил с ним вполне откровенно. Сказал, что вы отсутствуете, а положение достаточно опасно, и прямо, совершенно открыто, спросил его, не смогу ли я в случае крайней необходимости рассчитывать на его помощь. И тут он начал хитрить. Вы знаете, каждый начинает хитрить, когда у него просят об одолжении. В этом не было ничего удивительного, но мне показалось, что тут скрывается нечто большее… Нет, я не решился бы сказать враждебность… Но у меня осталось впечатление… Как бы это сказать?.. Ну, словом, мне показалось, что он с каким-то особенно подчеркнутым хладнокровием и безразличием относится к тому, что вы можете разориться.

– Пустяки! – рассмеялся Фрэнсис. – Он был слишком хорошим другом моего отца.

– Слышали вы когда-нибудь об истории с «Интернациональной железнодорожной компанией Мерджера»? – многозначительно осведомился Бэском.

Фрэнсис быстро кивнул и сказал:

– Но это было очень давно. Я только слышал об этом. Выкладывайте! Расскажите мне, в чем было дело. Почему вы упомянули об этой компании?

– Это слишком длинная история, но послушайтесь моего совета: когда увидите Ригана, не открывайте ему своих карт. Пусть он сперва выложит свои и, если намерен сделать вам предложение, пусть его сделает по собственному почину, без просьбы с вашей стороны. Конечно, я могу ошибаться, но вам во всяком случае не повредит, если вы будете настороже.

Через полчаса Фрэнсис и Риган сидели в офисе старого биржевика.

Положение Фрэнсиса было настолько тяжелым, что он с большим трудом сдерживался, чтобы не высказаться откровенно; однако, помня инструкции Бэскома, старался как можно небрежнее говорить о состоянии своих дел и даже попытался схитрить.

– Что, глубоко нырнул, а? – начал было Риган.

– О нет, во всяком случае, голова моя еще на поверхности, – небрежным тоном ответил Фрэнсис. – Я дышу вполне свободно, а скоро начну, пожалуй, и глотать.

Риган ответил не сразу. Вместо того он пробежал глазами ленту биржевого телеграфа.

– Так или иначе, вам пришлось выбросить довольно большую партию акций «Тэмпико-Нефть».

– И рынок поглощает ее, как акула, – заметил Фрэнсис. В этот момент в его голове впервые мелькнула мысль, что Бэском, возможно, прав.

– Все равно, ведь вы же сами видите, что «Тэмпико-Нефть», несмотря на спрос, сильно падает, а это очень странное явление, – настаивал Риган.

– На бирже бывает очень много странных явлений, – возразил Фрэнсис с напускным спокойствием. – Но когда они достаточно наглотаются моих пилюль, то начнут кататься в коликах. Кое-кому придется, пожалуй, дорого заплатить за то, чтобы вывести их из организма. Мне кажется, все они вывернут свои карманы еще прежде, чем я с ними справлюсь.

– Но ведь у вас не осталось никаких ресурсов, мой мальчик. Я следил за этой битвой еще в то время, когда вы были в отсутствии. «Тэмпико» – ваша последняя ставка.

Фрэнсис покачал головой.

– Я не сказал бы этого, – солгал он. – У меня есть фонды, о которых и не подозревают мои биржевые враги. Я убаюкиваю их, нарочно стараюсь усыпить их бдительность. Вам, Риган, я, конечно, говорю это по секрету. Вы были другом моего отца. Моя игра верная, и, если хотите послушать дельного совета, покупайте. Будьте уверены, что вы не прогадаете.

– Какими же это фондами вы располагаете?

Фрэнсис пожал плечами.

– Они узнают это, когда вдоволь наглотаются моих бумаг.

– Похвальба! – вырвалось у Ригана. – Вы унаследовали выдержку старика – что верно, то верно. Но докажите, что это не просто втирание очков?

Риган ждал ответа, и Фрэнсиса вдруг осенило. Он сделал решительный ход.

– Вы правы, – пробормотал он. – Так оно и есть. Моя голова уже под водой. Но я не утону, если вы мне поможете. Вспомните о моем отце и протяните руку помощи его сыну. Если вы поддержите меня, мы им покажем!

И тут-то Волк с Уолл-стрит оскалил зубы. Он указал на портрет Ричарда Генри Моргана.

– Как вы думаете, почему я столько лет держу у себя на стене этот портрет? – спросил он.

Фрэнсис пожал плечами, словно считал единственным подходящим объяснением их старинную дружбу.

– Вот и не угадали! – мрачно ухмыльнулся Риган. – Попробуйте еще раз.

Фрэнсис в полном недоумении покачал головой.

– Для того чтобы никогда не забывать о нем, – снова начал Волк. – И я ни на минуту не забывал его. Помните «Железнодорожную компанию Мерджера»? Так вот, старый Р. Г. М. утопил меня в этом деле. И здорово утопил, поверьте мне. Но он был слишком хитер, чтобы дать мне возможность отыграться. Вот почему его портрет висел здесь, а я сидел и ждал. Но теперь время прошло.

– Вы хотите сказать… – спокойно начал Фрэнсис.

– Вот именно то, что говорю, – прорычал Риган. – Я ждал и тщательно готовил этот день, и он настал. Я поставил щенка на то место, которого для него желал. – Он злорадно посмотрел на портрет. – И если старик не перевернется в своей могиле…

Фрэнсис встал и окинул своего врага испытующим взглядом.

– Нет, – сказал он, как бы отвечая на свои мысли. – Не стоит…

– Что не стоит? – подозрительно спросил тот.

– Бить вас, – был хладнокровный ответ. – Я мог бы в пять минут задушить вас вот этими руками. Ведь вы не волк, а попросту помесь дворняжки с хищным хорьком. Меня предупреждали, что вы способны на это, но я не верил и пришел сюда, чтобы самому убедиться. Они были правы. Вы вполне заслуживаете всех тех эпитетов, которыми вас награждают. Ну, надо поскорее выбираться отсюда. Здесь пахнет как в лисьей норе. Фу, какая вонь!

Фрэнсис остановился, взявшись за ручку двери, и оглянулся. Ему не удалось вывести Ригана из себя.

– Что же вы собираетесь предпринять? – насмешливо спросил тот.

– Если вы разрешите мне переговорить по вашему телефону с моим маклером, то сами узнаете об этом, – ответил Фрэнсис.

– Пожалуйста, мой дорогой мальчик, – произнес Риган с внезапно зародившимся подозрением, – я сам вызову его для вас.

Удостоверившись, что у телефона действительно находится Бэском, он передал трубку Фрэнсису.

– Вы были правы, – заявил последний Бэскому. – Риган еще хуже того, что вы о нем говорили. Приступите к выполнению плана, который мы с вами выработали. Мы загоним его, куда хотели, хотя старая лиса ни минуты не верит этому. Он думает, что уложил меня на обе лопатки, – Фрэнсис остановился на минуту, чтобы как можно эффектнее пустить пыль в глаза. – Я скажу вам кое-что, чего вы не знаете, – продолжал он. – Старый плут с самого начала руководил кампанией, направленной против нас. Таким образом, теперь вы знаете, кого нам нужно похоронить.

Сказав еще несколько фраз в том же духе, он повесил трубку.

– Видите ли, – объяснил он, снова остановившись на пороге, – вы так ловко вели дело, что мы не могли понять, кто скрывается за всем этим. Черт побери, Риган, мы готовились к битве с неведомым врагом, которого считали раз в десять сильнее вас. Теперь, когда оказалось, что это вы, мы вздохнем с облегчением. Мы ждали жестокой кампании, но с вами она превратится в веселое приключение. Завтра в это же время в вашей конторе состоится отпевание покойника, но вы будете не в числе плакальщиков. Вы будете трупом, и довольно неприятным финансовым трупом, когда мы с вами покончим.

– Как две капли воды старый Р. Г. М.! – усмехнулся волк. – Господи, как он умел втирать очки!

– Жаль, что он не похоронил вас сам, а оставил мне эти неприятные хлопоты, – сказал на прощание Фрэнсис.

– Да и все расходы, – бросил ему вслед Риган. – Боюсь, что это влетит вам в копеечку, а покойника отсюда все-таки не вынесут.

* * *

– Ну, завтра решительный день, – заявил Фрэнсис Бэскому, прощаясь с ним вечером. – Завтра в это время я буду представлять собою превосходно оскальпированный, обескровленный, высушенный и прокопченный экземпляр для частной коллекции Ригана. Но кто же мог подумать, что старая лиса имела зуб против меня? Я никогда не причинял ему вреда, напротив, всегда относился к этому пройдохе как к лучшему другу моего отца. Если бы только Чарли Типпери удалось вытянуть что-нибудь из своего папаши!..

– Или если бы Соединенные Штаты объявили мораторий, – столь же безнадежно откликнулся Бэском.

А Риган в этот момент говорил собравшимся агентам и специалистам по фабрикованию слухов: