Текст книги "Никто не услышит мой плач. Изувеченное детство"

Глава 11
Киноиндустрия

Поначалу для других детей в школе я был новинкой – они впервые в жизни встретили немого мальчика, но вскоре новизна угасла, и я стал очередной легкой мишенью для насмешек и издевок. Я привык быть жертвой; эту роль я играл уже в течение нескольких лет, и ничто из того, что говорили или делали другие дети, не шло в сравнение с теми ужасами, которые я уже испытал на себе дома или с дядей Дугласом. Но я все еще грустил, потому что снова чувствовал себя изгоем. Я бы с огромной радостью завел друзей, но никто не хотел со мной водиться, потому что я был другим, странным. Многие просто не могли сопротивляться соблазну подразнить меня, зная, что я не смогу ответить. Я задавался вопросами: «Что со мной не так? Почему все так упорно избегали меня? Может быть, я унаследовал папины гены и был таким ужасным и злым, как говорила мама? Может быть, это папа был виноват в том, что моя жизнь стала такой, какая есть, как говорил Уолли?» Но в глубине души я верил, что папа был единственным человеком, который любил меня по-настоящему.

Девчонки в школе были даже хуже мальчишек, когда дело доходило до издевок над кем-нибудь безответным. Они постоянно водили вокруг меня хороводы, дразнили меня и называли «Тупоглух Глухотуп». «Хочешь конфетку? – спрашивали они с натянутыми улыбками и горящими глазами. – Это было „нет“ или „да“? Нет, это определенно было „нет“, я уверена!» И потом они, смеясь, убегали, оставляя меня наедине с отчаянными попытками правильно сказать слово. Я мог придумать столько вещей, которые хотел бы сказать, но все они оставались кипеть внутри, медленно испаряясь.

Хуже всего приходилось во время ланча, потому что я не мог ускользнуть и найти где-нибудь укромный уголок. Я должен был идти в столовую вместе со всеми, если хотел есть, а я всегда умирал с голода. Женщины, подающие обеды, были очень добры. Они изо всех сил старались меня защитить, когда поблизости не оказывалось учителей, и обрушивали ярость на моих мучителей. Когда их удавалось схватить, мои спасительницы посылали их к директору. Но задиры становились более хитрыми и ловкими, толкая меня локтями в бока или пиная ногами под столом, когда взрослые смотрели в другую сторону. Дети знали, что я не издам ни звука. Томас обычно защищал меня, когда оказывался рядом, несмотря на то что был на три года младше. Он пинал любого, кто задирал меня, со всей силы, которая постепенно росла, но все же предпочитал общаться со своими сверстниками, а не охранять меня целый день.

«Не смей так говорить с моим братом!» – кричал Томас, застав кого-нибудь за издевательством надо мной, и все (независимо от возраста) обращали на него внимание.

Мой братик становился крепким орешком, готовым дать сдачи любому, кто на него полезет. Я же никому не отвечал, уже испытав дома на собственной шкуре, насколько хуже все обернется после ответного удара. В то время учителя в школах еще использовали палки для наказания детей, и я не хотел рисковать. На самом деле меня даже били пару раз за нарушение дисциплины в классе, и это оказалось не так ужасно, как я думал. Я уже так привык к наказаниям, что даже не дергался, когда мне сильно ударяли палкой по пальцам. Боль уже не оказывала на меня такого сильного эффекта, я даже сам причинял себе страдания: иногда царапал себе руку острием карандаша и вонзал его в плоть от полнейшего разочарования в себе, в своей жизни и от невозможности сделать ее хоть немного лучше. Бывали минуты, когда мне казалось, что я ненавижу себя так же сильно, как мама и остальные, и думал, что могу понять, почему они всегда хотят меня ударить.

В школе был один парень моего возраста по имени Пит, который не только никогда не участвовал в нападках на меня, но даже стал приходить ко мне на выручку, когда меня задирали. Он был выходцем из более образованной семьи, чем большинство из нас; его отец был врачом, а мать – преподавателем в университете. Пит знал, то, как со мной обращаются в школе, неправильно, и стал бесстрашно защищать меня ото всех. За всю жизнь для меня делали такое только он и Томас. Уолли был со мной добр, но сам старался избежать побоев, из-за этого никогда никому не перечил и не говорил, что то, что они делают со мной, неправильно. Пит знал, что было правильно, а что – нет, и не собирался об этом молчать. В мире не так уж много людей достаточно смелых, чтобы вести себя так, а уж тем более детей, и я был очень счастлив и горд, что такой храбрый и добрый человек хотел стать моим другом.

Пит был довольно крепок физически, так что он раздавал удары направо и налево, если нападающие на меня не отступали сразу, и из-за этого у него возникли неприятности с учителями. В школу вызывали родителей Пита, чтобы поговорить о поведении, которое было ему несвойственно и неприемлемо в стенах школы. Но его родители знали только одно: их соблюдающий приличия послушный сын начал попадать в неприятности после того, как завел дружбу со мной – странным, неопрятным и тощим немым мальчиком. Так что, очевидно, они пришли к выводу, что это я на него плохо влияю. По сути, Пит всего лишь защищал меня и старался быть справедливым. Он был моим добрым самаритянином, и я мечтал сказать им, что они должны гордиться его поведением, а не беспокоиться из-за него.

Раньше меня часто макали головой в унитаз ребята постарше, так что Пит стал всегда заходить со мной в туалет. Задиры никогда ничего не предпринимали, если он был готов дать им отпор, и выглядели настоящими трусами. Раньше Пит был довольно популярен среди ровесников, но все начали избегать его, потому что я всегда был рядом с ним, а общаться со мной, «уродом», они не хотели. Но Пит никогда меня не подводил. Если ему приходилось выбирать между мной и своими старыми приятелями, он всегда выбирал меня, и они были вынуждены принять это, раз не смогли настроить его против меня. Я извлек хороший урок из того, как Пит обходился с ними, и мечтал так же смело противостоять своим обидчикам, как это делал он.

Я начал заниматься с логопедом по имени Джил, но поначалу особого прогресса не наблюдалось. Пит никогда не терял терпения, когда я не мог общаться с ним вербально. Я указывал на что-нибудь, или рисовал картинку, или показывал сам, и он всегда понимал, что я имею в виду. Иногда это было довольно трудно, но Пит никогда не показывал виду, что это неприятно. Он был всего лишь ребенком и, возможно, поэтому не так хотел быть частью толпы и не боялся защищать то, что считал правильным, даже если становился из-за этого изгоем.

– Я хотел бы, чтобы ты был моим братом, – говорил мне Пит несколько раз. – Тогда бы я мог присматривать за тобой все время.

Можете ли вы себе представить, каково было услышать от кого-то такие слова, когда последние три года все говорили мне, какой я грязный, вонючий и злой маленький ублюдок?

Несмотря на недоверие родителей Пита к его странному выбору друзей, они как-то раз пригласили меня после школы в гости. Они жили в большом элегантном доме. Я чрезвычайно волновался, представляя, какой мне окажут прием. Я дрожал, точно зная, как мать реагировала на детей, незвано явившихся к нашему дому. Мы шли по гравийной дорожке, и каждый наш шаг отзывался хрустом. Пит надеялся, что если его родители познакомятся со мной, то не будут так волноваться из-за нашей дружбы, потому что увидят, какой я отличный парень. Лично я очень сомневался, что мне удастся произвести на них хорошее впечатление, особенно учитывая мою неспособность говорить, но я страстно желал попытаться. К тому же мне было безумно интересно посмотреть на жизнь семьи, так непохожей на мою.

Я никогда не был в гостях, если не считать домов других членов папиной семьи, и уж точно никогда не был в таком прекрасном доме, у которого припаркованы такие шикарные машины, а внутри расставлена такая дорогая мебель. Переступил порог – и меня охватило чувство тепла, любви и безопасности в полную противоположность дешевому, вылизанному, образцовому виду, который мама отчаянно пыталась придать своей лучшей гостиной. Отец Пита был высоким мужчиной с глубоким, повелительным голосом. Пит и его мама были необычайно гостеприимны и старались завести со мной приятную беседу, пока мы пили чай, сидя за огромным дубовым обеденным столом. Пит говорил за меня, переводя издаваемые мной звуки и показываемые жесты. Мне казалось, что они были лучше меня во всех отношениях, что я не заслуживаю сидеть с ними и, наверно, должен забраться под стол, как меня заставляли делать дома.

Такое доброе и уважительное отношение ко мне не только было удивительным и чрезвычайно приятным, но и дарило мне надежду, потому что я понял, что есть мир, сильно отличающийся от моего, где люди добры, вежливы и заботливы друг с другом. Может быть, придет день, думал я, когда мне удастся сбежать из своего окружения и жить жизнью, похожей на ту, которую я увидел дома у Пита.

Не имея ни малейшего представления о том, на что похожа жизнь у меня дома, Пит однажды пришел и невинно постучал во входную дверь маминого дома, чтобы спросить, могу ли я выйти поиграть.

– Отвали на хрен! – сказала мама до того, как Пит успел открыть рот, чтобы поздороваться. – И не смей больше приходить и стучать в мою дверь.

Она захлопнула дверь прямо перед носом моего испуганного друга. Я думаю, что в этот момент он неожиданно начал понимать гораздо больше о том, почему я был таким, каким был, даже без ужасных подробностей. Мать реагировала так не только на Пита; она точно так же разговаривала с любыми детьми, забежавшими к нам, так что они больше никогда не приходили. Она не хотела, чтобы вокруг дома крутились другие дети, задавали вопросы, замечали что-нибудь, а потом рассказывали об этом дома. Мать даже не пыталась использовать на них свое поддельное обаяние; его она оставляла исключительно для взрослых представителей власти. С ними она была милой, прекрасно играя свою роль, когда была в шаге от неприятностей или когда хотела выбить себе пособие побольше.

Я был на седьмом небе от счастья, оттого что у меня появился настоящий друг, и каждый день с нетерпением ждал отправления в школу, только чтобы увидеться с ним. Еще одним плюсом школы было то, что пять дней в неделю я могу наедаться, хотя бы раз в сутки, и я пользовался этим преимуществом на полную катушку. Я ел в два раза быстрее остальных и продолжал подходить за добавкой по два, три, четыре или даже пять раз, показывая на еду и смотря на подающих обед женщин умоляющим взглядом. Я ел, как свинья, очищая не только свою тарелку, но и все, до которых мог добраться. Мой аппетит стал предметом шуток работниц столовой, и им это нравилось. Наверное, это было своеобразной похвалой их кулинарному таланту.

– Тебе нужно поднабрать жирку, – смеялись они, подкладывая все больше еды мне на тарелку. – Можешь есть, сколько хочешь, милый.

Больше всего мне нравился яблочный пудинг с большой порцией сладкого заварного крема. Он наполнял мой желудок приятным весом и удовлетворял голод на несколько часов, в полную противоположность бесконечным часам болей от голода, к которым я привык у мамы дома. Вскоре я стал крепнуть, ко мне потихоньку возвращались сила и здоровье, которые пропали за годы голодания и заключения. Просто удивительно, как легко молодое тело способно оправиться от испытанных мучений и наверстать упущенное, когда получает хорошее питание.

Дядя Дуглас еще несколько раз забирал меня на выходные в деревенский отель, и происходило то же, что и в первый раз. Мама получала деньги авансом, и была предупреждена, что если я что-то буду делать не так, то в следующий раз она ничего не получит, так что она каждый раз подробно расписывала, что со мной будет, если я не удовлетворю ее лучшего клиента. А Дуглас, в общем-то, всегда проводил со мной одни и те же ритуалы мучения, насилия и унижения, продолжавшиеся часами. Он убедился, что может рассчитывать на абсолютное содействие и подчинение с моей стороны, обеспечив их угрозами и побоями. Хотя Дуглас ублажал себя и воплощал свои фантазии, он также готовил меня для чего-то еще, сокрушал мою волю, чтобы удостовериться, что сможет продавать мои услуги другим, что я никогда не подведу его и не причиню никакого беспокойства. Меня дрессировали как животное в цирке.

– Ты будешь участвовать в съемках настоящих фильмов, – сказала мама как-то раз, когда снова готовила меня к отъезду с дядей Дугласом. – Ты будешь актером.

Ее слова озадачили меня, и я задумался. Как такое возможно, если я не могу ни говорить?

– Ты должен доказать, что чего-то стоишь, иначе мне не заплатят, – напомнила мне мать. – Ты станешь самой молодой в мире порнозвездой.

Я не знал, что значит «порнозвезда». Порно – это вроде бы такая рыба, нет? Может быть, мне придется одеться в костюм рыбы? Но я не умел плавать, поэтому надеялся, что мне не придется этого делать. Все это сильно сбивало с толку.

– Дядя Дуглас – известный кинопродюсер, – продолжала она. – Он заберет тебя для съемок на несколько дней. Познакомишься с другими детьми.

Мать расписывала все так, как будто передо мной открываются отличные перспективы, но по прошлому горькому опыту я знал, что все, связанное с дядей Дугласом, не сулит ничего хорошего. И в этом я был вполне уверен. Когда он забрал меня, то не повез в отель, как обычно, вместо этого он отвез меня к себе домой. И его дом полностью соответствовал его отвратительной натуре. Именно этого вы ожидаете от жилища людей вроде Дугласа: подальше от улицы, в конце тупика, отделенное от всех близлежащих домов огромными мрачными деревьями и высокой оградой. Еще до того, как вы зашли внутрь, дом Дугласа уже производил впечатление огромного, безрадостного и зловещего места.

Внутри дома все приводило в уныние. От зловония испортившейся еды, пота и грязи сильно тошнило и хотелось заткнуть нос и рот. В доме никогда не убирались. Окна были плотно запечатаны, так что у посетителей не было ни единого шанса выбраться, а у свежего воздуха – попасть внутрь. Дом походил на лабиринт из мерзких маленьких комнаток. Сначала меня отвели в некое подобие гостиной, где сидели другие дети, нервно уставившиеся в пол. Чем-то это напоминало зал ожидания, и дядя Дуглас объяснил мне, что здесь действуют строгие правила. Детям запрещалось говорить с кем-либо, даже друг с другом, или хотя бы переглядываться. Мы должны были все время смотреть в пол. Наверное, у работорговцев в семнадцатом-восемнадцатом веках были такие же правила, чтобы их «подопечные» не взбунтовались и не стали смелыми или непокорными.

В основном в гостиной были мальчики, но было и несколько девочек. Девочки сопели и всхлипывали, а мальчики просто молчали, но были похожи на оживших мертвецов. Мне сказали, что, если кто-нибудь нарушит правило и посмотрит вверх, или заговорит, или откажется выполнять, что будет велено, или просто неправильно выполнит указание, его отведут в «комнату для наказаний» и будут беспощадно избивать до тех пор, пока он не выучит урока.

Дуглас, без сомнения, был главным в этом маленьком королевстве, но с ним был напарник по имени Джо, такой же злой и мерзкий, как сам Дуглас. Джо был его помощником и сопровождал нас куда нужно, когда в этом была необходимость, или отводил в комнату для наказаний. Должно быть, он был совершенно неприспособлен к жизни. На нем были грязные черные штаны, белые носки и грязные ботинки. Если на нем был джемпер, то всегда слишком маленького размера, и это было заметно, потому что рукава заканчивались намного выше его костлявых запястий. Пуговицы на его разноцветных рубашках с цветами всегда были расстегнуты и показывали отвратительно волосатую грудь, контрастирующую с пугающе гладким подбородком на его вытянутом, бледном лице. Высокий и худой, он был полной противоположностью Дугласа. Вместе они напоминали карикатурных злодеев из диснеевского мультика. Может быть, вне дома они были настоящими не удачниками, но внутри него обладали неограниченной властью.

Поначалу для меня было облегчением видеть вокруг других людей, особенно детей. Я думал, что дядя Дуглас, возможно, оставит меня в покое, раз у него не будет возможности уединиться со мной для удовлетворения своих желаний. Но вскоре я увидел, что все находятся в доме с той же целью, и у Дугласа нет необходимости прятаться и сохранять все в секрете. Я слышал в прихожей несколько взрослых голосов, и быстро понял, что это были клиенты, которые платили за наши услуги.

Мужчины, посещавшие этот дом, всегда впадали в некоторое замешательство, зайдя впервые и вдохнув спертый воздух, и большинство из них отказывалось от настоятельных предложений Дугласа выпить чаю из треснувших и грязных кружек, расставленных повсюду, но никогда не уходили, зная, что он предложит им вещи, которые вряд ли можно получить где-то в другом месте. Дуглас предлагал им прогуляться по темной стороне жизни, по местам, не существовавшим в их нормальных, респектабельных повседневных мирах. Иногда гости пытались осторожно открыть окно в одной из зловонных комнат, но петли не поддавались: они были закрашены много лет назад.

Дядя Дуглас мог удовлетворить самые низкие фантазии своих клиентов, потому что владел стайкой рабов вроде меня, людей, которые были проданы ему своими семьями или опекунами и которые были слишком напуганы, чтобы возражать или хоть как-то отбиваться. Все мы знали, что с нами будет, если мы попытаемся. Наш дух был сломлен, и мы были натасканы подчиняться; мы знали, чего от нас ждут, и мы знали, что будем зверски наказаны, если не выполним требования.

Дуглас, наверное, почувствовал, что достаточно меня выдрессировал и я теперь готов к вовлечению в его бизнес, готов стать «порнозвездой», как говорила мать. Впервые попав к нему в дом, я еще не знал, что следующие три или четыре года я буду проводить здесь почти все выходные и каникулы. Мне было всего девять лет. В доме всегда было несколько детей, и нас держали там все выходные или даже дольше во время каникул. Это стало новой стороной моей жизней, ужасной рутиной. Дядя Дуглас забирал меня в пятницу после школы и отвозил домой в воскресенье вечером, чтобы я мог снова пойти в школу в понедельник утром.

Клиенты, приходившие и уходившие на выходных, переступали порог со своими извращенными фантазиями и платили Дугласу, чтобы он подготовил декорации и снял весь процесс, пока они вытворяли с нами все что захотят. Иногда они хотели посмотреть, как мы, дети, делаем разные вещи друг с другом, иногда хотели испытывать боль и страдать сами. Некоторые клиенты предпочитали одеваться в самые нелепые костюмы, и мы бы катались от смеху, если бы не боялись за свою жизнь. Большинство посетителей были ни капли не похожи на Дугласа и Джо, выглядели весьма представительно и носили обручальные кольца. Некоторых из них я уже видел еще дома у матери, например полицейского с его наручниками. Многие приходили регулярно, каждую неделю, как будто Дугласу удалось подсадить их на редкий сорт наркотиков, и им всегда было мало.

Они всегда точно знали, чего хотят, вплоть до того, какие выражения они хотели бы видеть на наших лицах во время действия и какое освещение во время сцен, которые они хотели поставить. Некоторые клиенты приказывали детям называть их «мамочка» или «папочка», но я, конечно, не мог этого делать, поскольку все еще был немым. Иногда они хотели, чтобы мальчики занимались сексом с девочками постарше, и мы молились, чтобы у нас случилась эрекция, когда нужно, иначе нас опять накажут за неповиновение. Как правило, от нас требовали точного следования указаниям, как от настоящих актеров на съемках фильма, иначе нас уводили в комнату для наказаний и избивали до тех пор, пока мы не начинали делать все правильно.

Пару раз во время первых посещений я не понял, чего от меня хотят, и делал что-то неправильно, и вскоре я обнаружил, что они наказывают даже более жестоко, чем моя мать. Их любимым приемом было хватать нас за яички и сжимать их со всей силы, так что мы кричали и умоляли о пощаде. Иногда до меня долго доходило, что я должен сделать перед камерой. Не знаю, было ли это связано с моими трудностями в обучении или нет, но они никому не собирались делать поблажек, и меня избивали точно так же, как остальных.

Я не знаю, были ли клиенты осведомлены, как сильно нас избивают, чтобы заставить делать то, что они хотят, или им просто удалось убедить себя, что мы были готовы к этому, что мы – выходцы из грязного мира полулюдей, где такие вещи являются нормой. Я думаю, что если у них были свои дети, то они не ассоциировали нас с ними, словно были уверены, что мы принадлежали к какой-то низшей расе.

Слушая, что творится вокруг, я выяснил, что некоторые дети имеют отношение к тому или иному посетителю и находятся здесь с согласия некоторых членов своей семьи. Я не знал ни одного ребенка, которого похитили или насильно забрали из дома, все они были проданы в рабство кем-то, кто должен заботиться о них, защищать от окружающего мира. Некоторые дети были даже младше меня, им было не больше восьми лет.

Один парень, которому точно уже было больше шестнадцати, похоже, был сыном одного из постоянных клиентов. Этот парень делал все, что ему говорили, и показывал, что ему нравится происходящее так же, как им. Как будто он начинал как запуганный ребенок, такой же, как я, и спустя несколько лет стал одним из «них». Я знал, что со мной этого никогда не произойдет, я никогда не стану похожим на этих людей. Иногда клиенты приводили этого парня учить остальных, как нужно правильно делать разные вещи. Он напоминал мне Ларри и Барри и то, как они ведут себя дома, наслаждаясь происходящим, словно это было лучшее развлечение в мире.

Если мы хорошо себя вели и все делали правильно, нас награждали передышками, позволяя посидеть в похожих на камеры комнатах, где нас запирали. Нам приносили чай с молоком и тарелки с печеньем или плитку шоколада. Когда ты провел много лет, растягивая на несколько дней одну бутылку застоявшейся воды, то ценишь даже такие мелочи. Но все это было похоже на то, как поощряют животных в цирке, когда они правильно выполняют трюки.

Иногда нам приносили сэндвичи, хотя часто хлеб был уже слегка заплесневелый. Я обычно счищал плесень и ел то, что осталось. Я был благодарен даже за это, потому что никогда не знал, когда нам предложат поесть в следующий раз.

Нам разрешали использовать ванную и мыться, пока мы делали все, что от нас требовалось, но трудно было чувствовать себя чистым после отвратительной ванной Дугласа. Нас и там не оставляли в покое, потому что они всегда хотели пойти с нами, помыть нас, поиграться, поснимать на фотоаппарат или камеру. Они не упускали никакой возможности. Даже если ты шел просто пописать, они хотели сделать фото, организовывая съемку, как профессиональные фотографы: «Давай спускай свои штаны до пола». Если Дуглас собирался что-то снимать в ванной, только тогда она становилась безупречно чистой.

Ночью нас запирали в своих раздельных маленьких комнатах. Я слышал, как мужчины болтали и смеялись внизу, на кухне, до самого рассвета. Время от времени по ночам я просыпался от шагов на лестнице. Засов на двери отодвигался и кто-то входил, чтобы получить удовольствие без свидетелей. Иногда приходило несколько человек, особенно после закрытия пабов, и они вместе вваливались в комнату, но были слишком пьяны для эрекции, что делало их еще злее и ожесточеннее, как будто это мы неправильно их возбуждали. Порой, если мы хорошо себя вели и хорошо показали себя за день, Дуглас защищал нас от большинства ночных посетителей.

– Оставь его в покое, – слышал я его голос за дверью. – Дай ему отдохнуть.

Я думаю, он просто защищал свои источники дохода, желая, чтобы мы были готовы хорошо «выступить» на следующий день.

Все мужчины в доме, казалось, совершенно уверены в том, что их никогда не поймают. Может быть, они даже убедили себя, что на самом деле не делают ничего плохого. Однажды некоторых из нас даже снимали в саду, который был надежно защищен забором, чтобы мы не могли сбежать. Странно думать, что вокруг жили совершенно нормальные семьи, не подозревающие о том, что происходит в нескольких метрах от места, где играют их дети, или от комнат, где они спокойно спят.

Если мы не выполняли в точности то, что клиенты от нас хотели, нам не давали спать и есть и заставляли повторять все снова и снова, пока мы не сделаем это правильно. Несмотря на то что все, что с нами происходило, было просто ужасно, я знал, что к концу каждого уик-энда я, по крайней мере, буду вымыт и сыт, чего не произошло бы, останься я дома. Сейчас, оглядываясь назад, трудно поверить, что дома с ребенком могли обращаться даже хуже, чем в таком месте, как на «студии» дяди Дугласа, но именно так все и было. К этому возрасту я уже научился делать все что возможно, лишь бы выжить. Я знал, каково быть оставленным в темноте без еды или чистой воды на несколько дней, и я знал, что это хуже того, что могут сделать со мной эти мужчины. Я научился выживать, как животное в неволе.

Я лелеял мысли о том, что буду награжден за хорошее поведение перерывом в своей спальне. Я лежал и слушал смех приходящих и уходящих, обменивающихся мнениями о снятом видео, хотя из другой стороны дома все еще были слышны крики детей в комнате для наказаний, тех детей, чей дух необходимо было сломить.

Никто из клиентов никогда не звал нас по имени, потому что они хотели видеть в нас предметы, а не людей. Они никогда не проявляли никакой учтивости и никогда ни о чем с нами не говорили; даже просто «привет!» или «как дела?». Если бы мы действительно были животными, они, возможно, больше с нами разговаривали. Может быть, если бы им пришлось думать о нас как о личностях со своими чувствами, они бы не смогли причинять нам так много боли и претворять в жизнь свои извращенные фантазии.

Я никогда не осмеливался вникать в то, что происходит между Дугласом и клиентом, поэтому с трудом могу понять деловую сторону вопроса. Мужчины, приходящие на выходных, определенно платили за наши услуги, и думаю, отдельно платили за возможность забрать съемки своих «похождений», которые они потом могли смотреть в свободное время и наслаждаться снова и снова.

Наверное, были и другие клиенты, которые не принимали участия в оргиях, а только покупали видео для личных целей. Поток клиентов не останавливался, они говорили о конкретном ребенке или конкретной сцене, делились впечатлениями, рекомендовали разные фильмы, отмечая участие кого-либо из детей. Словно это были не клиенты борделя, а обычные киноманы, болтающие в местном видеопрокате.

Был еще один человек, с акцентом (сейчас я определил бы его как американский), который часто приходил посмотреть на съемки, но никогда не участвовал в них сам. Дуглас всегда выказывал ему уважение, делая в точности, что тот ему говорил. Человек всегда уходил со стопкой новых записей. Наверно, это был какой-то предприниматель, знавший, как продать материал более широкой аудитории. Осмелюсь предположить, что когда вы читаете в газетах о материалах, загруженных из или в Интернет, за этим стоят люди вроде него. Возможно, он состоял в организованном объединении спекулянтов, распространяющих порнографию.

Никто из детей не знал и не думал о подобных вещах, нас волновало только то, какую сильную боль они нам причиняют и как мало думают о том, что мы живые люди. Мы были объезженными животными, склонившими головы и старавшимися изо всех сил сводить концы с концами. Изредка я бросал взгляд на какого-нибудь клиента, наши взгляды встречались на долю секунды, а я гадал, какая у него жизнь. Но я никогда не нарушал правил.

Когда меня снова отвозили домой после уикэнда в доме Дугласа, я был измучен физически, душевно и даже мысленно, но ни мать, ни Амани никогда не делали ничего, чтобы помочь мне расслабиться или поощрить за то, что я заработал им денег. Если нужно было сделать какую-нибудь грязную работу по дому, например прочистить туалет, ее оставляли мне, и если я медлил хотя бы секунду, опускали мои руки в унитаз. Они были уверены, что я просто раб, вещь, которую можно использовать, как только она понадобится. Они не хотели, чтобы у меня зародилась мысль, будто я заслуживаю какого-то особого обращения, потому что теперь я «порнозвезда». Прежде всего я оставался их собственностью.