Текст книги "Дополнительный человек"

«Это просто магнитофонная пленка»

Я перестал просматривать «Нью-Йорк пресс» и продержался так целую неделю. Позднее я тоже очень хорошо себя вел – объявил себе комендантский час, стал снова оставаться по вечерам дома. Генри, игнорирующий проблемы в аристократической манере, больше не упоминал о моей исповеди.

В пятницу наступал Хеллоуин. Генри встречался с Вивиан Кудлип. У меня планов не было. Я рано вернулся домой, приблизительно в четыре часа. Генри был в ярости. Ему только что позвонила секретарша Вирджинии и сообщила, что все изменилось, теперь вечер будет официальным: они отправляются пообедать и потанцевать в восемь часов в «Карлайл».

– Ужасно, – сказал он.

– Почему? – спросил я.

– У меня нет запонок. Они были в моем саквояже, который этим летом украли в Польше. Налоговые бумаги за последние восемь лет тоже были там. Кто-то получил мои запонки и заодно все мои финансовые проблемы.

– Для чего вы повезли налоговые бумаги в Польшу?

– Чтобы работать над ними во время долгих железнодорожных переездов. За мной гонится налоговая служба. Я долгие годы не платил налогов. Я ничем не владею, все это подлежит вычету, но, если не представить бумаги, вам не поверят. А все Польша виновата. Не повезло мне с этой страной. Один раз я даже сильно порезал руку банкой дешевых польских сардин.

Генри сунул голову в шкаф в поисках запонок, на случай если где-то завалялась пара, о которой он забыл. Он побросал грязные рубашки на кушетку.

– Мне нужны запонки! – в раздражении прокричал он, пока я беспомощно стоял на кухне. – Я не могу без них надеть рубашку. Другой бы сдался, конечно, но я не доставлю себе такой радости. Придется выйти и купить запонки. Надеюсь, что они не будут слишком дорогие. – Генри накинул плащ и, пошарив в карманах, сказал с величайшей покорностью: – Теперь потерялись ключи. Все шиворот-навыворот.

Мы начали обыскивать квартиру. Ключи от дома свисали с подушки стула-трона. Генри грациозно меня поблагодарил и, только что удостоившись его одобрения, я решился спросить:

– Не думаете ли вы, что я когда-нибудь смогу встретиться с внучкой Вивиан, как вы когда-то пообещали?

Я думал, что более здоровые развлечения, нежели те, которым я обычно предавался, могут сослужить мне хорошую службу. Была также первичная фантазия молодого джентльмена о том, чтобы влюбиться в богатую девушку и путешествовать с ней.

– Я должен это проработать, – сказал Генри. – Если что-то удастся, ты не должен никогда говорить ей, как мы живем. Это будет концом моей карьеры. Но я не уверен, что она тебе понравится. У нее очень большая грудь.

– Я люблю груди, – сказал я.

– А я люблю хлеб, – сказал Генри, переводя разговор в морально – асексуальную плоскость. – Люблю хлеб, который подают в «Соли земли». Вот именно. Это кафе – хорошее дополнение к моей жизни.

Он пошел к двери, и, как добрый сквайр, я последовал за ним со словами:

– Надеюсь, вы найдете подходящие запонки.

– Через беды к еще большим бедам – вот мой девиз, – отвечал Генри и, словно герой пьесы, покинул квартиру, театрально захлопнув за собой дверь. Уходя, он выглядел диковато. Плащ распахнут. Ширинка расстегнута, что случалось часто, поскольку он поломал «молнии» на большинстве своих брюк, и это была как раз пара со сломанной «молнией». Волосы также нуждались в таинственной окраске. Но, несмотря на все это, он все равно был энергичен и красив.

Я не очень-то надеялся, что он познакомит меня с внучкой Вивиан, но было приятно фантазировать об этом, в особенности после того, как я услышал, что у нее большая грудь.

Через полтора часа Генри вернулся. Я лежал на кровати и читал.

– Нашел превосходную пару, – сказал Генри, входя. – Пришлось обойти все секонд-хенды в Верхнем Истсайде, но я их нашел.

– Сколько стоили? – спросил я, поскольку знал, что Генри всегда заботили цены.

– Двадцать долларов.

– Неплохие, я полагаю.

– Неужели? – прокричал он из своей комнаты скептически.

– Разве вы их не купили? – спросил я.

– Конечно нет! Не будь таким буржуазным. Я поднялся, чтобы взять ключи от машины, но они, естественно, потерялись. Никогда не было легко, и становится только хуже. Я отправляюсь в испанский Гарлем. Там есть секонд-хенд, где я куплю запонки за три доллара.

– Для чего же вы тогда ходили по здешним магазинам?

– Чтобы сэкономить бензин, и, поскольку в одном магазине их не было – а там обычно всегда есть запонки, – я должен был убедиться, что они все еще существуют в Верхнем Истсайде.

Генри с удивительной легкостью нашел ключи от машины и час спустя вернулся из испанского Гарлема с триумфом, действительно отыскав запонки всего за три доллара, как и сказал. Но вся эта история утомила его.

– Для меня это чересчур, придется сделать передышку, – сказал он. – Немного подремлю. Нельзя выходить в свет в таком виде, словно разваливаешься на части. – Он лег, и минут пятнадцать мы хранили молчание. Затем он позвал: – Я не сплю. Макбет не мог спать! Только невинные души могут спать.

– Жаль, что вы не можете уснуть, – откликнулся я из своей комнаты.

– Я старался думать о пороках, потом пытался представить случайные предметы, такие как кофейник. Еще пытался думать о приятных людях.

– Кто, по-вашему, приятный человек? – спросил я, надеясь на комплимент.

– В этом вся проблема.

Затем он оказался в моей комнате. На нем были только трусы-боксеры. Оранжевое полотенце было перекинуто через плечо и закрывало живот – живот был его слабым местом. Выглядел несколько рыхлым, хотя, когда Генри был одет, это было почти незаметно. Его тело по большей части было безволосое, не считая небольшой поросли в середине груди и на голенях. Остальные волосы вытерлись в результате десятилетий ношения брюк и носков. Он посмотрел на меня, лежащего на кровати с книгой, и спросил:

– В квартире холодно. Разве ты не замерз?

– Нет, – ответил я.

– Ну конечно, я забыл, что ты молод. Кровь бодро бежит по телу, согревая тебя. Моя уже остановилась.

– Уверен, она все еще движется, – сказал я. – Ваш разум работает превосходно.

– Разум? – спросил он. – Какой разум? Он кончился много лет тому назад. Это просто магнитофонная пленка. – И с этими словами он зашел в ванную и закрыл дверь.

Когда он вымылся и оделся в свой парадный костюм с новыми запонками, вид у него был королевский. Он также подкрасил волосы, и подкрасил хорошо – без этих странных мистических крошек.

«У королевы пятьдесят комнат»

На следующее утро я отправился в «Соль земли» один. Мне не спалось. Я не мог больше оставаться в постели, а Генри все еще дремал.

Когда я вернулся, он сидел на своем стуле у окна и размечал бумаги. На нем были зеленые штаны и зеленая водолазка. Увидев меня, он улыбнулся:

– Я не праздную День святого Патрика.

– Вы похожи на лист, – сказал я добродушно.

– Это единственная чистая одежда, которая у меня осталась. – Генри хихикнул себе под нос. – Нужно было одеться как лист вчера вечером. Некоторые были в карнавальных костюмах.

– Как все прошло? – спросил я. Мне было хорошо оттого, что Генри улыбнулся мне. Обычно он был слишком возбужден чем-то, чтобы обращать на меня внимание.

– Ну, был довольно восхитительный момент в лимузине, когда я рассказал всем, что вынужден был поехать в испанский Гарлем за запонками. Нет большего удовольствия для людей с деньгами, как послушать о том, что кто-то сделал выгодную покупку. Но мне следует быть поосторожнее – а то решат еще, что у меня есть деньги, если я разглагольствую о покупках, и начнут гадать, почему я никогда не подписываю чеков.

– Тогда вам лучше завязать с этим немедленно.

– Вот именно, прямо сейчас.

Я снова улегся; зачастую после завтрака по выходным я чувствовал настоятельную необходимость еще поспать. Генри разогревал на кухне банку супа. Предложил мне немного, но я сказал – спасибо, нет, и он продолжил рассказывать – на этот раз о своем танце с Вивиан. Как часто случалось между нами, я просто лежал на кровати, а Генри услаждал меня беседой, передвигаясь по кухне и готовя себе еду:

– Кто-то сказал за столом, что Ферджи и Диану следует обезглавить и выставить их головы на пиках перед Букингемским дворцом. Ну да, это сказал судья. Но незачем и пытаться, объяснил он, потому что тут же последует обжалование. Королева имеет определенный статус, чтобы обезглавить без суда. Затем Энди проведет реформу, как Генри IV и Чарльз отречется от трона. Я думаю, что неплохо включить в эту компанию герцога Эдинбургского. Ему тоже следует отрубить голову.

Генри выражал свой гнев насчет герцога Эдинбургского, мужа королевы, также известного как принц Филип. Думаю, Генри относился к нему враждебно потому, что тот находился на пике достижений, к которым он сам стремился. Когда Генри заявил, что тому следует отрубить голову, я спросил:

– Вы действительно хотели бы этого?

– Он – ничтожество, просто приживал, каждые каникулы у него новая девушка, и ему дела нет до того, что королева знает. А еще у него полным-полно всяких прибамбасов, электробритв, машинок для выдергивания волос – при том что он ни одного дня честно не работал. Он – самый тупой мужчина в Англии. – На мгновение Генри замолчал, а потом более мягко, прощающе, заговорил о принце Филипе: – Ладно, у всех свои проблемы, как сказал Джеймс Турбер, и моя состоит в том, что я порочен.

– Ваша проблема состоит в том, что вы порочны?

– Нет! Это то, что Турбер сказал о себе.

– Тогда в чем ваша проблема? – спросил я, открыл дневник, который недавно купил, и положил рядом с кроватью. Ручка у меня тоже была наготове.

– Не знаю, – ответил Генри. – Никогда не интересовался собой. Слишком утомительно. Куда более увлекательно осознавать проблемы других… Насколько я вижу, моей личной проблемой является то, что у меня нет денег. А женщины, у которых есть деньги и на которых я мог бы жениться, слишком испорченны, чтобы с ними спать. Но если вы женитесь, этого от вас ожидают, ты понимаешь. В то время как я не желаю спать ни с кем: будь то женщина, собака или что угодно. Если бы только у меня была собственная комната, тогда я мог бы жениться… это решило бы множество проблем с налоговой службой… мне нужна женщина, у которой большой дом. Так чтобы можно было спрятаться друг от друга. У королевы пятьдесят комнат. Вот это, вероятно, дом нужного размера.

Генри перестал говорить. Я молчал. Царапал заметки в дневник. Купив дневник, я решил, что Генри – источник интересного материала для меня. Я писал быстро, и он обратил внимание на мое молчание.

– Что ты делаешь? – спросил он.

– Записываю забавные вещи, которые вы говорите, – прошептал я, наполовину исповедуясь; я знал, что он меня не слышит.

– Что?

– Просто лежу и думаю о тех забавных вещах, которые вы сказали. – Я засунул дневник под кровать.

– Они не забавные, – сказал он. – Они правдивые.

Глава 6

Четыре редкозубые старые девы

3 ноября Клинтон был избран президентом, а Генри попал в аварию в Саутгемптоне, будучи пьяным за рулем. Он сказал, что это триумф Клинтона заставил его столько выпить. Он съехал с дороги и врезался в дерево после обеда, в поместье Вивиан Кудлип. Это был вечер, на котором предполагалось праздновать победу Джорджа Буша. Генри не пострадал, но машина была разбита. Он ухитрился пригнать ее обратно в Нью-Йорк, хотя больше не был уверен в надежности «скайларка».

7 ноября, в субботу, был мой день рождения. Я упомянул об этом при Генри, когда мы возвращались домой после кофе в «Соли земли».

– Мне сегодня исполнилось двадцать шесть, – сказал я, стараясь говорить легкомысленным тоном. – Это мой день рождения. – Я не собирался говорить об этом – и так и делал в течение всего завтрака, – но стоик из меня никудышный.

– Лучше бы ты не говорил, – сказал Генри. – Теперь я чувствую себя обязанным.

– Очень жаль. Может быть, мы просто сходим куда-нибудь выпить? – предложил я. Это было патетично, но я испытывал потребность хотя бы в минимальном внимании с его стороны.

– Я куплю тебе шарик, – сказал он. – Нет… подарю старый галстук. Ты уже подрос.

Когда мы вошли в квартиру, он подошел к шкафу и вытащил уродливый широкий галстук, красный и населенный большими серыми слонами. Генри церемонно вручил мне его со словами:

– С ним любой сможет выиграть состязание.

– Спасибо. – Я посмотрел на этикетку сзади. «Брук бразерс». Это был высококачественный галстук. Неожиданно он мне понравился.

– Только не надевай его, если нам случится выйти с Марджори, моей бывшей невестой. Она подарила мне его на Рождество несколько лет назад.

– Не буду, – пообещал я.

Затем Генри влез в буфет и вытащил красную спортивную куртку.

– Можешь надевать ее с галстуком, – сказал он. – Она никогда мне не подходила, слишком длинные рукава.

Он вручил мне куртку, она пахла его потом и одеколоном. Если отнести ее в химчистку, подумал я, она станет великолепным дополнением к гардеробу молодого джентльмена, и когда я буду надевать ее, то смогу представлять себе, как Генри выглядел в ней, и немножко притворяться им. Я померил куртку, она мне вполне подошла.

– Вы уверены? – спросил я, и он кивком подтвердил, что уверен. – Спасибо большое, – сказал я и добавил: – Вы завалили меня подарками.

– Это не так, – сказал он. – Я просто выбрасываю вещи.

Тем не менее процесс дарения, похоже, развеселил Генри, заставил его почувствовать себя великодушным, и он продолжил:

– Пойдем послушаем музыку в честь твоего дня рождения, и я куплю тебе мороженое.

– Было бы замечательно, – сказал я и представил себе, как мы снова проникнем куда-нибудь… Но не стал спрашивать, как мы этого добьемся. Я просто был очень счастлив, что мы собираемся сделать что – то вместе; я ждал этого больше месяца со времени нашего похода в оперу.

– Выходим в восемь тридцать, – сказал Генри. – Большинство шоу устраивают перерыв около пятнадцати минут десятого. Именно тогда можно смешаться с курильщиками, которые стоят снаружи. Останется только выйти и отыскать свободное место. Перед тем как огни погасят, бывает суета и неразбериха, но меня ни разу не поймали.

Он сказал, что мы выберем шоу в зависимости от того, где найдем место для парковки.

Мы провели вместе спокойный день. Я читал, а Генри разбирал бумаги. Один раз он позвал меня.

– На этой неделе я преподал своим студентам урок жизни. Я сказал им: «Единственный способ увериться, что вас любят ради вас самих, а не ради денег или секса, – это быть непривлекательным и бедным». Но потом я объяснил им, что человеку очень трудно быть любимым, когда он такой.

– Не думаю, что это им поможет, – сказал я. – Это делает любовь практически невозможной.

– Ну, они должны знать, против чего бороться.

Когда пришло время уходить, мы оба были одеты в синие блейзеры, галстуки (я надел свой новый, подаренный на день рождения) и плащи. Я предложил взять «паризьен», но Генри хотел ехать в «скайларке», чтобы испытать его после того, как он несколько дней простоял на улице.

Мы уже направлялись к двери, когда зазвонил телефон. Генри рванулся через кухню и гостиную, чтобы взять трубку. Я был поражен его неожиданным проворством.

– Это может быть приглашение на бесплатный обед, – сказал он мне через плечо. – А один бесплатный обед влечет за собой другой! – Он ответил по телефону в своей обычной манере: – Г. Гаррисон… о, привет, Гершон.

Генри расширил глаза, глядя на меня. Это был наш таинственный неповоротливый сосед снизу; стена молчания между Генри и Гершоном была разрушена.

– Как поживаешь? Чем обязан такой чести, что ты полонил?… Хочешь знать, как я? Ну, я поехал в Саутгемптон, и меня занесло. Попал в канаву, пробил несколько растущих там кустов и врезался в мертвое дерево, которое обрушилось под напором моего «бьюика». Чуть-чуть промахнулся, мог врезаться в большое здоровое дерево. В общем, был спасен для повешения. Об остальных бедствиях расскажу, когда они случатся. А сейчас мне нужно идти, Гершон. Скоро позвоню, прости – уже убегаю. – Генри повесил трубку и поднес палец ко рту, призывая меня к молчанию. – Гершон может использовать квартирные трубы, – прошептал он. – Чтобы слышать каждое мое движение.

Когда мы оказались на улице, он сказал:

– Порвал со мной и теперь звонит. Превосходная синхронность. За автомобилем нужно присмотреть. Я поеду на нем в Палм-Бич через несколько недель. Из-за аварии руль барахлит и масло течет. Гершон может это исправить… Это был самый долгий период, когда он не звонил мне. А все из-за Беллмана. Я видел, как они вдвоем катались на велосипедах. Беллман нуждается в близости представителей своего пола. Menschen. Очень по-германски. Вот почему было так легко собрать их вместе в люфтваффе. Вместе они verk.

Мы пошли по Второй авеню. Генри не мог вспомнить, где он припарковал свою машину.

– Единственный раз у меня есть ключи, – сказал он, – и нет машины!

Мы нашли «скайларк» на Парк-авеню. Единственным свидетельством аварии был передний бампер, который свисал под лихим углом. Генри влез в автомобиль первым, через пассажирскую дверь, и, когда поехал, ему пришлось изо всех сил наваливаться на рулевое колесо.

– Будь это японская машина, я был бы уже мертв, – сказал Генри, когда мы проезжали через парк. – Для пьяного вождения нужен американский автомобиль. Я готов это подтвердить. Вот именно.

Когда Генри делал левый поворот на Пятую авеню, он едва не врезался в автобус.

– Все из-за Клинтона! – прокричал он. – Он разрушил мою машину. Мою свободу. Не выношу эту страну. Это все твоя вина. По-настоящему великие люди в этой стране должны уйти в себя. Они могли бы попросить нас о помощи, но теперь уже слишком поздно. Я должен переехать в Россию.

– Не думаю, чтобы один мой голос повлиял на исход выборов.

– Нет, повлиял.

– Но нам нужны перемены.

– Нет! Ты ничего не понимаешь. Чем больше вещи меняются, тем хуже они становятся.

Я не ответил, мы ехали в молчании. Это был мой день рождения, и мы оба хотели избежать политического спора. Когда я сказал Генри несколькими днями раньше, что голосовал за демократов, от него несколько часов веяло холодом.

Мы добрались до театрального квартала, рулевое колесо, похоже, разработалось, и мы хорошо припарковались прямо рядом с «Уилл Роджерс Фоллис».

– Хотел бы это посмотреть? – спросил Генри мягко, прощая мне ради дня рождения то, что я голосовал за Клинтона.

– Конечно, – сказал я.

– Я видел эту вещь три раза. Люблю ходить сюда, всякий раз как Уилл Роджерс ставит новый спектакль, люблю посмотреть, как они справляются с ролями. Однако этого я еще не видел – Мак-Дэвиса. Вульгарное имя, но, может быть, он умеет петь.

Мы проболтались на углу театра приблизительно десять минут, и затем в перерыве толпа хлынула наружу. Генри несколько возбудился и начал шепотом отдавать мне приказы.

– Сними плащ, повесь на руку, как будто мы только что вышли. – Мы оба сняли плащи. – Теперь давай смешаемся с толпой.

Мы двинулись от угла в толпу. Постояли так, словно вышли подышать свежим воздухом.

Через две минуты Генри сказал на случай, если рядом находятся соглядатаи:

– Давай вернемся. Мне нужно в туалет. Когда мы вошли в вестибюль, он прошептал:

– Возьми программку. С нею мы будем хорошо выглядеть.

Около входа в театр, увешанного бархатными занавесями, лежали кучки программок. Я быстро наклонился и схватил две. Никто из билетеров, похоже, этого не заметил. Я подошел к Генри:

– Давайте свернем их. Будет выглядеть более реалистично.

– Хорошая мысль. – Генри шептал уголком рта. – Давай проявим настойчивость и попытаемся сесть в партере.

Мы вошли в зал и двинулись по устланному ковром спуску к сцене, затем остановились на полпути и прислонились к стене. В боковом проходе было два места. На них не висели пальто, казалось, они свободны, но многие зрители все еще прогуливались по вестибюлю и были в туалетах.

– Останемся здесь, – сказал Генри, – и посмотрим, свободны ли они. Старайся не выглядеть слишком хищным. Если их займут, отправимся на балкон.

Люди стояли и разговаривали, некоторые возвращались на свои места. Одна из билетерш, похоже, посматривала на нас.

– Полицай, – сказал Генри. – Если спросит про наши билеты, скажу, что уронил в унитаз. Она не посмеет беспокоить тех, кто выглядят как порядочные гражданине.

Билетерша отошла, и мы встревожились, что она, может быть, вернется с подкреплением, но она не вернулась. Две пожилые седовласые дамы, мило одетые в шерстяные юбки, сели в точности за теми двумя креслами, которые нас интересовали.

Генри посмотрел на них и сказал:

– Никто с Манхэттена больше не приходит на Бродвей. Кому это по средствам? Только вдовы, чьи мужья имели страховку… Пойди спроси их, заняты места? К тебе они скорее проникнутся, чем ко мне.

Женщины ответили, что места не заняты, и мы с Генри двинулись вперед.

– Пригнись немного, – скомандовал Генри. – Не нужно мешать им смотреть.

Огни погасли, зазвучала музыка. Шоу было плохое, суетливое и фривольное, но женщины за нами им наслаждались. Они смеялись над самыми простыми шутками и вульгарными жестами. Генри посмотрел на меня скептически, когда женщины захохотали, и сказал:

– О боже!

Но взгляд его был мгновенным. Я знал, что мы оба думаем одно и то же: дамы чересчур простодушны, но нельзя судить их слишком строго, поскольку мы виноваты, что закрываем им обзор, который в первом акте был беспрепятственным.

Когда шоу окончилось и мы вышли наружу, я сказал Генри с завуалированным снобизмом:

– Зрители по-настоящему смеялись.

– Да. Когда вы платите, у вас больше стоит на кону, – отозвался Генри.

– Не поставив на кон ничего, я тоже получил удовольствие. Это было смешно, – заметил я.

– Это стоило цены за билет, – подвел итог Генри, и мы оба счастливо захихикали. Есть что-то очень бодрящее в том, чтобы обхихикать шоу. Бродвейские мюзиклы слишком длинные и надоедают за два акта, но одного акта вполне достаточно – это ослепительно и восхитительно, даже если шоу плохое.

На Бродвее воздух был прохладным. Мы находились в центре Таймс-сквер.

– Ну, теперь ты не сможешь сказать, что я не устроил тебе праздник в день твоего рождения, – сказал Генри.

– Нет, не смогу, – отозвался я. – Спасибо большое. А как вам понравился Уилл Роджерс?

– Неплох, но у него вид сексуально озабоченного… Вместо мороженого идем лучше в «Сбарро» за пиццей.

«Сбарро» находился в квартале к югу от театра. Мы взяли по куску пиццы, и Генри заплатил за нас обоих. Обеденный зал располагался на несколько ступенек ниже уровня улицы. Там было много столиков и яркое освещение. А народу мало, шел двенадцатый час. Генри, однако, уселся рядом с четырьмя толстыми юными девицами в джинсах и толстовках.

– Я сяду здесь, – сказал он, – рядом с этими грациозными редкозубыми девами из Высшей школы Дулута. Вдруг услышим какой-нибудь интересный диалог. Я смогу вставить его в пьесу.

– Генри, пожалуйста, – прошептал я. – Не так громко.

Но он проигнорировал меня и сказал:

– Они одеваются как мужчины, хотя никогда не знали мужчины.

Чтобы отвлечь его от девиц, я сказал:

– Эта пицца очень вкусная.

– Ты используешь выражения, годные для старых женщин, – «вкусная», – а должен выражаться соответственно своему поколению. Ты мещанин.

Я ел пиццу в молчании. Генри часто унижал меня по мелочам, и мне всегда было больно. Если бы только он по-настоящему знал меня, думал я, он бы понял, что я не мещанин. Но то, что делало меня не мещанином, – мои мгновения сексуального мужества и сумасшествия – были как раз тем, из-за чего он бы меня отверг. Так что ничего не оставалось, как позволить ему думать, что я туп и надоедлив.

Мы прикончили пиццу и направились к выходу. У лестницы была касса с салфетками, пластиковыми приборами и маленькими пакетиками сахара, кетчупа и соли. Генри принялся набирать пакетики с сахаром и пачки салфеток.

– Возьмем немного сахара, – сказал он. – Сможем скормить его тараканам, когда они вернутся.

Я ухватил около двух десятков пакетиков. Взбираясь по ступеням, мы толкали друг друга, потому что пытались засунуть пакетики с сахаром в карманы, но это никак не удавалось. В результате толкотни мы рассыпали пакетики, а Генри к тому же уронил салфетки.

– Что из тебя за вор! – возопил он. – Рассыпал улики… Надеюсь, из-за кассы нас не видно. Подними, что сможешь. Ты молод, можешь нагнуться. Салфетки оставь. Они покрыты микробами. – Генри нагнулся и застонал, а потом вскрикнул: – О БОЖЕ, Я ПОПАЛ РУКОЙ В БЛЕВОТИНУ!

– Что?!

– Это просто фальшивый мрамор! Выглядит как блевотина.

Нам удалось убраться без дальнейших происшествий, хотя мы давились от смеха, покидая пиццерию. Стянуть сахар было и вправду забавно. Я снова почувствовал себя счастливым и простил Генри то, что он назвал меня мещанином. Когда мы сели в машину, он сказал:

– Поехали по Сорок второй, посмотрим, может, там идут бои?

Доехав до светофора на углу Сорок второй и Седьмой авеню, мы высунули головы, глядя направо и налево, но все было тихо.

– Новая клинтоновская депрессия чувствуется даже здесь, – сказал Генри.

Мы проехали по Восьмой авеню, как раз напротив Сорок третьей, всего в пятидесяти ярдах от клуба «У Салли». Я порывисто спросил:

– Знаете что? Вон бар для транссексуалов, в который я ходил. Совсем забыл, что он здесь. Может быть, зайдем. Это настоящее зрелище. Вам может понравиться.

– Не думаю, – сказал Генри. – Я могу встретить там президента моего колледжа, доктора Рубинштейна.

– Да не увидите вы вашего президента! – Я рассмеялся.

– Нет, увижу. Нельзя рисковать, когда не имеешь недвижимости.

Я предложил Генри пойти в клуб, желая показать ему, что я не мещанин. В крайнем случае он выбранил бы меня, но вместо этого он заявил, что там может оказаться доктор Рубинштейн. Он был воистину непостижим. Но мне повезло, что он не захотел пойти. Я не был там с той ночи, когда на меня напал лев, и, если бы мисс Пеппер или Венди увидела меня и приветствовала слишком бурно, Генри точно понял бы, насколько глубоко я в этом увяз, и вышвырнул бы меня из квартиры, как Отто Беллмана.

Мы отправились домой, больше не вспоминая о клубе. Уже когда мы были готовы лечь спать, он позвал меня:

– Моя жизнь погублена!

– Что такое?

– Маска для глаз пропала. Не могу спать без нее.

– Но в вашей комнате по утрам очень темно.

– Недостаточно темно. Может быть, Беллман вломился сюда и украл ее, чтобы досадить мне. Это – последняя капля.

– Ну и как же вы заснете?

– Оберну голову простыней. В прошлом это срабатывало.

– Спасибо за подарки ко дню рождения: за галстук со слонами, за красную куртку, за Уилли Роджерса и за пиццу.

– Мы повторим это на следующий год… Затычки на месте, простыней я обернулся.