Текст книги "Дополнительный человек"

«Ты принес в мою жизнь так много туалетной бумаги»

В тот вечер, когда Генри вернулся со Дня благодарения в Коннектикуте, я преподнес ему добычу, которую заполучил в Куинсе. Я предложил ему разделить со мной еду и разумеется, бумажные полотенца и туалетную бумагу. Он очень впечатлялся, в особенности дюжиной рулонов туалетной бумаги. Мы засиделись за полночь. Я рассказал ему, что моя тетушка им интересовалась.

– Ну разумеется. Все женщины таковы, – сказал он. И у меня возникла тайная фантазия, что, может быть, однажды вечером он пригласит ее на прогулку и приятно проведет с ней время. Но я не знал, как склонить его к этому, поскольку он ожидал, что платить будет женщина, а она ожидала, что платить должен мужчина. Над этим еще следовало поразмыслить.

Я спросил у Генри, как прошел День благодарения, и он сказал, что разочарован.

– Там обосновался Беллман. Еда была превосходная, но мысль о нем испортила мне аппетит. Они обручились! Родители в шоке, но, похоже, они меня не винят, что само по себе хорошо. Они не взяли его в клуб. Это было бы слишком. Он совершенно топорный. Никаких манер. Не умеет держать вилку и ужасно одевается.

– Когда свадьба?

– Дата еще не назначена, так что все еще есть надежда. Ей сорок пять, а ему двадцать пять. Он делает все это ради грин-карты, я в этом уверен. Ему нельзя доверять. Я должен был его обуздать. Единственная надежда, что она придет в чувство, но он пакостит всем, кого я знаю. Сначала Гершон, а теперь целая американская семья из Коннектикута. И все из-за мести мне, потому что я выбросил его отсюда. Он видел во мне отца. Он очень подвержен эдипову комплексу, но в конце концов, может быть, в его привязанности к ней есть своя правда. Любовь к матери. Однажды он сказал мне, что обожает ее груди. В этом ты похож на Беллмана, но ты куда более нормален.

Мне не понравилось, что Генри усмотрел какую-то связь между мною и его антагонистом Беллманом. Как-то он упомянул в нашем разговоре о внучке Вивиан Кудлип с большой грудью. Но, насколько мне известно, он даже не пытался меня с ней познакомить, что очень расстраивало: если Генри ценил меня, он должен был что-то сделать. Радовало все-таки то, что в конечном итоге он считает меня нормальным.

В тот вечер, прежде чем улечься спать, я написал благодарственную записку тетушке. Молодой джентльмен должен был сделать это. Конечно, ей будет приятно получить письмо. Я написал на конверте адрес, но у меня не было марки. Я отправился в комнату Генри с двадцатью девятью центами, повинуясь правилу «никаких обязательств», и попросил:

– Могу я купить у вас марку?

– Я дам тебе марку.

– Нет, все в порядке. У меня есть сдача.

– Я дам тебе марку, – сказал он приветливо. – В конце концов, ты принес в мою жизнь так много туалетной бумаги.

Глава 7

Блохи, автомобили и Флорида

Между тем автомобильные проблемы и новость об обручении Беллмана усугубили и без того тяжелое положение Генри. Его дела становились все хуже. Однажды вечером, вскоре после Дня благодарения, когда я готовил на кухне нехитрый обед, он ворвался в квартиру, сопровождаемый звоном ключей в замке. Его лицо было не просто красным, оно пылало. Он захлопнул дверь, не столько в ярости, сколько желая, чтобы нас никто не услышал. Вихрем пронесся мимо меня, плащ летел за ним, словно знамя. В гостиной он уселся на кушетку и обхватил руками голову.

– Гертруда, о, Гертруда! – произнес он. – Мои печали не подкрадываются, как шпионы – одиночки, их уже целые батальоны!

– Что случилось? – спросил я встревоженно. Он всегда был драматичным, но никогда таким расстроенным.

– Я попытался припарковаться на Парк-авеню, – начал он свой рассказ. – Но руль практически отказал, и я, проскочив, врезался в медный поручень навеса. К счастью, я не снес всю эту штуку к чертовой матери. Конечно же портье был тут как тут. Он увидел, в каком состоянии автомобиль, и решил испепелить меня взглядом. Вероятно, он ^не хотел, чтобы я парковался на этом месте. Я его не виню. Плохо то, что мне пришлось вылезать через пассажирскую дверь. А значит, признать, что другая дверь не работает. Вот это было уже чересчур. – Генри понизил голос и конфиденциально сообщил мне, квартиранту, гостю, вероятному дворецкому и сквайру: – Но вершиной всего стали блохи!

– Что?

– Блохи.

– У вас блохи? С чего вы решили? Может, просто кожный зуд.

– Нет, блохи. Я ходил к дерматологу. Он взял образчик с моей голени и изучал его под микроскопом. Он в этом деле эксперт. Это было унизительно. Я покинул его и врезался в медную ограду, а в довершение унизился перед портье.

– И что дерматолог велел вам делать?

– Он полагает, что две бомбы против блох и мой отъезд положат конец инциденту – хозяин должен уехать.

– Вы думаете, я тоже их подцепил?

– Нет. Им нужен многоопытный и очаровательный хозяин, вроде меня. Ты слишком молод и не обладаешь необходимыми знаниями жизни. Когда они прикончат меня, тогда переберутся к тебе. Они наемники, хищники. Можно только надеяться, что бомбы прибьют их, а мой переезд во Флориду довершит разгром. Теперь мне важнее, чем когда бы то ни было, попасть туда. Я должен найти машину!

Я обиделся на блох за то, что они дали Генри еще один побудительный импульс бежать во Флориду. Все его попытки найти машину так или иначе были пресечены, и во мне утвердилась уверенность, что он проведет зиму со мной.

– Где, как вы думаете, вы подцепили блох? – спросил я.

– Я думаю, Гершон набрался их от лошади в Нью-Джерси. Они, вероятно, забрались в его бороду, увидели, что я могу предложить им больше, и начали перебираться на меня.

Наша квартира напоминала выжженную пустыню, которую мы продолжали бомбить. У нас были тараканы, которые восстановили свое поголовье; у нас было несколько семей голубей, которые жили на подоконниках и стонали целыми днями и затем под фанфары улетали, как будто у них наступала неотвратимая пора мигрировать; и теперь у нас были блохи.

В тот вечер я пошел попить воды перед сном. Генри сидел на кровати в своем голубом купальном халате и рубашке от смокинга и рассматривал старый конверт с надписями.

– Что это? – спросил я.

– Список вещей, которые нужно сделать. Что в этом списке делают штаны? О да, я должен их починить. Ну, по одной вещи на каждый день. Что я сделал сегодня? Сходил к дерматологу. Все еще не заплатил подоходный налог. Меня засунут в тюрьму на многие месяцы. Заморозят мой банковский счет. Я уже начал переводить деньги в дорожные чеки, чтобы до них не добрались.

– Не можете ли вы найти кого-нибудь, кто заплатит за вас подоходный налог?

– Я не могу себе этого позволить. Все мои бумаги, над которыми следовало работать, остались в чемодане, но его украли в Польше.

– Мне очень жаль, – сказал я.

– Ну, никогда не было легко, и становится только хуже… Если в один день не сработало, попробуй в другой, – храбро сказал Генри, совмещая две свои персональные поговорки в одну для большего мужества.

Он положил список на кофейный столик рядом с кушеткой и, взяв бутылку одеколона-спрея, побрызгал лодыжки. Запах оказался невыносимо сладким.

– Для чего вы это делаете? – спросил я.

– Блохи начинают с ног и двигаются вверх. Я могу только надеяться, что одеколон их остановит, как ров с водой, и они потонут. Приношу извинения за то, что присовокупил их к нашей жизни.

Я заметил пару шортов – боксеров, натянутых на подушку.

– А почему ваше белье на подушке?

– Из-за блох, конечно. Они не оставляют меня ни на минуту. Я вынужден постоянно все стирать. У меня нет чистых наволочек.

Я заметил, что Генри устроил большую стирку в ванной, но не знал почему. Он держал свои тревоги втайне. Я предположил, что он не хотел понапрасну беспокоить меня из-за блох, пока не получит профессиональную консультацию.

– Что за жизнь, – вздохнул Генри и сунул в ухо затычку. – Блохи, проблемы с автомобилем, налоги. Не могу поехать во Флориду. Это все чересчур, что-то должно сдвинуться с места. И маска для глаз все еще не нашлась. Жизнь становится невыносимой… Это вуаль слез. – Он завязал оксфордскую рубашку вокруг глаз, сунул в ухо вторую затычку и обрел более счастливый вид.

– Я отправляюсь в землю дремоты, – объявил он.

– Ну, найдите успокоение хотя бы в снах, – сказал я. Мне не нравилось видеть его в окружении проблем.

– Шесть долларов? – спросил он.

– Нет. Успокоение. Найдите успокоение в снах, – повторил я громко, чтобы он мог расслышать меня сквозь затычки. Я стоял рядом с ним.

– Сны? Я не хочу снов. Я хочу забвения. Мои сны не приносят успокоения. Мне снится только один сон. Я уже готов выйти на сцену, но не знаю своих реплик. А занавес поднимается.

«У всего города блохи!»

На следующее утро на работе у меня произошел короткий, но досадный разговор с Мэри. Она стояла рядом с моим кабинетиком, на ней был беловатый свитер толстой вязки и темно-синяя шерстяная юбка.

– О, черт! – воскликнула она.

Выражение было достаточно восхитительным, и затем я увидел, как она бьет себя по голени. Я знал, в чем проблема, но все равно спросил:

– Что такое?

– Только что купила колготки, и они поползли.

– Очень жаль, – сказал я и улыбнулся своему сочувствию. Мэри покинула район моего кабинетика. Я намеренно соблазнил ее сказать «колготки», не осознавая, как сильно это меня обеспокоит. Я действительно обеспокоился, услышав первые два слога, вылетающие у нее изо рта: кол-гот… Колготки.

Для меня это был интимный термин. Но она этого, конечно, не знала. Сказав «колготки», Мэри раскрыла передо мной свою сексуальность: под белокуро – белокожей внешностью, под свитерами и юбками ее сознание было сознанием женщины, которая обнажена по утрам, которая натягивает колготки на превосходные гладкие ноги до самой задницы.

Мне нужно было слишком многое обдумать. Я не мог выбросить этот образ у себя из головы – колготки, натягиваемые на ноги. За этим последовала мысль о том, как она прошептала слово «колготки».

Я не знал, что с собой поделать, и решил отправиться в отель «Барбизон». Я бывал там как минимум раз в день, чтобы воспользоваться туалетом. Мне не нравился офисный туалет, потому что я был очень стеснителен. Там была жестянка с дезодорантом, но я чувствовал, что это признание вины, не говоря о том, что на самом деле запах становился только хуже. Другие люди в офисе пользовались дезодорантом, и я их не судил, но я боялся, что они не отнесутся ко мне с подобной же терпимостью. Кроме запахов, я также беспокоился из-за звуков. Я думал, что мои коллеги слышат меня в туалете даже сквозь шум вентилятора. Существовала также проблема ложного обвинения. Если бы я пошел в туалет и кто-то другой оставил после себя зловоние, а я не сделал ничего нежелательного, то после того, как я вышел и кто-то другой вошел – например, Мэри, – я был бы ложно обвинен. Так что я практически не пользовался туалетом в офисе. Я хотел быть храбрым и не иметь подобных комплексов, но они были глубоко укоренены. Так что я приобрел привычку ходить в отель «Барбизон» и пользоваться тамошним туалетом, что мне нравилось. Это было словно пробираться на шоу с Генри.

И теперь после Мэри и всего этого инцидента с колготками я грозил себе, что пойду в отель «Барбизон» и буду мастурбировать в туалете, если не перестану думать о ней. Но это была только угроза. Я никогда не прибегал к этому. Что, если бы охрана в отеле «Барбизон» поймала меня? Я остался сидеть за своим столом и нейтрализовал реакцию на Мэри обычной успокоительной мыслью: «Я могу просто пойти к «Салли».

Я бывал там пару раз с того субботнего вечера, когда Генри уезжал в Нью-Джерси. Но делал это только тогда, когда был уверен, что Генри не будет дома и он не узнает, что я выходил. Иногда я встречал там мисс Пеппер, но никогда Венди. Я не выходил оттуда с новыми девушками, но мне нравилось, как они клали руку мне на плечо и говорили, какой я хорошенький. После «Салли» я обычно ходил на пип-шоу, о котором думал как о магазине грудей или шоу грудей, и трогал там женщин. Запах дезинфектанта начал ассоциироваться у меня с удовольствием. Я сломался, опустился до следующего уровня бесстыдства и, как другие мужчины, мастурбировал у себя в будочке, касаясь женщин. Это стало заведенным обычаем – возбуждать себя у «Салли» и находить облегчение в лавочке грудей. Когда все было кончено, я покидал Сорок третью улицу и обычно несколько дней чувствовал себя больным из-за своего поведения, но недостаточно больным, чтобы больше туда не возвращаться.

К середине дня слово «колготки» наконец покинуло мое сознание, хотя и задержалось там на долгие часы, как надоедливая песенка. Остаток дня я сидел с головной болью. Депрессия следовала за мной, словно тень, желавшая сокрушить меня.

Направляясь домой, я бросился в первый вагон подземки, чтобы развеселить себя. Я любил ездить в первом вагоне и смотреть в окно на рельсы. Иногда рядом стояли другие люди, хотя большинство пассажиров не имело представления о переднем окне и о том, какое оно интересное. В тот вечер я стоял у окна с хасидом. Мы стояли рядом, стараясь не касаться друг друга, и смотрели вперед.

– Здорово, правда? – сказал я.

Он мне не ответил. Я подумал, что это потому, что в его понимании я не был евреем, я был нечестивцем, но он улыбнулся мне, как бы соглашаясь, что мы получаем удовольствие, тогда как другие пассажиры упускают эту возможность.

Настроение улучшилось. Смотреть в окно было чем-то вроде гипноза: мы мчались вперед, наклоняясь вслед за темными рельсами; белые передние огни едва освещали темноту туннеля перед нами; ржавые металлические балки на потолке и стенах напоминали ребра. Я думал о рабочих – диггерах, которые шестьдесят лет назад трудились здесь, и некоторые погибли, когда земля неожиданно обрушилась.

Поезд грохотал и заполнял собой темный проход. Затем вдруг в желтом свете появилась платформа. Она напоминала далекую сцену, и люди, ожидающие поезда, были как линия хора. Когда поезд подъехал ближе, несколько человек увидели меня в переднее окно, лоб прижат к стеклу. Мы встретились взглядами, но они, как всегда, смотрели на меня с подозрением. «Что он делает у переднего окна? – должно быть, гадали они. – Может быть, с ним что-то не так?»

Но сейчас мне не было дела до того, кто что думает: я был отважным исследователем, искателем приключении. Глядеть в переднее окно всегда доставляло мне удовольствие. Я прекрасно понимал мальчишку, который угнал поезд и провел его из Бруклина в Манхэттен. Туннели подземки – это другой, но доступный мир, до которого легче добраться, чем до океана или до неба.

Хасид вышел на Восемьдесят шестой улице, даже не кивнув на прощание. Мне бы понравилось подтверждение знакомства. Но в конце концов, хоть на одну остановку я получил окно в полное свое распоряжение.

Я вышел из поезда на Девяносто шестой улице и прошел по пологому холму от Лексингтон до Второй авеню. Генри говорил мне, что Манхэттен – индейское слово, которое означает «холмистый остров», хотя он предпочитал думать, что мы живем у изножья Альп. Это делало нашу жизнь более похожей на европейскую. Приближаясь к дому, я надеялся, что увижу там Генри.

Рядом с мусорными баками прямо у нашей двери, где частенько прогуливались крысы, я увидел нечто похожее на черную металлическую раму от любимой кушетки Ген – ри. Что-то происходило. Взобравшись по ступенькам на наш этаж, я увидел матрац от кушетки, прислоненный к стене. Я понял, что, должно быть, случилось нечто экстраординарное.

Я вошел в квартиру и застал Генри посреди гостиной, с наслаждением взирающего на белую кушетку со светло-коричневыми пятнами, которая стояла у стены на месте старой кушетки.

– Что происходит?

– Я выбросил старую кушетку. Жаль было с ней расставаться, но время пришло. Я еще не взорвал бомбу от блох. Боюсь, кушетка была заражена, я бы не вынес еще одной ночи на ней.

– Где вы взяли новую?

– Нашел на улице.

– Думаете, это умно? У нас уже есть блохи.

– Она с Парк-авеню, очень хороший адрес. Стояла рядом с канапе, которое мне попалось вчера вечером.

– На Парк-авеню тоже могут быть блохи… Как вы привезли ее сюда? Гершон помог?

– Heт, он катался на велосипеде с сексуально-терапевтическими целями. Я только что нашел его и велел поработать над деталями. Он смазал их маслом и укрепил несколько винтов. Чтобы поднять ее сюда, я нанял маленького ирландского бродягу, который сидит перед пиццерией. Дал ему пять долларов. Он свалился в коридоре. Я думал, он умер. У него, должно быть, печень никуда не годится. Он, наверное, слишком слаб, чтобы прямо сейчас пропить деньги, которые заработал. Но я не могу заботить себя подобными вещами.

Я не мог поверить, что Генри и этот бродяга, маленький рыжеволосый человечек, которому на вид можно было дать лет тридцать, умудрились поднять кушетку на четыре лестничных пролета. Я решил, что у Генри случился припадок ярости против блох и он выместил его на старой кушетке, выбросив ее. Гнев, в свою очередь, придал ему столько энергии, что он оказался в состоянии втащить наверх другую кушетку. Он был в самом деле потрясающий. Я сказал:

– Я потрясен тем, что вы втащили ее сюда.

– Ну, танцы поддерживают меня в форме, хотя я могу себе что-нибудь разорвать и, вероятно, умру во сне.

– Это раскладная кушетка?

– Да, и Гершон устроил так, что она прекрасно раскрывается. У нее очень хороший матрац.

Генри принялся покрывать кушетку белыми пластиковыми мусорными мешками из супермаркета.

– Пластик для того, чтобы защитить вас от кушетки или кушетку от вас? – спросил я.

– И то и другое, – сказал он. – Я подержу его несколько месяцев. Это должно стерилизовать ее. Еще у меня есть пластиковая простыня для матраца. Дерматолог сказал мне, что блохи не выносят пластика. Они не могут в нем выжить. Ну, они могут немного посидеть на карнизе для занавесок, но нуждаются они в человеке.

Когда кушетка была застелена пластиковыми мешками, Генри уселся на нее с таким видом, как будто пробует на вкус вино. Потом он вышел из задумчивости и сказал:

– Знаешь, когда мы с этим бродягой брали кушетку, из окна на меня посмотрели две собаки. У них были очень грустные глаза. Должно быть, это была их кушетка. Они начали лаять. Думаю, они пытались предостеречь меня, что в кушетке блохи! Для нас, бедных, нет никакого выхода. Я сменил одну зараженную блохами кушетку на другую. Это, должно быть, эпидемия. У всего города блохи!

«Он увидел кусок сыра и произвел опустошение»

На следующее утро, когда я был на работе, секретарша позвонила мне по интеркому.

– Доктор Гаррисон на первой линии, – сказала она.

Это был Генри. Он представлялся доктором, когда чувствовал в этом нужду. Он сказал мне, что получил докторскую степень по драматургии в Парижском университете в пятидесятых годах. Однажды, с нежностью вспоминая о времени, проведенном во Франции, он сказал:

– Несмотря на общественные посещения Лувра, в Европу все еще стоит ездить. Когда они прекратятся, культура умрет.

Я нажал кнопку, переключив линию:

– Генри?

– Луис?

– Да, это я. Вы в порядке? Есть проблемы? – Генри никогда не звонил мне на работу за все время, пока я снимал у него комнату.

– Прости, что побеспокоил тебя, но я собираюсь установить бомбу против блох, так что не возвращайся раньше шести, в противном случае ты умрешь.

– Благодарю за предупреждение, – сказал я.

– Есть шанс, что я что-нибудь сделаю не так и погибну.

– Ну, надеюсь, что нет. Вы ведь прекрасно справились с бомбами против тараканов.

– В случае моей смерти свяжись с моим кузеном в Чарлстоне, Южная Каролина. Его зовут Филип Гаррисон. Он хирург-травматолог, но давно в отставке; он вечно не знал, какую из ног ему оперировать. Он захочет, чтобы меня похоронили на кладбище для бедняков, но скажи ему, что моя пенсия за колледж уйдет на оплату похорон.

– Хорошо… но вы не умрете. – Мне не нравилось думать о том, что Генри умрет.

– И никаких церемоний. Только один священник за гробом… после короткой поминальной мессы на латыни. Богослужение должно быть обязательно на латыни. Проведите ее в семь вечера, тогда никому не придется рано вставать… Я должен это записать, но ты запомни.

Он наслаждался своей фантазией, так что я сказал:

– Что могу – сделаю.

– Ты занят сегодня вечером? – спросил он. – У меня есть две подруги-леди, которых нужно сопроводить на открытие Исторического общества.

– Ну, я…

– Я могу продвинуть тебя социально. И там, вероятно, будет еда.

– Ну конечно, очень рад. – Я наконец получил шанс стать членом эскорта, рыцарем сопровождения.

– Мы забираем их в полвосьмого.

– Увидимся дома после шести.

– Да, но не раньше. Я не хочу звонить твоей тетушке с горестным известием, что прикончил тебя блошиной бомбой.

Вечером после работы я направился в метро и снова увидел бездомного с волосатой грудью и без рубашки, хотя было начало декабря и холодно, но, похоже, он этого не замечал. Он улыбнулся мне, когда я приблизился.

– Собираетесь помочь мне сегодня? – спросил он, словно бы вспомнив меня, и протянул открытую ладонь.

– Не знаю, – сказал я.

– Почему бы и нет? – спросил он и снова улыбнулся. Его глаза были веселыми и умными.

– Последний раз, когда вы меня видели, вы сказали, что я лысею.

– Да, и что? Так вы собираетесь помочь мне?

– Вы действительно думаете, что я лысею?

– Наклоните голову, – повелел мужчина, и я последовал его приказу. Он подошел поближе ко мне, и я почувствовал, что готов на компромисс. Он был очень грязным, хотя пахло от него нормально. Все это было полным сумасшествием, но когда начинаешь лысеть в молодом возрасте, то отчаянно ищешь утешения.

– Сквозь них все видно, – сказал мужчина. – Что есть, то есть. Заведи парик.

Я поднял голову и посмотрел на его волосы, на странные темные пряди, поднимающиеся оградой надо лбом.

– Это реклама? – спросил я. Я хотел, чтобы он знал, что я не единственный лысый в округе.

– Да, когда-то я был богат. И мог делать рекламу. Я мог делать все, что угодно.

– Что случилось?

– Кокаин. Двести пятьдесят тысяч долларов ушло на мой нос. Я был богатым арабским евреем с Истерн-Парквей, как сумасшедший Эдди, и мы оба все потеряли. У меня были деньги. У меня были женщины. Множество женщин. Вам стоило на меня посмотреть.

Товарищ-еврей. Я никогда до этого не встречал бродяг-евреев. Мне он понравился. Мне понравилось говорить с ним откровенно. Но человек из пиццерии, который стоял за дверью своего ресторанчика, куря сигарету, слышал наш разговор, и ему не понравилось, что бездомный задержался перед дверью его заведения. Может быть, он не любил евреев. Он вмешался в нашу дискуссию и сказал подло: – Ну и что. Посмотри на себя сейчас.

Мужчина повел себя так, как будто не заметил колкости или ему не было до нее дела, но на самом деле она его задела, потому что его лицо потемнело и он неожиданно отошел от меня без единого слова. Я поймал его и дал доллар. Он просто схватил его, не поблагодарив, и ушел.

Когда я прибыл домой, в квартире стоял горьковатый запах блошиной бомбы, но не слишком сильный, не такой, как от бомбы против тараканов. Но больше, чем запах, меня поразило то, что в гостиной снова произошла перестановка. Старая кушетка была водворена на прежнее место! Теперь у нас было две кушетки. Генри, похоже, пришлось посуетиться и разгрести комнату. На ковре кое-где виднелись чистые пятна.

Генри сидел на своем стуле-троне и, прежде чем я успел поздороваться, огорошил меня вопросом:

– Кто написал: «Здесь лежит тот, чье имя написано на воде»?

Он любил проверять на мне известные цитаты, и обычно у меня не было никакого представления о том, кто их автор. Моим единственным правильным ответом было «Оскар Уайльд». Я сказал тихонько:

– Уитмен?

– Нет, не думаю, чтоб Уитмен беспокоился о распущенности, – ответил Генри. – Он хотел, чтобы его оставили в покое.

– Ну же, кто написал это? – спросил я.

Генри закричал на меня:

– Ките, конечно… Что было написано на могильном камне У.К. Филдса?

– Ваш ум смертельно остр сегодня, – сказал я. – Не похоже, чтобы бомба от блох его повредила.

– Не избегай вопроса.

Я разозлился:

– Не имею представления!

Генри снисходительно прокричал:

– Ките и У.К. Филдс! Ты пропустил главные культурные движения нашего времени! На его могильном камне было написано: «Я предпочел бы быть в Филадельфии».

Я был в достаточной степени деморализован, но также и зол, так что задал Генри вопрос, чтобы заставить его защищаться:

– Для чего вы принесли обратно старую кушетку?

– Я по ней скучал, – сказал Генри, несколько сбитый с толку, и затем добавил, чтобы не казаться чересчур сентиментальным: – Новую слишком хлопотно раздвигать каждую ночь. Это будет наша гостевая кровать. Если у нас появится обусловленный договором слуга из России, он сможет спать здесь. Как ты думаешь, сколько это будет стоить? Заработки в России, должно быть, доллар в день. Значит, нам он обойдется в семь долларов в неделю. Мы это потянем. Только по три с полтиной с каждого. Не так плохо.

Генри поднял брови, надеясь соблазнить меня экономией.

– Он сбежит, – отмахнулся я. – Пойдет работать в «Соль земли» мыть тарелки.

– Нет, это будет нелегал. Ему придется остаться с нами. Он будет под нашим контролем. А если мы заполучим женщину, она может спать в твоей кровати. – Он все еще пытался соблазнить меня этой мыслью, а заодно извиниться за трудности теста с Китсом и У.К. Филдсом.

– Может быть, в таком случае у нас появится кормилица, – поддразнил я Генри, наполовину отдаваясь фантазии.

– Ты вконец испорчен. Настоящий американский секс-маньяк, – сказал он, потом замолчал на мгновение, обдумывая замечание о няньке, и добавил: – Думаю, что русское молоко может быть очень питательно.

– Да, из-за Чернобыля, – сказал я, и мы оба рассмеялись.

Я хотел отдохнуть перед встречей с этими леди Генри, так что пошел прилечь. По дороге в душ Генри зашел в мою комнату. На нем были выцветшие желтые шорты-боксеры, оранжевое полотенце обернуто вокруг плеч.

Он остановился у моей кровати, посмотрел на меня серьезно и сказал:

– Этот вечер очень важен для меня. Одна из леди, с которыми ты встретишься, – это Лоис Хубер. Я останавливаюсь в ее комнате для гостей в Палм-Бич последние четыре года. Именно с ней я ездил в Европу этим летом, но мы разорвали отношения, когда я оскорбил ее, и с тех пор мы не виделись.

– Постараюсь произвести хорошее впечатление, – пообещал я.

– Ну, нам обоим придется поднапрячься. У меня нет машины, чтобы ехать во Флориду, но я не утратил надежды найти какую-нибудь, так что ключевым моментом остается то, чтобы я сохранил за собой комнату в Палм-Бич. На самом деле она мне не нужна. У меня есть палатка. Я могу спать на пляже. Но тогда не будет возможности получать приглашения. Необходим телефон. Я порвал с Лоис и должен теперь восстановить с ней связь.

– Как вы собираетесь это сделать? – спросил я и переместился на кровати в сидячее положение.

– У меня два плана. Первый включает тебя. Твоя молодость может произвести на нее огромное впечатление и тем самым снизить ее бдительность. Она гиперсексуальна. Тебе больше нечего предложить, но, пока у тебя есть молодость, все в порядке.

– Я об этом не знал, – сказал я. – Не знал, что нужен для этого.

– Тебе не придется спать с ней. Тебе просто нужно улыбаться и быть приятным.

– Я и не думал, что мне придется спать с ней, я просто не уверен, найду ли правильные слова.

– Тебе не придется ничего говорить. Тебе просто нужно быть молодым. Это ее отвлечет. Я думаю, она пригласила меня, чтобы проверить. Она сказала, что принимает только конструктивную критику. Так что, если я буду с ней очень хорош, она может взять меня обратно. Или это просто трюк, чтобы поиздеваться надо мной, чтобы я думал, что у меня есть шанс воспользоваться своей старой комнатой, и потом отвергнуть меня в качестве мести за мои оскорбления.

– Как вам удалось оскорбить ее, когда вы были в Европе?

– Я сказал ей, что у нее нет вкуса в одежде, что она вульгарна в отношении вещей, что у нее нет чувства социального слоя, что у нее слишком большая задница, что она похожа на седло, что она, возможно, моральный имбецил… Я думаю, что это – конструктивная критика. Она должна взять это за основу и строить на этом свои отношения. Она может даже пойти учиться в школу этикета.

– Вам в самом деле стоит извиниться. Это – немыслимая череда оскорблений, – сказал я.

– Не могу. Все это правда. Но я не собираюсь и дальше ее критиковать. Это будет форма извинения. Кроме того, я представлю тебя. Я тебя использую. Посмотришь, как это работает. В ответ будут бесплатные закуски и напитки и, может быть, обед.

Я боялся, что подведу Генри, но храбро пообещал:

– Сделаю для вас все возможное.

– Но самой большой нашей проблемой является другая женщина, Мэридит Лагерфельд, – продолжал Генри. – Она всегда была добрым другом. Она знает, что я порвал с Лоис, и пытается меня заменить. Она хочет получить мою комнату в Палм-Бич. Она долгие годы закидывала удочку, чтобы быть приглашенной туда. Она пускает в ход все свои чары, обещает Лоис, что будет представлять ее мужчинам. Но единственное, что она может достать, – это старые фрукты. Она – самый худший тип изо всех, какие взбираются по социальной лестнице. Она никогда бы не попала в Палм-Бич. Она бы была в четвертом списке.

– В каком же списке вы?

– Я двигаюсь из списка в список. От первого до последнего. Я хожу туда, где есть бесплатная еда, пока люди мною интересуются… Я полагаю, что я в первом списке, но я бы не сказал, что имею бешеный успех. Никогда не знаешь. Один год ты на коне, в другой год тебя скидывают… Мы должны увериться, что победили Лагерфельд. Пока ты будешь смягчать Лоис, я буду занимать Лагерфельд. Затем мы поменяемся женщинами. Лоис думает, что Лагерфельд может достать ей мужчин, но я могу предложить ей кое-что, чего Лагерфельд не может: роль в одной из моих пьес!

– В которой именно? – спросил я.

– В пьесе про Джордж Элиот, «Мертвая рука». Я нашел первую страницу, когда переворачивал вчера вечером кушетку, и мне пришла в голову эта мысль.

– Где же остальная часть пьесы?

– Скорее всего, в одном из саквояжей на кухне. Я ее найду.

– Как вы думаете, «Генри и Мэри всегда опаздывают» тоже лежит в чемодане?

– Нет, она была на полу весной во времена Беллмана. Он, наверное, поставит ее в Югославии и разбогатеет после постановки. Однажды мы найдем ее или он признается, что ее украл. Но «Мертвая рука» превосходно подходит для Лоис. Я устрою в Палм-Бич чтения и позволю ей быть Джордж Элиот. Она всегда хотела быть актрисой и многие годы проявляла огромный интерес к моей работе, и то, что я предложу ей эту роль, – наилучший шанс для меня получить назад свою комнату!

Генри принял душ, потом и я быстренько вымылся и начал одеваться. Я надел серые брюки, синий блейзер, белую сорочку и хороший галстук. Генри в своей комнате одевался приблизительно так же.