Текст книги "Дополнительный человек"

«Они все еще мужчины»

На следующий день, 2 января, я вернулся на работу в «Терру». Позвонил своим дамам, и они рассказали мне о праздниках. Дела шли со скрипом, большинство моих партнеров все еще находились на каникулах, так что я позвонил своей тетушке, чтобы узнать, как она, иона рассказала мне, что к ней приходил мастер чинить холодильник.

– Он был лысый, за сорок, большой живот, голубые глаза и очень милый, – сообщила она. – Он воспользовался туалетом и опустил крышку. Джентльмен. Удовольствие было на него смотреть. Мне всегда везло с мастерами.

Утром я проверил, как там Генри. Он чувствовал себя нормально, а когда ближе к вечеру я позвонил ему, ответа не было. Я разволновался и, как только закончилась работа. помчался домой. Он паковал один из своих больших чемоданов.

– Что происходит? – спросил я. – Как вы себя чувствуете?

– Намного лучше. Плохо гнусь, но жечь перестало.

Гершон излечил меня шваброй.

– Но почему вы собираете вещи?

– Потому что уезжаю во Флориду. Поеду автобусом. Сегодня вечером есть один девятичасовой. У него долгая стоянка в Джэксонвилле. Завтра можно было бы сесть на прямой автобус, но я не вынесу Нью-Йорк еще один день. От этого зависит мое здоровье. Я нуждаюсь в удовольствии.

– Мне очень жаль, что здесь для вас нет удовольствий, – сказал я.

– Сегодня удалось немножко урвать. Еврейское общество слепых возьмет мою машину. Они даже сами заберут ее из кампуса в Куинсборо. Я смогу списать ее в качестве акта благотворительности, если когда-нибудь заплачу налоги.

– Для чего Еврейскому обществу слепых понадобилась ваша машина?

– Они продают старые машины на металлолом, а день – ги используют, чтобы печатать книги по Брайлю.

Я был горд, что еврейская организация помогла Генри. Так же как в случае с Нью-Джерси, я надеялся, что благие действия Еврейского общества в восприятии Ген – ри станут отражением моего собственного характера.

Я не хотел, чтобы он уезжал, и поэтому сказал, пытаясь поселить в нем страх:

– Вы думаете, ваш ишиас выдержит поездку на автобусе? У вас может случиться еще один приступ на какой-нибудь ужасной автобусной станции.

– Одна только мысль о том. что скоро я окажусь на солнышке, придаст мне мужества, если боль вернется. И у меня куча кодеина; я выходил на улицу и купил лекарства по старому рецепту.

– А как насчет машины?

– Найду какую-нибудь там. А до этого возьму напрокат велосипед. Я люблю велосипеды.

Я удалился в свою комнату, чтобы не отвлекать Генри. Шокированный внезапностью его решения, я лег на кровать, и меня стала бить нервная дрожь от страха, что он уезжает.

По телевизору в это время показывали новости. Вскоре должна была произойти инаугурация Клинтона, и возникла масса шума по поводу отношения президента к геям и военным. Репортер опрашивал людей на улице: «Как вы думаете, могут ли гомосексуалисты служить в армии?»

Генри ответил из своей комнаты:

– Эта страна теряет лицемерие. Нам нужно вернуться к нему.

– Вы полагаете, мы нуждаемся в лицемерии? – спросил я.

– Вот именно. Оно удерживает людей от того, чтобы вцепиться друг другу в глотки. Клинтон этого не понимает. Он собирается разрушить военно-морской флот. Гомосексуалисты были счастливы на свой манер. Годы тому назад мы были куда более искушенными. Если парень был геем, он шел в военно-морской флот и был там совершенно счастлив. А если не мог попасть во флот, то пытался сесть в тюрьму. Клинтон хочет вытащить проблему на свет божий. Это не сработает. Никому не должно быть дела до того, как человек обустраивает свою сексуальную жизнь. Может быть, лицемерие не совсем точное слово… Осмотрительность. Вот именно. Осмотрительность в сексе и в почтовых махинациях.

Я был согласен, что никому не должно быть никакого дела до чужой интимной жизни, но в случае с Генри я хотел исключения: я хотел знать, как он обустраивает свою сексуальную жизнь, но не решился проявить незрелое любопытство.

– Что за осмотрительность в почтовых махинациях? – спросил я.

– Нужна осторожность. На почте есть своя полиция, ты знаешь. – Он помолчал мгновение, а потом спросил: – Ты не видел мой ежегодник?

– Нет, не видел, – ответил я.

– Я должен позвонить подруге-леди в Палм-Бич. В моей записной книжке нет ее номера. Совсем не ко времени исчез ежегодник. Очень странно. Может быть, Гершон взял его чтобы разослать рождественские открытки.

Я вышел из своей комнаты, чтобы помочь Генри искать ежегодник. Он был толстый и черный, на обложке оранжевой краской был выведен год, 1988. Ежегодник был старый. Такие ежегодники переиздавались каждые два года, и в них фигурировали более тысячи американских семей из высшего общества. С адресами, номерами телефонов, университетами, в которых они учились, членством в клубах и другой информацией, так что кто угодно мог ею воспользоваться. Я просматривал ежегодник несколько раз и с удовольствием обнаружил в нем номер Ивзов, хотя они не имели ко мне никакого отношения.

Мы нашли книгу под зелеными штанами Генри. Он предполагал взять их с собой в Палм-Бич.

– Проблема в том, что необходимо иметь обширный гардероб, – объяснил он. – Приходится делать трудный выбор. Эти брюки отлично выглядят вечером, но в прямом солнечном свете пятна видны, что недопустимо – вещи там должны быть чистыми.

Генри бросил штаны на белую кушетку и посмотрел в ежегоднике фамилию своей подруги-леди. Он собирался спросить ее, не приютит ли она его на сезон.

– Она в последнее время не очень хорошо видит, – сказал он, – и должна просто прыгать от радости, что у нее появился шанс заполучить меня. Молодая кровь. – Он снял телефонную трубку, уселся на стуле-троне и принял позу уверенности и популярности. – Бетти, это Генри. Генри Гаррисон… Да, драматург… Я все еще в Нью-Йорке, но я буду в Палм-Бич через пару дней. Приеду автобусом, у меня проблемы с автомобилем… Жаль это слышать. Наши испытания принимают разные формы… Буду рад тебя видеть… Да. С удовольствием остановлюсь у тебя…

Разговор закончился, и Генри признал, что дама достаточно умна, чтобы понимать, почему он звонит, но ей нет дела. Он нуждался в комнате, а она нуждалась в компании.

– Все складывается по-вашему, – сказал я.

– Вот именно. Маска для глаз. Еврейский союз. И теперь – место, где остановиться. Она передвигается в кресле на колесиках – эмфизема от курения, – но в клубе «Эверглейдс», где она членствует, есть пандусы. Большинство вечеров у меня будут свободны. Просто замечательно. Но самое главное – это солнце.

Генри продолжил укладываться, но я не мог спокойно смотреть на это и отправился поесть. Он отклонил мое предложение принести ему что-нибудь. Возбуждение лишило его аппетита. Когда я вернулся, он спросил, не отвезу ли я его в Порт-Оторити в восемь тридцать.

– Конечно, я был к этому готов, – сказал я.

– Я дам тебе пять долларов, – сказал он.

– Не смешите, – ответил я.

– Я не желаю одолжаться!

Я не захотел спорить с ним в последний вечер, так что сдался, и он немедленно вручил мне пять долларов, а потом сказал:

– Я хочу кое-что тебе показать. Я нашел в шкафу старый альбом. Там есть фотография моей тетки. Я подумал, ты захочешь посмотреть на нее.

Мы сели на его кровать, и Генри пролистал хрупкие страницы толстого альбома в поисках фотографии. Он держал альбом подальше от меня, так чтобы я не мог ничего увидеть, но я подглядывал через его плечо и смутно разглядел то, что могло быть старомодным черно-белым фото в честь окончания колледжа.

– Это вы, Генри?

– Нет.

Наконец он нашел нужные страницы. Они были посвящены его тетке. На одной был большой черно – белый фотопортрет. На тетке был высокий кружевной викторианский воротник. Ее волосы были густыми и прекрасными, как у Генри. Она выглядела изысканно и притягательно. Ее глаза смотрели открыто и прямо. Она не была скромной женщиной.

– У нее ваши глаза и скулы, – сказал я Генри.

– Это у меня ее.

На противоположной странице были две старые газетные вырезки – колонки Балтиморского общества, с фотографиями тетушки Генри. Одна представляла собой копию портрета с викторианским воротником, на другой тетушка Генри в белом платье стояла в группе свидетелей на свадьбе. Заголовок под ее портретом гласил: «Грейс Рутерфорд отбывает сегодня во Францию».

– В те времена колонки, посвященные жизни общества, действительно отражали жизнь общества. Теперь там сплошь голливудские скандалы. – Генри еще раз посмотрел на свою тетку. Затем он закрыл альбом и положил его обратно в шкаф. – Вот так.

– Она была очень красивой, – сказал я.

Генри промолчал, его восторг от предстоящего отъезда иссяк. То была редкая минута сентиментальности, вызванная фотографиями тетушки. Он скучал по ней. Через некоторое время он продолжил укладываться, положил еще какие-то вещи, по большей части грязные рубашки, после чего объявил с возродившейся энергией:

– Наступает великий момент – закрываем чемодан! – Он уселся на него, но не смог застегнуть. – Мне нужен дворецкий… Садись рядом! – скомандовал он.

Я уселся на большой чемодан рядом с ним – спиной к спине. Мы немножко попрыгали, но не смогли застегнуть пряжки. Тогда я собрал все свои силы и нажал как только мог. Чемодан удалось закрыть. Это произвело на Генри большое впечатление.

– Ты бы пригодился в армии, – сказал он. – Там всегда нужны хорошие упаковщики.

Хотя это был глупый комплимент, я все равно ему обрадовался. Мы надели зимние пальто, и я протащил чемодан через вестибюль. Генри пришлось подождать, пока я подгоню машину.

Когда мы подъехали к Порт– Оторити, Генри задумался о своем путешествии.

– Я взял с собой бутылку вермута, чтобы принимать кодеин. Вероятно, кончится тем, что я поделюсь им со всем автобусом: с досрочно освобожденными и черной прислугой. В Америке нет никого подобного мне. Мне нравятся очень бедные и очень богатые. Знаешь, Джэксонвилл очень интересен из-за своей черной культуры. Придется пойти в бар во время остановки и провести кое-какие изыскания. В Джэксонвилле у женщин нет зубов. Не потому, что они их потеряли, а потому, что мужчины им их выбили. Мужчины там все еще держатся гоголем. Они не ведают, что творят, но они все еще мужчины.

Мы прибыли в Порт-Оторити около девяти – для парковки не было мест, так что я припарковался вторым рядом с линией такси. Я хотел вылезти из машины и донести чемодан Генри до станции, но он мне не позволил.

– Тебе придется покупать билет, – сказал он.

– Какая разница, – сказал я. – Я беспокоюсь о вашей спине.

– Беспокойся о билете, а не о моей спине. У меня тридцать таблеток кодеина. По одной на каждый час. Просто вытащи чемодан из машины, я смогу везти его на колесиках.

Я вытащил чемодан из багажника, и мы встали рядом с такси. С другой стороны «паризьена» мчались машины. Генри попробовал приподнять чемодан.

– В Джэксонвилле мне понадобится помощь. Я буду как Бланш Дюбуа, – сказал Генри и перешел на темпераментный южный акцент, каким говорят южане: – Я не могу поднять свой чемодан. Тут есть негритята, которые донесут его? Негритята всегда помогают мне нести багаж.

Закончив свою речь, он протиснул чемодан между двумя такси, а потом вытолкнул его на тротуар. Я подбежал к тротуару, оставив «паризьен», и сказал:

– До свиданья, Генри.

Он повернулся ко мне:

– Возвращайся к своей машине. Кругом полицаи. Не будь дураком.

Я отступил обратно к «паризьену» и смотрел, как Генри втискивается в стеклянные двери Порт-Оторити. Вот он заговорил с тощим темнокожим мальчишкой, похожим на жулика. Парнишка с усилием поднял чемодан и втащил его внутрь. Генри не обернулся посмотреть на меня. После того как он вошел в двери, я его уже не видел. Он даже не пожал мне на прощание руку.

Я сел в машину и подумал, не поехать ли мне к «Салли», добро клуб был всего в двух кварталах, и не выпить ли мне там. Наше прощание было просто насмешкой. Таким образом, я не заслуживал того, чтобы скучать по нему, а он – думать обо мне в автобусе. Но я не поехал к «Салли». Я проехал четко по Сорок третьей улице, сам себе удивляясь. Гнал всю дорогу до дому, в каком-то безумии надеясь, что Генри окажется там, несмотря на то, что мы только что расстались.

Войдя в квартиру, я был поражен ее уродством. Беспорядок, грязь и запах были до такой степени нездоровыми, что вызвали тошноту. Как я мог жить здесь? Отъезд Генри обнажил квартиру, он забрал с собой все величие и сверкание, сквозь которые смотрели мои глаза. Он делал квартиру похожей на гардеробную звезды-гастролерши.

Я направился прямиком к его шкафу. Прежде чем открыть его, я заметил на полу квитанцию. Сборы все нарушили. Это была квитанция за превышение скорости в Нью-Джерси, датированная приблизительно тем временем, когда они с Гершоном охотились за автомобилем. Полицейский записал номер прав Генри, адрес и дату рождения. 23 марта 1920 года. Генри было почти семьдесят три года. Он был еще более потрясающим, чем когда-либо. Я положил квитанцию на кофейный столик, чтобы он смог найти ее, когда вернется домой. Положил ее текстом вниз, чтобы он не подумал, что я знаю его возраст.

Я открыл шкаф и под несколькими смятыми рубашками нашел альбом. Я сел на белую кушетку и начал смотреть фотографии. Там была дюжина черно-белых фото, которые, скорее всего, относились к годам, проведенным Генри в колледже, когда ему было двадцать лет.

На самой поразительной фотографии Генри сидел на велосипеде. Ему было приблизительно лет двадцать пять. На нем не было рубашки, только шорты. Он находился на грязной дороге на вершине утеса, похоже в Монте-Карло. Его тело было гибким и прекрасным, живот плоским, руки превосходной формы. Лицо чистое и привлекательное. Он не улыбался. У него было обычное для молодого человека того времени выражение меланхолии и романтики, как будто говорившее, что он всегда останется таким прекрасным.

Еще на трех-четырех цветных фотографиях Генри было за тридцать. Казалось, все они сделаны в один и тот же день. На первой Генри стоял перед французским замком. На нем были синий блейзер и плащ – абсолютно чистые. На следующих двух фотографиях он был запечатлен на вечеринке с коктейлями в окружении обаятельных, модных людей. Он все еще был хорош собой, но в его лице уже проглядывало выражение той восхитительной, но усталой отчужденности, которое стало теперь для него характерным.

За целую жизнь Генри сохранил очень мало фотографий. Альбом по большей части был пуст. В конце его была вложена старая черно-белая фотография актрисы. Очень красивой. Ее звали Констанс Сихьюзен. Она была одной из женщин, которых Генри упоминал как своих любовниц. Я гадал, действительно ли между ними был роман, или он прослушивал ее для одной из своих пьес и оставил себе фотографию, потому что Констанс была красавицей, а то, что они были вместе, было просто ложью, фантазией. Но если это было ложью, он сам в нее верил. Как и я когда мне было тринадцать: я вырезал тогда на дереве инициалы девочки, притворяясь, что у меня есть подружка, и потом, годы спустя глядя на них, счастливо улыбался, потому что на мгновение верил собственной лжи. Я изменил историю своей жизни, но вспомнил об этом много позже. Не делал ли Генри то же самое с фотографией этой женщины, не вспоминая правды? Я не знал, что думать о Генри и о любви.

Я вернулся к его фотографии на велосипеде. Он был безупречен. Я посмотрел на его неопрятную кровать, на измятые грязные простыни, сложенные в изголовье, пустые бутылки внизу. Я пытался заглянуть в прекрасные глаза молодого человека. Мы были почти одного возраста. Мне хотелось предостеречь его, и я немножко поплакал. Я плакал, потому что у этого мальчишки не было никакого представления о том, кем он станет, о том, что через пятьдесят лет он будет спать на грязной узкой кушетке в замаранной комнате.

Я плакал о том, что случилось с этим молодым человеком, и еще я плакал потому, что старик, которым он стал, покинул меня.

Глава 10

Она хотела меня

Я начал думать, что все женщины – это транссексуалы. Я не мог найти разницы. Это вызывало неудовлетворенность. Как-то я ехал в метро, направляясь к «Салли», – я чувствовал себя не в форме, чтобы вести машину, – и увидел юную испанскую девушку, сидящую на коленях у своего парня. Она была хорошенькая. Ей нравилось сидеть на коленях. Так что я решил, что она, должно быть, транссексуалка. Только я не мог поверить, что она так открыто ведет себя в метро. Будучи евреем, я был приучен к сдержанности, старался не привлекать внимания и не быть смешным. Ту же склонность я заметил в транссексуалах. Вне стен клуба они совершенно не стремились на первый план, они смешивались с толпой.

Девушка была похожа на испанскую девушку у «Салли»: джинсы, грубые ботинки, ворсистое пальто, сильно накрашенные красные губы – но, может быть, она была настоящей девушкой. Проблема заключалась в том, что я уже долгое время не видел настоящих девушек, сидящих у мужчин на коленях. Мне казалось, что только транссексуалы откровенно ведут себя с мужчинами. Я изучал молодую парочку. Именно парень убедил меня в том, что его подруга – настоящая девушка. Он был слишком свободен и естественен. Он был настоящим парнем, и она была настоящей девушкой. Я решил, что, может быть, в испанской общине старые роли все еще неизменны. Я позавидовал этим двоим. Они целовались. Я хотел быть ими обоими. Я хотел быть достаточно сильным, чтобы держать кого-то на коленях, и достаточно привлекательным, чтобы на них сидеть.

Обычно я смотрел в темное окно сабвея, как в зеркало. Мне было двадцать шесть лет. Я начинал лысеть и не выносил своей внешности. Мое лицо было искажено мукой, а костюм молодого джентльмена: вельветовые брюки, спортивная твидовая куртка и плащ – казался симуляцией респектабельности.

Из-за этой счастливой, жизнерадостной парочки я вошел к «Салли» полный жалости к себе. С тех пор как Генри уехал, я бывал в баре несколько вечеров в неделю, и по большей части это место приводило меня в хорошее расположение духа. Девушки были прекрасны. Их красота заставляла меня чувствовать себя живым. Но в тот вечер я понимал, что не сумею встряхнуться, не сумею избавиться от жалости к себе. Я присел у большого овального бара и заказал ром с колой. Поискал глазами мисс Пеппер, но ее не было. Бар был заполнен дымом и народом. Там была дюжина девушек и вполовину меньше мужчин. Девушки выглядели сексуальными, мужчины – пристыженными.

Ко мне приблизилась высокая блондинка в узком красном платье, которое открывало ее прекрасные груди и красивые ноги. Я уже видел ее здесь, но заговорили мы в первый раз.

– Как дела? – спросила она.

– Прекрасно, – ответил я. – Небольшая депрессия. – Иногда я позволял себе быть с девушками откровенным, может быть, надеялся, что одна из них сможет помочь мне. – Все хорошо.

Но на моем лице, должно быть, отразилась боль, и блондинка, не желавшая упустить шанс получить мои деньги, спросила:

– Из-за чего же у вас депрессия?

– Потому что я ненормальный.

– Почему это вы ненормальный?

– Потому что я здесь.

– Вы не чокнутый, – сказала она. – Бог создал вас таким. Вам нравятся Королевы. Ну и что? Разве Бог совершает ошибки? Я красива – разве он ошибся, создавая меня?

– Нет.

– Послушайте, Бог не делает ошибок… Ну так что, не отправиться ли нам на свидание? Я знаю, вам понравится мой большой член.

У многих Королев, как у этой блондинки, была своего рода религиозная философия. Они нуждались в ней, чтобы выжить. Весь мир был против них. Но девушка пыталась обратить меня в свою веру лишь для того, чтобы добраться до моих денег. Я, в общем, не возражал, но проделывалось это чересчур грубо. Мне нравилось, когда девушки вели себя женственно и не упоминали о пенисах. По мне было лучше совсем позабыть о пенисе и потом разыграть удивление и восхищение, если позже пришлось бы его увидеть. Я сказал блондинке:

– Не сегодня.

– Многое теряете. – Она одарила меня сладкой улыбкой в надежде завлечь как-нибудь в другой раз и, ухватив за промежность, слегка сжала ее. Все Королевы делали это. Потом она отошла.

Я почувствовал себя лучше. Я вернулся к своей жизни у «Салли». Допил коктейль, заказал еще один. И тут я узнал испанскую девушку, юную и чрезвычайно чувственную. На ней была рубашка, застегнутая очень низко, чтобы продемонстрировать прекрасные, мягкие на вид груди. Мне они казались совершенно настоящими. И сама она казалась настоящей – с безупречной кожей оливкового цвета и темными глазами. Ее каштановые волосы вились от природы и доходили до плеч. Из-за того, что я лысел, я часто переживал, что девушки лысеют тоже. Они отлично выглядели в париках, но было намного сексуальнее с собственными волосами. Иногда я гадал, не уберегают ли женские гормоны от облысения, и думал, не поможет ли малая доза гормонов мне.

Испанская девушка была такой же хорошенькой, как та, которую я видел в метро. Вскоре она прошла через бар и уселась рядом со мной. Мы начали разговаривать. У меня было подозрение, что она обыкновенная проститутка. Это пугало. Я больше не мог постигнуть мир. Настоящие девушки оказывались транссексуалами, транссексуалы – реальными девушками.

Испанская девушка сказала, что свидание обойдется мне в сто пятьдесят долларов плюс комната в отеле. Я попытался сбить цену, но она заявила, что у нее твердая такса. Она была несговорчивой, сердитой и высокомерной.

Я сказал ей:

– Вы самая хорошенькая здесь. – Я всегда говорил девушкам, что они хорошенькие, даже уродливым. Они хотели знать, что выглядят так же, как чувствуют себя внутри. Мой комплимент немного смягчил ее. На секунду она одарила меня улыбкой, и именно тогда я понял, что она – транссексуалка. Она ценила комплименты и нуждалась в них. Затем она снова стала неприступной.

– Я знаю, что это так, – сказала она. – Но вы хотите свидание или нет?

Она не играла со мной. Мне же нужна была иллюзия нежности, так что я сказал, что она мне не по карману.

Она отошла, но я продолжал смотреть на нее, потому что она мне очень понравилась. Она начала говорить с каким-то стариком, на котором был смокинг. Я в первый раз видел у «Салли» кого-то в черном галстуке. Он был тощим и низеньким, с венчиком седых волос. Он изрядно выпил и был возбужден. У него была ослепительная улыбка. Он совершенно не стеснялся того, что находится здесь, в отличие от остальных. Я подумал, может быть, он официант или просто богатый сумасшедший старик. Он заставил испанскую девушку усесться к нему на колени и сказал с энтузиазмом:

– Я хочу увидеть его.

Они отошли в самый дальний и самый темный угол бара, далеко от танцпола. Там в тени стояли несколько столиков и стульев. Он сел, а она встала перед ним. Я прошел за ними. Старик и девушка были от меня примерно в пятидесяти футах. На танцполе танцевали две девушки, так что я мог притвориться, что смотрю на них. Я видел, как старик дал девушке деньги и она немного приспустила джинсы, потом сунула туда руку. Было похоже, что она пытается высвободить член. Должно быть, он был слишком туго затянут или привязан. В конце концов она освободила его, и старик протянул к нему свои жадные стариковские ручонки. Я не мог разглядеть ее пенис, потому что смотрел не под тем углом и потому что осторожничал.

Старик улыбнулся во весь рот. Может быть, он просто подержал пенис, а может быть, поцеловал его один или два раза. Это длилось не больше минуты. Должно быть, они договорились как раз на это время, потому что девушка резко отстранилась и с усилием привела себя в порядок. Старик остался сидеть там. Он все еще выглядел счастливым и бесстрашным. Девушка прошла через танцпол. Я прижался к стене, и, когда она проходила мимо меня, я видел, что ее лицо стало менее высокомерным, менее надменным. Казалось, она на мгновение утратила уверенность в себе. Я удивился. Что-то в общении со стариком ей не понравилось. Может быть, ей было неприятно заниматься проституцией, а может быть, его слабоумный интерес и желание «увидеть его» стало ударом по ее собственным иллюзиям о том, что она – красивая девушка.

Стоя у стены, я смотрел в зал. Я простоял так, наверное, минут десять, наблюдая непрерывное движение. Ко мне подошла азиатская девушка и тоже прислонилась к стене. Я не видел ее раньше. Она ангажировала меня, словно даму, оставшуюся без кавалера, смущенную и напуганную. У нее было очень красивое лицо с высокими четко очерченными скулами и изящным носом и тонкие белые руки. Блестящие черные волосы касались плеч. Она была в короткой джинсовой юбке. Как у большинства здешних азиатских девушек, в ней не было ни единого намека на ее истинный пол.

Я заговорил с ней. Ее звали Сильвия. Она старательно произносила английские слова, но говорила грамотно.

– Откуда ты? – спросил я.

– С Манхэттена.

– Я имею в виду до Манхэттена.

– Из Кореи.

– Сколько пробыла в Штатах?

– Пять лет.

– Чем занимаешься, кроме того, что приходишь сюда?

– Изучаю моду.

Многие азиатские девушки, с которыми я беседовал, изучали моду. Они приходили к «Салли», чтобы оплатить учебу.

– Хотите пойти со мной на свидание? – спросила Сильвия.

– Сколько это будет стоить?

– Семьдесят пять долларов.

Никто прежде не называл эту сумму. Она была новичком у «Салли». Я безумно обрадовался и согласился пойти с ней. Если бы я начал торговаться, то ощутил бы, что делаю что-то не то. Я почти убедил себя, что она просто хочет быть со мной.

Мы отправились к банкомату на Седьмой авеню. Потом я взял такси. Мы сидели на заднем сиденье и держались за руки. Похоже, она не возражала. Мы проехали всего девять кварталов и поднялись в ее квартиру на Тридцать четвертой улице, как раз напротив Мэдисон-сквер-гарден. Я подумал о «Никс». Последние несколько игр они отыграли хорошо.

Мы поднялись на четыре этажа по грязной деревянной лестнице, и, когда вошли в квартиру, Сильвия проверила ванную, чтобы убедиться, что там никого нет. Она сказала, что снимает жилье вместе с другой девушкой. Это была приличных размеров комната без кухни. Прямо посередине стояла большая кровать, дальше было бюро и милый шкаф с зеркалом. Я заплатил деньги вперед, и она спрятала их в верхний ящик бюро.

– Ты там держишь свое белье? – спросил я.

– Нет, – ответила она и рассмеялась.

Мне хотелось посмотреть на ее белье, на ее трусики и бюстгальтеры, но я не попросил, мне хотелось казаться нормальным. Я присел на край кровати, и Сильвия начала раздеваться передо мной. Здесь, в квартире, она казалась более спокойной и уверенной, чем у «Салли». Глаза ее стали почти игривыми. Она сбросила одежду, ее тело оказалось люминесцентно-белым и лишенным волос. Мы не включали свет, в этом не было необходимости – фонари с хорошо освещенной Тридцать четвертой улицы заливали комнату серебряным светом. На ней остались только трусики. Она была милой и скромной. Грудь ее была такой, что об этом не стоило говорить, но соски припухли, как у юной девочки.

– Давно ты принимаешь гормоны? – спросил я.

– Несколько месяцев, – ответила она.

Это выглядело так, словно у нее только начался пубертатный период. Я смотрел на ее груди и вспоминал Синди, двенадцатилетнюю девочку, которая мне нравилась в первый год преподавания в «Претти Брук». Она сидела в первом ряду, и ее золотисто-белокурые волосы блестели на солнце. Я поймал себя на том, что смотрю на нее, когда класс затихал над своей работой и ее красивая головка склонялась к плечу. У нее были золотые волоски на руках и под коленями, которые я видел под партой, когда в первые школьные недели она носила юбки. Когда же она поднимала голову, ее губы были розовыми и мокрыми изнутри, а глаза голубыми. Но именно волоски под коленями, это вторжение животного мира, привлекало меня в ней.

Поскольку школа была частная, мы частенько по выходным отправлялись с детьми на экскурсии. В начале сентября мы поехали автобусом в государственный заповедник «Уортингтон» в долине реки Делавэр, чтобы взойти на небольшую гору и посмотреть на Аппалачи. Был очень жаркий, ясный день, и перед тем, как взбираться наверх, дети принялись бегать по полю у изножья горы. Синди была в двадцати ярдах от меня. Я смотрел, как она убегает от мальчишек, которые ее дразнили. Она бегала быстро, но ее ноги были слишком длинными и тонкими. Она еще не выросла и была игривой, словно жеребенок. Она закричала и исчезла за какими-то кабинками, мальчишки погнались за ней, и я почувствовал возбуждение при мысли о ее юной прелести. Я представил ее обнаженной и непорочной. Мне хотелось нежно ее поцеловать. Я чувствовал себя виноватым из-за этих мыслей, хотя это были мысли – и только. Вдруг кто-то прыгнул мне на спину. Я испугался и спросил:

– Кто там?

Это была Синди. Она обхватила ногами мой живот. Мальчишки, преследовавшие ее, окружили нас. Она рассмеялась:

– Защитите меня, мистер Ивз!

Мальчишки походили на собак, разгоряченных погоней. Их носы, слишком большие из-за пубертата, напоминали слоновьи хоботы. Моим единственным преимуществом перед ними были рост и власть. Мне тоже хотелось погнаться за Синди. Я сказал мальчишкам, чтобы они оставили ее в покое. Этого оказалось достаточно. Они разбежались, и я коснулся ее бедра, прижатого к моим ребрам, чтобы успокоить ее. Я позволил себе на мгновение испытать недозволенную радость от этого прикосновения, а потом сказал:

– Пора слезать, Синди.

Я старался всем телом ощутить ее, когда она соскальзывала с моей спины, чтобы не упустить ни одного момента.

Она сказала:

– Благодарю вас, мистер Ивз, – и побежала за мальчишками в надежде, что они снова будут ее дразнить. Я стоял совершенно неподвижно, желая запомнить то, как она давила на меня всей своей тяжестью.

Во время восхождения мы разделились на группы по десять человек. Синди оказалась в моей группе. У меня было пять мальчиков и пять девочек. Пока мы шли через лес, было очень жарко, и один из мальчиков спросил меня, нельзя ли ему снять рубашку. Я разрешил.

– Хотелось бы и мне снять рубашку, – сказала Синди. – Это несправедливо, что девочки не могут снимать рубашек.

Я подумал: «Неужели это возможно? Не прохожу ли я проверку?»

– Ну, девочкам положено быть немного загадочными, – рассмеялся я.

– Во мне нет ничего загадочного, – ответила Синди.

Я остановился, она тоже. Остальные продолжали идти, они не обратили внимания на ее слова. Ее лицо было опущено, выражение его печально. Поскольку мой пубертат начался поздно, в возрасте пятнадцати с половиной лет, я понял, что она говорит о своих маленьких грудях, у которых увеличились только соски, что я находил прелестным. Большинство же девочек в классе были более развиты, и она, очевидно, сравнивала себя с ними.

– Не беспокойся, – утешил я ее, – в свое время в тебе будет масса загадочного.

Она подняла на меня глаза и сказала: