Текст книги "Дополнительный человек"
Автор книги: Джонатан Эймс
Жанр: Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)
– Мне нравится ваш нос, – сказала она. – Это лучший нос, который я видела с тех пор, как была в Париже десять лет назад.
– Спасибо, – поблагодарил я женщину. Она пыталась сказать что-то остроумное, но у нее были печальные зеленые глаза. Если забыть о глазах, можно было бы воспринять ее слова за комплимент.
– А мне нравится ваша шляпа, – сказал Генри женщине. Он слышал ее замечание и вмешался в разговор.
– Почему? – спросила она.
– Форма хороша, – ответил Генри. – Чтобы носить шляпы, требуется огромное мужество. Людям снова нужно носить шляпы.
– Это все, что у меня осталось.
– Вы имеете в виду шляпу? – спросил Генри.
– Нет. Мужество.
– Почему? Вы потеряли все остальное?
– Да.
– Но почему?
– Раньше я была живой и веселой.
– О!
– Я актриса, – сказала женщина. – Играла на сцене.
– О! – опять воскликнул Генри, завершая разговор.
– Вы писатель? – спросила она его. – Вы выглядите как писатель.
– Нет. Я мыслитель.
– Меня зовут Луис Ивз, – вступил я в разговор, не желая оставаться в стороне. – Это Генри…
– Никогда никому не говори моего имени, – оборвал меня Генри. – Меня могут узнать и в чем-нибудь обвинить.
– Разве вы наступили мне на ногу? – спросила женщина.
– Я никогда бы не наступил вам на ногу, – ответил гордо Генри, и в его замечании был двойной смысл. Женщина была эксцентрична и грустна, но также и умна. Она поняла, что он имел в виду. Покраснев, она отошла от нас.
Я почувствовал себя виноватым перед женщиной. Она была мила со мной, ей понравился мой нос, но Генри прогнал ее.
– Абсолютно бестактно с ее стороны пытаться подцепить тебя вот так, – сказал он и отошел от меня к столу с вином.
Я отправился на поиски женщины в плоской шляпе. Хотел извиниться за Генри и снова услышать комплимент моему носу. Во второй комнате ее не было, и я пошел в вестибюль.
Я был немного пьян и потому быстро погрузился в фантазию о том, как мы двое влюбляемся друг в друга. У нее красивые глаза, и она стройная. В темноте было бы хорошо обнять ее, отчего она почувствовала бы себя молодой. Я представлял, как она кладет голову мне на грудь. Я глажу ее густые волосы. Как по-декадентски это было бы, если бы она мною восхищалась. Она бы, наверное, касалась моего пениса и улыбалась своим воспоминаниям.
Она могла бы стать мне матерью, пока я не обрел бы уверенность лет эдак через пять, чтобы гоняться за женщинами своего возраста. Пока же мы могли бы путешествовать вместе. Вдруг у нее есть деньги для путешествий. Хорошо было бы повидать Италию, думал я, наглядевшись рисунков.
Но в вестибюле женщины тоже не было. Она сбежала. Замечание Генри было слишком грубым. А ведь у нее были грустные глаза еще до того, как мы заговорили с ней.
Я знал, что она покинула клуб, но все-таки прошел по застеленной ковром лестнице на второй этаж просто на случай, если она в большой, элегантной гостиной с деревянными панелями, где проходила другая вечеринка. Там было много народу и большой стол-буфет, но без дамы в шляпе.
Я вернулся обратно в галерею, взял еще бокал вина, нашел Лагерфельд, она была одна.
– Хорошо проводите время? – спросила она.
– Неплохо, – ответил я и добавил: – Только не слишком хорошо себя чувствую. Генри был груб с женщиной, с которой я разговаривал. – Я говорил о Генри у него за спи – ной, вино развязало мне язык.
– Он ужасно ведет себя со всеми женщинами, – сказала Лагерфельд.
– Почему?
– Много лет назад его сердце было разбито. Тогда он был молод, хорош собой и у него еще были деньги. Он так от этого и не оправился и обратил свое разочарование против всех женщин. Нужно просто знать, как с ним обращаться, и тогда с ним очень весело.
– Как разбилось его сердце? – спросил я.
– Он был влюблен в девушку-католичку. Но ее семья не позволила ей выйти за него. Кончилось тем, что она вышла замуж за богатого банкира. С тех пор он притворяется, что он католик, но изначально он был пресвитерианцем. Теперь он любит церковь, потому что это позволяет ему быть религиозным снобом.
– Я ничего об этом не знал.
– Он любит таинственность. Никто не может его понять. Он слишком сумасшедший. Даже я по-настоящему его не понимаю.
– Отто Беллман думает, что он гомосексуалист.
– Так все говорят. В конце концов, он же был в театре, а актеры вынуждены быть гомосексуалистами или бисексуалами, чтобы с чувством произносить свои реплики. Но Генри – прямая противоположность. У него нет чувств.
Тут появился Генри, и мы, как по команде, одарили его фальшивыми улыбками. Я чувствовал себя виноватым оттого, что так охотно сплетничал о нем. Генри сказал, что нам пора, и Лагерфельд согласилась.
– Я голоден, – объявил он, когда мы вышли из галереи.
– На втором этаже вечеринка, – сказал я, надеясь таким образом искупить свой грех. Я опорочил Генри, но теперь я мог его накормить. – Там полный стол еды. Может быть, мы могли бы пробраться туда.
Мои спутники были в восторге. Лагерфельд принялась с трудом подниматься по ступеням, но мысль об еще одной вечеринке придавала ей силы. Мы беспрепятственно продвинулись прямо к столу-буфету и смешались с толпой. Вечеринка была продолжением аукциона антиквариата в университете Брауна.
Еда оказалась превосходной: мясо, креветки, сыр. И особенно вкусной потому, что была бесплатной. Мы объелись и выпили еще вина.
Не отходя далеко от стола-буфета, Генри расстегнул свой блейзер, чтобы легче дышалось, и я уголком глаза заметил полоску белой плоти. Складка блейзера распахнулась, и его задница оказалась в непосредственной близости от камамбера.
Но прежде чем я успел что-то сказать, промах заметила Лагерфельд. Она улыбнулась, наши глаза встретились, и она понимающе ухмыльнулась мне. Было похоже, что ей очень хочется шлепнуть Генри по заду своей тростью. Я прошептал ему:
– Видно.
– Что видно?
– Ваш зад.
– До чего ж это утомительно. Не хочу застегиваться. Люди должны чувствовать, что их свобода неприкосновенна… но я слишком близко к еде. Так что могу понять возражения, – сказал он и застегнул блейзер.
Немного позже мы покинули вечеринку и отвезли Лагерфельд домой. Мы припарковались перед ее домом. Когда-то он выглядел величественно, но сейчас пребывал в запустении. Прежде чем выйти из машины, она сказала мне:
– Вы молодец, что нашли эту вечеринку, – и потом обратилась к Генри: – Он многому научился у тебя.
– Всему, чему не следовало, – ответил Генри.
Я вышел из машины, предложил руку Лагерфельд, она взяла меня под руку, и я довел ее до двойных стеклянных дверей. Швейцар в дальнем конце безличного, грязного вестибюля, освещенного лампами дневного света, впустил ее. Я смотрел, как она идет через вестибюль, опираясь на трость, и приветственно машет швейцару. Ей хотелось играть роль женщины из общества, которая возвращается до – мой с вечеринки. Но швейцар едва глянул на нее, оторвавшись на миг от своей газеты, и Лагерфельд исчезла в лифте.
Галстук погружается
Мы с Генри вернулись домой, выпили еще вина и посмотрели телевизор. В одиннадцать часов началась очередная серия «Вас обслужили?». Сюжет вращался вокруг забастовки лондонских железнодорожников. Работники магазина не могли попасть домой, и им пришлось провести ночь кому в кемпинге, кому в отделе мебели.
Миссис Слокомб в мебельном отделе сделала себе миленькую спальню и попыталась соблазнить мистера Хамфри, тощего блондина с ужасными английскими зубами и сморщенными губами. «Киска» миссис Слокомб и женоподобная личность мистера Хамфри давали пищу для множества шуток и были источником нашего пьяного смеха. К чести мистера Хамфри следует сказать, что он старался не быть грубым, уклоняясь от авансов миссис Слокомб, и был нежен с ней, не желая ранить ее чувства.
– Она – единственная, кто не понимает, что он урнинг, – сказал Генри.
– Да, – ответил я.
– Они великие актеры, но теперь они навсегда увязли в своих амплуа. Мистер Хамфри будет только мистером Хамфри.
Вместо того чтобы отвергнуть миссис Слокомб и тем самым разбить ее сердце, мистер Хамфри закрыл глаза и начал жадно целовать ее, но его спасло появление сурового капитана Пикока, который был смущен, обнаружив их в кровати. Капитан Пикок думал, что может быть уверен насчет мистера Хамфри.
Все еще пьяный оттого, что целый вечер пил вино, я на середине шоу улегся на оранжевый ковер. Стащил подушку с белой кушетки и положил себе под голову так, чтобы можно было видеть телевизор. Рубашка на мне задралась и слегка оголила живот. Когда шоу закончилось, Генри встал надо мной и принялся раздеваться у шкафа, и мне на лицо начал опускаться его галстук. Он был красный в синюю клетку. Я подумал, что он хочет дать его мне и машет им передо мной, чтобы я посмотрел. Но он продолжал продвигать его дальше, пока, наконец, его кончик не указал на мой пупок, окруженный светлыми волосками.
– И что это ты тут делаешь? – спросил Генри, обращаясь к моему голому пупу, и в его голосе послышались флиртующие нотки.
Кончик галстука продолжал указывать на мой пупок. Мы были связаны одной пуповиной. На меня накатило страшное волнение. Все те месяцы, что мы прожили вместе, мы никогда не прикасались друг к другу. Мы были очень осторожны, мы даже не сталкивались плечами, а ведь наша квартира была маленькой и заставленной мебелью. Почему же теперь он прикасался галстуком к моему пупку? Может быть, он ревновал меня к женщине, которая сделала комплимент моему носу? Может быть, ее влечение ко мне сделало меня более желанным? Или моя ценность возросла потому, что я стал третьим партнером с ним и Лагерфельд и нашел бесплатную еду?
Я посмотрел на него вдоль галстука. На его лице была странная, двусмысленная улыбка, которой я никогда раньше не видел. Он пытался быть соблазнительным, игривым, но в то же время не хотел быть таким.
Я притворился, что не понял его вопрос, и сказал растерянно:
– Ничего не делаю, – и натянул рубашку, отбросив от себя галстук. Он смотал его, а я встал и ушел к себе в комнату.
Мы лежали каждый у себя, и я думал о том, сколько времени прошло, прежде чем Клавдия Шоша и Ганс Касторп из «Волшебной горы» поцеловались. Мы с Генри жили у изножья маленького холма в Верхнем Истсайде, и у нас это заняло несколько месяцев. Хотя это не был поцелуй, просто прикосновение галстука к пупку, но оно произвело эффект поцелуя.
И все-таки я не был уверен. Все было так неясно. Пытался ли Генри коснуться меня? Неужели он наконец открылся передо мной? Если так, я не хотел этого видеть.
Я не хотел, чтобы он нуждался в чем-то или в ком-то. Я не хотел, чтобы он был слабым, как я.
Глава 12
«Пожилые друзья подрывают вашу репутацию»
После той ночи с галстуком я осознал, что не хочу, чтобы Генри отчаивался, как отчаивался я. Больше всего на свете я хотел ему нравиться. Означал ли его галстук и мой голый пуп, что я нравлюсь ему?
Если так, то у меня появилась надежда, что он коснется меня снова. Я не хотел с ним секса, я просто хотел его одобрения. Однажды вечером, лежа на ковре, я снова открыл пупок, но ничего не случилось. Я почувствовал себя глупо и больше не стал производить подобные фокусы.
Как-то в среду, на третью неделю мая, когда я был на работе, мне позвонила тетушка. Она собиралась на обследование ухо-горло-нос в больнице, которая находилась рядом с моим офисом, и хотела знать, не пообедаю ли я с ней. Я согласился, и мы решили встретиться в полдень в вестибюле моей конторы.
В полдвенадцатого позвонил Генри. Он захлопнул дверь и хотел приехать ко мне в «Терру» за ключами. Он звонил из «Соли земли». Я договорился с ним встретиться через полчаса в вестибюле. Я не сказал ему о тетушке; это был удачный случай им встретиться, и я хотел пригласить его с нами на обед, но если бы он об этом знал, то наверняка попытался бы отвертеться, поскольку старушка ничего не могла ему предложить.
Генри прибыл первым. В темном вестибюле он был один, не считая швейцара. Я дал ему ключи, кроме ключа от почтового ящика, и мы договорились, что он оставит мою связку в почтовом ящике, чтобы я мог попасть в квартиру.
– Моя тетушка будет здесь с минуты на минуту, – сказал я. – Она приехала на Манхэттен к врачу. Мы собираемся пойти пообедать. Было бы замечательно, если бы вы пошли с нами.
– Я не в настроении сейчас обедать. У меня болит зуб, это меня убивает.
– Ну, может быть, вы задержитесь на минутку, чтобы познакомиться с ней?
– Ты хочешь расстроить идеальные взаимоотношения. Мы никогда не видели друг друга, и она присылает мне подарки.
– Она была бы рада повидаться с вами. – Я всеми силами пытался задержать его и спросил: – Почему вы захлопнули дверь?
– Мой друг Говард, тот самый, который имеет гуру, зашел ко мне ни с того ни с сего. Все еще пытается обратить меня. Я впустил его в квартиру, что было ошибкой. Он сказал, что я постарел. На что я ответил ему: актеру никогда нельзя говорить таких вещей. Он ушел, а я так разозлился, что отправился в парк, не захватив ключи. Сел там на скамью. Какая-то девушка рядом читала журнал «Лайф». Она попыталась заговорить со мной, а я огрызнулся.
На Генри были мокасины со стоптанными задниками, коричневые слаксы и синяя ветровка.
– А я считаю, что вы выглядите очень молодо, – возмутился я. – У вас хороший цвет лица после прогулки. И в ветровке вы похожи на яхтсмена.
Мой комплимент немного смягчил Генри. Он сказал:
– Гнев разогнал мне кровь, омолодив меня… Девушка в парке улыбалась мне, значит, я не выгляжу слишком старым. – Затем он подумал над моим комплиментом еще немножко, взвешивая его обоснованность, и добавил: – Молодые люди всегда считают, что старики молодо выглядят. Это пожилые друзья подрывают вашу репутацию.
Появилась тетушка. Швейцар открыл ей дверь, и она широко улыбнулась, довольная тем, что видит меня. Вне своей квартиры она выглядела крошечной и хрупкой. На ней была парадная юбка и жакет из легкой шерсти. Рыжие волосы были подстрижены в кружок.
– Тетя Сэди, – обратился я к ней, – это Генри Гаррисон, мой домохозяин. – Я надеялся, что Генри не станет возражать, что я так его называю. Просто мне хотелось быть уверенным, что старушка поняла, кто он такой. Она ведь всегда называла его просто донжуаном.
Тетушка удивилась, но надулась всем своим маленьким пятифутовым тельцем и поджала губы, изображая на лице замысловатое выражение для знакомства. Я видел, что ей хочется понравиться Генри и заодно внушить ему, что она женщина первого класса. Она застенчиво протянула ему свою маленькую веснушчатую ручку. Генри взял ее, он вел себя очень мило, и тетушка сказала, сладко улыбаясь:
– Большое удовольствие встретиться с вами.
– Я тоже счастлив познакомиться, – сказал Генри. – Спасибо вам за еду, за мацу и за тостер… Но мне нужно бежать. Я захлопнул дверь, потому что был на грани нервного срыва, а теперь еще и зуб разболелся.
Я испугался, что Генри повел себя так резко. Тетушка даже слегка растерялась, но при этом так сжала его руку, что он не смог убежать.
– Вы присматриваете за моим племянником? – спросила она.
– Вот уж нет. Абсолютно нет. Каждый мужчина сам за себя. Я едва управляюсь с собственной жизнью. Но мне и в самом деле пора. Было приятно познакомиться, – повторил Генри, и тетушка выпустила его руку. Он слегка поклонился и сказал мне: – Спасибо за ключи. Постараюсь не потерять их где-нибудь по дороге.
Затем швейцар открыл дверь, и Генри удалился.
Тетушка перевела духи слегка осела. Теперь она позволила себе расслабиться, ведь в конце концов, она больше не была обязана нравиться мужчинам. Я видел, что она немного обижена тем, что Генри не проявил должного внимания. Мое сердце болело за нее. Ей в ее возрасте не нужны были поражения. Мое тщеславие тоже было задето – ведь это была моя тетушка, она должна была понравиться Генри, он должен был вести себя более уважительно.
Но старушка была сильной, она уже была готова отразить удар.
– Я могла бы узнать его за милю, – сказала она, совершенно придя в себя. – Он не выглядит чистоплотным, хотя и не так плох для своего возраста.
Мы пообедали в греческой закусочной через улицу. Унылый старик сидел за кассой, опустив голову на руку. Тетушка порылась в сумке в поисках помады.
– Нужен счетчик Гейгера, чтобы найти что-нибудь в этой сумке, – вздохнула она.
Отыскав помаду, она подкрасилась и стала рассказывать мне, как работала в салоне в Саратога-Спрингс в 30-х годах, в сезон гонок, и о тех предложениях, которые делала ей богатая лесбиянка в отеле «Гранд-Юнион».
– Я вошла в ее комнату в полночь, я была пьяная, но она сказала, что хочет, чтобы я сделала ей маникюр. Неожиданно вся моя одежда полетела на пол. Сама не знаю, как это случилось. – Появился гороховый суп-пюре. Тетушка попробовала его, он показался ей холодным, она подозвала официанта, высокого статного грека со свежей щетиной на подбородке, и сказала: – Суп холодный.
Официант без звука унес тарелку; он понимал пожилых дам, которым нужно, чтобы их суп подогрели, хотя он и так горячий. Тетушка гордо улыбнулась, получив должное обслуживание, наслаждаясь проявленным уважением, и продолжила рассказ о Саратоге:
– Она стала целовать меня понимаешь куда. Прямо в киску. Это меня протрезвило, словно чашка кофе, и я сбежала. Но забыла туфли. Пришлось идти босиком. Я получила психологический удар. Часами потом сидела в ванной, не одну неделю чувствовала себя грязной. Можешь себе представить?
– Это было приятно?
– Что?
– Быть с женщиной?
– Одну секунду, – сказала старушка и улыбнулась мне с озорством. – Именно поэтому я и получила психологический удар.
Дафни хочет выпить лекарство от кашля и курит сигареты
Когда я вернулся домой с работы, в квартире было темным-темно. Обычно запятнанные занавески Генри были распахнуты, впуская в комнату вечернее солнце, но сейчас они были задернуты.
Я включил свет на кухне и прошел через темную комнату Генри, чтобы раздвинуть занавески. Генри лежал в темноте, свернувшись клубочком на постели. Предполагалось, что сегодня он преподает в Куинсборо. Я удивился и даже на мгновение испугался.
– Прошу меня простить, – сказал я, видя, что его глаза открыты. – Я не знал, что вы дома. Разве у вас сегодня нет занятий?
– Не было желания туда идти, – произнес Генри девчоночьим шепотом.
– Что это за голос? – спросил я.
– Детский. Я говорю словно медиум.
Я присел в темноте на белую кушетку. Мне понравилось, как Генри говорит голосом медиума. Я спросил:
– Как зовут ребенка?
– Дафни, – прошептала маленькая девочка.
– Разве что-то случилось, Дафни, что ты не захотела пойти в школу?
– У меня болит зуб.
Я думал, что зубная боль – это только предлог, чтобы избежать обеда с моей тетушкой.
– Я мог бы тебе чем-то помочь? Тебе что-нибудь хочется? – спросил я у Дафни.
– Лекарство от кашля.
Дафни капризничала. Я стал думать, о чем бы еще спросить малышку. Генри восхитительно изображал маленькую девочку. Я заговорил с ней успокаивающим тоном взрослого:
– Чем Дафни хочет заняться?
– Покурить сигареты, – кокетливо прошепелявила она со своей затемненной кровати.
– А как чувствует себя Дафни, когда курит сигареты?
– Хорошо.
– Дафни чувствует себя виноватой, когда курит?
– Да.
– Что будет, если Дафни поймают?
– Папочка…
Звонок телефона прервал нашу игру, но мне очень хотелось знать, что папочка сделает с Дафни. Я снял трубку. Это была секретарша Вивиан Кудлип.
– Миссис Кудлип хотела бы говорить с доктором Гаррисоном.
Я передал трубку Генри и снова уселся на белую кушетку. Генри мгновение молчал, потом сказал нормальным голосом, прозвучавшим странно после голоска Дафни:
– Вивиан, оставайся в постели. Отмени все… Не утомляй себя разговорами по телефону. У тебя плохое сердце. Ты утомляешься, даже когда подписываешь приглашения… Ну хорошо, договоримся завтра. – Он повесил трубку. – О боже.
– Что там опять случилось?
– Она хочет, чтобы я повел ее на «Уилла Роджерса» завтра вечером. А завтра я собирался идти к дантисту.
– И вы согласны снова смотреть эту пьесу?
– Я иду не ради шоу, а ради последующего обеда. Не говоря о том, что это новая постановка. А это всегда интересно. Тот Уилл, которого мы видели, производил впечатление сексуального маньяка.
Слово «сексуальный» напомнило мне о Дафни, так что я спросил умиротворяющим тоном:
– Что папочка делает с Дафни, когда она курит сигареты?
– Она ушла. Я не могу ее вернуть.
Разочарованный, я вернулся к нашему взрослому разговору:
– Что стряслось с Вивиан?
– Анемия. Но ей нет дела. Я пытался уговорить ее остаться в постели, чтобы мне не пришлось выводить ее завтра вечером. Мне ведь могут удалить зуб.
– Вивиан поймет, что у вас зубная боль.
– Не поймет. У нее дыра в сердце, но ее это не останавливает. Один раз откажешь ей, и все. Такое у нее в последнее время настроение – всех изгонять.
– Помнится, вы говорили, что хорошо не быть слишком востребованным.
– Хорошо таким казаться, но не быть таким.
Телефон зазвонил снова. Генри снял трубку.
– Да, я пытался звонить, – сказал он в трубку, а затем шепотом мне: – Это налоговая служба. – Затем продолжил говорить по телефону: – Я ничего не слышу, кроме гудков и магнитофонной записи. Запись звонит записи… Тут нужен кнопочный телефон, но это слишком дорого, у меня дисковый… Мне нужна форма, в которой говорится, сколько я должен платить каждый месяц. Я ее потерял… Когда я получу деньги, то заплачу кому-нибудь, чтобы он заплатил мои налоги, так чтобы мне не пришлось их платить… Да, пришлите, пожалуйста… Да, это тоже потеряно. Принести самолично? В чей кабинет?… Я не могу переходить Девяносто шестую улицу, слишком опасно, горячая линия… Черч-стрит… Да, до свиданья.
Генри повесил трубку.
– До чего же любезны: говорят «Приятного вечера», после того как разрушат твою жизнь налогами. Они снова за мной охотятся. Эта страна больна: нападать на бедняка, чтобы он заплатил налоги, чтобы помочь еще более бедным иметь детей или сделать аборт. Это все вина Клинтона… Мне нужен бухгалтер-жулик. Я всегда чувствовал влечение к преступникам. Хотя кое-какая надежда есть – налоговый агент сказал, что, если я буду продолжать в том же духе, они, может быть, сочтут меня безнадежным должником.
– И что случится тогда?
– Вероятно, повестка в суд. Почетная медаль… Этот зуб меня убивает. Не у кого просить помощи, остается только забвение. Выпей со мной.
Был вечер рабочего дня, но я не собирался отказывать Генри. Мы распили на двоих бутылку вина. Он сказал:
– Что за жизнь. Чья это вина? Моя или мира? Я знаю, что сам виноват в своих проблемах. Как большинство людей. Но мир создал меня и мои проблемы. Раньше было не так. У меня не было проблем… Я не виню людей. Они так несовершенны, и с этим ничего нельзя поделать… Куда бежать? В Риге нет таких проблем… И дело не в деньгах. Хотя все мои проблемы из-за денег. Хорошо иметь только одну проблему. Это лучше, чем духовный кризис, хотя, конечно, проблема денег есть результат духовных, психических проблем: мне никогда не нравилось работать.
– Вы работали над своими пьесами. Если мы найдем «Генри и Мэри», вы сможете ее продать.
– Самюэль Френч интересовался ею как-то. Но на нее нужно надеть обложку.
– Вы сможете купить обложку.
– Нет! Обложка должна быть где-то здесь. Я трачу деньги только на удовольствия и на штрафы из полиции.
Мы прикончили бутылку, и Генри отправил меня ненадолго прогуляться. Я шагал по Второй авеню, разгоряченный, чувствуя себя словно на бульваре. Я купил две бутылки. Мне нравилось выпивать с Генри, пьянеть и млеть от счастья в его обществе, наслаждаться его вниманием.
Когда я вернулся в квартиру, он танцевал.
– Я танцую, поэтому у меня нет вдовьего горба, как у Отто Беллмана, – прокричал он сквозь музыку. – Ты знаешь, он, может быть, и выпрямился бы, если бы мы сунули его под паровой каток или положили в постель с Лагерфельд.
Когда танцы закончились, мы открыли вторую бутылку. Мы слушали запись Эдди Кантора. Генри подпевал. Я сделал все возможное, чтобы попадать в такт, и подпевал тоже.
Когда запись кончилась, Генри предложил петь патриотические песни и спиричуэле. Пение и вино отвлекли его от зуба и налогов. Мы закусили удила и спели «Дикси», «Звездно-полосатый флаг», «Джон Генри», «Прекрасная Америка», «Парни с Зеленых гор» и «Олд мэнривер».
На середине третьей бутылки Генри перестал петь, впал в меланхолию и сказал:
– Мой друг допился до смерти. Он хотел написать пьесу, но не смог. А семейным бизнесом он заниматься не хотел. Он был гомосексуалистом, но не думаю, что это его беспокоило. Я должен позвонить его матери.
Я не знал, о ком он говорит, и спросил:
– Когда умер ваш друг?
– В 1958-м, наверное. – Он снял телефонную трубку, но прежде, чем набрать номер, сказал: – Если хочешь совершить самоубийство, напейся и позвони всем, кого знаешь в этом мире, а покончив с этим, подбей счета и убей себя. – Он набрал номер. – Я не разбудил вас?… Это Генри… Генри Гаррисон… Конечно, разбудил, но теперь вы все равно не спите… Как поживаете?… Я? Живу на грани опасности, но я к этому привык, это не так уж плохо…
Я пошел в ванную, а когда вернулся, Генри уже повесил трубку.
– Не думаю, чтобы она поняла, кто я, – сказал он. – Но она старая. Старше Вивиан. Как минимум девяносто пять.
– Когда вы говорили с ней в последний раз?
– Двадцать лет назад.
– Потрясающе, что у нее до сих пор тот же номер.
– О, у людей годами не меняются номера. Если вам попадается хороший номер, вы за него держитесь… Подумать только, я ведь даже не могу совершить самоубийство. Никого из тех, кто меня любил, нет в живых, чтобы позвонить и накрутить большой счет.
– Позвоните мне, – предложил я.
– Ты меня не любишь, – сказал Генри.
– Нет, люблю. Я вас очень люблю.
– Ты только обманываешь себя, когда думаешь, что ты такой же, как я. В противном случае жить здесь было бы невыносимо.
– Вы мне нравитесь.
Генри выпил из своего стакана, не поднимая на меня взгляда.
– Мне не нужно, чтобы я нравился, – сказал Генри. – Мне нужна любовь.
– Вам нужна любовь?
– Да. У меня финансовые проблемы, и они повлияли на ход моих мыслей.
– А если бы у вас не было финансовых проблем?
– Тогда мне не была бы нужна любовь… Величайшим проявлением любви является то, что тебе дают деньги, потому что они по-настоящему тебе помогают. Только немногие люди осознают это.
– Вам нужно что-нибудь от меня?
– Мне нужно поговорить с тобой. Ты – единственный нормальный человек из всех, кого я знаю.
Я давал ему то, что не мог дать больше никто. Я был для него единственным. Я был горд.
– Спасибо, что вы думаете, что я нормальный, – сказал я.
– Не за что.
Я никогда не чувствовал себя ближе к Генри. Я хотел бы иметь деньги, чтобы дать ему их и доказать тем самым мою любовь. Мы в молчании цедили вино. У меня возникла идея.
– Почему бы вам не попросить в долг у Вивиан Кудлип? – предложил я. – Или, может быть, она даст вам денег, когда узнает о ваших проблемах с налогами.
– Нет, это не сработает. О деньгах никогда нельзя просить. Я могу попросить ее выйти за меня замуж. Я сплю допоздна, она после полудня посещает докторов – вот день и прошел, а я был бы экипирован… но все и всегда делают ей предложения. Я не могу унизиться до такой степени.
– Может, проще быть честным и попросить в долг? Это вполне благородно.
– Любой мужчина, который честен с женщиной, – глупец.
– А как насчет мужчин, которые честны с мужчинами?
– Любой мужчина, который честен с мужчиной, – глупец.
– И после этого вы все еще думаете, что я – единственный нормальный человек из всех, кого вы знаете?
– Да, ты нормальный. Немножко старомодный, но нормальный.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.