Текст книги "Дополнительный человек"

Жизнь беглеца

Я разбудил Генри в семь и очень удивился, что он не протестовал, хотя проспал всего несколько часов. Когда я вышел из душа, он уже ставил музыку для танцев.

– Благодарение Богу, я вернулся в Нью-Йорк, так что могу теперь заниматься физкультурой, – сказал он, когда я вышел на кухню.

– Разве вы не упражнялись во Флориде?

– Не было времени. Что-то постоянно происходило. Сплошные соревнования. Трамп попытался вмешаться снова. Он устроил большую вечеринку в Мар-а-Лаго в ночь бала Красного Креста. Говорят, что он ходит туда, чтобы искать красивых моделей. А они просто проститутки и в конце вечеринки устроили немыслимое – попрыгали в бассейн. Так что он перенес свое мероприятие на следующий год. Слишком вульгарно.

– А вы гуляли после полудня?

– Нет, не хотел быть на солнце. Все упражнения только после пяти часов. Меня приглашали поиграть в теннис, но никто не хотел играть после пяти.

– Как же вы так загорели?

– Несколько раз был на океане, чтобы убить блох, но это и все. Надевал белые перчатки, чтобы защитить кожу от солнца, но потом потерял правую. Приходилось держать руки в карманах, что не слишком элегантно.

Генри начал танцевать, а я снова раскашлялся, так что поставил воду, чтобы подышать над паром, прежде чем идти на работу. Пока вода вскипала, я удалился в свою комнату, чтобы обеспечить Генри относительное уединение. Когда чайник засвистел, я вышел. Генри танцевал под Этель Мерман.

Я наклонил голову над паром и накрылся полотенцем, чтобы добиться лучшего эффекта.

– Что я вижу? Чайник против крупа?! – воскликнул Генри.

– Да.

– Ты словно персонаж из романа Джейн Остин, хотя я уверен, что ты никогда не читал Джейн Остин… Тебе непременно нужно это делать сейчас? На меня нельзя смотреть, когда я танцую.

– Я читал Джейн Остин, – сказал я. – И видел, как вы танцуете. Мы даже танцевали вместе.

– Но мы снова незнакомцы.

– Я все равно не вижу вас из-за пара.

– Ну хорошо. Поскольку ты умираешь. Это не так плохо. В самом деле. Это все равно что жить с Китсом.

Генри танцевал, а я дышал над паром, подглядывая за ним из-под полотенца. Когда он снова оказался рядом, я осознал, как трудно и одиноко идти по жизни одному; я понял, какими тяжкими были для меня последние два месяца и каким все стало простым и легким, когда он вернулся.

Поупражнявшись, Генри уселся отдыхать на кресло-трон. Я закончил дышать над паром и сел рядом на белую кушетку.

– От музыки мне по-настоящему лучше, – сказал я.

– О да, – отвечал Генри, – Этель Мерман может вылечить от чего угодно.

– Куда вы отправитесь в Нью-Джерси?

– К Марте.

– Но там вы подцепили блох.

– Какая разница – блохи или судебные чиновники.

– Значит, вы оставите машину там и вернетесь обратно автобусом?

– Нет, я останусь там с машиной и вернусь домой в понедельник, когда мне нужно будет преподавать. Затем уеду обратно к Марте. Ради безопасности. Я не могу находиться в собственном городе. Мне предстоит жизнь беглеца!

– Вам действительно так уж необходимо ехать в Нью-Джерси? Сколько шансов, что они найдут автомобиль здесь? Город такой гигантский, – сказал я, пытаясь переубедить Генри. Я не хотел потерять его, только что обретя.

– По квитанциям можно определить местоположение большей части моих преступлений… У меня есть только один человек, которого я могу позвать на помощь, – мой друг в мафии. Он мог бы дать дельный совет… Эта страна больна, она сама толкает меня к преступникам. Ну, он не совсем из мафии, у него палатка с хот-догами рядом с колледжем. Но он действует как мафиозник. Он знает, как обойти закон. Он всегда получает штрафы на свою палатку и никогда их не платит.

Генри попытался позвонить продавцу хот-догов, но, несмотря на то, что было еще рано, того не было дома. Так что Генри упаковал маленькую сумку для Нью-Джерси. Я не смог остановить его. Во всяком случае, Нью-Джерси – это не Флорида.

– Прежде чем вы уедете, – сказал я, – есть две вещи, которые я должен вам сообщить.

– Ты женишься? Хорошо. Это то, что тебе нужно. Она белая?

– Я не женюсь. Женится Беллман.

– Что?

– Беллман женится на Вирджинии в мае в Гринвиче. Это решено. Он приходил сюда за почтой и рассказал мне.

– Это все моя вина. Я послал его туда на одну ночь, а он задержался на полгода и теперь женится. Я не должен был брать его в квартиранты. Я дал в газетах неправильную рекламу. Это было объявление преподавателя драмы. Оно привлекает психопатов.

– В рекламе, на которую я отозвался, вы написали о себе как о писателе.

– Да, писательская реклама привлекает людей более качественных, но актеров больше, чем писателей, поэтому, когда постоялец мне нужен срочно, я пишу «преподаватель драмы».

Меня немного задело, что наживка Генри была такой продуманной, но я также порадовался, что откликнулся на рекламу с писателем, поскольку, по мнению Генри, она привлекала более качественных людей.

– Беллман также сказал, что хочет, чтобы вы были его шафером.

– Он не в своем уме. Я не стану этого делать. Это все эдипов комплекс. Он хочет убить меня. Мне придется придумать хорошую отговорку. Займусь этим по дороге в Нью-Джерси.

Генри поднял сумку и направился к двери.

– Мне нужно сказать вам еще кое-что, – остановил его я. – Не у одного вас проблемы с автомобилем. Я попал в аварию.

– Насколько плохо?

– Стопроцентно.

– Это хорошо. Не придется тратить деньги на починку. Ты был пьян?

– Нет. Может быть, чуть-чуть.

– По твоей вине? А то можно было бы затеять судебный процесс.

– Это была целиком и полностью моя вина. Я проехал на красный свет, едва не врезался в мусорщика, а потом едва не задавил женщину на тротуаре, но вместо этого врезался в светофор.

– Ты живешь здесь слишком долго. Это проклятие дома Гаррисонов – несчастья с автомобилями. Позвонил хотя бы в Еврейское общество слепых? Они отлично управились с моей машиной.

– Да.

– Ну что ж, ты научился крайне необходимой вещи – жертвовать раздолбанную машину Еврейскому обществу. Гак что не стоит беспокоиться. Это лучшее, что могло с тобой случиться. Иметь машину в городе – слишком экстравагантно. Мне она нужна ради свободы, но тебе свобода нужна не так, как мне.

Генри был великодушным и понимающим. Он даже частично принял вину за аварию на себя, приписав ее моему контакту с его домом. Я рассказал ему, что ожидал, что на меня будут орать, как орал бы на меня отец. В некотором роде я хотел, чтобы Генри поступил так и я в конце концов получил наказание за то, что совершил. Но он не стал унижать меня. Он поехал прятаться в Нью-Джерси.

Я словно леди Макбет

Я зашел в кулинарию, поздоровался с Роберто, а затем направился в «Терру». Проскользнул прямехонько в свой кабинетик. Мэри не было. Сел за стол и просмотрел накопившуюся почту от моих корреспондентов по всей стране. Мои дамы скучали по мне.

Я позвонил Джорджу со своего телефона, чтобы не идти к нему в кабинет. Его не было на месте, так что я оставил послание на автоответчике. Потом начал отзваниваться по телефонам: дела шли хорошо, все больше музеев собирались купить подписку на «Терру» в качестве подарка своим сотрудникам. Я значительно увеличил оборот фирмы. Но, разговаривая со своими телефонными подругами, я все ждал, что меня вызовут в кабинет к Джорджу и наконец-то поставят вопрос о пропавшем бюстгальтере. Я полагал, что Джордж больше не звонил мне домой, потому что хотел лично посмотреть мне в глаза.

Наконец это случилось: он остановился у моего кабинетика и попросил зайти. Пока я шагал по короткому коридору за его спиной, я чувствовал свой запах. Это был страх с примесью горелого, словно крендельки у уличного торговца. Я прижал локти к ребрам, чтобы не дать запаху распространиться.

Мы сели, и Джордж спросил:

– Как ты себя чувствуешь? Мы очень беспокоились.

– Выздоровел на девяносто процентов, хотя все еще не – много кашляю, – сказал я.

– Как конкретно произошла авария? – Джордж почесал костистый тонкий нос и поднял брови в патрицианской заботе. Ему было всего лишь лет тридцать пять, и у него все волосы были целы, но манеры он имел стариковские.

– Честно сказать, – ответил я, – замечтался, как дурак, и проехал на красный свет. Вина целиком и полностью моя.

– У меня то же самое, – кивнул Джордж. – Медитирую во время вождения. До сих пор везло, все еще жив… Послушай, мы подписали тебе карточку с пожеланиями выздоровления, но она куда-то затерялась. Наверное, сунул ее в почту. – Он вручил мне голубой конверт. Я подумал, нельзя ли использовать непогашенную марку. Взял конверт, не открывая.

– Большое спасибо.

– Я хотел поговорить с тобой еще кое о чем. – Джордж на мгновение запнулся и потупил взгляд.

За долю секунды я составил про себя речь: «У меня сексуальные проблемы. Я просто хотел посмотреть на бюстгальтер Мэри, но не смог от него оторваться. Убытки возмещу, плюс премия за моральный ущерб, и я отправлюсь к консультанту».

Джордж продолжал, улыбаясь:

– Я хотел дать тебе кое-какую редакторскую работу. Нужно отредактировать рукопись, которая пришла по почте. Мы в последнее время были все перегружены. Думаю, ты справишься. Это интереснее, чем просто телефонные продажи. – Он улыбнулся. Он чувствовал себя начальником – благодетелем, обращающимся к многообещающему подчиненному. Он не знал, что упустил с крючка извращенца. Я горячо поблагодарил его за оказанное доверие.

Вернувшись к себе, я подумал, что Мэри, очевидно, ничего не сказала. И даже если заподозрила меня, то, должно быть, решила, что это просто-напросто паранойя – думать, что тихий, хорошо одетый сотрудник может быть настолько безумен, чтобы украсть бюстгальтер.

Уверившись, что преступная страсть сойдет мне с рук, я все-таки винил себя из-за денег, которые Мэри потеряла. Я позвонил в магазин дамской одежды.

– The Limited, – отозвался молодой женский голос.

– Не могли бы вы проконсультировать меня, – прошептал я. – Мне нужно сделать подарок на день рождения моей девушке, но у меня ограниченный бюджет. Я хотел бы знать, сколько у вас стоят самые дорогие бюстгальтеры.

Меня охватило возбуждение оттого, что я говорю с женщиной о дамском белье по телефону, но я одернул себя. В какие еще беды мне не хватает впутаться?

Она сказала, что самые дорогие бюстгальтеры стоят сорок пять долларов. Я подумал, не послать ли Мэри анонимно чек на эту сумму, но тогда она заключит, что бюстгальтер украл кто-то, кого она знает, и, конечно, я окажусь первым в списке подозреваемых.

Может, мне купить точно такой же бюстгальтер и поздно вечером подкинуть его ей под стол? Но я не знал размера чашечек. Я мог позвонить Сандре и спросить у нее размер или просто попросить ее переслать бюстгальтер по почте, но я боялся звонить ей: она бы подумала, что я хочу назначить еще одно переодевание. Если же назначить переодевание, просто чтобы увидеть ее, я снова буду обезображен. По почте бюстгальтер будет идти почти две недели, и, когда он неожиданно появится под столом у Мэри, подозрения опять падут на меня.

Так или иначе, звонить Сандре следовало после того, как я окончательно поправлюсь. Да и угроза увольнения еще оставалась. Так что я ничего не мог поделать. Я решил не красть больше одежду Мэри, и это было лучшее, что я мог сделать в качестве исправления.

Я открыл голубой конверт, который дал мне Джордж, и отрезал марку, не желая быть расточительным. На карточке был изображен мальчишка, весь перебинтованный и грязный, одетый в футбольную форму. Внутри была надпись: «Выздоравливай. Команда нуждается в тебе».

Это была хорошая открытка для маленького мальчика из футбольной команды. Я не знал, что об этом думать. Неужели меня считают атлетом? Или незрелым? Или это шутка? Неужели моя личность для всех настолько загадочна, что никакая другая открытка не подошла?

Я начал читать банальные приписки, и меня накрыла ужасная волна холода, когда я прочел пожелание Мэри: «Верни бюстгальтер». Это было то самое чертово обвинение. Я собрался бежать из офиса.

И вдруг осознал, что вместо «Верни бюстгальтер» написано «Возвращайся быстрей». У Мэри был неразборчивый почерк. Я был словно леди Макбет, которая видит кровь там, где ее нет.

«Она съела очень хороший сыр»

Генри избегал судебных чиновников больше недели, хотя Марта, по его словам, не желала принимать беглеца, поскольку не считала его пребывание настоящим визитом.

Он вернулся, когда из Куинсборо ему переслали два чека для оплаты. Он заплатил судебным приставам, его имя вычеркнули из списка наиболее злостных должников, и теперь его «кадиллак» мог безопасно катить по улицам Нью-Йорка. Но как только он заплатил судебным приставам, налоговая служба США удвоила свои усилия, чтобы заставить его заплатить налоги за последние восемь лет. Он был отчаянным неплательщиком. Ему и в самом деле приходилось жить согласно собственной поговорке: «Через беды к еще большим бедам».

Налоговая служба посылала ему бесчисленные письма, ему также звонили раз в неделю. Генри перестал отвечать на телефонные звонки. Трубку брал я. Мне было велено отвечать, что доктор Гаррисон за границей.

– Меня преследуют мытари! – вскричал он однажды вечером, глядя на конверты из налоговой службы.

Желая отвлечь его от проблем, я спросил:

– Что вы преподаете в этом семестре?

– То же, что и всегда, – «Композицию и выразительные средства». Но я подумываю предложить кое-какие изменения. Курс об идеалах. Студентам придется прочесть Бытие, Исход и Матфея, «Капитал» и «Майн кампф». Но мне никогда не позволят этого сделать. Где угодно, только не в городском университете. Поднимут страшный крик. Скажут: он нацист и коммунист. Никто не обратит внимания на литературную ценность курса. А зря. Студенты должны видеть, что есть что. Конечно, я постарался бы показать, что Библия – это хорошо, а остальное плохо. Но мне никогда не позволят прочесть этот курс. Моя жизнь не имеет смысла. Она будет отдана налогам и судьям… А судьи кто? Уилсон? Конечно, ты этого не знаешь. Его погубили проблемы с налогами. Так же, как погубят и меня.

Генри попытался добыть кое-какие дополнительные деньги, когда в конце марта начались сильнейшие снежные бури. Он нанял Гершона, и они ездили по всему городу, предлагая откапывать людей за двадцать долларов. Но после того как им пришлось откапывать «кадиллак», попавший в снежную пробку кварталом дальше, предприятие завершилось.

Затем пришла весна, и Генри позвал меня с кровати.

– Мы переводим часы вперед или назад?

– Весной вперед, осенью назад, – сказал я.

– Где ты научился такой мудрой вещи?

– В Нью-Джерси.

– Ну конечно, все хорошее приходит из Нью-Джерси.

Когда весна по-настоящему вступила в свои права, налоговая служба прекратила звонить и писать. Словно тень одновременно правительства и зимы отступила от нашего жилища. Генри повеселел, и от этого улучшилось мое настроение. Если Генри впадал в отчаяние, мне тоже становилось тошно. Если он с выражением счастья наслаждался сериалом «Вас обслужили?», тогда и я был счастлив.

В моей отдельной от Генри жизни неприятностей тоже не было. Его возвращение и моя авария, похоже, их исчерпали. Я больше не интересовался сексом. Мэри потеряла надо мной власть, и я больше не ходил к «Салли».

Я даже испытывал некоторую озабоченность по этому поводу – все гадал, не пережал ли ремень безопасности во время аварии какой-нибудь нерв. Но по большому счету я находил в этих переменах мир и покой.

Генри не слишком часто выходил в свет – большинство его подруг-леди все еще были в Палм-Бич. Я тоже домоседствовал, хотя и съездил в Куинс, чтобы побыть на Пасху со своей тетушкой. Она отправила меня домой с мацой, и Генри понравилось есть ее с сыром.

Отто Беллман о свадьбе помалкивал, и, когда Генри спросил Гершона, знает ли он что-нибудь, тот стал утверждать, что ни сном ни духом ничего не ведает. Генри не звонил Вирджинии и ее родителям; он надеялся, что проблема рассосется сама собой и свадьба будет отложена.

Однажды в субботу после полудня он увидел Беллмана и Гершона на нашей улице и вбежал в дом, чтобы избежать встречи с ними, но по-настоящему чтобы избежать встречи с Отто. Он ворвался в квартиру и, задыхаясь, рассказал мне о своем бегстве.

– Гершон был на велосипеде, – сказал Генри. – Его тело свисало с сиденья, словно застывшая лава. А Беллман бежал трусцой с ним рядом. Он выглядел как горбатый школьный учитель. Не хватало только стайки мальчишек, которые бежали бы за ним по пятам. Он помахал мне, а я сделал вид, что не заметил его. Я был намеренно груб с ним. Пусть знает, что роль его шафера не для меня.

Теплая весенняя погода привела в нашу квартиру гостя. Однажды вечером мы с Генри смотрели «Вас обслужили?» и на середине фильма из-под белой кушетки, где я сидел, вылезла коричневая мышь и побежала по оранжевому ковру. Она скрылась под кроватью Генри. Мы оба проследили за ней взглядом, мгновение помолчали, и я воскликнул:

– О боже!

– О, только не это! – эхом отозвался Генри. – Она под моей кроватью. Наверняка накакает мне в тапки. Как жить? Нам нужно купить мышеловки.

– Может быть, мы просто позволим ей доесть за нами наши крошки?

– Нет!

– Тогда нужна такая мышеловка, которая только ловит мышь. Мы бы выпустили ее на свободу!

– Нет! Она вернется обратно. Она знает, что здесь полно мусора и места, где спрятаться, а также остатков еды.

Генри купил мышеловки, но всю следующую неделю мышь каким-то образом ела из них сыр, избегая гильотины.

– Что за незваный гость! – возмущался Генри. – Даже не оставила благодарственной записки. Я не плачу налогов, но всегда пишу благодарственные записки. Она съела очень хороший сыр.

Он не бросил попыток извести мышь, особенно когда решил, что она не обладает хорошими манерами. Но потом в приступе голода съел остатки сыра сам.

Мышь бегала по квартире, шуршала, но мы перестали обращать на нее внимание. Пустые мышеловки лежали по всему дому, и я боялся убрать их, потому что был уверен, что мне оторвет палец.

В какой-то момент Генри осознал, что ему нравится кормить мышь. Он увидел в ней товарища-путешественника в поисках бесплатного обеда. Так что он пошел и купил еще сыру, чтобы мышь могла питаться, а если бы она умерла, значит, такова ее судьба. Каждый день мы проверяли мышеловки, не попалась ли она в них, но мышь была потрясающим вором. Я был рад, что ей удается избегать смерти. Генри тоже был рад.

Лагерфельд возвращается

К концу апреля светская жизнь Генри снова расцвела. Две леди вышли из больницы; Вивиан Кудлип и несколько других вернулись из Палм-Бич, позвонила и Марджори Маллард, бывшая невеста, – она простила его за отъезд во Флориду и заявила, что вернула его имя в завещание. Звонила также Лагерфельд.

– Лагерфельд вернулась, – сообщил мне Генри и объяснил, что у нее произошла ссора с Лоис из-за чека за обед. Таким образом она порвала с Лоис и восстановила отношения с Генри.

В первые выходные мая Лагерфельд пригласила Генри на открытие Национального клуба искусств. Он попросил меня присоединиться к ним. Я был счастлив. У нас с ним так давно не было общих дел.

По дороге в душ в тот субботний вечер, готовясь к выходу в свет, Генри, как обычно, остановился у изножья моей кровати, завернутый в зеленое полотенце. Я лежал и читал.

– Хотел бы я знать, что задумала Лагерфельд, – сказал он. – В последний раз, когда я ее видел, на ней был жемчуг, как у Барбары Буш, и она заметно похудела. Она сказала: «Я попала туда». Куда она направлялась, я не знаю. На ней был значок, на котором было написано «Сделай это». Сделай что, как ты думаешь?

– Секс? – спросил я.

– Нет. Она не интересуется сексом. Она может отпустить вульгарную шутку, если пытается добиться от какого-нибудь критика-гомосексуалиста бесплатного билета, но это предел ее сексуальной жизни, – сказал Генри и направился в душ.

Когда он вышел, на его лице было задумчивое выражение. Он нанес на волосы тушь, зеленое полотенце было теперь влажным и прилипало к нему. Это была минута, которая так часто повторялась в нашей жизни, – я лежал на кровати и читал (на этот раз «Книжное обозрение Нью-Йорк таймс»), а Генри выходил из ванной, готовый к новому событию, и останавливался передохнуть.

– Это словно пьеса, – мрачно сказал он. – Мы просто двое людей, двигающихся вверх-вниз, вверх-вниз… По одному сценарию это могла бы быть битва того, что мы имеем, с тем, чего не имеем. Хотя я не борюсь с имущими просто потому, что сам ничего не имею. Я не сделал никаких необходимых шагов к изменению.

Он отошел от меня. Вид у него был необычно смиренный. Генри прошел на кухню. Было слышно, как скребется мышь.

– Мы наконец должны поймать эту мышь, – услышал я из-за дверного проема. – Это может стать одним из мотивов. В «Трех сестрах» они все время пытаются уехать в Москву, но так и не уезжают. Мы все время пытаемся поймать мышь, но нам это не удается… Я говорю о России, но так туда и не еду. Мы ничего не делаем. То же самое с размораживанием холодильника…

– Или с поисками «Генри и Мэри всегда опаздывают», – подхватил я.

– Ну, это безнадежно, – сказал Генри, но мои слова заронили в его голову мысль. Мы с ним сотрудничали. Он продолжил: – Это может стать кульминацией, когда она найдется.

– Может быть, когда мы разморозим холодильник, она окажется в одном из ледяных блоков. Хороший конец пьесы – когда другая пьеса находится.

Я не мог видеть Генри, я все еще лежал, но теперь он стоял в своей комнате у шкафа (я знал в квартире каждый звук). Он рассмеялся на мое предложение закончить таким образом пьесу о нас, и от этого мне стало очень хорошо. Мне редко удавалось заставить Генри смеяться. И было особенно лестно услышать его смех сейчас, когда он постоянно грустил оттого, что ничего не имеет, и оттого, что мы просто двигаемся вверх и вниз.

Обсуждение пьесы явно придало ему энергии. Он начал активно рыться в шкафу.

– Вот теперь эта вечная проблема – чистая рубашка, – пожаловался он. – Хотя это просто Лагерфельд, для нее не обязательно быть слишком чистым.

Я продолжал читать «Книжное обозрение», хотя уже пора было идти в душ, но в «Обозрении» были напечатаны отрывки из дневников Эдмунда Уилсона, которые он вел в конце жизни, и они были очень интересными.

Несмотря на то, что Генри сказал мне несколько недель тому назад, что я не знаю, кто такой Уилсон, я его знал и теперь хотел продемонстрировать свою искушенность перед Генри, прочитав ему короткий отрывок из дневников, который я только что пробежал. Там упоминался Чехов, а Генри только что вспоминал «Трех сестер». Это было замечательное совпадение. Я позвал его:

– Хочу прочесть вам кое-что.

– Почему ты еще не готов?

– Через минуту залезу в душ.

– Что ты хочешь сказать этим «залезу»? Откуда ты берешь такие слова? Звучит просто смехотворно.

Я проигнорировал его и продолжил:

– Это отрывок из дневника Эдмунда Уилсона, написанного в 1961 году. Очень хороший. Он писал: «Подобно тому как персонаж одной из чеховских пьес сказал себе, что он человек восьмидесятых, я обнаружил, что являюсь человеком двадцатых. Я все еще ожидаю чего-то восхитительного: напитков, оживленных разговоров, веселья, свободного обмена идеями – о чем Скотт Фицджеральд сказал: кое-где вещи «мерцают». Теперь я пытаюсь дисциплинировать себя, чтобы не выглядеть глупым в этом смысле». – Я закончил читать. – Мне нравится, как он написал о «мерцании» Фицджеральда.

– «Мерцание», – усомнился Генри. – Мне больше нравится то, что сказал Керуак. Он искал ЭТО.

– Вы читали Керуака? – спросил я. Я прочел Керуака в колледже, но не отрекся от пристрастия к англичанам, пишущим об английских джентльменах, хотя и принимал роман «На дороге» с его американской романтикой.

– О да, – сказал Генри. – Мы с Керуаком принадлежим к одному поколению. Он совершил великий эксперимент. Печатал все, что в голову взбредет, на рулоне туалетной бумаги. Он был словно Рембо. У него был великий друг, Кэссэди… Мы с Лагерфельд словно Керуак и Кэссэди. Нам нравится мчаться на высокой скорости в поисках Этого! Этого! Этого!

Лагерфельд на самом деле была неподалеку, когда он говорил о ней подобным образом, так что я поскорее залез в душ, потому что мы вскоре должны были забрать ее.

Приняв душ и надев синие блейзеры, мы вышли из квартиры. Когда мы спускались по лестнице, блейзер Генри на мгновение задрался на спине, и я увидел, что он надел брюки, порванные на шве, отчего блеснула его голая белая задница.

– Генри, ваши брюки порваны! Почему вы не надели белье?

– Белье полнит. Вот именно. Без него я кажусь гораздо стройнее.

– Но когда пиджак задирается, виден ваш зад.

Мы остановились в коридоре, где жил Гершон. Генри застегнул блейзер на все пуговицы, чтобы он не задирался. Ему показалось этого достаточно, поскольку он не собирался карабкаться обратно вверх по ступенькам и менять брюки.

– Пока на брюках нет пятен от мочи, с ними все в порядке, – сказал он. – И даже если зад торчит, они там все равно не поймут, что на самом деле увидят. Будет полно старых дам. Они подумают, что это новый фасон.

– Ну, если он все-таки сверкнет, я подам вам сигнал, – пообещал я.

– Хорошо, что мы не во Флориде. Меня бы арестовали. Во Флориде больше не позволено демонстрировать зад. Вот почему их называют южными задницами. Теперь вместе с задницами они выживают рабочий люд с Юга. А это дискриминация.

– Я знаю, вы мне говорили, – сказал я.

– Почему ты запоминаешь все, что я говорю, но не можешь распознать хотя бы одну строчку поэзии?

Я не ответил. Я был собакой. Генри пинал меня и пинал, но я все равно таскался за ним хвостом, и, когда он одаривал меня кусочком печенья, маленьким комплиментом, моя любовь к нему становилась безмерной, все раны бывали прощены.

Выйдя из дому, мы направились к автомобилю Генри. Я видел его «кадиллак» припаркованным на улице, но это была моя первая поездка в нем. Это был «эльдорадо» канареечно-желтого цвета. Он был даже больше, чем мой «паризьен». Ни один из приборов на приборной доске не работал, а на полу валялись газеты и кофейные чашки, так что автомобиль походил на «скайларк».

– Его, должно быть, довольно трудно парковать, – предположил я. – Он слишком большой.

– Это не проблема. Проблема в другом – он жрет галлон бензина на четыре мили. Это подрывает мои финансы.

Мы проехали через Верхний Вестсайд, чтобы забрать по пути Лагерфельд, и на углу Девяносто шестой улицы и Вестэнд-авеню Генри показал на один из домов.

– У меня был друг, – сказал он, – который жил здесь. Когда он переехал в квартиру, там остались хлысты, забытые прошлым владельцем, и благодарственные записки от Джона Гилгуда с похвалами еде.

– Странно, – сказал я.

– Вот именно.

Дом Лагерфельд находился на Сотой улице, между Вестэндом и Бродвеем. Она ждала нас в вестибюле. Хромая, она двинулась к машине – сказала, что у нее опухло колено, – и я открыл перед нею дверь. Она уселась на переднее сиденье.

У нее с собой была трость, и на ней были характерные очки с толстыми стеклами, а также громадное черное платье с белым воротником. Может быть, она и похудела немного, но все равно оставалась очень тучной, может быть, тянула на две сотни фунтов или даже больше. Я ехал позади и смотрел на их аккуратные прически: на покрытые тушью зачесанные назад густые волосы Генри и на клубнично-белокурые локоны Брунгильды Лагерфельд. Я думал о них как о своего рода современных Керуаке и Кэссэди, отправившихся на поиски бесплатных обедов, выпивки и веселья.

Мы проскочили Бродвей, широкий желтый капот «эльдорадо» расчищал нам путь. Лагерфельд упомянула о благотворительном вечере в честь Иоанна Богослова, на котором она была, и Генри принялся жаловаться на нового священника в его церкви.

– Он англичанин, – сказал Генри. – Выглядит мучеником. В конце своей последней проповеди он сказал: «Почему вы не уходите с улыбкой? Баптисты улыбаются. А что такого могут предложить баптисты, чего не можем предложить мы? Так что улыбайтесь». Я подумал, что у него очень плохой вкус. Церковь обычно принимает человека, когда он виновен и грешен. Теперь они пытаются все обелить. Главное – агония и экстаз, а не дерьмо с сияющими улыбками. Мы не являемся спасенными просто потому, что ходим в церковь. Мы должны трудиться над своими душами.

Лагерфельд не понравилось, что Генри принялся проповедовать, и она прервала его:

– Когда Отто Беллман женится на Вирджинии?

Она, без сомнения, знала, что это больная тема для Генри.

– Я ничего такого не слышал, – ответил он. – Она что, вцепилась в него? Ему следует дать хорошего пинка под зад, чтобы вылетел из страны.

– А у меня новая немецкая квартирантка, – переменила тему Лагерфельд. – Учится в Колумбийском университете. Очень милая.

– Большинство немецкоговорящих таковы, – сказал Генри. – Кроме тех моментов, когда они начинают войны или занимают мою свободную спальню.

Я, словно ребенок, с заднего сиденья встрял в разговор взрослых. Я припомнил свою встречу с Беллманом, когда он приходил за почтой, и изобразил его – с наилучшим немецко-швейцарским акцентом, на какой был способен:

– Генри большой оригинал. И Лагерфельд оригиналка. Она его коллега. Они пробираются на вечеринки, куда их не приглашали. Очень оригинально.

Генри хихикнул, а Лагерфельд рассмеялась от всей души.

– До чего ж хорош! – восхитилась Лагерфельд. – Не отличишь от коварного швейцарца.

– Генри пробирается в оперу, и ему недостаточно просто места, он хочет самое дорогое место, – продолжал я, изо всех сил копируя Беллмана. Мне нравилось развлекать взрослых.

– У тебя есть слух, – сказала Лагерфельд, все еще смеясь.

– Да, он очень хорошо подражает и запоминает, что говорят другие, – поддержал ее Генри. На этот раз он действительно меня хвалил, и я ловил каждое его слово. Мы были как смеющаяся, счастливая семья, какой была семья Лагерфельд много лет назад.

Мы припарковались рядом с Национальным клубом искусств, который был на Грамерси-Парк-Саут. Клуб находился в красивом старом кирпичном здании, а наша вечеринка проходила на первом этаже в двухкомнатной галерее. Предметом выставки были рисунки чернилами: пейзажи, а также маловразумительные городские улочки, похожие на итальянские. Что-то вроде гравюр, страшно унылых.

Мы взяли по бокалу вина, но сыра не было, и это расстроило Генри. Лагерфельд принялась, хромая, бродить вокруг в поисках контактов и возможных приглашений. За двадцать минут мы с Генри выпили по три бокала белого вина и вместе посмотрели рисунки, что было очень приятно. Генри не расстегивал блейзер, чтобы не демонстрировать зад. Толпа состояла в основном из престарелой публики, как он и предсказывал; даже художник был стариком лет семидесяти. У него были большие мясистые уши.

Когда я приканчивал третий бокал, рядом со мной остановилась женщина, выглядевшая моложе большинства присутствующих. Может быть, ей было под шестьдесят. На ней была унылая плоская шляпка с маленькими искусственными цветочками, приколотыми к краю. Сзади из-под шляпы, словно хвост, спускались завязанные лентой серо-коричневые волосы. Похоже, женщина заинтересовалась мной.