Текст книги "Дополнительный человек"

Форт-скайлер

На следующее утро, около половины двенадцатого, Генри издал вопль.

– Вы в порядке? – нервно спросил я из своего угла.

– Это просто означает, что я встал, – ответил он.

– Вы испугали меня.

– Не пугайся, это деловые отношения, – сказал он, а потом закричал снова. Когда крик наконец прекратился, он заявил: – Я бы хотел иметь кровать, которая сбрасывает лежащего на ней. Сначала она яростно вибрирует минуту в качестве предостережения, чтобы человек встал, а потом сбрасывает его.

Последние слова Генри договаривал, широкими шагами входя в мою комнату. Вокруг его головы была обернута оксфордская рубашка. Рукава, все еще сложенные вместе, чтобы закрывать глаза, были теперь приподняты над бровями. Остальная часть рубашки свисала с затылка, как маленькая накидка на шляпах солдат французского Иностранного легиона. Он остановился у меня в ногах и сказал:

– Перенимаешь мои привычки. Спишь допоздна. Но для тебя это хорошо. Может быть, ты все еще растешь, а я нуждаюсь в этом потому, что разрушаюсь.

– Почему вы все время думаете, что я так уж молод?

– Каждый, кому за тридцать, примерно мой ровесник. С разницей лет в двенадцать.

Генри прошел в ванную, и я услышал, как он писает. Наполовину опорожнив мочевой пузырь, он, как всегда, спустил воду. Когда звук спускаемой воды прекратился, еще немного раздавался звук льющейся мочи. Почему он не дождется, пока закончит писать, и потом не спустит воду? Я строил предположения, что, может быть, он играет в игру: совпадет время окончания писанья со временем спускания воды или нет? Эта тайна беспокоила меня уже многие недели, и еще я тревожился потому, что немного мочи оставалось в унитазе.

Закончив дела в ванной, Генри бодро прошел через мою комнату, и тут я его остановил. Я чувствовал, что живу с ним достаточно долго в интимной близости, чтобы рискнуть. Я уже не раз оглашал многие чувствительные темы, как, например, предложение пойти к «Салли» прошлой ночью, так что спросил:

– Могу ли я задать вам личный вопрос?

– Едва ли я стану отвечать, но спросить можешь.

– Почему вы спускаете воду в унитазе до того, как закончите писать?

– Хочу, чтобы поскорее все было сделано. Я слишком ленив, чтобы беспокоить себя ожиданием.

– Но моча остается в унитазе, вы же знаете.

– Не остается.

– Немного остается, – настаивал я.

– Ну, пусть сохранится немного на случай, если она у нас кончится, – сказал Генри и вышел из комнаты.

Я рассмеялся. Это было хорошее начало дня. Мы оделись, и Генри поставил запись. Я смотрел в зеркало, как он танцует. Он вальсировал. Сгибался, крутился, вертелся. И пел под музыку:

– Армия, Флот, Церковь и Сцена…

Когда он покончил с танцами, я пошел на кухню чистить зубы, а он уселся на свой стул.

– Вы должны записать кассету упражнений для джентльменов, как Джейн Фонда, – предложил я.

– Никто не сможет повторить моего шага. Он абсолютно оригинален и интуитивен, потому что основан на ритмах джунглей.

Пока я чистил зубы, Генри позвонил Гершону и спросил, не может ли тот посмотреть автомобиль. Повесив трубку, он сказал:

– Гершон проверит «бьюик»! Влияние Беллмана, вероятно, тускнеет. Я думаю, пора поехать на парковку в Форт-Скайлер. Обычно там Гершон делает для меня все работы.

– Где это Форт-Скайлер?

– В Бронксе. На самом деле там довольно красиво. Это прямо у воды. Государственный университет Нью-Йорка устроил там собственную Морскую академию. У них очень милые деревянные учебные яхты. Это Аннаполис[9]9
  Имеется в виду Академия ВМФ США, находящаяся в г. Аннаполисе.


[Закрыть] Бронкса!

– Почему вы туда ездите?

– Там спокойно. Гершон залезает под машину и возится с инструментами без всяких помех. А я могу побыть на природе.

– Как случилось, что Гершон делает для вас такую работу?

– Я ему словно отец – но совершенно его не одобряю, так что он хочет умаслить меня. Мы прожили в одном доме двадцать лет, и, пока Беллман не появился, я был его единственным другом. Однажды он привел к себе бездомного ночевать на полу, а кончилось тем, что тот его обокрал.

– Чем Гершон живет?

– Он механик в метро. Член профсоюза. Один из самых богатых людей в Верхнем Истсайде. Его не могут уволить, какую бы длинную бороду он себе ни отрастил или насколько безумным бы ни стал. Я думаю, у него сифилис от всех этих проституток. А сифилис действует на мозги, понимаешь ли.

Генри снова отправился в ванную, на этот раз – и я это знал, – чтобы подкрасить волосы. Я только не знал как. Я много раз искал на полках краску, но ничего не нашел. Полки были забиты вещами. Они напоминали тотемные столбы владельца туалетных принадлежностей; каждая полка представляла собой склад продукции, оставленной моими предшественниками. Но краски там не было, и Генри всегда заходил в ванную с пустыми руками. Как он красит волосы, было даже большей тайной, чем его мочеиспускание.

Через пять минут после того, как Генри вошел в ванную, он появился с темно-коричневыми, почти черными волосами, а входил он туда коричневато-седым. Я не позволил себе никаких комментариев насчет этой трансформации.

Он спросил меня, не хочу ли я поехать с ним в Форт-Скайлер. Поездка обещала приключение, к тому же я всегда хотел быть с Генри и поэтому сказал «да».

– Спустись вниз и скажи Гершону, что я почти готов, – сказал Генри. – Никак не могу найти номер его телефона. Еще нужно поискать ключи. Может быть, вместо них найду маску для сна. Тогда смогу залечь спать и притвориться, что у меня нет проблем с автомобилем.

Я спустился вниз и постучал в дверь Гершона. С другой стороны двери мне ответили:

– Одну минутку… пожалуйста.

Наступила тишина, потом дверь медленно, словно застенчиво, отворилась, и Гершон со всеми его габаритами и обширным торсом заполнил дверной проем. На нем были старые серые тренировочные штаны и выцветшая черная толстовка.

– Я – Луис, – представился я. – Квартирант Генри. Еду с вами в Форт-Скайлер. Генри сказал, что готов.

– Пожалуйста… входите.

Гершон говорил шепотом, слова выходили у него изо рта медленно и неуверенно. Это не было заикание, просто очень размеренная форма речи. Я вошел в квартиру и в первый раз по-настоящему его разглядел. Прежде я видел его на расстоянии коридора.

Он имел рост шесть футов три дюйма, а в ширину составил бы два человека, хотя и не был тучным. Он просто был крепкий и плотный. Его светло-каштановые волосы завивались ручейками до плеч. Разделенные косым пробором и отброшенные со лба, они являли миру брови, которые сильно выдавались вперед и казались раздувшимися, словно он в отчаянии бился головой о твердую стену. Под бровями виднелись крошечные серо-голубые глазки. Нос был тупой, словно Гершон им приложился к той же стене. Губы бледно-розовые, довольно полные и чувственные. Борода, как и волосы, вилась от природы и была сантиметров на шесть ниже подбородка.

– Мне нужно обуться, – сказал Гершон и прошел через кухню в спальню.

На полу в кухне, покрытом газетами, лежали части велосипеда, два велосипеда свисали с потолка. Я последовал за ним, мне было страшно любопытно, на что похожа его спальня. Я остановился в дверном проеме, а он сел на кровать и принялся завязывать огромную теннисную туфлю.

Его кровать представляла собой несколько матрацев, сложенных один на другой. Рядом с кроватью находился наклонный столик с открытым томом Оксфордского английского словаря. На словаре лежало увеличительное стекло, а над столиком висела похожая на кран металлическая лампа для чтения, около четырех футов длиной. Гершон в самом деле следовал совету Генри изучать словарь и чинить велосипеды, чтобы справиться со своими сексуальными импульсами. Но как я заметил, весь пол был завален мятыми белыми салфетками, свидетельствовавшими о том, что Гершон, как и я, предавался мастурбации.

– Ваша комната такого же размера, как моя, – сказал я ему, чтобы объяснить, почему сунул голову на его частную территорию.

– Я слышал… как вы вошли сюда, – ответил он дежурным тоном, без всякого беспокойства, и натянул вторую теннисную туфлю.

Я представил себе проституток, лежащих с ним на матрацах. Что они думали о Гершоне? Испытывал ли он к ним страсть? Был ли нежен? Я представил, как он поглаживает их, ласкает и обнимает. Так бы я вел себя на его месте.

Гершон надел оранжевую ветровку, подхватил сумку с инструментами, и мы вышли из квартиры. Ступив на лестницу, я сказал:

– Надеюсь, Генри нашел ключи.

– Он всегда их теряет, – ответил Гершон.

Было приятно находиться рядом с тем, кто знал о постоянной борьбе Генри с ключами. Мне захотелось поговорить о нем, сопоставить наблюдения, выяснить, каким он был двадцать лет назад. Я почувствовал себя ближе к Гершону. Больше я ни с кем не делил Генри.

Генри нашел ключи, и мы отправились к его машине. Стоял ясный солнечный день, для ноября довольно теплый. На Генри было легкое желто-коричневое пальто, украшенное, как и все его вещи, разнообразными въевшимися пятнами, а также желто – коричневые брюки и самые что ни на есть растоптанные мокасины. Это была спецодежда для ремонта машины, но его волосы были, как всегда, элегантно зачесаны назад, и в походке наблюдалась обычная сумасшедшая надменность. Я оделся как всегда: в коричневые вельветовые штаны и зелено-коричневую клетчатую куртку лесоруба, в которых, как мне верилось, я выглядел очень спортивно и очень молодо джентльменски. Гершон, в спортивных штанах и ветровке, тащил черную сумку с инструментами. Я представил его себе нашим личным охранником.

Когда мы добрались до «скайларка» и я уселся на заднем сиденье, то обнаружил там очки Генри для чтения.

– Здесь ваши очки, – сказал я.

– Они заражены туберкулезом! – прокричал Генри, заводя машину. – Не трогай их! Они свалились в лужу на улице, зараженной туберкулезом. Их нужно отвезти в мойку для машин, чтобы продезинфицировать.

Я немедленно вернул очки назад на пол, заваленный газетами и кофейными чашками, и тут заметил щеточку для туши. Это показалось мне странным. Я вспомнил, что видел такую же щеточку на кофейном столике Генри. Уж не подкрашивал ли он глаза? У него были очень красивые темные глаза – может быть, лучшая деталь его внешности, – но я ничего не мог сказать о туши для ресниц.

Генри довез нас до Бронкса с легкой качкой, прикладывая преувеличенные усилия к ослабевшему рулевому колесу. Я немного пожалел о своем решении ехать в форт. Я боялся, что мы попадем в аварию. Мне обязательно нужно было как-то выразить свой страх. И я сказал:

– Тут нет ремней безопасности.

– Не робей! Если вывалишься, Гершон тебя поймает!

– Если только сам не вылечу первым через лобовое стекло, – парировал Гершон.

– До чего же вы оба беспомощные, – вздохнул Генри. – Полное отсутствие боевого духа.

То, что я признался в своем страхе, похоже, помогло, несмотря на замечание Генри. Теперь я был способен усидеть сзади и оценить мастерство Генри и ту уверенность, которую он выказал во время передвижения по забитым дорогам Бронкса.

Когда мы проезжали «Макдоналдс», Генри сказал:

– Один раз я видел в «Макдоналдсе» самого невероятного ребенка. Чудо, а не мальчишка! Он был с матерью, одетой в кожу. Не садо-мазо, но совершенно очаровательная. Я сидел за ними, и малый буквально свернул шею, чтобы смотреть на меня. Он был настоящий феномен. Я сделал матери комплимент, сказав, что у нее одаренное дитя. Она улыбнулась. Если бы я был окружен такими людьми, я бы любил Нью-Йорк. А вместо этого я окружен бесконечными уродами.

Я постарался не обидеться на это замечание. Что же касается Гершона, то ему не было до этого никакого дела. Генри продолжал свою речь:

– Американцы потеряли стать. Когда я был моложе, люди выглядели лучше. Должно быть, война виновата. Когда все пригодные мужчины убиты, исчезает ген привлекательности. Шведы не участвовали в войне, и люди там сохранили стать. Думаю, шведские женщины самые красивые. Однажды я сказал об этом на занятии, и один из студентов спросил: «Моя подружка с Гаити, что вы на это скажете?» Что я мог сказать? Это не расизм. Это предпочтение. Но он этого не понял бы.

– Гаитянские женщины бывают очень красивыми, – сказал Гершон своим медленным шепчущим голосом.

– Не в этом дело! – прокричал Генри.

Впереди показался мост Трогз-Нек. Генри поинтересовался, что такое Трог, и попросил Гершона посмотреть это слово в словаре, когда мы вернемся домой. Мы проехали под мостом и двинулись через район, населенный рабочим классом.

– Раньше тут жили бедняки ирландцы, теперь это итальянцы. Посмотрите на машины, – сказал Генри. – Где работают все эти люди? По всей Америке полно домов и машин. Но где работа? Это великая тайна.

Мы добрались до ворот Форт-Скайлера, там был маленький пропускной пункт с охранником. Генри притормозил и сказал Гершону:

– Скажи, что мы – туристы из России и приехали посмотреть форт. Если поймут, что мы снова явились чинить машину, нас не пустят. Тебе с твоей бородой поверят – ты вылитый православный русский.

Мы подъехали к будке охранника, и Гершон опустил стекло. Тихим неуверенным голосом, который стал еще неувереннее от напряженности момента, он едва выдавил:

– Мы… из России.

Охранник не расслышал – к тому же борода Гершона и выхлопные газы, которые окутывали автомобиль, вызывали подозрение.

– Я сопровождаю русских туристов из Санкт – Петербурга в форт! – быстро прокричал Генри.

Его властный тон, похоже, произвел впечатление на охранника, и он поднял ворота. Территория форта была размечена стрелками. По одной-единственной дороге, подчеркнул Генри, мы могли бы его объехать. Существовали также разветвленные пешеходные дорожки. Мы въехали по стрелке туда, где базировались современные здания – общежитие и аудитории. На указателе, массивном и высоком пятиугольнике, было выдавлено большими буквами «Форт-Скайлер».

По правой стороне дороги располагалась бухта с причалом и там – несколько маленьких танкеров и большая старая деревянная тренировочная яхта, о которой говорил Генри.

– Вот она, яхта! – С этими словами Генри остановил машину.

– Я хотел бы купить… яхту, – сказал Гершон. – Я мог бы катать женщин… мы могли бы поплыть в Средиземное море и увидеть Голубой грот.

Фантастическое и прекрасное замечание! Я восхитился Гершоном, но Генри проигнорировал слова о Голубом гроте. Мы двинулись дальше по дороге и вскоре остановились недалеко от причала, у основания пятидесятифутовой каменной стены с орудийными башнями.

– Форт был построен для того, чтобы защитить Нью-Йорк от британских кораблей в начале XIX века, – сказал Генри, желая просветить меня. – Нам пытались преподать урок. Вашингтон им все-таки удалось сжечь. Может быть, они вернутся, когда Клинтон займет свой кабинет.

– Он и правда превосходно расположен для защиты Нью-Йорка, – сказал я и посмотрел на серую воду. Несмотря на ноябрь, в гавани было много лодок, и Нью-Йорк показался мне гигантской Венецией, весь пересеченный реками и звуками.

Мы проехали вокруг форта на другую сторону. Над Лонг-Айлендом, простирая свою тень и действуя частично словно крыша, возвышался мост Трогз-Нек. Глубоко в тени под ним находилась парковка, и Генри остановил автомобиль там.

– Мне нужно отыскать регистрацию на случай, если придется продать автомобиль, – сказал он. – Думаю, она в багажнике, но я мог и потерять ее, как теряю все остальное.

– Боюсь… вы сошли с ума, – возмутился Гершон. По-своему, ему нравилось доставлять Генри неприятности. В этом отношении он был намного храбрее, чем я.

– Не бойся, – сказал Генри. – То, что я сошел с ума, меня не беспокоит. Все боятся потерять память. Я думаю, что забвение – вещь прекрасная, кто хочет помнить все? Кроме того, у меня такая работа, где рассудок не нужен. Нужно только вовремя наметить план лекции, пока еще соображение работает.

Мы вылезли из машины. Генри открыл багажник, а Гершон капот. Мне же совсем нечем было заняться, так что я обратился к Генри:

– Не возражаете, если я пройдусь?

– Нет. Я возражаю только против твоих вопросов.

Я направился в дальний конец форта, где несколько чернокожих рыбачили на камнях. Я посмотрел в глаза одному из мужчин – он был старше других, седина в волосах – и спросил:

– Какая рыба ловится в такой холод?

Я знал, что рыбаки всегда отвечают на вопросы нерыбаков, и надеялся, что этот такой же.

– Черная, – сказал он.

Я гадал, называют ли рыбу черной потому, что она почернела от загрязнения, или это научное название. Однако я не стал спрашивать об этом у рыбака, потому что был уверен, что он ест эту рыбу, и не хотел намекать, что она, может быть, отравлена.

Я присел на камнях и стал смотреть на рыбака и на остальных рыбаков, на серую безучастную воду, которая была почти безбрежной. Я едва мог разглядеть берег Лонг-Айленда, хотя это могло быть и окончание Куинса. Где-то там проживали моя тетушка и Венди. Потом я стал думать о том, как с форта обстреливали корабли, пытавшиеся прорваться на Манхэттен.

Размышления о войне и воде заставили меня вспомнить Мертвое море. Когда мне было семь лет, мои родители скопили денег, и мы во время летних каникул поехали в Израиль на две недели. У родителей были друзья в Тель-Авиве – супружеская пара с двумя дочками немного старше меня. Эти люди, по фамилии Канарек, были нашими гидами. От поездки в Израиль у меня осталось несколько воспоминаний, хотя я был достаточно юн. Одно из самых Живых – воспоминание о Мертвом море. После долгой поездки на автомобиле через пустыню Восточного Израиля (во время которой шляпа моего отца вылетела в окно, и он не смог ее вернуть, потому что она приземлилась на минное поле, и он орал на мою мать) мы прибыли на море. С одной стороны был Израиль, а противоположный берег был уже Иорданией.

Мы смотрели на красно-коричневые холмы Иордании, и отец сказал:

– Там враги. Если заплывешь слишком далеко, тебя подстрелят.

Мама помогла мне переодеться в плавки, и, едва выпроставшись из ее рук, я побежал к воде, как делал это, когда мы были на побережье Джерси, где обычно проводили отпуск. Когда я приблизился к воде, солдат, стоящий на страже на пляже, улыбнулся мне. Я испытал чувство гордости. Я знал, что понравился ему – многим людям в Израиле я нравился из-за своих светлых волос, – и мне особенно польстило, что солдат тоже обратил на меня внимание. Я обожал солдат из-за своих солдатиков, так что, желая произвести на него еще большее впечатление, я прибавил скорости и ворвался в воду, создав огромный фонтан брызг, несмотря на свое маленькое тело.

Лишь мгновение я чувствовал себя чудесно, в особенности после долгой жаркой поездки на автомобиле, но потом появилось жжение, в особенности в глазах и в анусе. Пара, лениво плескавшаяся в воде рядом со мной, закричала на меня на иврите. Родители и наши израильские друзья находились рядом с солдатом. Он говорил что-то Канарекам и в ярости показывал на меня. Я был унижен оттого, что он так быстро изменил обо мне мнение.

Подошла мама, вытащила меня из воды и сказала, что в Мертвом море полно соли и она жжет (что я уже знал) и что мне не разрешается плескаться, иначе солдат будет недоволен. Она сказала, что двигаться в воде надо очень медленно и что человек может лежать на ее поверхности, не плавая, из-за соли. Она сказала, что я могу вернуться в море, но я чувствовал себя слишком пристыженным из-за солдата, так что сел на каменистом пляже и уставился на холмы, где были враги, хотя там невозможно было никого разглядеть. И я стал смотрел на двух сестричек Канарек, безмятежно покачивающихся на древних водах.

Мое другое важное воспоминание о поездке в Израиль относится к одной из прогулок. Мы взяли две машины, и меня посадили в машину к нашим израильским друзьям. Я сидел на заднем сиденье с двумя сестричками, которые потребовали, чтобы я поехал с ними. Мне, конечно, это льстило. Девочки были хорошенькие, с вьющимися золотисто-каштановыми волосами, лет, наверное, десяти и двенадцати. Я сел между ними.

Они принялись меня щекотать, я стеснялся, но мне это нравилось. Они говорили по-английски, потому что два года прожили в Америке, как раз в это время наши родители познакомились. Они спросили меня, знаю ли я, как делают детей, я невинно ответил, что нет, и они сообщили мне, что, если я суну свой пенис в их вагину, может получиться ребенок. Я и не знал, что обладаю подобной силой. Затем они стали снова меня щекотать и хватать за пенис, пытаясь расстегнуть ширинку. Хоть мне и нравилось подобное внимание, я также чувствовал угрозу и их численное превосходство. Я знал, что то, что происходит, – плохо и что будут ужасные неприятности, если ширинку удастся расстегнуть, но взрослые на переднем сиденье не имели понятия о том, что творится сзади. В машине не было кондиционера, окна были открыты, а на дороге было шумно.

Девочки настаивали, чтобы я вытащил пенис, поскольку сами они этого сделать не могли, но я не сдался. Я сказал им, что боюсь, что они забеременеют, если коснутся его. Я понял идею насчет того, что пенис должен как минимум коснуться вагины – это соответствовало другим слухам, которые доходили до меня, – и я стал изображать дурачка, надеясь, что сестрички с уважением отнесутся к моим страхам. Кроме того, я не хотел вынимать пенис или позволить им добраться до него, потому что думал, что их настоящая цель – посмеяться над ним и, может быть, ущипнуть его. Но девочки были очень настойчивы, и мне пришлось выдержать настоящую борьбу вокруг своих штанов.

Во время этого сексуального урока и щекотки на заднем сиденье мой отец на светофоре притормозил у машины Канареков. Он наклонился в окно, куря одну из своих ужасных сигар, и, что-то сказав матери девочек, расхохотался. Затем светофор переключился и он обогнал нас. В ту же секунду с неприятным выражением лица мать девочек обернулась к мужу и передразнила моего отца, добавив что-то на иврите – очевидно, саркастическое и колкое. Я мог бы сказать, что она испытывала к нему отвращение. Наверное, она думала, что я не пойму, но я понял.

Это был первый раз, когда я видел, что над моим отцом смеются. Я ужасно расстроился из-за того, что наши хозяева посмеиваются над ним у него за спиной, в особенности когда он думает, что сказал что-то забавное. Мне стало безумно жаль своего отца. Он-то был уверен, что нравится нашим хозяевам, но я знал, что это не так, и не мог сказать ему – я не хотел его ранить.

Но мне также было стыдно за отца. Его смех и его сигара тоже бросились мне в глаза, но, поскольку я был его сыном, мне стало стыдно также и за себя. Я чувствовал, что тоже создан для того, чтобы надо мной насмехались. Мне хотелось вылезти из их машины. Они мне больше не нравились. Девочки почувствовали, как изменилось мое настроение. Они знали, что я понял их мать, и прекратили меня щекотать.

Но я попал в ловушку. Я не хотел быть в их машине, но также не хотел быть с отцом. Его поведение в Израиле было хуже, чем когда он был дома. Он тяжело переносил путешествие. Постоянно был в плохом настроении, кричал, жаловался. И передразнившая его миссис Канарек была первым подтверждением из внешнего мира, что отец и в самом деле странный и раздражающий человек.

Так что я был не единственным, кого он подавлял. Однако по большей части, в особенности когда я был молод, я жалел его. Это был мой способ любить его.

Пока я думал обо всем этом, сидя на камнях у воды в Форт-Скайлере, в тени моста Трогз-Нек, чернокожий, с которым я говорил, неожиданно вытащил из воды рыбу. Не обращаясь ни к кому конкретно и в то же время ко всем, он сказал:

– Вот поймал одну.

Он сразу же решил ее разделать. Может быть, хотел принести домой уже почищенный улов.

– Большая, – сказал я, делая ему комплимент. Рыба была сияюще-черной, с серым брюхом под цвет воды. Я попросил: – Можно мне посмотреть, как вы будете ее чистить?

– Конечно, – разрешил он. – Это быстро. – Казалось, ему приятно иметь зрителей. Я передвинулся на несколько камней, чтобы быть поближе. Остальные рыбаки гордо его игнорировали.

Он начал с того, что содрал с рыбы кожу длинным зазубренным ножом. Я обратил внимание, что он не отрезал ей голову. Так и чистил, пока та была еще жива. Он удерживал ее свободной рукой, а рыба билась и боролась с ним.

– А почему не отрезаете голову? – спросил я.

– Рано или поздно она все равно умрет. А дергается она и без головы.

Он выбросил кожу и внутренности в воду, словно они были мусором, и разложил белое мясо на камнях. Даже выпотрошенная, рыба действительно временами пыталась вырваться. Ее глаза смотрели прямо в небо. Срезав хребет и голову, чернокожий выбросил рыбу в воду. Мне казалось, я вижу, как она двигается, все еще пытаясь плыть, посылать приказы своим мускулам и органам, которые были отрезаны. Я гадал, может быть, она все еще жива, но вскоре она исчезла под серой поверхностью воды.

– Спасибо, что разрешили посмотреть, – сказал я, стараясь быть вежливым и не судить человека за его жестокость, ведь я сам напросился. Я двинулся обратно к Генри и Гершону, чувствуя себя ужасно, думая о рыбе. Я никогда никого не убивал, даже тараканов. Когда следовало наступить на таракана, я не мог. Я представлял, что им – тараканам, муравьям и всем прочим – есть чем заняться, что у них есть мечты, что они любимы.

Я добрался до машины, Гершон лежал под нею, наружу высовывались только его толстые ноги в спортивных брюках. Генри, стоя над открытым капотом, рассматривал черный покореженный двигатель.

– Молодой человек вернулся с прогулки, – сказал Генри Гершону, потом обратился ко мне: – Гершон не может починить машину. Говорит, что она не доедет до Флориды и слишком много денег придется потратить на ремонт. Я должен найти новую машину. Если я не смогу поехать в Палм-Бич, моя жизнь кончена!