Текст книги "Дополнительный человек"

Я что-то чувствую у себя под задом

23 декабря, накануне Рождества, «скайларк» окончательно преставился. Генри явился домой около девяти вечера и рассказал мне о своем несчастье.

– Это произошло в Куинсе, где мы искали автомобиль. Но у всех бедных чересчур дорогие машины. Вот в чем проблема этой страны – у бедных слишком много денег. «Бьюик» начал сдавать. Умирал и заводился снова. Я еле-еле добрался до парковки в Куинсборо. Думал, что в машине просто кончился бензин. Пошел на станцию, набрал бутылку из-под содовой. Мне удалось залить немного бензина, но большую часть я расплескал на парковке, сделал там лужу. Какой-нибудь студент мог запросто поджечь парковку окурком сигареты. Поэтому я убедил охранника, что лучше я ее подожгу. Охранник говорил: «Это немаленькая лужа». А я говорил – маленькая. Но она была глубокой. Дым валил, как из преисподней. Я попытался завести машину, чтобы выбраться оттуда, но она не двигалась. Я крадучись покинул парковку. У меня уже было столько стычек с охраной, что я просто не мог больше слышать, как они говорят: «Доктор Гаррисон опять взялся за свое. Оставил еще одну большую черную отметину на парковке».

На следующий день, в канун Рождества, Генри и Гершон отправились в Куинс на поиски машины. Они вернулись рано вечером. Поскольку «скайларк» приказал-таки долго жить, я эгоистично радовался своему решению не давать Генри «паризьен». Дать ему автомобиль означало лишиться его.

Генри смирился с положением дел – у него не было машины, он не мог попасть во Флориду, но он не пал духом. Ему пора было упаковывать вещи, потому что канун Рождества и само Рождество он собирался провести в доме Вивиан Кудлип в Филадельфии. Она прислала за ним лимузин, с таким расчетом, чтобы он прибыл в Пенсильванию к обеду. Пока Генри паковался, мы болтали о том, как я смогу помочь ему найти машину. Предполагалось, что мы займемся этим, когда он вернется от Вивиан и у меня будет несколько выходных. Мне это понравилось, потому что давало возможность побыть с ним какое-то время и загладить то, что я не одолжил ему «паризьен», хотя с деньгами Генри нам вряд ли светило найти что-либо подходящее.

Во время нашей беседы я сидел на белой кушетке, а Генри искал чистые рубашки для смокинга. Вдруг я почувствовал что-то у себя под задом. Сначала я это проигнорировал, но потом сунул под себя руку и нащупал серовато-желтый аппликатор для туши. Я протянул его Генри.

– Что это? – спросил я и добродушно пошутил: – У вас здесь была женщина?

– Я бы этого не сказал, – отвечал Генри с важностью.

– Почему бы и нет?

– О таких вещах не принято говорить.

– Ну тогда я могу подумать, что вы сами им пользовались.

– Да, – сказал Генри с облегчением. – Я переодевался женщиной.

– Вы готовы скорее признать, что переодевались женщиной, нежели признать, что развлекали женщину?

– Вот именно.

Генри закончил паковаться и посмотрел на меня. Я все еще держал щеточку для туши. На его лице появилось смиренное выражение. Брови разгладились, щеки слегка опустились. Он не хотел, чтобы я выступал с последующими предположениями о происхождении щеточки или поверил его выдуманному рассказу о том, что он переодевался женщиной.

– Я использую тушь для волос, – сказал он. – Начинаю с корней и зачесываю их назад. Это меняет весь цвет. Это трюк, которому я научился в театре.

Тайна волос Генри в конце концов открылась! Я пытался улыбаться не слишком широко, но меня переполняла радость. Я медленно постигал его, часть за частью. Я уже знал, почему он заранее спускает воду в унитазе, а теперь узнал о его волосах… если я буду терпелив, то дойду до сути всего.

Меня восхитило такое использование туши. Очень остроумно. Генри мог прятать щеточку в карман и выходить из ванной комнаты преображенным, мистифицируя меня. Никаких красок, никаких снадобий, которые мог бы обнаружить въедливый сыщик, вроде меня. Я вспомнил, что видел щеточку для ресниц в машине. Так что улики были.

– Должен сказать вам, – сообщил я, – что иногда у вас на лбу бывают пятна… как в день покаяния. – Я всегда стеснялся намекнуть ему об этом, но, поскольку правда вышла наружу, конструктивная критика была уместна. Я надеялся, что отсылка к религии смягчит удар.

– Да, я знаю. Всегда есть проблемы. У нас слишком много проблем. Но самое лучшее – не думать о них. Лучше дарить друг другу подарки, чем думать о проблемах. – Генри дотянулся до тумбочки и вытащил чистый пластиковый пакет примерно с дюжиной рождественских шариков, бывших в употреблении. – Я забыл отдать тебе это. Прихватил на распродаже, когда мы Гершоном ездили в Нью-Джерси. Теперь можешь завести собственную коллекцию.

Генри пошел на кухню, положил рождественские шарики в глубокую тарелку, отнес их в мою комнату и поставил на подоконник. Мгновение мы стояли, восхищаясь ими. Теперь и у Генри, и у меня стояло по миске с рождественскими шариками, словно по шкатулке с драгоценностями. Мне нравилось быть таким же, как он. Рождественские шарики были для Генри способом признать, что я достиг определенной степени постоянства, что я никуда не уйду.

– Благодарю вас, – сказал я, – но я чувствую себя ужасно, я не приготовил вам подарка. – Я боялся, что Генри отвергнет все, что бы я ни купил, поэтому не стал зря тратить деньги.

– Все в порядке, на самом деле я не собирался дарить их тебе. – Он хотел меня утешить. – Я купил их для себя. Не мог устоять. Но моя чаша переполнена. Так что не беспокойся, и потом, они стоили только двадцать пять центов…

Я трачу больше денег на Вивиан. Я приобрел для нее поддельный шелковый шарф от Шанель на Канал – стрит за десять долларов.

– Очень мило с вашей стороны, – сказал я.

– Это меньшее, что я мог сделать за все, что она дает мне. И конечно же чтобы ее благодеяния и в будущем не оскудели. – Генри хихикнул. Он был искренен только наполовину, на самом деле он не был до такой степени меркантильным. – Но даже если она перестанет обхаживать меня, я все равно буду ей полезен. Она мне нравится. Ох, тяжело это бремя богатства – никогда не знаешь, любят тебя за то, что ты есть, или за твои деньги.

– Ну тогда нам не о чем беспокоиться, – сказал я.

– Да. Но тебя любят. Твоя тетушка любит тебя. – Генри задумался о других людях, которые меня любят, и потом сказал: – А я… я – друг.

«У тебя есть запоры?»

Генри отправился встречать Рождество в Филадельфию, а я направился в Куинс, к тетушке. Мы с ней следовали тому же графику, который был на День благодарения. Кошерные рыбные закуски. На обед жареный цыпленок. Потом «Плейбой». Сон. Голливудский джин.

За картами она рассказала мне, что собирается сесть на диету «Слим-Фаст». Я не был уверен, что это годится для женщины ее возраста, и попытался ее отговорить.

– Тебе не нужно сбрасывать вес. Ты выглядишь великолепно.

– Посмотри на это пузо, – сказала тетушка и подняла подол хлопчатобумажного домашнего платья, чтобы показать живот: он был довольно раздутым и странно выступал на ее маленьком теле. – Пора сходить к врачу, – продолжала она. – Скажу ему, что беременна. Он осмотрит мою киску, и оттуда полетит моль.

Мы оба рассмеялись; я представил тетушку на гинекологическом кресле с разведенными ногами, и белая моль летает над головой доктора.

– Мне нужно класть туда шарики от моли, – сказала тетушка. – Никто больше ею не пользуется.

Старушка и в самом деле слишком любила непристойное. Я же хотел вернуться к ее диете. Я боялся, что она разболеется из-за «Слим-Фаст».

– Вместо этих напитков в порошках, – сказал я, – ты должна есть больше фруктов и овощей и пить воду.

– Я кипячу кувшин воды каждый день, – отозвалась она.

Я подумал, не делается ли нью-йоркская вода еще хуже от кипячения.

– Можешь покупать минеральную воду, – сказал я.

– Не будь смешным. Я не собираюсь тратить деньги на воду.

– И все-таки незачем переходить на этот «Слим-Фаст». Тебя просто пучит. У тебя есть запоры? (В нашей семье всегда употребляли это слово.)

– Я хожу каждый день. Это для меня как религия. Не выйду из дому, пока не сделаю дела. Выкуриваю сигарету, это обычно послабляет.

Я подумал, есть ли для этого научное обоснование или это чистая психология. Вполне может быть, что никотин разгоняет кровь и посылает ее в кишечник, таким образом регулируя его работу.

Тетушка выиграла все три партии, а потом упаковала мне две сумки еды, чтобы я взял их с собой. Она сказала, что донжуан Генри тоже может съесть немного. Еще она отдала мне тостер, потому что теперь не ела хлеба. Я пытался отвертеться от тостера, но она настояла. Мне также не удалось отговорить ее от «Слим-Фаст».

Мы попрощались у лифта.

– Спасибо тебе за все, – сказал я. – Я люблю тебя.

– А я люблю тебя больше, – сказала она.

Важнейший человек

Генри провел лишний день в Филадельфии и вернулся 26-го поздно вечером. Я уже наполовину спал, но мы все равно немного поговорили и решили поехать утром на Лонг-Айленд. Генри вспомнил, что видел автомобиль на продажу на подъездной дорожке в Саутгемптоне, когда был там на вечеринке Вивиан в честь выборов. На самом деле он заметил машину за несколько часов до того, как протаранил дерево «скайларком», и теперь думал, не было ли это знаком. Знаком, что именно этот автомобиль отвезет его во Флориду.

27-го я проснулся рано, принял душ и оделся. В восторге оттого, что мы отправляемся в путешествие вместе, я сидел на краешке кровати, словно ребенок в предвкушении чего-то взрослого в своей жизни, и ждал, пока Генри проснется.

Я даже немного утомился, так что прочел несколько рассказов Сомерсета Моэма, чтобы настроиться перед поездкой, и сделал запись в дневнике.

Около одиннадцати я услышал, как Генри застонал. Несколько мгновений спустя он нетвердой походкой вошел в мою комнату, рубашка обвязана вокруг лба, вместо все еще не нашедшейся маски для глаз. Увидев, что я сижу на кровати совершенно одетый, он открыл рот от удивления и в ужасе воздел руки к небу. Не остановившись и ничего не сказав, он прошел в ванную и пописал, предварительно спустив воду и оставив, как обычно, немного мочи на дне.

Вышел из ванной он менее ошеломленным.

– Хотите кофе? – спросил я. – Могу сходить и принести.

– Не могу принимать решения, еще чересчур рано, – ответил он.

Я терпеливо ждал, пока Генри оденется. Каждые пять минут он мелодраматически стонал, зная, что я слушаю. Когда он перестал стонать и оделся, я вышел на кухню, чтобы показать ему тостер и разнообразную еду, которую прислала тетушка.

– Этот тостер чистый, – сказал я. – Мы можем начать жизнь с чистого листа, не тревожась о тараканах и блохах.

– У нас с твоей тетушкой самые превосходные отношения, какие только могут быть у мужчины и женщины, – сказал Генри. – Она посылает мне подарки, и мы никогда не видимся.

– Вы могли бы с ней повидаться. Можно пригласить ее на ленч, – с надеждой предложил я.

– Нет. Это все разрушит. Мы в великолепной гармонии. Она идеализирует меня на расстоянии. Лучше так и продолжать. Не хочу разочаровывать ее.

Я не стал настаивать, и мы отправились в «Соль земли», чтобы набраться мужества перед экспедицией в Саутгемптон. Сели за свои обычные столики рядом друг с другом, и я спросил Генри:

– Как прошло Рождество у Вивиан?

– Она устроила обед на сто персон в бальной зале, – ответил он. – Собрались все кавалеры. Барбараш, тот самый, который пытается меня сместить. Спенсер Муни, беспринципный старый фрукт, который распространяет ужасные слухи. Ареш Фарман, сентиментальный перс в изгнании. Невилл Генри, обнищавший яхтсмен, он любит драже, и у него подагра. Невилл – единственный, кто мне нравится. По крайней мере, у него есть кое-какая душа. Ему нужны бесплатные обеды. У других двоих есть доход. Но из всех нахлебников я самый честный.

– Уверены?

– Ты бы посмотрел на остальных.

– Разве нахлебник может быть честным?

– Конечно! Я даю Вивиан счастье в обмен на еду. Приношу к ее ногам все свои таланты. Немного профессор. Не – много драматург. Немного бродяга. Немного психопат. Немного интеллектуал. Немного фашист. Немного коммунист. Немного роялист. Немного жиголо. Немного эскорт. Вот именно.

– Немного дополнительный человек?

– Нет, – сказал Генри, позабыв о том, что однажды сам сказал о себе, что он – дополнительный человек. – Я больше чем дополнительный. Я – важнейший!

Мы покончили с кофе и прошли несколько кварталов туда, где я оставил свой «паризьен». День был холодный, бессолнечный. Серые облака нависали низким потолком.

Мы сели в машину, и Генри широко улыбнулся и даже застонал от удовольствия. Ему понравились бархатистые велюровые сиденья. В конце концов он попал в мой «паризьен». Я гордился своей прекрасной машиной.

Когда мы подъехали к светофору на Первой авеню, привлекательная женщина лет сорока, в богатых мехах перешла перед нами дорогу.

– A quel destin inconnu se dirige-t-elle? – спросил Генри.

– Что это значит? – спросил я.

– К какой неизвестной судьбе она направляется? – ответил Генри. – Я всегда так говорю, когда вижу красивую женщину. Что с ней случится? Куда она идет? Откуда взялась?

Мы направились на север по проспекту Рузвельта. Справа от нас текла Ист-Ривер, которая вскоре должна была слиться с Гарлем-Ривер. Вода была темно-серой, волны высокими и порывистыми. Казалось, что ведешь машину вдоль океана. Я включил радио, чтобы послушать музыку. Оно было настроено на испанскую радиостанцию. Салон огласили цветистые звуки сальсы.

– Нельзя переключиться на что-нибудь такое, от чего коровы не дохнут? – спросил Генри, немедленно встревожившись.

Я переключил на классическую музыку, и он расслабился.

– Это FM и AM? – спросил он.

– Да, – сказал я.

– Quelle luxe…[16]16
  Какая роскошь… (фр.)


[Закрыть] Что за радио. Вот такие вы, американцы, с вашими радиоприемниками и машинами. Звучит так, будто пианист сидит на приборной доске. Я никогда не ездил на машине с собственным оркестром и двумя работающими дверцами… И никакого дыма!

Мне нравилось, что Генри хвалит мою машину. Я принимал это на свой счет. И он не критиковал мое вождение, что было совершенно правильно, поскольку я – превосходный водитель.

Генри хотел быстро проехать итальянские кварталы через Форт-Скайлер и просмотреть подъездные дорожки, не продает ли кто автомобиль, прежде чем направиться в Саутгемптон.

Поездка становилась немного безумной. Было уже за полдень, а мы все катались окольными путями. Солнце садилось в половине пятого, так что у нас было всего около двух световых часов, чтобы найти автомобиль, который Генри усмотрел два месяца назад, – к тому же, как он признался, он не был уверен в точном расположении этого автомобиля.

Я чувствовал себя Санчо Пансой, сопровождающим странствующего рыцаря Дон Кихота в его абсурдных приключениях. Дон Кихот думал о бессмертии, Генри думал об автомобиле, и оба были убеждены в истинности своих непрактичных методов достижения целей. Санчо много жаловался из-за того, что ему приходилось следовать за своим рыцарем, я же был счастлив сопровождать Генри, даже если наша поездка была безумием.

Когда мы подъехали к Форт-Скайлеру, Генри обозрел бесчисленные пустые узкие здания Бронкса и сказал:

– Посмотри на это! Все, что нужно сделать, – это пустить сюда бездомных и дать им малярную кисть. Но это срабатывает только в коммунистических странах. Единственное, что срабатывает… Но что мне за дело до подобных вещей?

– Потому что это отвлекает, и вам не приходится думать о собственных проблемах?

– Психологических проблемах или автомобильных проблемах?

– Психологических.

– Вот именно. Я никогда не заботился о самоанализе. У меня есть представление о том, что во мне таится, и самое лучшее – игнорировать это. Я рекомендую тебе делать то же самое. То, что нам действительно нужно, – это выбраться из Америки. Посмотри на эти здания. Страна умирает. Культура умирает… Просто нужно дать им умереть. Я могу думать только о России. Хочу вернуться в Ригу. Там можно получить бутылку шампанского за три доллара и комнату – за два.

– Вам действительно там понравилось? – спросил я.

– Там у людей есть душа. Их глаза прекрасны, – отозвался Генри. Он уже упоминал Ригу раньше. Это была его Мекка. Он находил там все, что было наиболее важно для него. Низкие цены, шампанское и красоту.

Мы проехали мимо Форт-Скайлера и его итальянского окружения. Дома стали теснее, каждая подъездная дорожка была занята двумя или тремя автомобилями. Но ни один из них не продавался. Я с нежностью подумал о нашем путешествии в форт с Гершоном.

– Здесь нет машин, – сказал Генри. – Раньше всегда можно было найти машину… придется выучить русский. – Он намекал на свой возможный и необходимый отъезд из США. – Я размещу рекламу в «Виллидж войс»: «Требуются уроки русского языка от носителя в обмен на жен и мужей».

– Где вы возьмете этих жен и мужей?

– Ну, у нас есть Гершон и ты. Все женщины из окружения Вивиан одиноки. Это сработает.

– Я польщен, что вы предложили меня, – сказал я.

– Не заносись, за тебя выйдут ради гражданства. Но даже если женщина не полюбит тебя, она будет тебе очень хорошей подругой. Таковы все русские.

Мы выехали из Бронкса, миновали придорожный бар, и Генри сказал:

– В таких барах лучше всего идут дела в День матери. Все хотят посмотреть на вымя. Один раз я остановился в таком местечке в Трентоне, и одна из стриптизерш оказалась трансвеститом. Она стащила бюстгальтер и оказалась мужчиной. Водители грузовиков как сидели, раскрыв рты, так и остались сидеть, им не было до всего этого никакого дела. Ведущий, который, как выяснилось, тоже был трансвеститом, крикнул: «Мы такие же ребята, вроде вас!» Но для водителей грузовиков это было все равно.

Генри всегда неодобрительно отзывался о кроссдрессерах, трансвеститах и урнингах! Я знал об урнинге из Крафт-Эбинга. Это был мужчина, который чувствовал себя женщиной, воспринимающей свое мужское тело как ловушку.

– Что вы испытали, увидев трансвеститов? – спросил я. Генри попал в западню в моей машине, и я хотел, чтобы он открылся мне разом, позволив узнать, что затаилось внутри его.

– Что я чувствовал? Ничего не чувствовал. Просто наблюдал.

– Вас это не возбудило?

– Чтобы возбудить великий интеллект, нужно гораздо большее, чем трансвестит. Один из водителей сказал: «Я могу трахнуть это». Мне кажется, он так и не понял, что перед ним мужчина.

Генри с такой легкостью увернулся от признания в том, что был в восторге от трансвеститов, что я ужасно расстроился. Он совсем не был похож на меня, я чувствовал себя жалким дурачком, чем-то противоположным великому интеллекту, поскольку восторгался «Салли». Я прекратил беседу и, следуя указаниям Генри, въехал на скоростное шоссе Лонг-Айленда.

Мы выключили радио, чтобы сконцентрироваться, и ехали дальше в тишине, если не считать того, что Генри мурлыкал себе под нос песенку. Похоже, на французском. Вдруг на дороге появилась крутящаяся крышка от люка, и я резко свернул, чтобы не столкнуться с ней.

– Scheisse! – выкрикнул я в негодовании.

– Ты не умеешь произносить это с нужным чувством. Потому что слишком молод. У тебя нет проблем, – сказал Генри с правом собственника, уверенный в том, что я использовал его любимое проклятие.

– У меня есть проблемы, – возразил я.

– Ты недостаточно спишь. Не ешь правильные продукты. Не формируешь правильных мыслей. Вот почему у тебя проблемы.

– Какие мысли у меня должны быть?

– Я следую Римской церкви. Она говорит мне, что думать. То же самое может сказать тебе раввин: «Знай Бога, люби Бога в этом мире и будь счастлив с Ним в будущем…» Но это нелегко. Кто сказал: «Тысяча мужчин нашла Париж, но только один нашел Бога»?

– Бодлер?

– Тогда я сказал бы тебе это по-французски! – фыркнул Генри, как всегда облив меня презрением за то, что я не знаю авторов его цитат. – Это сказал принстонец. Фицджеральд. Он, во всяком случае, пытался. Ходил в иезуитскую школу. Но он потерял себя. Сухой закон сделал алкоголь слишком привлекательным. А он оказался слишком слаб. И стал одним из тысячи… Существуют два ингредиента на пути к истине хорошая еда и хорошее вино. Если вино хорошее, ты засыпаешь, и секс не нужен. Ты и так в состоянии эйфории.

– Что в таком случае произошло с Фицджеральдом?

– У него было спиртное, а не вино.

– Иногда вино заставляет желать секса, – сказал я. Генри, конечно, видел в сексе препятствие на пути к истине и Богу.

– Нет. По-настоящему хорошее вино – это такой экстаз, что ничто с ним не сравнится. Но так мало людей могут позволить себе вино от шестидесяти пяти до семидесяти долларов за бутылку… Но как тогда объяснить феномен богатых?

– Вы хотите сказать, что они не нашли истины и тем не менее у них хорошая еда и вино?

– Вот именно. У богатых множество сексуальных проблем. Они постоянно разводятся. Дочь Вивиан разводилась девять раз. Но некоторые находят Бога, а некоторые нет. То же самое с бедными – нищета не гарантирует добродетели. Русские, что достаточно интересно, косо смотрят на развод. Они думают, это буржуазно… Пионеры. Вот это хорошая жизнь. Хороший путь. Строить дома, чтобы погасить в себе сексуальное влечение, а еще они жили так далеко друг от друга, что не имели с кем грешить, кроме жен. Когда они собирались вместе, они танцевали. – Генри на минутку приумолк в своем анализе, какие из людей – богатые, бедные, русские, пионеры – могут найти Бога, а какие нет, и затем сказал: – Что мы делаем? Это опасно. Я не собирался читать проповедь. Мы попадем в аварию.

И он снова принялся напевать себе под нос. Мы же спокойно продвигались вперед. Проехали мимо привлекательной женщины в серебряном «мерседесе».

– Ее волосы должны развеваться на ветру при такой скорости, – сказал Генри.

– Этой женщины?

– Да. Которая сидит внутри. Но ничего подобного не происходит. Что за кольцо ты носишь?

Генри никогда раньше не замечал моего ратгерсовского кольца, на котором была гравировка.

– Это кольцо моего коллеги, – сказал я.

– Ты можешь окунать его в воск и запечатывать им письма?

– Не думаю.

– Оно золотое?

– Да.

– Что ж, гарантия против инфляции. Ты всегда сможешь заложить его и сделать последний глоток.

Генри снова начал напевать французскую песенку.

– Что вы поете? – спросил я.

– Что?

– Что вы поете?

– Это из французской оперетты. «Pas Sur La Bouche». О мужчине который не любил, чтобы его целовали в рот. В этом весь сценарий и главная тема. Великолепная песенка – Генри принялся петь: – «Un baiser, un baiser, pas sur la bouche, pas sur la bouche». – Потом рассмеялся и перевел мне: – «Поцелуй, поцелуй, но не в рот, но не в рот»… Я согласен. Думаю, поцелуй в губы – это отвратительно. Слюна, плохие зубы, плохое дыхание… Что еще? Бактерии! Я вечно про них забываю. Люди не должны целоваться. Это нецивилизованно. Потереться носами – это хорошо. Можно еще поцеловать соски при встрече.

– Что? И женщинам тоже? Не могу поверить, чтобы вы могли предложить подобную вещь, – сказал я.

– Это гораздо гигиеничнее, понимаешь ли, и лучше для чувственного восприятия. Рот предназначен для еды… Moжет, съедем с шоссе. Мне нужно поесть. Я должен оставаться стройным. Вот собирался поиграть немного в теннис в Палм-Бич, но не получается иметь все, чего хочется. Что такое стройность? Цыплячий окорочок.

– Фрукты и овощи, – сказал я. – В них полно воды. Они вас прочистят.

– Как очистить фрукт – вот в чем проблема. И здесь не продают фруктов. Можно, конечно, выпить. Это стоящее дело. Немного выпить, yah, – Генри перешел на немецкий, – бутылку бренди. Мы отдадим им твое кольцо. Остановись в «Хаф-Холлоу-Хиллз», мы скоро подъедем. У них хороший «7-11».

Десять минут спустя мы отъехали от магазина, где Генри купил крекеры с сыром, а я приобрел маленький пакетик попкорна. Мы поели, припарковавшись. Генри алчно поглотил крекеры. Он сделал это намеренно вызывающе и насыпал кучу крошек.

– Я слаб. Я слаб. Это – корм для скота, но удовольствие слишком велико, – сказал он. – И потом, мне нужны калории для того, чтобы найти автомобиль.

Мы ели и смотрели на мужчину на заправке «Эксон», он заливал бензин в свой пикап и наклонился, чтобы вставить насадку. Он был очень толстый, джинсы сидели у него на бедрах. Узкая куртка задралась на спине, так что частично обнажился растертый красный зад.

– Только посмотри на это! – воскликнул Генри с чувством довольства – из-за крекеров и из-за зрелища этого зада.

– О боже! Выглядит отвратительно.

– Что ты как старая бабка. Ничуть не отвратительно. – Генри защищал мужчину. – Дырки-то мы не видим… А знаешь, что во Флориде объявили вне закона выставление задницы напоказ? Интересно, почему это сделали во Флориде? Механики и строительные рабочие разозлились и заявили, что это дискриминация. Я согласен с ними. Я всегда политически корректен, когда речь идет о правах рабочего люда.

Мы отправились дальше, и Генри снова принялся напевать песенку, на этот раз «Лорелею» Гершвина. Я узнал ее по записи, под которую он недавно танцевал. Сейчас же я услышал слова: «Был ли ты когда-нибудь влюблен?»

Я спросил:

– А вы когда-нибудь были влюблены? – Мне хотелось вернуть наш разговор к сексу.

– Влюблен? Что за абсурдный вопрос, – гневно ответил Генри. – Знаешь ли ты, что такое любовь? Если сможешь мне сказать, я отвечу.

Я молчал. Я оскорбил его. Через какое-то время Генри начал напевать снова. Его гнев остыл. Вдруг, без всякого подстрекательства с моей стороны, он сказал:

– Констанс Сихьюзен, Летти Линфилд, Вирджиния Ганн – это были великие романы последних лет. Теперь Марджори Маллард, которая угрожает исключить меня из завещания, если я поеду во Флориду. Но она переписывала его уже столько раз, что ей нельзя доверять.

В конце концов, раз Генри сам заговорил со мной о любви, я спросил:

– Каким вы были в моем возрасте? Именно тогда начались ваши романы?

– Когда мне было двенадцать, другие дети играли в бейсбол на улице. Я же оставался дома, пил духи матери и читал биографию Ноэля Коварда. Это наложило отпечаток на всю мою жизнь.

– В двенадцать лет?

– Я был необычным ребенком.

– Почему вы пили духи?

– Ради алкоголя.

– Разве они не ужасны на вкус и вам не делалось плохо?

– Нет. Они были очень хороши. Я бы и сейчас их пил. Иногда я подумываю, не выпить ли твой одеколон. Он намного лучше тех, которыми пользуюсь я.

– Пожалуй, нужно спрятать его, – ответил я, смеясь, а затем заявил: – Мне двадцать шесть, а не двенадцать! Каким вы были, когда вам было двадцать шесть?

– Ах да, верно, мы ведь отмечали твой день рождения, и у тебя есть водительские права. Вот и сейчас ты ведешь, и не так уж быстро. Нам не нужно, чтобы нас поймали полицаи, – ответил Генри и перешел к моему вопросу: – Когда мне было за двадцать, я путешествовал по Европе. Хотелось только одного – скитаться, слоняться без дела. Я искал красоту. Это все, чего я хотел. А еще все время быть в движении, но также оставаться целомудренным и свободным, насколько возможно. На самом деле я развивал свою душу. Я до сих пор развиваю свою душу, но время от времени мне нравятся приглашения с закуской и танцами.

– На какие средства вы путешествовали?

– У меня было небольшое наследство. К тому времени, как мне исполнилось двадцать пять, все мои родственники умерли. На меня никто не давил, я мог делать что захочу. Никому не было дела, да и мне самому не было дела.

– Ваши родители умерли одновременно?

– Нет. Отец умер, когда мне было два года. Меня растили женщины. Бабушка, тетка и мать. По большей части тетка.

– Почему не мать? – спросил я. Генри никогда раньше так не открывался передо мной. Меня переполняли чувства, словно мне было оказано неслыханное доверие.

– Она меня боялась. Тетка понимала меня. Дала мне биографию Ноэля Коварда. Она преподавала литературу в школе Джона Хопкинса, была одной из первых женщин-профессоров. Она опережала свое время. Она была потрясающая. Постоянно отправлялась на корабле в Европу и заводила там романы. Она рассказывала мне об одном испанце в поезде, у которого волосы красиво вились кольцами из-за жары. Вот что я помню из бесед с теткой. Она была довольно красивой, но никогда не выходила замуж. Ее великая любовь погиб в Первую мировую войну. Она умерла от туберкулеза. В то время все интересные люди умирали от туберкулеза.

– Вы поехали в Европу, потому что она умерла?

– Да.

– Сколько вы там пробыли?

– Десять лет. Потратил все до последнего цента.

– Это было после войны?

– Около того, – уклончиво отвечал Генри, не желая, чтобы я установил его возраст.

– Что случилось после того, как деньги кончились? Начали преподавать?

– Да. Это было ужасно. Оказаться без денег. Вынужденно работать. Тетради для проверки. Я ничего не знал о тетрадях. Это то, что делает преподавание таким деморализующим: куча бумаг. Так что, как только я получал зарплату, я немедленно тратил ее на удовольствия. И всегда брал деньги взаймы.

– Вам все еще удается выбираться в Европу?

– Да, я должен ездить в Европу. Жизнь была бы невыносимой, если бы не это.

– А когда вы ездили туда со своими пьесами? В семидесятых? – Я пытался в уме сложить хронологию жизни Генри из тех кусочков информации, которые он предоставил мне.

– Верно… Только очень подозрительно, что ты задаешь все эти вопросы. Ты работаешь на Уинчелла?[17]17
  Уинчелл Уолтер (1897–1972) – журналист, радиокомментатор. Считается отцом современной светской хроники и так называемой «колонки светских сплетен».


[Закрыть] Или планируешь написать биографию неизвестного драматурга, у которого украли самую великую пьесу?… Я постараюсь запутать тебя как можно больше, – сказал Генри и сделал небольшую паузу, обдумывая мою кандидатуру в качестве биографа. Мне показалось, что ему понравилась эта идея и мое внимание. – Можешь написать обо мне, если хочешь, но тебе никогда не поймать в тиски мою душу.

– Мне просто любопытно, – сказал я.

– Не будь таким. Вот ты мне совсем не любопытен, – сказал Генри.

Меня это задело, но я не дал своим чувствам ходу.

– Когда вы начали ездить во Флориду? – спросил я.

– Я всегда туда ездил. Флорида зимой, Европа летом. До того как я вырос, я обычно ездил в Ки-Уэст. Там был Теннесси Уильяме. Ему нравилось быть рядом с моряками. Я ездил в Корал-Гэблз. В Палм-Бич я езжу приблизительно с семьдесят пятого – семьдесят шестого… почти двадцать лет… Мы приехали к озеру Ронкэнкома, – неожиданно сказал Генри, прочитав дорожный знак на шоссе, и снова повторил это слово, делая ударение на каждом слоге: – Рон-кон-ко-ма.

– Это индейское слово? – поинтересовался я.

– Да. Перед нами ледниковое озеро. Очень глубокое. Ныряешь в него и выныриваешь в Дариене, Коннектикуте или где-нибудь еще.

– Это следует из звучания?

– Это идет за звучанием, – сказал Генри и продолжил петь «Лорелею». Он достаточно много рассказал о себе, так что я не стал больше докучать ему вопросами.

Мы прибыли в Саутгемптон немногим после трех. Оставалось примерно полтора часа светлого времени. Мы не смогли найти улицу, где Генри видел машину, но наткнулись на «крайслер нью-йоркер», который продавали на заправке. Он был цвета бургундского и в великолепном состоянии.