Текст книги "Все к лучшему"

Глава 14

Доктор Сандерсон, сжимая в руке нечто похожее на миниатюрный сантехнический трос для прочистки засоров, описывает ужасы, которые собирается со мной проделать.

– Эта процедура называется цистоскопия, – объясняет он. – Мы входим в мочевой пузырь через уретру. Вот эта камера позволит все подробно рассмотреть.

Я с трудом понимаю, о чем он говорит, потому что в эту самую минуту молодая темноволосая латиноамериканка держит мой пенис в своих затянутых в латексные перчатки ручках и чем-то его мажет, слегка наклоняясь ко мне, а я боюсь, что у меня того и гляди встанет. Если такое бывает в метро или за столом на работе, так почему не сейчас? Раздвинув ноги, я откидываюсь на смотровой стол. Из одежды на мне только тонкий халат, который выдала помощница врача непосредственно перед процедурой. Движения ее ловки и профессиональны; интересно, сказывается ли на ее сексуальной жизни то, что ей приходится каждый божий день теребить чьи-то сморщенные мягкие пиписьки. “Перестань, милый, хватит с меня на сегодня мужских причиндалов, я их уже видеть не могу!”

– Это временная анестезия, – продолжает доктор Сандерсон. – Как только она подействует, Камилла сделает местную, и начнем процедуру. – Он смотрит на меня. – Как вы себя чувствуете?

– Я все-таки привык, чтобы меня сначала целовали, – вяло шучу я.

Судя по натянутой улыбке Камиллы, ей частенько приходится выслушивать подобные остроты.

Я ложусь навзничь, расставив колени, и тут до меня доходит, что мне вставят цистоскоп в самую крошечную дырочку. У меня сводит живот от страха, и я невольно начинаю дрожать.

– Не бойтесь, – равнодушно успокаивает меня Камилла, – вы почти ничего не почувствуете.

Легко ей говорить. Не ей ведь воткнут в гениталии металлический шприц зловещего вида, с небольшую бейсбольную биту длиной.

Наконец ко мне подходит доктор Сандерсон; я откидываю голову на стол и крепко зажмуриваюсь.

– Мне нужно, чтобы вы расслабились, – просит доктор. Что ж, если так, придется его разочаровать. – Постарайтесь не напрягать мышцы. Представьте, будто вы писаете, – советует он. Я делаю несколько глубоких вдохов и вдруг чувствую болезненный укол. – Отлично, – комментирует доктор, – мы уже внутри.

Я не открываю глаза. Мне совершенно не хочется видеть то, что происходит внизу. Достаточно и того, что я слышу, как он орудует цистоскопом и включает монитор.

– Я сейчас описаюсь, – сообщаю я через несколько минут.

– Я наполняю ваш мочевой пузырь водой, – поясняет Сандерсон. – Чтобы его стенки увеличились, и можно было все разглядеть.

– Не уверен, что утерплю, – признаюсь я.

– Постарайтесь, – настаивает доктор. – Это ненадолго.

Спустя несколько минут Сандерсон, похлопав меня по ноге, сообщает, что можно открыть глаза. Пока я лежал зажмурившись, Камилла ушла, и мы с доктором остались в кабинете вдвоем. Я замечаю лужицу, растекающуюся подо мной на столе.

– Не волнуйтесь, это просто вода, – успокаивает доктор.

Вот так за короткое время я знакомлюсь со всеми унизительными подробностями из жизни хроников: лежишь голый, пока кто-то шурует у тебя в самых укромных местах, да еще из тебя на всеобщее обозрение периодически льется всякая гадость, и ты ничего не можешь с этим поделать. А рядом постоянно маячит доктор, неторопливо делает свою работу и до последнего не признается, что же ему удалось обнаружить.

– Что вы там видите? – спрашиваю я.

Доктор Сандерсон хмурится.

– Трудно сказать, – отвечает он. – Определенно есть какое-то новообразование у самой стенки мочевого пузыря. Едва ли это опухоль, но все-таки… Сделаем биопсию и выясним наверняка.

И хотя я старательно готовил себя к тому, что, быть может, дело плохо, но тут вдруг осознаю: в действительности я не допускал и мысли об этом.

Услышав слова “новообразование” и “биопсия”, я чувствую, как у меня мороз пробегает по коже. Единственная радость – я уже не описаюсь.

Я откашливаюсь.

– Про “выяснить наверняка” вы говорили в том смысле, что “времена сейчас такие, того и гляди, в суд на тебя подадут, поэтому лучше прикрыть задницу”, или что-то вроде “похоже, это злокачественная опухоль, так что начнем с биопсии, потом поставим диагноз и назначим лечение”?

Доктор поворачивается от монитора ко мне.

– Зак, я понимаю, что вы волнуетесь. Шансы на то, чтобы человек вашего возраста и с вашим анамнезом вдруг заболел раком мочевого пузыря, очень невелики. Но я вижу на стенке вашего мочевого пузыря то, чего там быть не должно. Разумеется, меня это беспокоит, и я должен выяснить, что же это такое. Мне очень жаль, что сейчас я не могу ответить вам точнее. Я понимаю, это нелегко, но вам придется подождать результатов анализов. Будем надеяться на лучшее.

– Я все понимаю, – отвечаю я. – Но между нами: что вам подсказывает чутье?

– Чутье?

– Вы же каждый день сталкиваетесь с подобным. Должно же у вас быть предчувствие.

Сандерсон глубоко вздыхает.

– Чутье мне подсказывает, что я не должен был обнаружить такое у человека вашего возраста, и мне станет гораздо спокойнее, когда я выясню, что же это.

– Спасибо, – хмыкаю я. – Но легче мне от этого не стало.

– Даже если окажется, что это опухоль или предраковое состояние, вам объяснят, что в большинстве случаев такое поддается лечению.

– Прекрасно.

Для человека, который занимается этим всю свою жизнь, он на удивление бестолков. Я не хочу слышать, что нечто “излечимо”, поскольку это значит, там есть что лечить, и даже если опухоль можно вылечить либо удалить, или как еще говорят в случае с раком, это не изменит того факта, что организм меня подвел, допустив подобное, и я уже никогда не буду чувствовать себя спокойно в собственной коже. И что в этом хорошего? Я, как Крейг Ходжес с его дурацкими фиолетовыми свушами, закрываю глаза на очевидное, не желая прислушаться к доводам рассудка: мне лишь хочется знать, что проблемы не существует.

Доктор делает биопсию прямо цистоскопом: отрезает микроскопический кусочек моей ткани.

Я снова чувствую болезненный укол, на этот раз в животе, затем небольшой спазм, и все проходит. Я со страхом жду, когда Сандерсон примется медленно и мучительно вытаскивать из меня цистоскоп, но анестезия еще не отошла, и я ничего не чувствую. После процедуры я мочусь битых пять минут, и струя так странно брызжет из моего онемевшего члена. Крови гораздо больше, но доктор сказал, что так будет еще день-другой после биопсии. Я вытираюсь полотенцем и одеваюсь. Внимательно оглядываю гениталии, но все выглядит как всегда. Сандерсон предупреждает, что несколько дней, помимо крови, при мочеиспускании еще может быть ощущение легкого жжения. Если потом это не прекратится, я должен позвонить ему. К пятнице результаты биопсии будут готовы, и я должен постараться не беспокоиться.

– С точки зрения статистики, – повторяет он, – шансы того, чтобы человек в вашем возрасте заболел раком мочевого пузыря, крайне малы.

“Может, и так, – размышляю я, спускаясь в лифте. – Но распространяется ли эта статистика на того, у кого в мочевом пузыре уже нашли какое-то новообразование и отправили на биопсию?” Сдается мне, тут в дело вступает совсем другая статистика, и пусть я о ней и слышать не хочу, но абсолютно уверен, что ее данные не столь радужны.

Стоит мне включить мобильный, как он тут же принимается пищать и на экране мигает значок эсэмэски. У меня три срочных сообщения от клиентов, которым нужно было перезвонить с утра, как только оторву голову от подушки. У менеджеров все дела обязательно срочные. Последнее сообщение от Хоуп, которая спрашивает, где я. Скоро шесть часов, и я решаю сделать сюрприз и зайти к ней в офис. Сворачиваю на Пятую авеню и мимо Пятидесятых шагаю к Рокфеллеровскому центру. Кругом толпы народа, возвращающегося с работы; прохожие угрюмо таращатся перед собой, болтают по мобильным или разглядывают сомнительного качества электронику в витринах иммигрантских магазинов.

Я стою в фойе “Рокфеллер-плаза”, прислонившись к стене, и наблюдаю за выходящими из лифтов сотрудниками разных компаний, мужчинами в дорогих костюмах и женщинами, которые выглядят так, словно собрались на пробы для съемок “Секса в большом городе” – вызывающе короткие юбки, чтобы соблазнить продюсера, дорогие стрижки и модельные туфли, каблучки которых властно цокают по мраморному полу.

Минут через пятнадцать показывается Хоуп с двумя незнакомыми мне девушками: они о чем-то увлеченно болтают и смеются. Она, как всегда, выглядит сногсшибательно в темных широких брюках и светлом облегающем кардигане. Мгновение я любуюсь ее грациозной походкой, тем, как развеваются на ходу ее волосы, замечаю, как поглядывают на нее встречные мужчины – кто украдкой, а кто и в открытую. При виде Хоуп меня неизменно охватывают гордость и сомнение. До сих пор не могу привыкнуть к тому, что такая красавица что-то нашла во мне. Мне в голову приходит мысль, что у нее, скорее всего, есть планы на вечер и едва ли ее обрадует мое неожиданное появление. Но тут она замечает меня, и ее лицо озаряет довольная улыбка. Хоуп направляется через фойе, чтобы меня поцеловать.

– Что ты здесь делаешь? – радостно спрашивает она.

– Был на встрече неподалеку, – объясняю я.

– Вот здорово! – Она целует меня еще раз при всех, что с ней бывает нечасто.

– Я смотрю, ты в хорошем настроении, – замечаю я.

– Почему бы и нет?

Я бы мог назвать ей пару причин. Но тут Хоуп вспоминает про двух подружек, которые маячат за ее спиной с вежливыми улыбками, в которых читается: “Так вот он какой!”

– Ох, простите, – Хоуп отстраняется от меня, – Зак, это Дана и Джилл.

Рад с вами познакомиться, мы так много о вас слышали, поздравляем с помолвкой, это замечательно, не правда ли? Под внимательным взглядом Хоуп я улыбаюсь ее подружкам и изо всех сил стараюсь им понравиться. В эту минуту мне бы хотелось быть элегантнее и выше ростом – не ради себя самого, конечно же, а ради Хоуп. Я-то и так уже с ней.

Мы идем по улице, и я выясняю, что ее так обрадовало.

– Меня попросили помочь отделу девятнадцатого века составить каталог для одной частной коллекции, – рассказывает Хоуп. – Меня впервые посылают одну в командировку.

– Здорово. А куда? – интересуюсь я.

– В Лондон.

– Лондон, который в Англии?

– Он самый.

– И когда же ты улетаешь?

– Сегодня вечером, – с воодушевлением сообщает Хоуп. – Сейчас я иду домой собрать вещи, а потом на такси и в аэропорт. Правда, это настоящее приключение?

– Ага, – киваю я. – И когда ты вернешься?

– В пятницу вечером. У меня будет целый день, чтобы отдохнуть перед нашей помолвкой.

Хоуп останавливается и поднимает на меня глаза.

– Что с тобой?

Анестезия уже прошла, и кажется, будто мне в промежность воткнули вязальную спицу.

– Я сегодня был у врача, – признаюсь я.

– Зачем? – встревоженно спрашивает Хоуп.

Я рассказываю ей про кровь в моче и цистоскопию, умолчав о биопсии.

– Выяснилось, что ничего страшного, – небрежно заключаю я.

– Молодец, что пошел. Ты же должен был убедиться наверняка.

– Ага.

Хоуп с улыбкой берет меня за руку.

– Жаль, я хотела предложить тебе зайти ко мне и по-быстрому заняться сексом на дорожку, но тебе, похоже, сейчас не до того.

Я киваю, содрогнувшись при мысли о сексе в моем теперешнем состоянии. Подозреваю, я бы чувствовал себя так, будто засунул член в мясорубку. Я вспомнил, что чуть было не изменил Хоуп на концерте “ВЕНИСа”, и на мгновение на меня нахлынули лирические мысли о высшей справедливости и Божьей каре.

– Ты права, – соглашаюсь я. – Но все равно спасибо за предложение.

– Давай я поймаю нам такси, – говорит Хоуп. – Отвезешь меня и поедешь домой отдыхать.

– Хорошо.

В обычной для Манхэттена дарвиновской транспортной борьбе за существование только красавица вроде Хоуп может так быстро поймать такси на углу Пятьдесят третьей и Парк-авеню. Я прижимаюсь к ней на сиденье, Хоуп обнимает меня и нежно поглаживает по спине. Даже запах ее духов не способен перебить вонь пота, исходящую от водителя.

По дороге я сообщаю Хоуп, что меня разыскал отец.

– Почему ты мне раньше не сказал? – упрекает она.

– Не знаю, – отвечаю я. – Наверно, никак не мог в это поверить.

– И как у него дела?

– Понятия не имею. Наверно, плохо, как и раньше.

Она кивает.

– Ты пригласил его на помолвку?

– Нет.

– Но пригласишь?

– Нечего ему там делать.

– Он все-таки твой отец, – настаивает Хоуп. – Тебе не кажется, что я должна с ним познакомиться?

– Поверь мне, его присутствие тебя вряд ли порадует.

Хоуп бросает на меня вопросительный взгляд и хочет что-то сказать, но решает промолчать и нежно целует меня в шею.

– Ладно, у тебя есть еще несколько дней на то, чтобы передумать.

Такси останавливается возле ее дома на углу Восемьдесят девятой и Пятой авеню.

– Пока, – бросает Хоуп и целует меня, не разжимая губ. – Отдохни хорошенько. – Она нежно треплет меня по ширинке. – Надеюсь, к моему возвращению вы оба будете в отличной форме.

– Мы постараемся.

Я говорю, что буду скучать, но Хоуп уже ушла; дверь такси хлопает, прерывая меня на полуслове. Я еду на запад через Центральный парк, пытаясь понять, правильно ли поступил, не сказав ей про биопсию. Хоуп так радовалась, что летит в Лондон, и мне просто не хотелось портить ей настроение. Едва ли бы она смогла уехать, зная, что я тут буду сидеть как на иголках, дожидаясь результатов. И все-таки у меня тяжело на душе оттого, что я ничего ей не сказал. А может, оттого, что, сдается мне, она все равно бы улетела.

Глава 15

Вот так оно и бывает. Холодным вечером в пятницу ты сидишь в баре с двумя лучшими друзьями и чувствуешь себя по сравнению с ними хуже некуда, потому что один из них, Джед, бабник каких поискать, а второй, Раэль, недавно женился и пошел с вами исключительно из ностальгических побуждений – чтобы лишний раз с удовольствием убедиться в том, что теперь ему вся эта фигня до лампочки. В общем, одному не нужно никому ничего доказывать, а второму просто ничего не нужно. Ты же посередине между ними, и тебе все это очень даже нужно, а доказывать свою состоятельность приходится регулярно, но шансов на то, что наконец повезет, никаких. Последнее свидание у тебя было месяцев восемь назад, а секса не было полгода, да и тот скорее походил на акт отчаяния, чем любви, и ты уже кажешься самому себе невидимкой в большом городе и отчаянно мечтаешь вернуться домой, в какой-нибудь захолустный городишко, где все намного проще, а девушки доступнее и не такие избалованные, как тут. Вот только ты родом вовсе не из маленького городка, а отсюда же, в лучшем случае из здешнего унылого пригорода, так что ехать тебе некуда, и остается лишь собраться с духом, побороть страх отказа и найти ту, которая наконец разглядит в тебе что-то, чего ты сам в себе не видишь, но что в тебе точно есть, из-за чего ты покажешься достойным вариантом. Эта неизвестная изюминка заставит ту женщину пригласить тебя домой и обнажить перед тобой сперва тело, а потом и душу в надежде найти любовь, которая настолько захватит вас обоих, что дальше можно будет уже не искать.

И кто обвинит тебя в том, что ты слегка перебрал?

Ваша компания удобно устроилась на высоких табуретах за столиком у окна, откуда можно наблюдать за входящими и выходящими посетителями. Ты перебрасываешься с Джедом и Раэлем солеными шуточками, надеясь, что со стороны ваша троица выглядит совершенно беззаботно, будто вам вообще плевать, есть ли в баре женщины, но все равно испытываешь неловкость, хотя и безо всяких причин, потому что никто на вас не смотрит.

И тут ты замечаешь ее. Она с подружкой стоит у стены, сжимая в руке бутылку пива как-то слишком изящно, неестественно, так, словно не привыкла к этому. У нее густая грива длинных рыжеватых волос и высокие скулы, подчеркивающие идеальные черты лица, тонкие, как у ребенка, чье детство прошло в дорогой частной школе. Голубые глаза цвета выгоревших на солнце джинсов, маленький широкий нос, как у котенка, и мягкие припухлые щеки нимфетки. Ты откуда-то знаешь, что она ненавидит свои щеки и каждый раз, глядя на себя в зеркало, втягивает их, и тебе хочется объяснить ей, до чего она не права: эти мягкие невинные щечки, к которым прилагаются стройное мускулистое тело и очаровательные голубые глаза, обещают невыразимое наслаждение, как и ее круглая попка, длинные стройные ноги, нежная крепкая грудь и плоский живот. Ты знаешь, что почувствуешь, потеревшись щекой о ее щеку, и как эти щеки будут выглядеть сверху, когда она зажмурит глаза и приоткроет рот, а ты, лежа на ней, потянешься, чтобы поцеловать ее в губы.

Эти мысли так захватывают тебя, что ты забываешь притвориться равнодушным, и она замечает, как ты глазеешь на нее, так что не остается ничего другого, кроме как слезть с табурета и с бокалом в руке направиться к ней, и ты идешь, чувствуя странную решимость, как будто встал на место фрагмента головоломки, щелкнув глухо, точно дверь дорогой машины, и раз уж ты все равно в это ввязался, то нечего терять.

– Меня зовут Зак, – представляешься ты, перекрикивая шум музыкального автомата и громкие разговоры и стараясь унять нервную дрожь.

– Хоуп[4]4
  Хоуп (англ. Норе) – надежда.


[Закрыть], – она протягивает руку в ответ, и ты не сразу понимаешь, что девушка назвала свое имя, а не причину, по которой вы все сегодня здесь оказались.

– Мне трудно в этом признаться, – говоришь ты, – так что лучше я скажу напрямик. Я собираюсь за вами поухаживать.

Хоуп разражается глубоким мелодичным смехом, уверенно и беззаботно, словно мы старые друзья. Такого я не ожидал.

– Мне нравится ваша откровенность, – признается она.

– Тогда я начну?

– Вперед.

Между вами завязывается двухчасовой увлекательный разговор, настолько естественный, что и не снилось ни одному сценаристу, и мгновенно выясняется, что ваши взгляды на жизнь и чувство юмора удивительно совпадают, а потом вы начинаете друг над другом подшучивать, но легко, весело и в тему. Тебе кажется, что вы знакомы сто лет, она хлопает тебя по руке, когда смеется, и наклоняется к тебе, пропуская проходящих мимо посетителей. Спустя некоторое время до тебя доходит, что друзья уже ушли, да и ее подруги нигде не видно, и ты со смешанным чувством удовольствия и страха понимаешь, что вы последние посетители. С одной стороны, это здорово, ты сто лет не засиживался в баре до закрытия, а с другой – и что теперь делать, черт возьми? Ты уже решил, что сегодня никакого секса не будет (как будто это зависит от тебя!), и не потому, что тебе не хочется, о, видит Бог, еще как хочется, но потому что ты не хочешь, чтобы это знакомство превратилось в пошлую одноразовую связь, и боишься все испортить. Тебе не хочется, чтобы этот вечер кончался, хотя, разумеется, он уже кончился. Ты предлагаешь проводить ее до дома, она соглашается, и все получается как нельзя лучше, потому что на улице собачий холод и девушка не столько держит тебя под руку, сколько прижимается к тебе, пытаясь согреться. Ветер задувает ее волосы тебе в лицо, они хлещут тебя по глазам, и от боли у тебя выступают слезы, но во всем этом куда больше близости, чем в случайном сексе. Она живет в одном из шикарных монолитных небоскребов на Пятой авеню, и ты хриплым от усталости голосом (шутка ли, несколько часов подряд перекрикивать музыкальный автомат!) произносишь: “Спокойной ночи”, но она тянет тебя за собой мимо швейцаров – “Привет, Ник. Привет, Сантос” – в лифт. И не успеваешь ты собраться с духом, чтобы чмокнуть ее на прощанье, как она первая целует тебя – глубоко, страстно, прислонив к стенке лифта и прижавшись к тебе всем телом, и ты горько жалеешь, что вы оба в пальто. Поцелуй длится все пятнадцать этажей и еще чуть-чуть, потому что девушка не отрывается от тебя, когда двери разъезжаются на ее этаже. Потом все же, задыхаясь, она отступает на шаг назад, с очаровательно растрепанными от ветра и ваших объятий волосами, и признается: “Это было здорово”. Вынимает из сумочки серебряную ручку и пишет на твоей руке имя и телефон, ниже – “продолжение следует”, и произносит с серьезным видом:

– Знаешь, Зак, я не люблю притворяться и не терплю, когда со мной играют. Если я тебе нравлюсь, позвони мне, ладно? Не надо выжидать время. Если ты мне завтра не позвонишь, я пойму, что неинтересна тебе.

– Стадию простого интереса я прошел еще три часа назад, – отвечаю я.

Она улыбается и чмокает тебя в нос.

– Значит, завтра созвонимся.

С этими словами она выходит, двери закрываются, и ты падаешь на колени. Твой напрягшийся член, так и не получивший разрядки, сладко ноет, боль постепенно стихает, а ты коротко благодаришь небеса за эту встречу, пока лифт медленно опускает тебя на землю.

После этого мы начали встречаться, много времени проводили вдвоем, а я все ждал, когда же мыльный пузырь лопнет, Хоуп посмотрит на меня, сидящего напротив нее за столом, и осознает, что ошиблась, приняла меня за другого. Но ее улыбка оставалась по-прежнему искренней, она смеялась моим шуткам и страстно отвечала на поцелуи, а когда мы гуляли, всегда брала меня за руку, пока я колебался, можно ли мне это сделать. Так и повелось: Хоуп всячески проявляла инициативу, а я старался не делать никаких шагов, опасаясь лишний раз привлечь к себе внимание, чтобы она, чего доброго, не усомнилась в том, что я ей вообще нужен. Но ничего такого не происходило, и спустя три недели, в пятницу, поздно вечером, когда мы уселись в такси, возвращаясь из кино, она перебила меня и назвала водителю не свой, а мой адрес. По дороге Хоуп с улыбкой смотрела в окно, а я молча дрожал. Когда мы наконец вошли домой, я сорвал с нее одежду, точно обертку с подарка, и мы рухнули на постель. В какой-то момент этих потрясающих бессонных выходных я наконец позабыл свои страхи и поверил в то, что она моя и все может быть вот так просто. То, как Хоуп жарко отвечала мне, не оставляло никаких сомнений, что и она испытывает то же самое.

– Я хочу познакомить тебя с родителями, – сообщила она спустя несколько месяцев.

Родители Хоуп жили в Верхнем Ист-Сайде, в нескольких кварталах от ее дома. Когда я приехал, швейцар в ливрее сообщил, что меня ждут.

– Какой этаж? – спросил я.

– Пятнадцатый.

– А квартира?

Швейцар улыбнулся и указал на лифт.

– Просто пятнадцатый этаж.

Лифт привез меня в холл с одной-единственной дверью, у которой ждала сияющая Хоуп в белом кашемировом свитере, черных брюках в обтяжку и высоких ботинках. Она провела меня в гигантскую прихожую с мраморными полами и огромным ромбовидным световым люком в потолке. Там и сям попадались двери, ведущие вглубь квартиры, а в дальнем конце прихожей маячила широкая лестница на второй этаж. Мне доводилось слышать о таких квартирах и видеть их в кино, но я никогда не верил, что в них действительно кто-то живет.

– Тут здорово, – заметил я.

– Пусть тебя это не смущает, – словно оправдываясь, проговорила Хоуп.

Я покачал головой.

– Нет, правда, очень красиво.

Отец Хоуп, Джек Сикорд, унаследовал от своего отца компанию по производству медицинского оборудования и со временем превратил ее в транснациональную корпорацию, в которой стал генеральным директором и главным акционером. Это был крупный, атлетически сложенный мужчина под шестьдесят с мелкими, но внушительными чертами лица, высоким лбом и квадратным подбородком. Его улыбка казалась фальшивой, как у политика, он энергично пожал мне руку и смерил меня глазами. Искренние чувства он проявлял только к Хоуп, причем, на мой взгляд, не вполне прилично: целовал исключительно в губы, то и дело клал ей руку пониже спины и как бы невзначай поглаживал, прижимая к себе.

Мать Хоуп, Вивиан, оказалась настоящей красавицей: длинноногая брюнетка с гладким от ботокса фарфоровым лицом, модной короткой стрижкой и ленивыми повадками кошки, развалившейся на солнцепеке. В молодости она была профессиональной теннисисткой, теперь же входила в состав всевозможных комитетов при музеях и благотворительных фондах, держалась просто и по-свойски. Как правило, у неприлично богатых женщин это получается фальшиво, но у Вивиан выходило на удивление естественно.

На отца Хоуп я не произвел никакого впечатления. Мать нашла меня остроумным и постоянно это повторяла, хохоча так, что ее смех эхом отражался от потолка. Оба сочли, что я не пара Хоуп, но, разумеется, были слишком хорошо воспитаны, чтобы заявить об этом вслух. Однако это проявлялось в том, с каким серьезным видом Джек слушал мои рассказы о работе в “Спэндлере”, кивая, казалось, безо всякого высокомерия, на деле же такая манера была ничем иным, как его усовершенствованной разновидностью.

– Слышал о “Спэндлере”, – заявил он. – Неплохая фирмочка.

Вивиан заметила, что я на удивление трезво смотрю на жизнь. В общем, подходящий вариант для романа, но никак не для брака. Клэр, единственная старшая сестра Хоуп, была активной лесбиянкой и жила в Лос-Анджелесе, о чем Вивиан с подчеркнутой гордостью упоминала при каждом удобном случае, с тщательно отрепетированной легкостью выговаривая слово “лесбиянка”. Из-за ориентации сестры Хоуп оказалась единственной продолжательницей рода Сикордов: именно ей предстояло воплотить родительские мечты о наследниках – ответственность, которая едва ли по плечу заурядному менеджеру вроде меня. В общем, ужин получился дружеским, даже приятным, но мысленно родители Хоуп явно пожимали плечами, недоумевая, что их дочь во мне нашла.

После ужина мы с Хоуп лежали в обнимку на диване в одной из множества богато убранных комнат, разбросанных там и сям в лабиринте коридоров огромной квартиры.

– Ну как тебе? – спросила она, прижимаясь ко мне.

– У тебя замечательные родители.

– Да ладно, – она легонько ткнула меня кулачком в грудь, – они вели себя ужасно. Но на самом деле ты им понравился.

– Я бы так не сказал.

– Ну я же не слепая.

– Нет. Я имею в виду, про то, что я им понравился. Что-то я этого не заметил.

Она хмыкнула и поцеловала меня.

– Твой отец, похоже, от меня не в восторге.

– Просто он за меня переживает.

Потому что он в тебя влюблен.

– Ага, – соглашаюсь я. – Наверно, ты права.

– Не бойся, у них все равно нет права голоса.

– Правда?

– Правда.

– То есть они не лишат тебя наследства?

Хоуп рассмеялась.

– Еще не хватало. Не забывай, я их единственная дочь-натуралка, а значит, что хочу, то и делаю. Полная свобода маневра.

– Значит, удача на моей стороне?

– Я на твоей стороне!

Она целует меня, я отвечаю на поцелуй, и мы начинаем ласкать друг друга прямо на диване, как подростки.

– Пойдем в мою комнату, – шепчет Хоуп.

– Шутишь? Твои родители сидят в гостиной.

– Ну и что, – она засовывает язык мне в ухо, а руку в штаны. – Пошли скорее.