Текст книги "Все к лучшему"

Глава 16

Я добираюсь до дома около семи и вижу Джеда, который, как обычно, развалившись на диване, ест хлопья из коробки и смотрит “Вечерние развлечения”[5]5
  “Вечерние развлечения” (Entertainment Tonight) – популярное американское телешоу.


[Закрыть]. Жить с Джедом – все равно что иметь щенка. Когда бы ни пришел домой, он всегда тут.

– Привет, – произносит он с набитым ртом и, заметив мой помятый вид, спрашивает: – Что с тобой?

– Мне в член засовывали трубку, – отвечаю я, плюхнувшись рядом с ним.

– А, цистоскопия, – говорит Джед с видом знатока.

– Тебе делали?

– Нет, что ты. Но я смотрел про нее передачу по образовательному каналу. – С тех пор как Джед стал круглые сутки смотреть телевизор, он неплохо поднахватался знаний. – А зачем тебе ее делали?

– У меня кровь в моче.

– Гематурия, – кивает Джед.

– Ну ты даешь! – удивляюсь я.

– Что там, – он показывает на телевизор, а потом на свою голову, – то и здесь.

– А ты не мог бы оторваться от дивана и принести мне тайленол?

– Не нужно никуда идти, – отвечает Джед, принимается шарить между диванными подушками и спустя минуту достает пузырек алеве. – Иногда у меня от телика болит голова, – поясняет он, заметив мое недоумение.

Я запиваю три таблетки колой из одной из недопитых банок, что громоздятся на журнальном столике.

– И что сказали? – интересуется Джед.

– Нашли какое-то пятнышко, – отвечаю я.

Джед отрывается от телевизора и с минуту смотрит на меня.

– Вот блин, – встревоженно произносит он.

– Может, и ничего страшного.

Он кивает.

– Может. Биопсию сделали?

– Ага.

– Когда будут результаты?

– В пятницу.

– А сегодня у нас что?

– Вторник.

– Ни фига себе, сколько ждать!

– Что поделать.

Мы сидим в угрюмом молчании, глядя на Мэри Харт[6]6
  Мэри Харт – американская актриса.


[Закрыть], оживленно обсуждающую беременность очередной знаменитости. Я вяло думаю, что Мэри перед съемками лучше бы пить поменьше кофе, а то она уже смахивает на собственную пародию в передаче “Субботним вечером в прямом эфире”[7]7
  “Субботним вечером в прямом эфире” (Saturday night live) – вечерняя музыкально-юмористическая передача на американском телеканале NBC.


[Закрыть].

– Да, кстати, – произносит Джед спустя несколько минут. – Твой отец здесь.

– Что?

– Он у тебя в комнате.

Я остолбенело таращусь на Джеда.

– Что он здесь делает?

Джед пожимает плечами.

– Он устал. Сказал, что хочет полежать.

– И ты вот так просто взял и пустил его ко мне в комнату?

– Да что он тебя, ограбит, что ли?

Я с трудом поднимаюсь с дивана.

– Поверить не могу, что ты его пустил.

– Представь себе, – раздражается Джед, – я имел наглость пустить старика отдохнуть в комнате его сына.

– Не дави на жалость. Ты его совсем не знаешь. И понятия не имеешь, что он нам сделал.

Джед кивает.

– Ты прав. Извини. Мне не стоило так говорить. – Он поднимает глаза на меня. – Знаешь, Зак, я своего отца почти не помню. Он умер, когда мне было семь лет. И мне его до сих пор ужасно не хватает, веришь? Когда у моей компании дела пошли в гору, ну, помнишь, когда я разбогател, мне безумно хотелось, чтобы отец был рядом и гордился мной. Без этого все казалось каким-то пустым, бессмысленным. А когда умер Раэль…

– Я понимаю, – тихо говорю я.

– В общем, все будет хорошо, – с этими словами он отворачивается к телевизору. – Рано или поздно я возьмусь за ум. Не век же пялиться в ящик. Но иногда мне ужасно не хватает отца, понимаешь? Он бы глянул на это безобразие и дал мне пинка, чтобы я наконец оторвал задницу от дивана и занялся делом. Вправил бы мне мозги.

– Едва ли мой отец способен хоть кому-то вправить мозги, – замечаю я.

– Значит, он такой же неудачник, как и мы, – пожимает плечами Джед. – Подумаешь! Дело-то не в этом. Главное, что вы оба живы. Нам ли с тобой не знать, до чего непредсказуема жизнь и как внезапно она кончается?

Первый раз со смерти Раэля Джед заговорил об этом, пусть и не напрямую.

– Джед…

– Что?

– За целый год это первый наш с тобой серьезный разговор.

– Вот видишь, твой отец положительно на нас влияет, – ухмыляется Джед, отводит глаза и снова таращится в телевизор.

Пятиминутка откровенности закончилась.

В моей комнате стоит густая вонь лосьона после бритья и кишечных газов, я, вдохнув эту ядреную смесь, цепенею и с минуту стою столбом на пороге. Норм сидит за моим столом, расстегнув ремень и сняв ботинки, и его пузо трется о край стола, как дирижабль о стенку ангара. Отец склонился над большим помятым блокнотом с потрепанными краями и что-то увлеченно пишет, фальшиво напевая себе под нос. Он меня не видит, а я вглядываюсь в него, пытаясь отыскать хоть что-то знакомое в его позе, сравнить этого толстяка с тем образом, который отпечатался в моей памяти, когда мне было двенадцать, и понять, почему же при взгляде на него я всегда испытываю такую щемящую тоску и печаль. Но у меня ничего не получается, и я откашливаюсь.

– Зак! – восклицает отец, закрывает блокнот и поворачивается на стуле. – Здравствуй, сынок.

– Ну и вонь, – я подхожу к окну и распахиваю его. – Тебя самого-то не тошнит?

Отец добродушно улыбается.

– Что поделать, побочный эффект моей любви к фраппучино.

– Что ты здесь делаешь?

– Да вот, решил немного поработать, пока тебя ждал. Надеюсь, ты не против?

– Вообще-то я не собирался сегодня возвращаться домой.

В печальной улыбке Норма мелькает вызов:

– Неужели ты думаешь, что после всех этих лет мне трудно подождать несколько лишних часов?

Я не хочу садиться, потому что тогда он подумает, что я не против его присутствия, но это единственная поза, в которой жгучая боль в промежности хоть немного утихает, и я сажусь на кровать.

– Так чего ты хотел? – интересуюсь я.

Норм встает, подтягивает штаны и заправляет выбившуюся клетчатую рубашку.

– Я проголодался, – признается он. – Давай сходим поужинать. Я угощаю.

– Нет, спасибо, – отказываюсь я. – Я хочу спать.

– Ладно тебе, Зак, это же просто ужин. Сущие пустяки.

– Ошибаешься, – отрезаю я. Никогда бы не подумал, что голос может подниматься из паха, но сейчас, заговорив чуть громче, я чувствую острую боль именно там. – Это не пустяки. Отнюдь не пустяки. Потому что раньше мы с тобой не ходили в кафе. Никогда в жизни. И никогда не общались, как отец с сыном. И ты не можешь вот так вот взять и свалиться как снег на голову, заявиться на концерт Мэтта, потом припереться ко мне в комнату, рассесться за моим столом как ни в чем не бывало, будто все эти пятнадцать лет мы не расставались и тебе есть до нас дело…

Тут мне приходится замолчать, потому что, черт побери, у меня дрожит голос, и я чувствую, как к глазам подступают слезы, а я ни в коем случае не могу допустить, чтобы Норм это видел, потому что тогда он будет прыгать от радости оттого, что ему удалось добиться своего, возгордится, что навел-таки мосты, придет в буйный восторг от самого себя, решит, будто сумел подобрать ко мне ключик. День прошел омерзительно, я на взводе по тысяче разных причин, и меньше всего мне сейчас хочется подкреплять, пусть и невольно, непоколебимую дурацкую уверенность Норма в том, что несколько широких жестов способны исправить отношения, которые по-хорошему надо строить (или восстанавливать) годами.

– Ты прав, – соглашается Норм. Он в нерешительности стоит возле кровати, нервно приглаживая жидкие пряди волос. – Это не пустяки. Я не хотел задеть твои чувства. Прошу прощения.

– Забудь, – бросаю я, раздраженный собственной реакцией и его примирительным тоном.

– Зак, – продолжает Норм. – Я всегда гордился своим умением читать людей и хочу поделиться с тобой тем, что увидел в тебе.

– Не стоит.

– Ясно как день, что ты на меня злишься.

– Да ты экстрасенс!

– Я же сказал: ясно как день, – не сдается он. – Но это еще не все. Разумеется, я не всем нравлюсь…

– Еще бы.

– … так что я знаю, о чем говорю. Ты сердишься на меня, но как-то рассеянно и вяло. Тебя как будто что-то слишком сильно тревожит, и ты не можешь как следует на меня разозлиться. Посмотри на Мэтта, – с восхищением произносит Норм. – Вот уж кто умеет злиться!

– Тебе не нравится, что я недостаточно зол на тебя?

– Нет, я лишь пытаюсь разобраться, в чем дело. И вот что я понял: да, ты, разумеется, сердишься на меня, но сейчас это для тебя не главное. Вчера на концерте ты напился, причем явно не с радости, а с горя. Мне показалось, ты чем-то сильно обеспокоен. – Он улыбается мне. – Ты постоянно из-за чего-то волновался, даже в детстве. В грозу всегда спрашивал меня, есть ли у нас фонарик. Тебе было всего пять лет, а ты уже переживал, что мы останемся без света. Помнишь?

– Нет, – вру я.

– Ну и ладно. Мне лишь показалось, что я не вхожу даже в первую десятку проблем, которые тебя сейчас волнуют. Я не знаю, что у тебя стряслось: может, неприятности на работе, или с невестой поссорился, или еще что-то. Но я уверен: дело не во мне.

– Ты себя недооцениваешь, – отвечаю я. – Все-таки ты есть в списке.

Норм устало вздыхает, берет со стола записную книжку и аккуратно поправляет торчащие в разные стороны потрепанные страницы.

– Что это у тебя? – спрашиваю я.

– Я пишу мемуары, – не смущаясь, признается он с таким уморительным видом, что я хохочу в голос.

– Чего смеешься? – обижается Норм.

– Мемуары! – повторяю я, не в силах остановиться.

– Именно, – запальчиво подтверждает он. – Если хочешь знать, я уже показывал их кое-кому из друзей в издательствах, и они очень заинтересовались.

– Кто бы сомневался, – улыбаюсь я и вижу, что его это раздражает.

– Ну так что, мы пойдем в кафе или как? – с досадой спрашивает он.

То ли виноваты последние двенадцать сумасшедших часов, то ли мысли о смерти, или я просто напуган и мне нужен отец, причем любой, а может, дело в том, что я впервые за последнее время рассмеялся, но я вдруг отвечаю, неожиданно для самого себя:

– Ладно, пошли.

– Слава тебе господи, – говорит Норм.

Глава 17

Мы ужинаем в “Гастрономии Арни”, стилизованном под кофейню ресторанчике на Бродвее.

– Привет, парни, как дела? – интересуется официантка, протягивая нам меню.

Она высокая и стройная; длинные светлые волосы неестественного платинового оттенка собраны в хвост, просунутый в застежку бейсболки. Норм с ухмылкой знатока оглядывает девушку с головы до ног.

– Замечательно, Пенни, – отвечает он, прочитав ее имя на табличке. – Спасибо. А у тебя как?

– Все хорошо, – без особого восторга произносит официантка.

– Ты сегодня отлично выглядишь, – не унимается Норм.

– Спасибо. Что вам принести?

– А что у вас самое вкусное?

– Не знаю. Чего бы вам хотелось?

– Вообще-то я привык познакомиться с женщиной поближе, прежде чем отвечать на такие вопросы, но раз уж ты спросила… – Норм громко смеется своей шуточке, заговорщицки подталкивая меня локтем и улыбаясь окружающим – невольным свидетелям его остроумия.

– Норм, – цежу я сквозь зубы.

– Прошу прощения, – продолжает он, не сводя глаз с официантки, – моему сыну не нравится, когда его старик заигрывает с девушками.

– У вас неплохо получается, – комментирует Пенни.

Норм хохочет, не замечая сарказма, как будто она кокетничает с ним.

– Если я сделаю красивой девушке комплимент, никто ведь не упадет в обморок, верно?

– Я сейчас упаду в обморок, – перебиваю я, и Норм опять разражается смехом.

Я ловлю взгляд Пенни и хочу ей объяснить, что мы с ним много лет не виделись и он уломал меня прийти сюда, а потом извиниться за беспокойство.

– Нам надо подумать, – уныло сообщаю я.

– Тогда я к вам попозже подойду.

Пенни с улыбкой возвращается к стойке, и я понимаю, что переоценил ее реакцию на Норма.

– А я буду на вас смотреть, – обещает Норм, наклоняясь вбок на стуле.

– Будьте умницей, Норм, – девушка бросает на него игривый взгляд.

– Как скажете, – кричит он ей вслед и улыбается окружающим его невольным свидетелям этой сценки, принимая их безразличие за одобрение. Затем бросает очередной жадный взгляд на задницу Пенни и выпрямляется.

– Да, с такой ночью не замерзнешь, – восхищенно тянет он.

– Норм, как тебе не стыдно! – морщусь я.

– А что такое?

– У нее и так дерьмовая работенка, а тут еще всякие грязные старикашки пристают.

– Вроде она была не против, – замечает Норм.

– Она была вежливой, вот и все, потому что это ее работа, и если она пошлет тебя, то потеряет чаевые или место.

– Знаешь, что я об этом думаю? Раз уж работа трудная, а вечер будет долгим, так пусть хоть легкий флирт ее немного развлечет и поднимет настроение. К тому же, мне кажется, я ей понравился.

– Что? Ты – ей? – переспрашиваю я, не веря своим ушам. – Ты правда думаешь, что у тебя есть шансы?

– А почему бы и нет? – обижается Норм. – Чем я плох?

– То есть ты всерьез полагаешь, будто эта двадцатилетняя красотка спит и видит, что в один прекрасный день в ее ресторан придет такой вот толстый лысый старик, в которого она влюбится с первого взгляда?

В глазах Норма мелькает боль, улыбка сползает с лица, губы печально кривятся, и я тут же жалею о своих словах.

– Извини, Норм, я не хотел тебя обидеть. Просто я тут живу, понимаешь? Я тут ем каждый день, и мне было немного неловко.

– Прошу прощения, что поставил тебя в неловкое положение, – говорит Норм. – Да, я общительный человек. Что уж тут поделать. Если вижу красивую женщину, обязательно говорю ей комплимент. Быть может, мне повезет, и у нас что-нибудь получится. Если нет, так я хотя бы сделал человеку приятно. И извиняться за это не собираюсь.

– Никто тебя и не просит, – бросаю я, чтобы положить конец разговору, заметив, что к нам возвращается официантка.

– Вы что-то выбрали? – интересуется она.

– У вас вкусный минестроне? – спрашивает Норм.

– Разумеется.

– Тогда я возьму суп и сыр на гриле.

Я заказываю салат и сыр на гриле.

– Нам с ним всегда нравилось одно и то же, – с гордостью сообщает Норм Пенни.

– Ну так что? – как ни в чем не бывало, говорю я, когда официантка уходит. – О чем ты хочешь поговорить?

Мне все еще неловко из-за того, что я его обидел: меня мучает совесть из-за печали, которая сквозит в его жалкой улыбке. Какая разница, действительно ли он верит в то, что окружающим нравятся его шуточки, а юным официанткам – ухаживания, или же это всего лишь маска, защитный механизм, все равно такое поведение говорит о глубоком одиночестве, диктующем каждый его шаг.

– О тебе, – отвечает он, откинувшись на спинку стула. – Как дела в “Спэндлере”?

– Откуда ты знаешь, где я работаю?

– Пока ждал, просмотрел бумаги у тебя на столе.

– Ничего себе, – возмущаюсь я. – Ну ты даешь!

– Похоже, отличная компания. Чем ты там занимаешься?

– Я не хочу говорить о работе.

– Тогда расскажи мне о Хоуп.

– И о ней тоже не хочу.

– Ты все еще мечтаешь написать сценарий?

– He-а. Я никогда не думал об этом всерьез. Норм грустно кивает.

– Знаешь, Зак, – начинает он. – Работа и любовь – две самые главные вещи в жизни каждого мужчины. Ты же не хочешь говорить ни о том, ни о другом. На твоем месте, если бы ко мне вдруг нагрянул никуда не годный отец, которого я сто лет не видел, я бы из кожи вон лез, чтобы похвастаться. Я бы с наслаждением расписывал ему, каких успехов добился, как меня ценят на работе, какая у меня замечательная девушка. И это было бы вполне естественно. А ты не хочешь обсуждать со мной ни то, ни другое. Как думаешь, почему?

– Потому что все эти годы тебе было на меня плевать, – отвечаю я громче, чем хотел, и краем глаза замечаю, что другие посетители смотрят на нас. – Тебе не кажется, что ты слишком много на себя берешь? Думаешь, стоило тебе заявиться, как я тут же примусь перед тобой душу наизнанку выворачивать? Ты к моей жизни не имеешь никакого отношения. И мои дела тебя не касаются. Говоришь, работа и любовь? Молодец, Норм, хорошо сказано. Ты изменял жене чаще, чем я могу себе представить, и ни на одной работе не удержался дольше пары лет, если, конечно, за последнее время не изменился, в чем я сильно сомневаюсь. Ах да, ты забыл про детей. Может, их тоже стоило включить в список? Как думаешь? Нас бы ты так просто не потерял, хотя и это тебе в конце концов удалось.

Норм слушает мою тираду, затаив дыхание и не сводя с меня глаз; его лицо покраснело от натуги.

– Ты совершенно прав, – нахмурясь, кивает он, – С этим не поспоришь. Я действительно сам сломал себе жизнь. Так оно и есть. Но чутье мне все равно подсказывает, что ты нервничаешь, потому что у тебя серьезные проблемы. Я волнуюсь за тебя, Зак.

– Все ты врешь, эгоист чертов! – я почти кричу на него. – Ты волнуешься, потому что тебе приспичило поволноваться, чтобы прикинуться настоящим отцом, которым ты никогда не был.

– И тем не менее.

– Не стоит беспокоиться. У меня все отлично. Просто замечательно. Большое тебе спасибо.

Норм отпивает глоток воды из стакана.

– По тебе заметно, – криво ухмыляется он.

Не успеваю я рта раскрыть, как к нам подходит официантка и ставит на стол суп Норма и мой салат с осторожностью человека, который высовывает голову из укрытия и в любую минуту готов нырнуть обратно.

– Ладно вам, погорячились и хватит, – неловко произносит она. – Успокойтесь. Не надо так нервничать. Не чужие все-таки.

– Пенни, – говорит Норм. – Прошу прощения, если я вас чем-то обидел. В моих словах не было ничего дурного.

– Ну что вы, Норм, – она треплет его по плечу, – вы были очень любезны.

Мы едим в неловкой тишине, нарушаемой лишь громким хлюпаньем, с которым Норм втягивает суп. Спустя некоторое время отец отрывает взгляд от тарелки и смотрит на меня.

– Как у Пита дела?

– Отлично.

– Я каждый год посылаю ему открытку на день рождения, – признается Норм.

– О да, это все меняет, – усмехаюсь я.

Норм кладет ложку на стол и упирается в меня взглядом. На лбу у него бисеринки пота – то ли от горячего супа, то ли от напряжения, вызванного общением с дерзким старшим сыном.

– Что-то у нас с тобой разговор не клеится, – замечает он.

– Есть такое, – устало соглашаюсь я.

Норм промокает потный лоб салфеткой, а потом ею же вытирает губы. Интересно, почувствовал ли он вкус собственного пота?

– Послушай, – говорит он, – мне казалось, можно найти тему для нормального разговора за едой. Поговорить о чем-то, что не вызовет у тебя раздражения. Но как я ни пытался, у меня ничего не вышло. Может, попробуешь сам?

Я смотрю, как отец подбирает остатки супа в тарелке луковым кольцом, а потом отправляет эту разбухшую массу в рот. Меня ужасно бесит, что он прав: вот так вот явился спустя годы и назвал вещи своими именами. Не может быть, чтобы такой недалекий тип оказался настолько проницательным.

Наверно, простое совпадение. Мои личные неприятности совпали с его ни на чем не основанным убеждением, будто он по-прежнему имеет право считаться хорошим отцом. Мне ужасно не хочется признавать его правоту, подтверждать, что его выстрелы наугад тем не менее попали в цель. У него на рубашке крошки, на пузе – пятна от супа. Мягкие седые пряди его волос свисают чуть не в тарелку, а когда он берет еще одно луковое кольцо, я замечаю, что ногти у него обгрызены. Совсем как у меня.

– Возможно, у меня рак, – признаюсь я.

Мы обсуждаем вероятность того, что я смертельно болен, и за эти сорок минут или около того я незаметно для себя выкладываю ему все про Хоуп, работу, Тамару. Я признаюсь в своих тайных страхах и раскрываю секреты единственному человеку, которому сроду бы не подумал изливать душу. Я умалчиваю лишь о том, что вчера чуть не изменил Хоуп на концерте “ВЕНИСа”. Если Норм хочет, чтобы мы поговорили, как родные люди, за ужином, – пожалуйста. Но я не допущу, чтобы он подумал, будто мы с ним похожи и в этом. Отец внимательно слушает, нахмурив лоб, и лишь время от времени вставляет очередной предсказуемо-никчемный совет по работе. Когда я выдыхаюсь, мы заказываем кофе и прихлебываем его в молчании.

– Скорее всего, там ничего страшного, – наконец говорит Норм.

– Не исключено, – соглашаюсь я.

– Зак, – Норм решительным жестом ставит чашку на стол, – я понимаю, что меньше всего ты нуждаешься в моих советах.

– Да уж, – отвечаю я, – но мне почему-то кажется, что тебя такая мелочь не остановит.

– Иначе это был бы не я, – ухмыляется Норм, и я впервые замечаю, что у него улыбка Мэтта, а может, и моя. – Я хочу тебе кое в чем признаться. Я боялся признаться в этом даже самому себе. Самая большая ошибка в моей жизни – то, что я расстался с твоей мамой. Мне шестьдесят лет, и я наделал немало глупостей, но все они в конечном счете сводятся к той роковой ошибке. Именно из-за нее моя жизнь сложилась так криво, и все беды, которые свалились на меня, стали следствием того ложного шага. Я знаю, тебе сейчас кажется, будто дела у тебя хуже некуда, но я бы отдал все на свете, чтобы оказаться на твоем месте. Потому что у тебя еще все впереди. Тебе предстоит принять решения, которых ты пока не принял. У тебя есть возможность – которую я упустил – разобраться в себе, заглянуть себе в душу и сделать правильный выбор. Ты должен радоваться, что все сложилось так, а не иначе, и воспользоваться шансом изменить жизнь. Для меня уже лет двадцать как все кончено, и должен тебе сказать, это были далеко не лучшие годы. Я часто вспоминаю то время, когда мы с твоей мамой еще были вместе, и мечтаю, чтобы кто-нибудь вот так же все мне объяснил, как я тебе сейчас. Может, тогда я бы взялся за ум и попытался понять, чего хочу на самом деле.

Запыхавшись от долгого монолога, отец откидывается на спинку стула.

– Норм, – говорю я.

– Что?

– Я подумаю над этим. Спасибо тебе.

– Пожалуйста, – он расплывается в улыбке. Прежде чем уйти из ресторана, Норм направляется к стойке, лично вручает Пенни чаевые и обеими руками сжимает ее ладонь. Он что-то шепчет девушке, а она в ответ – невероятно, но факт – наклоняется, чмокает его в щеку и бросает на меня многозначительный взгляд. В эту минуту я вижу Норма ее глазами, его красивую улыбку, доброе лицо и понимаю, что недооценил отца.

– Не забудьте, – кричит он ей на прощанье, когда мы шагаем к двери, – толстяки больше стараются!

С этими словами он хлопает себя по животу, и от его хохота дребезжат оконные стекла.

Мы молча выходим на Бродвей, в ветреную осеннюю темноту. Дни давно уже стали короче, но я все равно никак не могу привыкнуть к тому, что темнеет так рано. Мне так хочется, чтобы жизнь замедлилась хоть на минуту. Какие-то подростки на тюнингованном “хаммере” кивают в такт рэпу, оглушительно грохочущему в колонках, и Норм пританцовывает, шаркает ногами и щелкает пальцами. Лицо его раскраснелось от ходьбы, ветер то и дело раздувает волосы, которые за ушами торчат как солома. Норм шагает по тротуару, словно дервиш, откровенно разглядывает женщин, кивает прохожим и здоровается со швейцарами так, будто весь квартал принадлежит ему. Когда я был маленьким, мне так и казалось. Теперь же я задаюсь вопросом, действительно ли он знал всех и каждого, как мне запомнилось, или всегда был таким же самовлюбленным индюком, как сейчас, а у меня просто не хватало мозгов это понять. У меня до сих пор голова кругом от нашего разговора. Я не собирался распахивать перед ним душу и сейчас испытываю смутное разочарование. Я всегда мечтал – точнее, даже планировал, – как в один прекрасный день Норм вернется, раскаивающийся, без гроша в кармане, и увидит, что я добился успеха во всем, что ему не удалось. Я состоятельный бизнесмен, у меня красавица-жена, может, даже дети. Я забуду обиды, прощу его и выпишу солидный чек, чтобы помочь ему поправить дела. Дорого бы я дал, чтобы посмотреть, как вытянется его лицо, когда он увидит сумму! И вот он наконец пришел – как по заказу, а я, вместо того чтобы хвастаться успехами, рассказываю ему, до чего у меня все плохо. Понятия не имею, как ему удалось вызвать меня на откровенность, да это уже и неважно. Мечте конец. Глядя, как он вышагивает рядом со мной с таким гордым видом, будто возглавляет оркестр на параде, явно довольный, что ему удалось сломить мое сопротивление, я чувствую, как в душе поднимается, точно ртуть в градуснике, горькая обида, и если он посмеет сейчас на меня взглянуть, если только отважится осветить своей торжествующей улыбкой мрак моей пещеры, клянусь, я его с радостью придушу.

И поверьте, постоянно видеть его непрекращающуюся эрекцию – удовольствие ниже среднего.