Текст книги "Земля без людей"

– Хей-ей, человек! – воскликнул он, и хотя так воскликнуть мог только американец, чувствовался какой-то неуловимый акцентик, словно легкий ветерок Северной Англии решил развеять жару Калифорнии. Он прожил у них до первых дождей. Он всегда был добродушен, даже когда у другого на его месте скрипели зубы от злости. И еще у него была удивительная способность дарить радость, и люди вокруг него всегда чувствовали себя легко и уютно. И дети улыбались Эзре. Иш с Эммой, наверное, могли уговорить его остаться, но уж больно опасались они – даже с таким замечательным и спокойным компаньоном – возникновения ситуации классического треугольника. И когда, не находя себе места, начал Эзра беспокойно метаться по дому, отпустили его и напутствовали шуточно найти симпатичную девушку и непременно вернуться вдвоем. Они грустили, когда Эзра ушел. И когда это случилось, солнце снова стало клониться к югу. И когда пришли они к плоскому камню и выбили цифру 2, Эзра все еще жил в их памяти, хотя ушел он, и никто не верил, что вернется. Они думали, что мог стать Эзра хорошим помощником и просто хорошим другом, кого радостно видеть рядом. И в память о нем назвали этот год – Годом Эзры.

А Год Третий стал Годом Пожарищ. В середине лета затянуло все, что видели они кругом, дымом, и держался тот дым – когда совсем густым и тяжелым, когда пореже – еще три месяца. Дети порой задыхались во сне и просыпались от кашля, и глаза их слезились. Иш хорошо представлял, что происходит. Леса запада давно уже перестали быть первобытными лесами могучих старых деревьев, сквозь которые мог прокатиться, не причинив особого вреда, шквал всепожирающего огня. Прошли века, и человек рубил леса и по собственной глупости или неосторожности поджигал леса; и теперь росла на месте вековых великанов густая, и от этого способная гореть, как сухие спички, молодая поросль; а если добавить сюда кустарниковые заросли и сложенные в высокие штабеля срубленные, да так и оставленные деревья, пожары были просто неизбежны. Человек создал такие леса, и теперь они зависели от него и продолжали жить лишь благодаря его нечеловеческим усилиям в борьбе с огнем. А теперь, аккуратно свернутыми покоились в пожарных депо водяные шланги, и мощные бульдозеры покрывались рыжей коростой ржавчины, и потому в это лето, слишком жаркое и сухое даже для Северной Калифорнии и, наверное, такое же жаркое и сухое в Орегоне и Вашингтоне, бушевали, не встречая никакого сопротивления, рожденные случайной молнией, пожирая деревья и взметая снопы искр над высокими, сухими, как порох, штабелями бревен, лесные пожарища. Они долго будут помнить ту страшную неделю, когда сверкали в ночи пожары над всей северной стороной залива, охватывая склоны горы от подножия до самой вершины и стихая, лишь когда все, что могло сгореть, сгорало до последней горстки серого пепла. Широкие рукава залива, на их счастье, сдерживали огонь на северной стороне, и не было сухих гроз в его южной части, и потому не добрались до них пожары. А когда все закончилось, Иш точно знал, что совсем мало лесов, не выжженных пожарами, сохранилось в Калифорнии, и годы пройдут, прежде чем вновь зазеленеет выжженная черная земля, и века, прежде чем снова поднимутся к небу вершины деревьев. И еще знаменит этот год был тем, что Иш по-настоящему принялся за книги – еще один добрый знак примирения с этим миром. Он брал книги из городской библиотеки и оставлял миллионы томов Университетской, как нетронутый резервуар – придет время, откроет он невидимый кран, и чистым потоком обрушатся на мир неисчерпаемые знания. И хотя он думал, что должен читать книги с пользой и стать специалистом в таких важных областях, как медицина, сельское хозяйство, механика, часто ловил себя на мысли – то, что он действительно хочет читать, называется историей человечества. Он перечитал бессчетное число томов по антропологии и истории и перешел к философии, вернее, к философским проблемам закономерностей истории развития общества. Он читал романы, стихи, пьесы – все, что было связано с историей человечества. Иногда, темными вечерами, когда он читал, Эм вязала, а дети спали наверху, а Принцесса лениво вытягивалась на полу у камина, – вот в такие вечера, бывало, поднимет Иш голову от книги, оглядится по сторонам и подумает, что отец и мать, вот так же, как и они сейчас, проводили свои безмятежные вечера. А потом взгляд его остановится на керосиновой лампе, и тогда посмотрит он на потолок, где в люстре, побежденные мраком, затихли электрические лампы.

Год Четвертый стал Годом Пришествия… В пору начала весны, когда день лишь слегка перевалил за полдень, безмятежно дремавшая Принцесса вдруг встрепенулась, с неистовым лаем выскочила за дверь, стремительно пронеслась по саду, и почти сразу услышали они хриплый, призывный гудок автомобильного клаксона. Больше года прошло, как ушел Эзра, и они уже перестали думать о нем. А в видавшем виды драндулете, наполненном людьми и доверху груженном домашним скарбом, был не кто иной, как Эзра. Глядя на все это великолепие, как было не вспомнить старые времена и Оуки – оклахомских переселенцев, отправившихся искать счастье на благодатных землях Калифорнии. Кроме Эзры, из машины выбралась женщина лет тридцати пяти, еще одна женщина помоложе, испуганная девчушка и совсем маленький мальчик. Эзра представил женщину постарше, как Молли, помоложе, как Джин, после каждого произнесенного имени добавляя спокойно и без тени смущения: «Моя жена». Факт откровенного двоеженства лишь слегка возмутил морально-нравственные устои Иша. Книги и опыт встреч с людьми, пережившими катастрофу, заставили его достаточно быстро понять, что если многоженство являлось общепринятой нормой многих великих цивилизаций прошлого, то с равным успехом сможет занять достойное место и в будущем. Тем более что в нынешней обстановке, когда на двух женщин приходится один мужчина (причем такой мужчина, как Эзра, способный ужиться со всеми и в любой ситуации), это становилось повсюду чуть ли не нормой. Ральф, так звали малыша, был родным сыном Молли, рожденным всего за несколько недель до начала Великой Драмы, а значит, либо получившим иммунитет по наследству, либо впитавшим его с молоком матери. Это стал первый известный им случай, когда выжили два члена одной семьи. Девчушку-подростка звали Иви, но никто не знал ее настоящего имени. Эзра случайно наткнулся на это убогое дитя – маленького звереныша, кормящегося из консервных банок и роющегося в земле в поисках червяков и улиток. Когда разразилась Великая Драма, было ей вряд ли больше пяти-шести лет. Убогая от рождения или сделало ее такой одиночество, или смерть близких – кто теперь узнает, – жил в ней такой страх, что достаточно было заговорить с ней, как она съеживалась, начинала жалобно хныкать, и даже Эзре редко удавалось вызвать на ее лице улыбку. Иви знала всего несколько слов, а после долгих лет заботы и участия выучила еще несколько, похоронив надежду на выздоровление. В этом же году мужчины в старом Эзрином пикапе отправились в короткое, на несколько дней, путешествие. Сама поездка оказалась не из приятных: сначала были проблемы с колесами, потом проблемы с мотором, и дороги оставляли желать много лучшего, но, несмотря на дорожные невзгоды, поставленная цель была достигнута. Они нашли Джорджа и Морин, с которыми Эзра познакомился во времена своих странствий. Джордж оказался большим, неуклюжим молчуном, с седеющими висками, спокойным характером, и если собеседник из него был никакой, то ремеслом своим, а был он плотником, владел Джордж в совершенстве. («Плохо как! – думал Иш. – Механик или фермер – вот что нам действительно нужно».) Морин оказалась точной копией Джорджа в женском обличье, и было ей лет на десять поменьше, где-то, наверное, около сорока. Она испытывала нежную любовь к домашнему хозяйству, а он к своему плотницкому ремеслу. Что касается мыслительных способностей, то если Джорджа можно было отнести к разряду тугодумов, то Морин была просто туповата. Между собой Иш и Эзра долго обсуждали и Джорджа, и Морин и решили, что они хорошие самостоятельные люди, скорее источники силы, нежели слабости и в общем было бы неплохо иметь таких рядом. (Криво усмехаясь, Иш думал, что ведут они себя так, словно обсуждают: вручать приглашение в студенческое братство или пока повременить и нельзя быть такими разборчивыми, когда и выбирать-то особо не из кого.) В общем, в обратный путь пустились они уже вчетвером. А по пути выяснилось, что Иш с Морин в некотором роде родственные души. Маленькой девочкой ее в Южной Дакоте тоже укусила гремучая змея. В конце года Эм родила Ишу второго сына, которого назвали Роджер. И к тому времени на Сан-Лупо обитало уже семеро взрослых, четверо малышей и еще Иви. Вот тогда, сначала в шутку, начали они говорить о себе, как о Племени.

Год Пятый оказался не богатым на выдающиеся события. И Молли и Джин родили по ребенку; и Эзра был доволен, как может быть доволен лишь двойной папаша. Когда год закончился, люди дали ему имя Год Быков. Потому что было нашествие скота, как в первые месяцы после катастрофы нашествие муравьев и крыс. С каждым днем скота становилось все больше и больше, зато лошадей они встречали редко и совсем никогда овец. А вот быкам и коровам здесь, видно, жилось привольно, и на Пятый Год количество их достигло чудовищных размеров, и стал скот раздражающим источником всевозможных беспорядков и бедствий. В бифштексах, правда, недостатка никто не испытывал, но мясо было жесткое, и надоели постоянные и не очень приятные, стоило лишь просто по делам отойти от дома, встречи с сердитыми быками. Конечно, можно было просто взять и пристрелить быка, но пристрелить быка вблизи от дома означало или закапывать тушу, или оттаскивать на приличное расстояние, или иметь удовольствие вдыхать ароматы гниющего мяса. Все они, без исключения, стали великими мастерами уворачиваться от летящих в атаку разъяренных быков, что превратилось в своего рода национальный спорт, получивший официальное название «Прыжки с быками». А вот Год Шестой выдался на события богатым. Все четыре женщины по очереди родили по ребенку – даже Морин, казавшаяся для таких дел несколько староватой. Теперь, когда Эм проложила дорогу, у всех появилось страстное желание иметь как можно больше детей. Каждый из взрослых долгое время прожил один и на собственном опыте знал, что это такое – Великое Одиночество, и какой страх несет оно с собой. Да и сейчас, собранные вместе, были они лишь зыбким язычком пламени маленькой свечи в окружающем море тьмы. И каждый рожденный ребенок, казалось, делал этот огонь сильнее, уничтожая тьму, заставляя ее пускай чуть-чуть, но все же отступить. Детей родилось десять, и стало их больше, чем взрослых. И еще была Иви, которая не подходила ни для одной, ни для другой группы. Но был этот год богатым на события еще и по другой причине. Летом случилась засуха и не стало травы, и многочисленный скот отощал и бродил повсюду в бесплодных поисках пищи. Однажды ночью, доведенный бескормицей до безумия, разметал скот высокую, крепкую изгородь общего огорода. Полураздетые мужчины в упор расстреливали обезумевшее, беспорядочно мечущееся стадо, и когда скот, наконец, удалось отогнать, огород перестал существовать. По иронии судьбы скот просто вытоптал все посевы и ни одному из животных не удалось что-нибудь съесть. А венцом всех несчастий стала саранча. Тучи саранчи опустились внезапно, накрыли собой землю и сожрали все, до чего не мог добраться скот. Они съели все листья с деревьев и еще только начавшие созревать персики, и теперь только голые персиковые косточки свисали с голых ветвей. Потом саранча подохла, и смрад от нее проникал повсюду. Немного времени спустя начал падать скот и лежал сотнями в высохших руслах ручьев и жидкой грязи источников; и смрад от разлагающихся туш соединился со смрадом от саранчи. И земля лежала выжженная, без единой травинки, как смертельно больная, без всякой надежды на выздоровление. И тогда ужас вселился в души людей. Иш пытался объяснить, что это борьба за власть в мире, оставленном без твердой руки человека. Такое должно было случиться, как случилось с саранчой, когда земля в местах их традиционного размножения вот уже который год подряд не перепахивалась человеком. Но из-за висевшего в воздухе смрада и вида мертвой, почерневшей земли, доводы его не казались никому убедительными. Джордж и Морин начали молиться, что дало Джин повод открыто издеваться над ними – и после того, что случилось, – над Божьей благодатью. У Молли начались истерики, и выла она протяжно, в голос. Даже Иш, со всем его рациональным восприятием действительности, стал понемногу терять веру в будущее. Из взрослых только у Эм и Эзры хватало мужества переносить все со стоическим терпением. Происходящее, кажется, мало волновало детей постарше, и они жадно высасывали свои порции консервированного молока, даже если воздух густел от смрада. Джон (все, естественно, звали малыша Джек), для большей уверенности в собственных силах и безопасности, держал отца за руку и без особого интереса, который следовало ожидать от малыша-шестилетки, смотрел, как на подгибающихся ногах бредет по середине улицы корова, а потом падает на землю, чтобы медленно умирать под палящими лучами солнца. Совершенно очевидно, что все виденное воспринималось ребенком, как неотъемлемая часть его мира. Но грудным детям, за исключением ребенка Эм, с молоком матерей передавалось ощущение надвигающейся беды. Они капризничали, беспрестанным плачем изводили матерей, те нервничали, и замыкался порочный круг, повторяясь с новой силой. Октябрь стал месяцем кошмаров. А потом свершилось чудо. Две недели прошло после первых дождей, и когда ранним утром выглянули люди, то увидели, как бледной зеленью первых ростков пробивающейся травы покрылись холмы. И все повеселели, а Молли и Морин рыдали от счастья. Даже Иш почувствовал облегчение, потому что за последние недели отчаяние других поколебало его уверенность в способностях земли оправиться, восстановить силы. И уже начал сомневаться Иш, что осталось в земле хоть одно, способное дать всходы, семя. И когда наступила пора зимнего солнцестояния, и собрались люди у скал, чтобы выбить новое число и дать имя прошедшему году, то не знали, как назвать его. В память о добром знамении Годом Четырех Малышей мог стать этот год, или Годом Мертвого Скота, или Годом Саранчи. А потому воспоминания о зле и бедах, что принес этот год, оказались в мыслях их весомее, и назвали год просто Плохим Годом.

И Год Седьмой выдался странным. Пумы были повсюду. Улицу перейти от дома к дому не решались без ружья и собаки, чтобы предупредила лаем об опасности. А собаки тоже боялись и все норовили к ногам человека поближе прижаться. Пумы пока в открытую не нападали, но уже задрали четырех собак, и не стало уверенности, что не прыгнет зверь с дерева прямо на плечи. Детей потому взаперти держали. То, что происходит, опять очевидным для Иша было. В годы, когда много скота расплодилось, и пумы размножались быстро. А когда вымер скот в засуху, остались пумы без пищи и, гонимые голодом, все ближе к человеческому жилью стали подбираться. А в самом конце года отвернулось счастье от Иша, и когда выстрелил Иш в пуму, то пуля лишь скользнула по лопатке зверя, и, прежде чем застрелил ее Эзра, подмяла и рвала пума Иша. После этого ходил он слегка прихрамывая и сильно уставал в одном положении сидеть, когда, например, приходилось машиной управлять. (Но к тому времени дороги совсем плохими стали, и машины часто ломались, и совсем мало осталось тех мест, где хотелось бы побывать человеку. И потому почти совсем перестали пользоваться машинами.) Понятно, почему назвали год – Годом Пумы.

Год Восьмой выдался по сравнению с предыдущими спокойным. Они назвали его – Год, Когда Мы Сходили в Церковь. (Название это забавляло Иша, так как грамматическое построение фразы подразумевало получение достоверных результатов, не требующих повторения эксперимента.) Происходило все приблизительно вот так… Их было семеро – семеро обыкновенных американцев, в прошлом представителей разнообразных религиозных сообществ, или вообще не являющихся представителями религиозных сообществ, и при всем этом видимом разнообразии не отличающихся фанатичной тягой к божественному. Иш, правда, ребенком ходил в воскресную школу, и когда Морин спросила, к какой церкви он принадлежит, не нашел ничего лучшего, как признаться, что вообще-то он скептик. Морин, не зная значения столь мудрого слова, пришла к не совсем верному умозаключению, после чего отзывалась об Ише, как о представителе Скептической Веры. Сама Морин была католичкой, а Молли ее единоверкой. И если духовное единство не мешало им время от времени устраивать между собой легкий обмен колкостями и иногда двусмысленно отзываться о Деве Марии, их можно было пожалеть, как представительниц Великой Церкви, не имевших возможности исповедоваться и должным образом молиться. Иш, который всегда был очень высокого мнения о предусмотрительности иерархов католической церкви, должен был признать, что вариант возрождения апостольского престолонаследия при наличии всего двух дам, не принимался во внимание ее апологетами. Из других можно было выделить методиста и в прошлом церковного старосту Джорджа. Но всем известная немногословность доброго прихожанина не позволяла обратить его в проповедника и сделать движущей силой в организации паствы. Эзра терпимо относился ко всем вероисповеданиям, но, очевидно, не чувствуя за собой каких-либо грехов, не считал должным связывать себя с конкретным направлением религиозной мысли. А Джин была членом модной и шумно молящейся секты с названием «Единственный Христос». Но будучи свидетельницей тщетной мольбы своих единоверцев во времена Великой Драмы, Джин превратилась в воинственную атеистку. Эм, никогда не любившая вспоминать о прошлом, в религиозных вопросах проявляла заметную сдержанность. И насколько мог утверждать Иш, никогда не молилась. Иногда, без видимых религиозных побуждений, она своим сильным, слегка хрипловатым контральто выводила псалмы. Джордж и Морин, все глубже падающие в пропасть католическо-методистских противоречий, стали первыми, кто подал идею отправления религиозной службы – «во благо детей». О своих намерениях они сообщили Ишу, с мнением которого, по крайней мере во всем, что касалось интеллектуальной области, считались. Демонстрируя терпимость и широту взглядов, Морин заявила, что не станет возражать, если службы будут проводиться по канонам Скептической Церкви. Соблазн оказался очень велик. Без особого труда Иш мог соединить в единое целое не противоречащие друг другу элементы различных вероисповеданий и тем самым дать людям покой и уверенность – то, в чем порой они нуждались больше всего, – и кроме того, создать духовный стержень всего сообщества, Джордж, Морин и Молли станут его сторонниками; Джин можно без особого труда вернуть в лоно церкви; Эзра не будет им мешать. Единственное «но» заключалось в нем самом. Ему была отвратительна мысль строить здание Новой Веры на фундаменте из лицемерия, тем более что от Эм (и он был в этом уверен) не удастся скрыть его личную неискренность. А пока, каждое воскресенье они начали отправлять совместные службы. Счет воскресным дням вел, или по крайней мере думал, что вел, бывший церковный староста. Они пели псалмы, читали из Библии и, обнажив головы, застывали в немых молитвах каждый по-своему и своему Богу. Но когда застывали люди в молчании, Иш не молился и не думал, что молятся Эзра или Эм. Более того, враждебный настрой Джин продолжал сохранять прежний накал, и она ни разу не почтила воскресную службу своим присутствием. Обладай Иш большим рвением или большим лицемерием, он бы уговорил Джин, а сейчас воскресные молитвы скорее духовно разъединяли людей и было в них гораздо больше притворства, чем истинной веры. И в один прекрасный день Ишу, неожиданно даже для самого себя, удалось положить конец общему лицемерию. Как ему показалось, сделано все было крайне деликатно и в заключение была выдвинута идея, что они не отказываются от службы, а просто неограниченно увеличивают продолжительность безмолвных молитв – «позволяя каждому из нас делать это столько, сколько велит ему его сердце и душа». Молли немного поплакала, над тем, что, по ее мнению, являлось благородным начинанием, и на этом эксперимент, по крайней мере не нарушив всеобщей гармонии, был благополучно завершен.

К концу Года Девятого их было семеро взрослых и Иви и тринадцать детей – от грудных младенцев до сына Молли – Ральфа, и восьмилетнего сына Иша и Эм – Джека. И у каждого покойно и уверенно становилось на душе от радостного ощущения, что растет их сообщество, или как все чаще говорили они – Племя. Истинным счастьем рождение нового ребенка становилось, ибо казалось, отступают черные тени прошлой беды, и все шире становится круг света. В первые дни того года, ранним утром появился в доме Иша далеко не молодой, славный на вид незнакомец. Был он из тех странников, которые теперь все реже и реже, но иногда забредали в их края. Приняли его гостеприимно, но, как, впрочем, и все они – странники, – старик остался равнодушен к доброму участию и ушел на следующий день, не прощаясь, – ушел в свой долгий путь в никуда, равнодушный ко всему, потерянный человек. А когда ушел странник, прошло совсем немного времени, как начало что-то беспокоить людей. И дети заплакали. А потом одно за другим: и насморк, и воспаленное горло, и головная боль, и слезы из глаз – в общем, досталось Племени испытать муки повальной эпидемии. В своем роде выдающимся явлением стала болезнь, ибо за все прошлые годы на удивление хорошо себя чувствовали люди. Если по мелочам, то Эзра и еще некоторые на зубы иногда жаловались; Джордж – самый пожилой из них – на боль в суставах, которую он по старинке ревматизмом называл; ну еще случайная царапина могла загноиться. Но самое удивительное, что, кроме двух болезней, исчезли все остальные, и даже о насморке никто не вспоминал. А из этих двух, что остались, одной рано или поздно, но переболели все дети. Очень похожей на корь была эта болезнь – по симптомам несомненно корь – и, не имея под рукой никакого доктора, чтобы точно удостовериться, назвали ее корью. Другая начиналась с болей в горле, но стоило принять таблетку стрептоцида, исчезала быстро, и потому никто не знал, что это за болезнь и как протекает. А поскольку стрептоцида в каждой аптеке хранилось предостаточно, и не портился он от времени, Иш не видел причин заниматься экспериментами и наблюдать, во что болезнь выльется, если не лечить ее. Почему так мало болезней осталось, для людей вроде Джорджа и Морин всегда чудом было сверхъестественным. Считали они, что это Бог в обиде на людей наслал на них сначала великий мор, а когда умерли люди, сделал оставшимся вроде компенсации за муки, подарок маленький – убрал всякие другие болезни помельче. Как в истории с Ноем было, когда послал Бог радугу на небо как знак, что не будет более такого потопа никогда. Иш, правда, придерживался несколько иной точки зрения. С тех пор, как человечество в массе своей перестало существовать, разорванной оказалась длинная цепь основных заразных болезней, и многие, присущие только человеческому роду, с уничтожением рождающих их микроорганизмов, если можно так выразиться, «умерли» вместе с человеком. Нет сомнения, что возродятся болезни, вызванные изменением состояния внутренних органов, такие, как: сердечная недостаточность, рак, «ревматизм» Джорджа. Безусловно, будут возникать инфекции, переносимые животными, вроде туляремии и чесотки. Конечно, среди выживших могут оказаться носители хронических форм тех или иных заболеваний, которые будут передаваться другим, как, вероятнее всего, кто-то из них обязан выживанию так называемой кори. Как позже вспомнили люди, забредший к ним старик постоянно сморкался. Без сомнения странник имел обыкновенный хронический насморк, который за прошедшие годы стал настолько необыкновенным, что думалось, исчез он бесследно и навсегда. Но как бы то ни было в происшествии наблюдалась и некоторая комическая сторона, когда вдруг неприлично здоровые люди все разом превратились в сморкающееся, кашляющее, чихающее сообщество товарищей по несчастью. Простуда, пройдя свой обычный в таких случаях цикл развития, закончилась без серьезных последствий, и уже через несколько дней все были здоровы, как и прежде. Но мнительный Иш еще целый год испытывал страх перед рецидивом. Весьма вероятно что уничтожение простудных заболеваний в некотором роде компенсировало боль от утраты цивилизации как явления, эти болезни породившего. А вот ближе к осени удача отвернулась от них. Никто так и не успел понять, что же действительно произошло, но у троих малышей вдруг начался жесточайший понос, и все они вскорости умерли. Скорее всего играя, дети забрались в пустой дом и нашли там какую-то отраву, возможно от муравьев. Попробовали, показалась отрава сладкой, и ее разделили поровну. Даже мертвая, цивилизация продолжала заманивать людей в оставленные ловушки. Один из них был сыном Иша. В таких случаях он боялся не за себя, а за Эм. И хотя Эм сильно переживала смерть ребенка, Иш, кажется, снова недооценил ее внутреннее мужество. Ее вера в жизнь была настолько сильна, что, как ни парадоксально могло звучать, даже смерть ею воспринималась как обязательная часть этой жизни. А вот Молли и Джин – две осиротевшие матери – еще долгое время, оплакивая смерть детей своих, бились в истерических припадках. В тот год родилось два ребенка, но все равно общее количество людей Племени оказалось меньшим, чем в начале года. И потому назвали год – Годом Смертей.

Год Десятый запомнился, как ничем не выдающийся, и потому долго никто не мог придумать, с каким именем войдет он в историю. Но когда Иш удобнее устроился на плите, и взмахнув молотком ударил по зубилу, загомонили дети и сказали, что нужно назвать год – Годом Ловли Рыбы. Наверное, потому, что случайно узнали люди, сколько замечательных полосатых окуней развелось в заливе, и стали часто ходить туда, получая много радости. Кроме того, что рыба разнообразила их стол, служила рыбалка еще и удивительным источником удовольствия для всех без исключения. Но Иша, любителя обобщать такие, казалось на первый взгляд незначительные явления удивило то, что, оказывается, они не испытывают необходимости в поисках особенных развлечений. В этой жизни сам процесс добывания пропитания или помощь, оказанная близкому, уже доставляли радость, и не требовалось им того, что в былые годы называлось развлечениями.

В Год Одиннадцатый Молли и Джин родили по ребенку. Но дитя Молли умерло сразу после родов; и люди испытали горькое разочарование обманутых надежд, тем более что за эти годы женщины научились весьма искусно помогать друг другу и это стал первый случай, когда ребенок в Племени умирал при родах. А потом все решили, что ребенок умер из-за возраста Молли. Когда настало время называть год, между взрослыми и детьми возник спор. Старшие считали, что нужно назвать год – Годом, Когда Умерла Принцесса… В последнее время она стала совсем больной, старой собакой. Никто не знал, какой на самом деле старой была эта собака. Ведь когда она подобрала Иша, мог ей быть и год, и три, и даже четыре. И с тех пор не менялась она, оставаясь всегда требующей деликатного обхождения принцессой, этакой ветреной особой, готовой исчезнуть по следу воображаемого зайца в тот момент, когда в ней особенно нуждались. Но что бы про нее ни говорили, у собаки был характер, и старшие помнили те времена на Сан-Лупо, когда Принцесса считалась равноправным членом их маленького сообщества. А сейчас на Сан-Лупо суетились дюжины псов. И наверное, все они были детьми, внуками или правнуками Принцессы, которая иногда бесследно исчезала на день или два, скорее всего для свидания со старым приятелем среди одичавших собак или знакомства с новым. В результате смешения крови, и нового смешения крови, и всех последующих смешений крови собаки весьма отдаленно напоминали биглей, но зато каких только мастей, размеров и собачьих характеров здесь теперь не было. Но для детей Принцесса была старой и не очень интересной собакой с непредсказуемым характером. И они заявили, что год должен называться – Годом Вырезания по Дереву, и после короткого колебания Иш поддержал их, хотя ни для кого другого столько не значила Принцесса, как для него. В те первые, страшные дни, заставив взглянуть на мир другими глазами, она помогла ему не думать только о себе, взглянуть на мир другими глазами. Она избавила его от страха и привела к дому, в котором была Эм, неистовым лаем и побегом в темноту, заставив выйти из машины, когда он – жертва собственной нерешительности – был готов повернуть назад. Но уже нет Принцессы и останется она лишь ниточкой в прошлое в памяти людей, которые стареют и будут продолжать стареть. А дети помладше совсем забудут Принцессу. А потом даже имя ее сотрется из памяти. (И тогда предательская мысль закралась в душу Иша. «Годы летят, и я тоже старею, и скоро буду лишь тонкой нитью, связывающей прошлое и настоящее, никому не нужным, ничтожным стариком, а потом умру и буду забыт скоро – так будет и так должно быть». И пока другие спорили, Иш стал думать о вырезании по дереву. Эта забава увлекла всех, как каприз, как сумасшествие повального увлечения мыльными пузырями или махджонгом Старого Времени. Внезапно все дети стали пропадать в сараях на задних дворах домов и на лесопилках в поисках досок из мягкой древесины сахарной сосны, а потом вырезать из них фигурки бегущих собак, животных, людей. Сначала совсем неумелые фигурки в некоторых руках вскоре становились все более искусными. Как и со всеми причудами прошлых времен, лихорадка увлечения деревом пошла на убыль, но дети продолжали вырезать в длинные дождливые вечера. Иш достаточно изучил антропологию, чтобы знать о потребности здоровых людей в выходе творческой энергии, и был огорчен, что Племя не испытывает необходимости в Художественном развитии, а продолжает жить как бы в тени культуры прошлого, слушая на патефонах старые пластинки или разглядывая картинки в старых книгах, и потому радовался детской возне с деревом. И когда в споре наступила минута затишья, подал голос в поддержку детей, и вошел год в историю, как Год Вырезания по Дереву, а в сознании его приобрел символическое звучание прощания с прошлым и поворотом в сторону будущего. А название… название – это просто слова, и не стоит придавать им слишком большого значения.