Текст книги "Земля без людей"

4

Он решил, что мальчики должны отправиться в путь на четвертый день. Еще одно отличие Старых Времен от настоящего. Раньше кругом царило столько условностей и возникало столько непредвиденных обстоятельств, что все мало-мальски важное приходилось планировать и утрясать загодя. Сейчас ты решаешь и тут же приступаешь к исполнению намеченного. Кроме того, погода благоприятствовала немедленному началу путешествия, и еще Иш боялся, что промедление может погасить искру всеобщего энтузиазма. В оставшиеся дни он просто загонял мальчиков. Он давал им практические уроки вождения. Он отвез их в гараж, где был собран комплект запасных частей и деталей. Насколько умел сам, показал, как и что менять, и заставил много раз тренироваться.

– Или, – сказал он, тяжело разгибая спину после долгой возни в моторе, – можно остановиться в любом гараже по дороге и попробовать привести в порядок другую машину, как мы сделали с этим джипом. Возможно, это будет даже легче, чем бесконечно чинить старый. Но самое большое удовольствие Иш испытывал от планирования маршрута. На станциях техобслуживания он собрал полный комплект пожелтевших, слегка выцветших дорожных карт и с наслаждением изучал их, извлекая из тайников памяти некогда обширные знания, пытаясь представить, какое влияние паводки, ураганы, лесные деревья могут оказать на отдельные участки дорог.

– Для начала держите путь на юг в сторону Лос-Анжелеса, – принял он окончательное решение. – В Старые Времена в тех краях жило много людей. Вероятно, и сейчас кто-то продолжает там жить, и, если повезет, можно наткнуться на целую коммуну. И он перевел взгляд с мальчишеских лиц на карту и повел пальцем по знакомым переплетениям красных линий старых дорог.

– Попробуйте испытать Девяносто девятую, – сказал он. – Скорее всего, по ней вы сможете проехать. Если встретите обвалы в горах, возвращайтесь до Бейкерсфилда, а там переходите на Четыреста шестьдесят шестую и по ней пробивайтесь через перевал Техачапи. Он замолчал. Молчал, потому что перехватило горло и предательски защипало в наполненных соленой влагой глазах. Ностальгия. Старые названия: Бербанк, Голливуд, Пасадена, – когда-то в них жили люди. Он был там. Теперь в их заросших парках койоты охотятся на кроликов. Старые имена, старые названия на листах пожелтевших карт. Он сглотнул давящий горло комок, быстро провел ладонью по глазам и увидел, как удивленно смотрят на него мальчики.

– Все отлично, – хрипло и излишне резко сказал он. – Из Лос-Анжелеса или Барстоу, если доберетесь, сворачивайте к востоку по Шестьдесят шестой. Это уже мой старый маршрут. Через пустыню проедете без труда. Но не забудьте про запасы воды. Если мост через Колорадо продолжает стоять – считайте, вам повезло. Если нет – сворачивайте на север и попробуйте дорогу через Боулдер-дамб. Дамба никуда не денется – это уж точно. По карте он показал им запасные дороги и объезды, на случай, если основные дороги окажутся непроходимыми и они застрянут. Но на джипе, думал он, это им вряд ли грозит. За час работы мальчики уберут любое упавшее дерево, а имея лопаты и ломы, смогут соорудить объезд по бездорожью. Не хотелось верить, что всего за двадцать один год великие хайвеи пришли в полную негодность и стали непроходимыми.

– В Аризоне могут начаться некоторые сложности, – продолжал он, – это в горах, но потом…

– Что такое Арри? Что это – Арри-зон-на? Это Боб спрашивал – и, пожалуй, трудно найти вопрос проще. А Иш неожиданно понял, что простым вопросом его загнали в тупик. Чем была когда-то Аризона – даже на это он не смог бы дать быстрый ответ. Обширная, заключенная в определенные границы территория, реально существующий объект самоуправления, абстракция? Даже если так, как в нескольких словах объяснить, что подразумевается под словом «штат»? Еще меньше он знал, как объяснить, что такое нынешняя Аризона.

– Да. – Наконец-то нужные слова собрались вместе. – Аризона – это просто название вот этих, начинающихся за рекой земель. – И тут он почувствовал прилив вдохновения. – Смотрите на карту, все, что находится внутри этой желтой линии, и есть Аризона.

– Понятно, – кивнул Боб. – Там что, все заборами огорожено?

– Сомневаюсь, что это так.

– Правильно. Зачем забор там, где течет река. «Не стоит больше об этом говорить, – решил Иш. – Боб, видно, и правда думает, что Аризона – это вроде обнесенного забором нашего заднего двора, только чуть побольше». И Иш перестал упоминать штаты и называть города. Мальчики знали, что такое города. Для них города – это засыпанные мусором улицы и облупившаяся краска обветшалых домов. Сами городские жители, они, конечно, без труда представят другой город и похожий на них клан родичей. Но все же, желая узнать, во что сейчас превратились некогда огромные города, он показал им маршрут через Денвер, Омаху и Чикаго. К тому времени начнется весна. А потом они смогут добраться до Нью-Йорка и Вашингтона.

– Пенсильванское шоссе, пожалуй, самый безопасный путь через горы. Трудно сделать непроходимыми сразу все четыре полосы, да, наверное, и туннели пока не обвалились. Как решили, обратный путь мальчики выберут для себя сами. И когда придет время отправляться в обратный путь, они будут знать состояние дорог лучше, чем он. Единственное, что он посоветовал, – это держаться ближе к югу. Скорее всего, холодные зимы заставили людей перебраться к южному побережью. Участники будущей экспедиции каждый день водили джип, на практике определяя долговечность покрышек, и потому собрали небольшой запас покрышек, способных выдержать пускай незначительные, но все же расстояния. На четвертый день джип, тяжело груженный запасными колесами, аккумулятором и прочей необходимой мелочью, тронулся в путь. У мальчиков в предвкушении необычайных приключений сделались безумные глаза, а их матери с трудом сдерживали слезы. Иш сам чудом удержался, чтобы в самый последний момент не запрыгнуть в машину.

Границы разделили землю стойкими, не идущими на компромисс линиями. Сотворенная человеческими руками и победившая реальность здравого смысла абстракция… Ты стремительно несешься на машине по федеральному шоссе, пересекаешь невидимую линию и чувствуешь, как изменилось дорожное покрытие. Такое гладкое в Делавэре, оно становится тряским в Мэриленде, и колеса тут же ощущают разницу и начинают возмущенно вздрагивать. «Граница штата» – читаешь на дорожном указателе. «Въезд в Небраску. Скорость не более 60 миль в час». Как все меняется за этой незримой чертой, делящей неделимое. Почему то, что раньше было злом, становится добродетелью, думаешь ты и сильнее давишь на педаль газа. А на государственных границах смотрят друг на друга флаги разных цветов, хотя один ветер перебирает их полотнища. Ты проходишь таможню и зал регистрации, и вдруг все становится другим, непривычным глазу. «Смотрите, – говоришь ты, – на полицейских другая форма!» Ты кладешь в карман новые деньги, и с марок на конвертах на тебя смотрят чужие, незнакомые лица. «Надо ехать крайне осторожно, – говоришь ты. – Совсем не хочется попадать здесь в участок». Однако до чего смешно! Переступаешь невидимую глазом черту и в одно мгновение становишься одним из этих нелепых людей – иностранцем. Но границы исчезают даже быстрее, чем заборы. Невидимым линиям не требуется разрушающего действия ржавчины, чтобы через недолгое время вычеркнуть их из памяти навсегда. И наверное, тогда проще станет жизнь. И будут люди говорить, как уже говорили когда-то: «Там, где сосны сменяют дубы». Или скажут вот так: «Не знаю, как точно называется, ну, в общем, где у склона холма земля становится сухой и начинает расти трава».

А когда уехали мальчики, потекли спокойные, размеренные, полные довольства и счастья дни, совсем как те прошлые дни, после которых называли они год – Хорошим Годом. День за днем уходило время, неделя за неделей. Поздно наступил сезон дождей, и были ливни короткими, а после дождя разгонял ветер тучи, и снова сияло голубое небо, а воздух был таким прозрачным, что как на ладони видны были величественно стремящиеся вниз башни моста Золотые Ворота. По утрам Ишу удавалось сгонять большую часть жителей на общественные работы по строительству колодца. Их первый ствол еще до того, как достиг воды, уперся в подножие скалы, потому что на склоне холма неглубоким оказался слой мягкой земли. Но люди вырыли другой ствол, и на этот раз повезло, и они добрались до обильного водоносного слоя. И тогда обшили стены колодца досками, поставили крышку и приладили ручной насос. К тому времени все уже смирились с уличными удобствами и восстанавливать туалеты в домах, то есть возиться с трубами, насосами и канализацией никому уже не хотелось и считалось пустой тратой сил и времени. На том и порешили. Рыба хорошо тогда клевала, и всем хотелось поскорее отправиться на рыбалку. Вот почему на остальные занятия смотрели как на второстепенные и не заслуживающие особого внимания. По вечерам они часто собирались вместе и под аккомпанемент аккордеона Иша пели песни. Однажды он предложил петь на голоса, так чтобы каждый вел свою партию. А когда попробовали, то оказалось, что у старины Джорджа громкий и звучный бас. Стали петь на голоса, но без особого интереса, не понимая смысла в столь сложных ухищрениях. «Да, – укрепился Иш в собственном, составленном еще много лет назад мнении. – Они не очень музыкальный коллектив». За год до этого он стал приносить домой пластинки с записями классической музыки и проигрывал их на старом патефоне. Пение под патефон не нашло горячих сторонников, хотя так проще было вести партию. Детишек такой музыкой заинтересовать так и не удалось. Во время каких-то мелодичных пассажей они могли отложить свои деревянные фигурки или прекратить возню, поднять головы и с видимым удовольствием слушать. Но продолжалось это недолго, и стоило измениться теме или стать чуточку посложнее, как они возвращались к прерванным занятиям. Ну а что еще можно было ожидать от малой горстки людей с более чем средними способностями. (Нет, чуть выше средних способностей, тут же поправил он себя, но возможно, они не распространялись на великое музыкальное наследие.) В Старые Времена, пожалуй, лишь у одного американца из сотни жили в душе истинные любовь и восхищение музыкой Бетховена, и к этой весьма незначительной группе относились люди со сложной духовной организацией, и, если уместно такое сравнение, они, как собаки комнатных пород, вряд ли в состоянии были пережить удар, нанесенный Великой Драмой. Ради эксперимента он попробовал ставить пластинки с джазовыми мелодиями. В те моменты, когда врывались в мелодию хриплые голоса саксофонов, дети снова бросали свои занятия, и снова интерес длился лишь короткие мгновения. Горячий джаз! И он с его бесчисленными изгибами и сменами ритма был слишком сложен и мог найти отклик и понимание отнюдь не в простеньком сознании среднего человека, но в изощренном – истинного ценителя и знатока. С таким же успехом можно было ожидать от детей восхищения Пикассо или Джойсом. На деле – и это, пожалуй, единственное, что вселяло в Иша надежду, – молодое поколение с видимым равнодушием относилось к патефонам и пластинкам; они не любили слушать, они любили петь сами. Он рассматривал это как добрый знак. Когда вырастут дети, то предпочтут быть участниками, а не слушателями, актерами, а не зрителями. А еще провалилась затея самим придумывать слова и новые музыкальные мелодии. Иш однажды сделал попытку придумать новые слова к старой мелодии, но то ли стихи оказались беспомощными, то ли повлияло не что другое, но вскоре он почувствовал упорное сопротивление столь грубому насилию над привычным песенным репертуаром. Вот так они и продолжали петь хором под дребезжащие звуки аккордеона в не очень умелых руках Иша Как он уже понял, чем проще мелодия, тем больше нравилась песня. Слова не имели значения. Они пели: «От вези меня обратно в Вирджинию», – не представляя что такое «Вирджиния» и кого просили отвезти обратно Они пели: «Аллилуйя, я бродяга», – нисколько не заботясь о смысле слова «бродяга». Они стенали, подражая Барбаре Аллен, хотя никто из них не имел представления, что значат муки неразделенной любви. Часто в эти недели Иш думал о мальчиках в джипе Это, наверное, дети просили играть «Дом на ранчо», и, когда его пальцы касались клавиш аккордеона, он вспоминал о мальчиках и каждый раз начинало болеть сердце. Может быть, в эту минуту Боб и Дик проезжают по земле старых ранчо. Он играл по настоянию детей, а мысли его были далеко. Резвятся ли там олени и антилопы, или только скот бродит на бесконечных просторах? А может, вернулись буйволы? Но чаще мысли о мальчиках рождались в темноте ночи, когда нелепые и страшные – порождение его собственных страхов и волнения – сны заставляли просыпаться и лежать с гулко бьющимся сердцем и широко раскрытыми глазами смотреть в темноту, думать и прикидывать возможные варианты. Как он решился отпустить их? Бессчетное число раз он мучил себя этим вопросом и думал о бедствиях, которые несут паводки и ураганы. А машина! Никогда нельзя быть спокойным за молодежь, которой доверили машину. И хотя исчезла опасность столкновений, вполне возможно, что, потеряв управление, они вылетят с дороги и перевернутся. А сколько на их пути будет этих крутых поворотов, этих плохих мест? Сколько опасностей, сколько непредвиденных обстоятельств будет подстерегать их на долгом пути? И еще там будут пумы, медведи и обязательные быки с их неистребимым желанием напасть на человека. Быки – это хуже всего, наверное, потому, что еще не отучились пренебрежительно относиться к человеку, ведь слишком долгое время были они рядом – человек и бык, а такое быстро не забывается. А скорее всего, машина сломается. И окажутся мальчики, словно выброшенные на необитаемый остров, в сотнях, нет – в тысячах миль от дома. Но что в такие моменты заставляло его истинно содрогаться от дурных предчувствий, так это мысли о человеке. Каких людей встретят на своем пути мальчики, кому придется противопоставить свою волю? Сколько их будет – странных, испорченных, развращенных людских сообществ, освобожденных от условностей морали и традиций. Среди них могут встретиться общества, исповедующие ненависть и враждебные чувства к любому чужаку. Могли возродиться принесенные чужими религиями страшные ритуалы – жертвоприношения, каннибализм! Возможно, как Одиссею, мальчикам предстоит оказаться в стране лотофагов, поедающих лотос забвения, увидеть сирен, спасаться от людоедов-лестригонов. Их маленькую коммуну на склоне холма можно назвать скучной, глупой, живущей плодами чужого, прошлого труда, но они не растеряли всех тех достоинств, что сохраняют в человеке прежде всего человеческое. Как мало уверенности и надежды, что в других сообществах происходит то же самое. Но ближе к рассвету ночные страхи, теряя свои реальные очертания, исчезали. И тогда он думал, как счастливы должны быть мальчики, с каким радостным возбуждением бьются их сердца при виде новых мест и встреч с новыми людьми. Даже если непоправимо сломается их машина и не смогут они восстановить другую, то всегда останется возможность по той же дороге вернуться домой пешком. С едой все будет в порядке. Двадцать миль в день, пускай сто миль за неделю, и даже если им придется прошагать тысячу миль, уже к осени будут они дома. Ну а на машине вернутся гораздо раньше. И когда, он думал об этом, то с трудом сдерживал возбуждение, предвкушая, сколько замечательных новостей привезут их путешественники. Шли недели, и наконец кончились дожди. Зеленая трава на склоне холмов потеряла свою изумрудную свежесть, отцвела и побурела. По утрам облака висели так низко, что доставали до них башни мостов.

5

Со временем все реже стал возвращаться Иш в мыслях своих к мальчикам. Столь долгое отсутствие могло означать лишь одно – они очень далеко от дома. Еще рано ждать их возвращения с другого края континента и совсем рано беспокоиться, что они уже никогда не вернутся. Другие мысли и другие тревоги наполняли его сознание. Он предпринял новую попытку возрождения школы, то есть вернулся к тому, что считал своим истинным предназначением, – учить детей. Учить детей читать, писать, складывать цифры и тем самым пытаться сохранить в Племени истинные ценности, некогда дарованные человеку цивилизацией. Но неблагодарная молодежь ерзала на стульях и с такой тоской заглядывалась в окна, что он понимал: дети хотят на свободу – бегать по траве холмов, соревноваться в проворстве с быками, ловить рыбу. Он испробовал различные уловки, перебрал массу всяких методик, то есть занимался тем, что в прежние времена называлось не иначе как «прогрессивное обучение». Резьба по дереву! Ишу казалось это странным, но, к его удивлению, резьба стала среди детей основным средством творческого выражения. Очевидно, это увлечение перешло к детям по наследству от старины Джорджа. Трудно сказать, как это получилось, но недалеком) Джорджу бессознательно удалось передать детям свою любовь к возне с деревом. Лично Иш не видел в этом ничего привлекательного да и особенным умением или сноровкой похвастаться не мог. А впрочем, какая разница, откуда это пошло! Задача в том, сможет ли он, Иш, как учитель, направить это увлечение на развитие интеллектуальных способностей детей? И он начал учить их геометрии, вернее, как на гладкой поверхности дерева с помощью циркуля и линейки наносить очертания простейших геометрических фигур. Наживку проглотили, и вскоре с великим энтузиазмом и важностью все говорили об окружностях, треугольниках и шестиугольниках. Разрисовывали ими свои дощечки, а потом увлеченно вырезали. Даже Иш стал находить некоторое очарование в этой работе, когда из-под кончика остро отточенного ножа кудрявилась тонкая стружка насчитывающей вот уже четверть века податливой мякоти сахарной сосны. Но еще до того, как были закончены первые фигуры, интерес к геометрии на дереве стал постепенно угасать. Вести концом ножа по краю стальной линейки, в результате чего получать прямую линию было слишком просто и неинтересно. Следуя сложному изгибу, вырезать окружность было гораздо сложнее, но тоже, из-за механического характера работы, скучно. И в законченном виде фигуры, даже Ишу пришлось это отметить, напоминали неудачные образцы машинного труда прежних времен. И дети вернулись к прежнему, не скованному законами геометрии труду, в котором чистота линий с большим удовольствием заменялась полетом фантазии и неожиданной импровизацией. Так было веселее, и потом больше удовольствия доставлял конечный результат. Самым лучшим резчиком бесспорно считался Уолт; а вот читать он не умел, если, конечно, можно назвать чтением мучительно долгое соединение отдельных слогов в единое, образующее слово целое. Но когда в руки Уолта попадали нож и желтая высохшая дощечка, вот тогда он истинно преображался. Ему не нужно было что-то отмерять, используя при этом фокусы геометрии. Если ряд из трех коров оставлял свободное пространство, Уолт просто добавлял туда теленка, и все сразу становилось на свои места. А когда он заканчивал, то казалось, что картина с самого начала именно такой и задумывалась. Он мог вырезать и легкие рельефы, и работать в трех четвертях, и даже делать настоящие объемные фигурки. Дети просто трепетали от восхищения и перед самим Уолтом, и перед плодами его трудов. И опять Иш понял, что потерпел еще одно поражение и его затея использовать детское увлечение для развития интеллектуальных способностей полностью провалилась. И снова он остался наедине с Джои. У Джои не было таланта к вырезанию, но в нем одном жила и продолжала гореть искра интереса к этим вечным истинам и загадкам, заключенным в прямой линии, – истинам, пережившим даже Великую Драму. Однажды Иш застал Джои, когда тот увлеченно вырезал из листа бумаги треугольники различной формы, а потом обрезал их вершины и складывал так, чтобы получить прямую линию.

– И всегда получается? – спросил Иш.

– Да, всегда. Ты говорил, что всегда должно получаться.

– Так зачем ты это делаешь? Джои не мог объяснить зачем, но, зная сына и разделяя его образ мыслей, Иш был более чем уверен – Джои отдает своеобразную дань вечным истинам вселенной. Он словно бросает вызов силам перемен: «А ну попробуйте изменить это, если сможете!» И когда темные силы бессильно отступали – это становилось триумфом разума. Иш снова остался лишь с маленьким Джои – скорее духовно, нежели физически. Когда с громкими воплями освобожденного духа дети вырывались из унылого заточения школы на просторы свободы, Джои часто находил причины не следовать за сверстниками, а оставался сидеть за какой-нибудь толстой книгой, придававшей его хрупкой фигурке невыразимую значительность и впечатление превосходства. В физическом плане все мальчики представляли собой молодых гигантов, и маленький Джои всегда оказывался в хвосте их молодецких забав и приключений. Казалось, что голова его несоразмерно велика в сравнении с телом. Но это, зная о том недетском объеме знаний, которые она вмещала, могло быть лишь иллюзией. А глаза – огромные даже для такой большой головы, – глаза удивительно живые и умные. Единственный из всех детей, он страдал приступами болей в желудке: И Иш терялся в догадках, что могло служить истинной причиной приступов – болезнь внутренних органов или эмоциональная возбудимость. А так как он не мог сводить Джои ни к терапевту, ни к психиатру, догадки оставались только догадками. Очевидным было одно – Джои плохо рос и часто, возвращаясь после игр со сверстниками, едва держался на ногах от усталости.

– Это плохо! – говорил тогда Иш Эм.

– Плохо, – соглашалась она. – Но ведь это ты приучил его к книгам и геометрии. Может быть, поэтому он не так силен и здоров, как остальные.

– Да, наверное, ты права. Но ему хочется выразиться в чем-то другом. Думаю, со временем и он окрепнет.

– А ведь ты не хочешь, чтобы он стал другим… И когда она уходила заниматься своими делами, Иш думал, что Эм права. «Или, – размышлял он, – у нас уже вполне достаточно здоровых, умеющих только скакать молодцов? Но все же я хочу, чтобы у Джои появилась сила. Но даже если он останется слабым и болезненным, пусть даже уродцем, у нас все равно останется личность, в которой будет гореть свет разума». И из всех детей сердце Иша принадлежало лишь Джои. Он видел в нем надежду на будущее и потому часто разговаривал с ним и учил многому. Шли недели, и, пока они все ждали возвращения Дика и Боба, медленно тащилась во времени их школа. Даже Иш не мог найти более оптимистическое название процессу обучения, чем это слово – «тащилась». Всего их было одиннадцать – одиннадцать детей, которых он учил, или пытался учить, в то лето. Школа размещалась в гостиной его дома, и дети собирались здесь из разных домов. Занятия начинались в девять и, с учетом длинной перемены, заканчивались в двенадцать. Иш понимал, что нельзя слишком сильно натягивать вожжи. Сейчас, когда безнадежно провалилась затея подсластить горькую пилюлю геометрии, он учил их арифметике. Он пытался найти практический способ обучения, и, к собственному изумлению, понял, что это, оказывается, совсем не просто. «Если мистер А строит забор длиной в тридцать футов…» – вот такое можно было прочесть в старой книге. Но никто не строит сейчас заборов. Получалось, что попытка объяснить, почему в Старые Времена люди строили заборы, гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Он думал превзойти самые смелые идеи прогрессивного метода обучения и организовать подобие магазина, где ученики будут покупать, продавать и вести бухгалтерский учет. Но и это было слишком далеко от жизненных реалий, потому что никто уже слишком давно не продавал и не было ни одного живого хозяина магазина. В таком случае ему бы пришлось начинать с экскурса в экономические отношения древности. И тогда он совершил героическую попытку представить им чудеса простых чисел. Ему казалось, что он делает успехи, и чем больше рассказывал детям, тем очевиднее постигал сам значение математики как фундаментальной основы, на которой покоится любая цивилизация. Пожалуй, он не мог это выразить словами, но его самого захватывали чудеса, что таились во взаимоотношениях простых чисел. «Почему, – порой думал он, – два плюс два всегда будет четыре и никогда пять? Это осталось неизменным! Даже теперь, когда дикие быки мычат и дерутся на Площади Согласия». И еще он показывал фокусы с трехзначными числами, рассказывая, как они образуются одно из другого. Но, кроме Джои, никто не радовался чудесам, и Иш постоянно ловил их тоскливые, направленные к окну взгляды. Были еще попытки с географией. Его родной предмет, и тут никто не мог выразить сомнения в его квалификации как учителя. Мальчикам нравилось рисовать карты ближайших-окрестностей. Но никто из них – ни мальчики, ни девочки – не проявлял интереса к географии мира как единого целого. Кто и в чем их мог обвинять? Может быть, когда вернутся Боб и Дик, вот тогда появится интерес? Но сейчас детский горизонт замыкался несколькими милями в округе родительского дома. Что для них контуры Европы со всеми ее полуостровами и мысами? Что для них острова, моря и океаны? С историей получалось несколько лучше, хотя то, чему он учил, больше напоминало антропологию, чем чистую историю. Он рассказывал о развитии человека – этого вечно борющегося существа, – который постепенно постигал то одно, то другое, учился развивать себя в одном и ограничивать в другом и сквозь череду ошибок, бед, глупостей, жестокостей достиг выдающихся успехов, пока не добрался наконец до своего конца. Слушали его с легким интересом. Вот почему большую часть учебного времени он уделял чтению и письму, считая чтение ключом ко всем прочим наукам, а письмо – его неотделимой составной частью. Но только Джои по-настоящему пристрастился к чтению и намного опередил своих сверстников. Он понимал смысл слов и даже смысл прочитанных книг.

– А ведь ты не хочешь, чтобы он стал другим… И когда она уходила заниматься своими делами, Иш думал, что Эм права. «Или, – размышлял он, – у нас уже вполне достаточно здоровых, умеющих только скакать молодцов? Но все же я хочу, чтобы у Джои появилась сила. Но даже если он останется слабым и болезненным, пусть даже уродцем, у нас все равно останется личность, в которой будет гореть свет разума». И из всех детей сердце Иша принадлежало лишь Джои. Он видел в нем надежду на будущее и потому часто разговаривал с ним и учил многому. Шли недели, и, пока они все ждали возвращения Дика и Боба, медленно тащилась во времени их школа. Даже Иш не мог найти более оптимистическое название процессу обучения, чем это слово – «тащилась». Всего их было одиннадцать – одиннадцать детей, которых он учил, или пытался учить, в то лето. Школа размещалась в гостиной его дома, и дети собирались здесь из разных домов. Занятия начинались в девять и, с учетом длинной перемены, заканчивались в двенадцать. Иш понимал, что нельзя слишком сильно натягивать вожжи. Сейчас, когда безнадежно провалилась затея подсластить горькую пилюлю геометрии, он учил их арифметике. Он пытался найти практический способ обучения, и, к собственному изумлению, понял, что это, оказывается, совсем не просто. «Если мистер А строит забор длиной в тридцать футов…» – вот такое можно было прочесть в старой книге. Но никто не строит сейчас заборов. Получалось, что попытка объяснить, почему в Старые Времена люди строили заборы, гораздо сложнее, чем может показаться на первый взгляд. Он думал превзойти самые смелые идеи прогрессивного метода обучения и организовать подобие магазина, где ученики будут покупать, продавать и вести бухгалтерский учет. Но и это было слишком далеко от жизненных реалий, потому что никто уже слишком давно не продавал и не было ни одного живого хозяина магазина. В таком случае ему бы пришлось начинать с экскурса в экономические отношения древности. И тогда он совершил героическую попытку представить им чудеса простых чисел. Ему казалось, что он делает успехи, и чем больше рассказывал детям, тем очевиднее постигал сам значение математики как фундаментальной основы, на которой покоится любая цивилизация. Пожалуй, он не мог это выразить словами, но его самого захватывали чудеса, что таились во взаимоотношениях простых чисел. «Почему, – порой думал он, – два плюс два всегда будет четыре и никогда пять? Это осталось неизменным! Даже теперь, когда дикие быки мычат и дерутся на Площади Согласия». И еще он показывал фокусы с трехзначными числами, рассказывая, как они образуются одно из другого. Но, кроме Джои, никто не радовался чудесам, и Иш постоянно ловил их тоскливые, направленные к окну взгляды. Были еще попытки с географией. Его родной предмет, и тут никто не мог выразить сомнения в его квалификации как учителя. Мальчикам нравилось рисовать карты ближайших-окрестностей. Но никто из них – ни мальчики, ни девочки – не проявлял интереса к географии мира как единого целого. Кто и в чем их мог обвинять? Может быть, когда вернутся Боб и Дик, вот тогда появится интерес? Но сейчас детский горизонт замыкался несколькими милями в округе родительского дома. Что для них контуры Европы со всеми ее полуостровами и мысами? Что для них острова, моря и океаны? С историей получалось несколько лучше, хотя то, чему он учил, больше напоминало антропологию, чем чистую историю. Он рассказывал о развитии человека – этого вечно борющегося существа, – который постепенно постигал то одно, то другое, учился развивать себя в одном и ограничивать в другом и сквозь череду ошибок, бед, глупостей, жестокостей достиг выдающихся успехов, пока не добрался наконец до своего конца. Слушали его с легким интересом. Вот почему большую часть учебного времени он уделял чтению и письму, считая чтение ключом ко всем прочим наукам, а письмо – его неотделимой составной частью. Но только Джои по-настоящему пристрастился к чтению и намного опередил своих сверстников. Он понимал смысл слов и даже смысл прочитанных книг.

Несмотря на постоянно преследующие горькие разочарования, Иш не терял надежды и всякий раз хватался за любую возможность вложить хоть какие-нибудь знания в непокорные детские головы. Порой они сами предоставляли ему такую возможность. В один из дней мальчики постарше ходили в более дальний, чем обычно, поход по окрестностям и на следующее утро принесли в класс растущие в тех краях орехи. Они раньше не видели таких орехов и потому, сгорая от любопытства, ждали, что им скажет школьный учитель. Иш решил расколоть несколько и попробовать дать предметный урок биологии. Он попытается использовать преимущества детского любопытства, создавая впечатление, что именно они стали инициаторами этого урока. И тогда он послал Уолта на двор принести два камня, чтобы ими расколоть твердую скорлупу. Уолт вернулся с двумя обломками кирпича. Совершенно очевидно – в его словаре понятия «камень» и «кирпич» не имели смысловых различий. Иш решил не занимать внимание аудитории объяснением столь незначительных тонкостей, так как путем проб и ошибок пришел к заключению, что попытка расколоть твердый орех кирпичом скорее закончится разбитым пальцем, чем расколотой скорлупой. Соображая, что бы такое приспособить более подходящее, он рассеянно окинул взглядом комнату, и тут совершенно случайно на глаза ему попался молоток. Как всегда, его старый приятель занимал свое обычное место на каминной полке.