Текст книги "Чародей и Дурак"

XIV

Джек приободрил Гнедка и въехал на пригорок. Склон был крутой, и конь ступал осторожно, словно парнишка, впервые вышедший танцевать.

Воздух по пути наверх изменился – он стал резче, свежее и отдавал солью. Перед самой вершиной Гнедко пошел веселее, и Джек ослабил поводья, а сам поудобнее уселся в седле.

То, что он увидел сверху, оказалось для него полной неожиданностью. Гнедко вымахнул на ровное место, и перед Джеком открылось то, что он видел впервые в жизни, – океан.

Темный и сверкающий, невероятно большой, он простирался куда-то вдаль и там сливался с небом. Над головой у Джека кружили с криками и ныряли вниз чайки, белые на синем. Воздух был полон новых, незнакомых запахов – такой соленый, что хоть на вкус его пробуй, и такой сложный, что нечего и думать о разгадке всех его составных частей. Джек буквально перестал дышать – за него дышал океан. Целая буря чувств и ощущений овладела Джеком, и ему показалось, будто он вернулся домой.

Уже несколько недель они были в дороге, держа сперва на юго-восток, а потом прямо на юг. Они обогнули озеро Герри и пересекли северо-восточную равнину. Добравшись до восточных гор, они поехали вдоль гряды до самого Несса. Два дня они провели в этом хлопотливом крестьянском городе. У Хвата в котомке нашлось достаточно денег, чтобы обменять лошадей на тех, что получше, а Таул на целый день исчез. Когда он явился, за спиной у него висел превосходный длинный лук, а издали ему махала какая-то рыженькая девушка.

Таул ничем не объяснил своего отсутствия, но Хват рассказал Джеку, что та девушка когда-то хотела соблазнить Таула и что Таул до сих пор раскаивается в своем тогдашнем поведении. После пребывания в Нессе настроение Таула заметно улучшилось и Хват мудро заключил, что рыцарь получил прощение, и неизвестно, кто там кого соблазнил на этот раз.

Затем путники вдоль той же горной гряды направились на юг и сегодня выехали на побережье.

Погода благоприятствовала им. Позднее лето переходило в осень, и деревья меняли зеленый наряд на золотой. Дождь если и шел, то несильный и теплый, а ветер поднимался только с приходом ночи. Путники быстро продвигались вперед.

Пока Хвата не подстрелили.

Это происшествие потрясло их всех. Они уже по-своему привыкли к следующей за ними тени. За последние три недели преследователь не раз пускал в них стрелы. Они пролетали на волосок от цели, никогда не попадая в нее. Джек потихоньку начал успокаиваться, да и Таул слегка утратил бдительность. И вдруг пять дней назад стрела вонзилась прямо в руку Хвата. У него треснула кость, и с тех пор он носил руку на перевязи. Мальчугана ранение не слишком огорчило, поскольку рука, по его словам, была не рабочая.

С того дня обстрел прекратился – но, как подозревал Джек, ненадолго. Кто-то ведет с ними игру – и, если бы Хват в тот миг не нагнулся за убегающей лягушкой, игра оказалась бы смертельной. Та стрела была направлена в грудь и попала как раз в то место, где миг назад билось сердце Хвата.

Таул не знал покоя ни днем, ни ночью, как и все они. Хуже всего было то, что лучник никогда им не показывался. У него был длинный лук, и он мог стрелять издалека, оставаясь невидимым, к тому же он почти всегда дожидался ночи. С тех пор как Хвата ранили, они ни разу не разводили костер, чтобы не обнаруживать себя.

Во время переезда через равнину они дважды заметили преследователя. Он ехал верхом – остальное трудно было разглядеть. В то время у Таула был только короткий лук, и не стоило тратить стрелы, пытаясь достать врага. Теперь рыцарь добыл прекрасный длинный лук из тисса, выгнутый, как бедра трактирщицы, – это оружие сулило, что следующий раз, когда стрелок попадется им на глаза, станет для того и последним.

– Эй, Джек! Чего ты выпялился на океан? Идем лучше ежевику собирать.

Таул и Хват уже слезли с коней и принялись за еду. Сбитый с толку Джек не мог понять, сколько времени прошло между тем, как он въехал на холм, и зовом Хвата. Сколько он простоял здесь, глядя на море?

Таул подошел, потрепал за шею Гнедка и подал Джеку руку, спросив:

– Ты как, ничего?

– Просто чудесно. – Джек соскочил с коня. – Но океан застал меня врасплох. Никак не ожидал такого.

Таул взял коня под уздцы и повел его к маленькому лагерю.

– Так ты никогда прежде не видел моря?

– Нет. Харвелл стоит очень далеко от него.

– А знаешь ли ты, что Ларн находится там, в этих водах?

– Где? – с внезапно прервавшимся дыханием спросил Джек.

Таул с помрачневшим лицом указал на юго-юго-восток:

– Вон там, в паре сотен лиг отсюда.

Джек проследил за его рукой. Горизонт потемнел, и море из синего сделалось черным. Было четыре часа пополудни, но солнце уже закатывалось за горы на западе. Джеку вдруг стало холодно. Слова Таула вернули его на берег.

– Пойдем, Джек. Надо отдохнуть.

Джек посмотрел в ясные голубые глаза рыцаря:

– Ты тоже это чувствуешь?

Таул потупился:

– С тех пор как я там побывал, не было дня, чтобы я не чувствовал его присутствия.

Они стояли бок о бок и смотрели на океан, мерцающий, как драгоценный камень. Чайки к вечеру угомонились.

Гнедко нарушил чары, потянувшись за особенно пахучим пучком травы. Таул, к удивлению Джека, велел Хвату:

– Ступай-ка собери побольше дров. Нынче ночью мы, похоже, сможем развести костер.

Хват побежал за дровами. Рыцарь, ничего не объясняя, отводил глаза, и Джек догадывался, что не его одного прохватило холодом до костей.

Час спустя на холме уже трещал костер. В углях грелась копченая колбаса, завернутая в листья щавеля, и на огне стоял котелок со сбитнем. В Нессе они, кроме Таулова лука, приобрели множество всякой снеди. Мясо, правда, было исключительно баранье, а сыр – овечий, но доселе путникам приходилось зависеть от прихотливых вкусов Хвата, поэтому все, что не слипалось от меда и не было густо усыпано корицей, представлялось им приятным разнообразием.

– Ежевики хотите? – Хват протянул пригоршню ягод, но желающих не нашлось, и он потер свою раненую руку. – Ну все, больше я для вас ничего собирать не стану. Очень нужно рисковать своей шеей для людей, которые смотрят на тебя так, будто им предлагают отраву.

Джек улыбнулся. Хват всегда был очень чуток к любой перемене настроения. Мальчик увидел, что Таул с Джеком примолкли, счел это нежелательным и решил разрядить атмосферу, разыграв сцену жалости к себе.

– Давай твои ягоды, я съем, – сказал Джек.

– Все как есть?

– Ага. Даже те, по которым слизняки ползали.

– Слизняки! Никакие слизняки по этим красавицам не ползали. Да они бы и не поместились на них.

Этот бурный взрыв негодования вызвал у Джека смех. Вскоре к нему присоединился Таул. Хват вызывал у них самые нежные чувства. Мальчуган, при всей своей напускной самостоятельности, оставался по-детски уязвимым. В ту ночь, когда его ранило, он ни разу не заплакал. Он, правда, лишился чувств, но утверждал потом, что не хлопнулся в обморок, как девчонка, а потерял сознание по-мужски, ради сбережения сил и остановки крови.

Крови вышло много – наконечник был широким и мягким. Металл погнулся, врезавшись в кость. К хвосту стрелы, как всегда, были привязаны красный шелк и человеческие волосы. Джек не понимал, что это означает, но Таул с Хватом, похоже, понимали.

Джек взглянул на Таула. Тот измерял свои стрелы, прикладывая их к груди, и урезал все, что были хоть на палец длиннее, чем надо.

– Зачем мы развели костер, Таул?

Рыцарь бросил укороченную стрелу и отвел волосы с лица.

– Погляди вокруг, Джек. Зачем, по-твоему, я привел вас сюда?

Джек огляделся. Они сидели на невысоком каменистом холме. Впереди был океан, внизу – скалы, а позади – холмы, по которым они ехали добрую часть дня. Вид во все стороны открывался широкий. Местность вокруг была видна как на ладони, а полная луна освещала каждый кустик и каждую травинку.

– Ты хочешь расставить ловушку.

– Вот именно. Если наш таинственный друг попытается что-то учудить нынче ночью, я надеюсь заметить его первым.

– Мне сдается, для тебя он не такой уж таинственный?

– Кажется, я знаю, кто он.

– Кто же?

– Тот, у кого я убил брата.

– Не убил, Таул, а победил в бою, – поправил Хват. – Этот Скейс просто сумасшедший, и все тут.

– Почем вы знаете, что это он? – с некоторым раздражением спросил Джек.

– По красному шелку на стрелах. Он того же цвета, что и флажки в бойцовых ямах.

– А волосы?

– Ну, головой ручаться не стану, но мне кажется, они такие же, как у покойного Блейза. Верно, Таул?

– Почему вы мне не сказали этого раньше? – осведомился Джек, глядя на Таула.

– Потому что ты, Джек, ему не нужен. Ему нужен я.

– Однако это не помешало ему подстрелить Хвата?

– К чему ты клонишь? – резко спросил Таул.

– К тому, что тебе следовало обо всем мне рассказать. Опасность грозит нам всем, и ты обязан был по меньшей мере сказать мне правду. Я не позволю опекать себя, как ребенка. Если нам грозит что-то, я должен знать в точности, чего ожидать.

Джек умолк, весь дрожа от негодования.

Прошла минута. Ветер унес несколько искр от костра в море. Таул сказал со вздохом:

– Ты прав, Джек, извини. Мне следовало сказать тебе обо всем в ту же минуту, как я сам догадался. – Он смотрел Джеку в глаза прямо, не ища себе оправданий. – Как у тебя обстоит со стрельбой из лука?

Джек улыбнулся, принимая его извинение.

– Неважно.

Таул прошел к лошадям, отвязал короткий лук и подал Джеку.

– А что, если я дам тебе несколько уроков, покуда мы ждем?

– Думаешь, ждать придется долго?

– Кто его знает. – Таул посмотрел на холмы, где не заметно было никакого движения – только трава колебалась под ветром. – Может статься, всю ночь.

Джек попробовал тетиву.

– Что ж, тогда я, глядишь, и успею обучиться кое-чему.

* * *

Тавалиск вкушал поджаренных на медленном огне голубей, обсуждая со своим секретарем подробности осады Брена. Это верх наслаждения – смаковать птицу мира, рассуждая в то же время о войне. Сами птички несколько костлявы – однако всякое блюдо следует приправлять выдумкой. Кроме того, голуби только открывают трапезу – за ними последует упитанный теленок.

– Нет, не так, Гамил. Режь его от плеча к боку. Да потолще. Я собираюсь есть эти ломти, а не носить их вместо белья.

– Да, ваше преосвященство.

– Итак, нам до сих пор неизвестно, как узнал Кайлок о подкреплении в две тысячи наемников? – Тавалиск переломил голубя пополам – так его легче было обгладывать.

– Нет, ваше преосвященство. Но кто-то, как видно, уведомил его – ибо он знал не только их численность, но и дорогу, которой они следовали в Брен.

– И он, конечно, устроил засаду. Пятьсот человек перебито вместе с их лошадьми, а оружие сброшено в озеро. Настоящая катастрофа! – Тавалиск так расстроился, что уронил голубя на пол, потеряв к нему всякий интерес. – Кайлок каждый раз хоть на шаг, да опережает нас. Мы ведем подкоп – он проведывает о нем. Мы посылаем подкрепление – он перехватывает его. Мы меняем свои планы – он еще раньше меняет свои. Кто-то поставляет ему сведения, и я хочу знать кто.

– Я займусь этим, ваше преосвященство, – заверил Гамил, укладывая ломти телятины на блюдо. Вид настоящего мяса порадовал сердце архиепископа.

– А из Анниса есть известия?

– Там все без изменений, ваше преосвященство. И положение, надо сказать, весьма странное. Основная часть армии Четырех Королевств так и стоит лагерем у стен города. Она держит что-то вроде осады: за городом следят денно и нощно, однако не приближаются настолько, чтобы причинить Аннису какой-то вред.

– Ничего странного тут нет, Гамил. Это блестящий замысел. Осаждая Аннис, Кайлок не только изматывает горожан, но также связывает их армию, не давая ей отправиться в Брен. Никто не уйдет из дома, чтобы драться за кого-то другого, когда его собственная родина в опасности. – Тавалиск принял от Гамила блюдо. – Кайлок успешно держит Аннис под замком – и это ничего ему не стоит. – Тавалиск подцепил кусок мяса своей серебряной вилкой. – Меня беспокоит другое: не отдаст ли Кайлок в один прекрасный день своему войску приказ сняться с лагеря и перевалить через горы? Если такое случится, высокоградская армия может оказаться в кольце.

– Весьма острая мысль, ваше преосвященство, – медленно кивнул Гамил.

У Тавалиска, помимо мысли, имелся и другой острый предмет, который он не замедлил вонзить Гамилу в руку.

– За одобрением, Гамил, я обращаюсь только к Богу. – Тавалиск выдернул вилку. – Извини – я целил в телятину, не в тебя. Ну, полно дуться. Это просто случайность. – Чувствуя легкое раскаяние, архиепископ подал секретарю салфетку вытереть кровь и быстро перевел разговор на другое: – А дочь Мейбора все еще держат под стражей?

Гамил отомстил как мог, вымазав кровью шелковую салфетку.

– Никто не слышал о ней с тех пор, как лорд Мейбор покинул город, ваше преосвященство. Баралис и Кайлок отрицают, что похитили ее, и объявляют Мейбора сумасшедшим.

– Однако она у них?

– Да, если еще жива.

– Нам все равно, Гамил, жива она или мертва. Пока никто не знает о том, что с ней сталось, мы можем сражаться от ее имени. – Тавалиск провел пухлым пальцем по краю блюда. – Есть у нее сторонники в городе?

– Всякого, кто открыто высказывается за госпожу Меллиандру, Кайлок вешает – и делает это публично, чтобы весь город видел.

– Гм-м. Ну а те, кто поддерживает сию даму тайно?

– За последние месяцы пропало немало дворян, ваше преосвященство. Они исчезают из своих жилищ среди ночи, повергая в отчаяние друзей и родных.

– Исчезают, говоришь? – с легкой грустью улыбнулся Тавалиск.

Гамил откашлялся.

– Я взял на себя смелость, ваше преосвященство, обратить внимание наших шпионов на это дело. И узнал, что у Кайлока по всему городу имеются тайные осведомители. Любой лорд, который хотя бы шепотом произнесет имя Меллиандры за своим обеденным столом, рискует исчезнуть.

– Плохо дело, – вздохнул Тавалиск. – Если бы Кайлок не свирепствовал так, город наверняка открыл бы ворота.

– Зато лорд Мейбор поднял в высокоградском лагере целую бучу, ваше преосвященство. У него множество планов, как пробраться в город и увенчать осаду победой.

Тавалиск только рукой махнул – без тебя, мол, знаю.

– Я всегда говорил, Гамил, что когда-нибудь ему понадобится моя помощь. Проследи за тем, чтобы он получил столько людей и ресурсов, сколько попросит. Пусть попробует – вреда не будет. Высокоградским военачальникам прискорбно недостает выдумки. Несколько пробоин в стене – вот и все, чего они пока добились.

– Слушаюсь, ваше преосвященство. Позвольте удалиться, если это все.

– Разумеется. – Тавалиск улыбнулся, как участливый прохожий. – На твоем месте я зашел бы к лекарю, Гамил. Мне думается, твою рану не мешало бы зашить.

* * *

Мелли заставила себя доесть остаток хлеба. Воды у нее не осталось, и она проглотила хлеб всухомятку, а потом обратила внимание на свиную ножку. Та состояла в основном из шкуры и сала, но Мелли умяла ее, словно самое лучшее мясо. Ей не хотелось есть, но она знала, что так нужно. Она еще и не то съела бы в случае нужды.

День уже угасал. Тонкая золотая полоска легла на край амбразуры, и Мелли знала по опыту, что скоро стемнеет. Ожидание темноты было хуже всего – хуже даже, чем сама темнота. Мелли всегда в этот час бывала беспокойна. Она оглядывала свою круглую каморку, запоминая каждую мелочь, потом делала последние приготовления: передвигала таз, оправляла солому, сгоняла тараканов со скамьи. А под конец, при последнем проблеске дня, смотрела на свой живот и шептала ребенку слова утешения.

С настоящей тьмой трудно свыкнуться. Мелли проводила в темноте каждую ночь своей жизни, но мрак уютной спальни, где из-под двери сочится свет свечи и угли слабо мерцают в очаге, в корне отличался от мрака, окружающего ее теперь. Порой ей казалось, что она лежит в могиле. Если ты не различаешь своей руки перед глазами, легко поверить, что ты и не существуешь вовсе. Так с ней и бывало в безлунные ночи – как будто мир окончательно отринул ее.

И утешала она не столько ребенка, сколько себя – ребенком она лишь прикрывалась.

Она стала следить за фазами луны. Нынче ожидалось полнолуние – но кто знает, ясной будет ночь или пасмурной. Зачастую над озером днем светило солнце, а ночью собирались тучи. Мелли еще не научилась предсказывать погоду, но всегда знала, когда будет дождь.

Знала благодаря своей беременности. Когда лодыжки начинали ныть что есть мочи, а ноги – пухнуть, точно на дрожжах, это означало, что хляби скоро разверзнутся и ледяные капли полетят в амбразуру.

Всю первую неделю было тепло. Над водой жужжали мухи, и солнце прогревало камень. Теперь же, месяц спустя, погода стала переменчивой. Раздражаемая близящимся дыханием зимы, она никак не могла решить, что ей делать: и то расчищала дорогу солнцу и покаянно воздвигала над озером радугу, то разражалась дождем под завывания ветра. Вчера, к примеру, даже град шел.

По ночам всегда бывало холодно. Брен с наступлением темноты оставался на милость гор. Сразу наступало похолодание, и ветер делался острым как нож.

Однажды Мелли попыталась заткнуть амбразуру шалью, но ветер тут же вытолкнул шаль обратно.

Мелли пыталась поначалу вести счет дням своего заключения и ставила черточки на камне – по одной на каждый день. Но через две недели палочки стали напоминать ей не календарь, а завещание. Мелли представлялось, как люди найдут ее тело и печально покачают головами, сосчитав отметки.

Но она старалась отгонять мрачные мысли и говорила себе, что если бы ее хотели убить, то не стали бы ждать так долго.

Раз в день ей приносили пищу и воду. В этом участвовали двое стражников. Один отпирал дверь, впускал своего товарища с подносом и наставлял на Мелли алебарду, а второй тем временем выносил вчерашний поднос и судно. Мелли обращалась к ним с просьбами об одеялах, свечах и какой-нибудь доске, чтобы заткнуть амбразуру, но они делали вид, что не слышат, и даже в глаза ей старались не смотреть. Кто-то, видимо, отдал им строгий приказ на этот счет – кто-то, кого они так боялись, что не смели и дохнуть в ее присутствии.

Этот кто-то, конечно, Баралис – никто лучше него не умеет вселять страх в людей. По крайней мере в нее. Если бы он хоть раз зашел к ней – хоть бы для того, чтобы отвергнуть ее просьбы или полюбоваться ее плачевным положением, – она бы меньше боялась его. Она могла потягаться с любым мужчиной и знала, что, увидев Баралиса в лицо, забыла бы все ужасы, которые о нем напридумывала.

Но он не шел. И воображение Мелли превращало его в чудовище, а неотвязная мысль подсказывала ей, что он того и добивается. Ему как раз и нужно, чтобы она боялась, ему это приятно: вся его власть основана на страхе.

Так нет же, не бывать этому. Она сильная. Понадобится нечто большее, чем одиночество и каменные стены, чтобы сломить ее. Ее кормили отбросами – она их ела. Ей не приносили одеял – она обходилась без них. Ей не давали света – она жила в темноте, словно темничный грибок. Не поддастся она Баралису. Она и ее ребенок не просто существуют – они растут и крепнут день ото дня.

Вдалеке послышался скрежет. Мелли не обратила не него внимания – осада продолжалась, и ночь была полна самых разных шумов. Снова скрежет – теперь уже ближе. Мелли замерла на месте. Нет, это не высокоградская осадная машина. Под дверью показался свет, слабый, точно струйка дыма. Кто-то идет сюда.

Вся ее недавняя храбрость ушла, точно вода в песок. К ней никто еще не приходил ночью. Ни разу.

Скрежет сменился отдаленными шагами. Свет уже очертил четырехугольник двери. Мелли, вся дрожа, прислонилась к стене. Тяжелый ком застрял в горле. Вот в замке повернулся ключ. Мелли прижала руку к животу и вскинула голову.

Дверь распахнулась, и свет ослепил Мелли. На пороге возникла фигура, в которой она узнала Баралиса. Он медленно поднес фонарь к своему лицу.

XV

– Так что же ты почувствовал, когда увидел океан? – Таул сидел согнувшись у огня. Слева от него лежал длинный лук, справа – стрелы. Он поддерживал костер, не отрывая глаз от холмов.

Хват спал. Упражнения в стрельбе из лука быстро наскучили ему – он забрал себе все одеяла, взял с Таула и Джека торжественное обещание разбудить его, если что-нибудь случится, и мигом уснул. С тех пор прошло около часа, и его храп перекрывал шум ветра.

У них на утесе было светлым-светло. Полная луна ярко освещала мел и кремень, и отраженный свет падал на холмы. Нечасто в году выдаются такие ночи – ночи, в которые можно обучать кого-то стрельбе из лука.

Джек, лежавший на одеяле по ту сторону костра, не ответил Таулу. Быть может, не расслышал. Уже поздно, он устал, а возможно, это ветер унес вопрос в море. Таул не стал переспрашивать. День выпал долгий и утомительный.

Таул достал из котомки скляночку с воском, взял тряпицу и стал вощить лук. Если хочешь бодрствовать всю ночь, надо, чтобы руки и голова были заняты.

– Я точно встретил давно утраченного друга.

Таул не сразу понял, о чем Джек говорит: он уж позабыл свой вопрос.

– Я узнал его, – продолжал Джек. – Запахи, шум, краски – все это показалось мне знакомым и все-таки... все-таки чужим. Точно это снилось мне давным-давно.

Голос у Джека был тонкий, растерянный. Как тут не вспомнить, что он, в сущности, совсем еще мальчик и ничто не подготовило его к тому, что с ним случилось. Однако он здесь и изо всех сил старается казаться спокойным, сам справляясь с хаосом, царящим у него в душе.

Таул вытер воск с пальцев. Сам он – иное дело. Он готовился к этому годами. В конце концов, он всегда стремился быть рыцарем, стремился к истине, славе и к тому, чтобы «приобрести заслугу перед Богом».

Джеку опереться не на что – ему приходится полагаться только на себя самого.

– Таул, прочти мне еще раз то пророчество.

Просьба застала Таула врасплох – этого он меньше всего ожидал. Он бросил быстрый взгляд на Джека – тот по-прежнему смотрел на звезды. Таул начал:

 
Когда благородные мужи позабудут о чести...
 

И тут его голос дрогнул. Первая строка может относиться и к нему – это он забыл свои обязанности и твои обеты. Это он покрыл позором орден. Не Тирен, как пытался внушить ему Хват, а он сам, Таул.

Таул проглотил вставший в горле ком. Эта боль всегда при нем – она не уходит и не становится менее острой, только перемещается, всякий раз сковывая стальным обручем его сердце. Таул потупился и сделал несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться. Ничего не поделаешь – он должен идти своим путем, как бы это ни было тяжело.

 
...И некто три крови вкусит в один день,
Два могучих дома сольются вместе,
И далеко падет сего слияния тень.
Тот, кто родителей лишен...
 

Джек придвинулся поближе к огню, и отблеск пламени вернул его волосам краски, которые отнял у них лунный свет, – каштан и золото. Таул вспомнил следующую строчку.

 
...Любовник сестры своей...
 

В голове у него прозвучал сигнал тревоги. Сам не зная почему, Таул опустил эти слова и продолжил:

 
...Только он остановит злую чуму.
Империя рухнет, и рухнет храм,
А правда, безвестная многим умам,
Дураку лишь ясна одному.
 

Он умолк, и настала тишина. Джек не шевелился, ветер утих, и даже волны как будто перестали накатываться на берег.

Таул знал, что должен нарушить это молчание, – не столько ради Джека, сколько ради себя. В тишине приходят думы, а Таулу нисколько не хотелось размышлять о том, что заставило его опустить половину строки.

– Для тебя это имеет какой-то смысл? – спросил он.

– И да, и нет, – помедлив, ответил Джек. – Мать моя умерла, а отца и не было никогда. Два дома – это, должно быть, Брен и Королевства.

Таул кивнул, радуясь возможности перейти на менее зыбкую почву.

– Мужи, позабывшие о чести, – это рыцари. Храм находится на Ларне, а империя создается в это самое время.

– Кайлок.

Джек произнес это с тоской, и Таул пристально посмотрел на него. Джек глядел уже не на звезды, а в огонь.

– Ты ведь знаешь его, верно?

Джек кивнул, все так же глядя в огонь.

– Мне кажется, я призван уничтожить его.

Холод прошел у Таула по хребту, словно кто-то плеснул ледяной водой ему на спину. Краем глаза он уловил на холмах проблеск света, тут же переместившийся вверх. Таул, и без того взбудораженный словами Джека, напрягся. Глядя в одну точку, он шепнул:

– Ляг, Джек, только медленно. Притворись, будто укладываешься спать.

Джек зевнул, потянулся, разгладил одеяло и лег, обратившись лицом к холмам и положив руку на лук.

– Где он? – шепотом спросил он у Таула.

– Слева, на третьем снизу холме. Как раз над линией деревьев.

Таул почти не шевелился и смотрел прямо перед собой. Да, это их стрелок, сомнений нет. Он пеший, и луна освещает его лук. Лошади Таул не видел – должно быть, стрелок укрыл ее за деревьями.

Таул медленно потянулся за стрелой, охватил ее пальцами и сказал Джеку:

– По моей команде набрось одеяло на огонь.

Тень на холме остановилась и подняла свой лук.

Нельзя упускать такую возможность – Скейс сейчас представлял собой великолепную мишень.

Таул схватил с земли собственный лук, наложил на него стрелу и натянул тетиву.

– Давай, Джек!

Таул прицелился, и костер сразу погас.

Локоть Скейса был согнут так, что видно было: он тоже готов выстрелить. Таул, поцеловав тетиву, отпустил ее – и стрела понеслась к цели.

Разжав пальцы, он тут же пригнулся к земле. Вражеская стрела просвистела мимо, оцарапав ему щеку острием и задев оперением.

Таул упал на горячее, дымящееся одеяло, налетев на Джека. Тот держал наготове свой короткий лук, наложив на него стрелу. Таул схватил его за лодыжку и повалил.

– Ну что, попал я в него? – Таул едва дышал.

В правый глаз, натекла кровь. Он крепко держал Джека, не давая ему встать.

– Не знаю. Он упал через миг после тебя. – Джек дернул ногой. – Если б ты меня не свалил, я бы тоже в него выстрелил. Я держал его на прицеле и тогда, когда он рухнул.

Позади заворочался в одеялах Хват.

– Что там у вас такое?

– Лежи! – Таул протер глаза – кровь стекала в него из царапины на правой скуле – и, не совсем еще хорошо видя, спросил Джека: – Где он теперь?

– Ушел. Вот упал я, а потом смотрю – его уже нет.

Таул тихо выругался. Теперь Скейс уже успел уйти за деревья – значит, если и ранен, то не смертельно. То, что он упал, еще ничего не доказывает. Они оба знали, какую игру ведут: два стрелка, две стрелы, два выстрела. Это был поединок.

Таул почти что восхищался этим человеком – тот сделал прекрасный выстрел.

– Пошли, – сказал он, вставая. – Пора уходить отсюда.

– Ну нет, я не встану, – сказал Хват снизу. – Не хватало еще, чтобы меня опять подстрелили.

Таул оторвал кусок от сорочки и зажал рану на щеке.

– Этой ночью он нас больше не побеспокоит.

– Почему? Ты попал в него?

– Может быть. Не знаю.

– Если ты не уверен, – сказал Джек, – почему тогда думаешь, что он не выстрелит опять?

– Потому что ему не это нужно.

– Что же ему, по-твоему, нужно?

Таул посмотрел туда, где видел Скейса в последний раз.

– Он хочет сразиться со мной один на один, Джек. И победить. Нынче ночью он получил что хотел: мы были равны с ним – кто кого.

– Но зачем ему это?

– Он мстит за брата. Хочет доказать, что способен побить человека, побившего Блейза. А впрочем, не знаю. – Таул пожал плечами и принялся собирать в котомку горшки и фляжки.

– А что, по-твоему, он делает теперь? – буркнул Джек. Ему не нравилось, что его держат в неведении касательно таинственного лучника.

– Если он ранен, то затаится до завтра и даст нам время отъехать подальше. Если цел, то, вероятно, последует за нами. И в том и в другом случае он уже обдумывает следующий выстрел.

– Ну а если ты ранил его тяжело? – спросил Хват, наконец набравшийся духу вылезти из-под одеял.

– Тогда он выйдет из строя на несколько дней, а то и недель, кто знает.

Таул уже седлал своего мерина. Джек подошел к нему.

– Быть может, этот человек и хочет сразиться с тобой, но это не помешает ему убить Хвата или меня, так ведь?

Таул покосился на Хвата, сворачивающего одеяла, и сказал тихо, чтобы слышал один Джек:

– Ты прав, пожалуй. Я думаю, он всех нас хочет перебить. Его надо остановить, но он очень хитер. Один-единственный раз он вышел на открытое место – для того, чтобы выстрелить в меня. В тебя и Хвата он будет стрелять из укрытия. Вот почему я сегодня изображал из себя мишень. Мы можем убить его только в том случае, если он вознамерится убить меня. – Таул затянул подпругу. – Значит, нам остается одно: заставить его драться в открытую.

– Почему ты не дал мне выстрелить в него?

– У тебя короткий лук, а у него длинный. Ты бы только напрасно подставился ему.

– А не потому ли, что ты решил сыграть с ним в его игру? Побить его один на один?

– Нет. Тот, кто стреляет впотьмах в беззащитного мальчика, такой чести не заслуживает. Если ты заметишь его, Джек, стреляй, я возражать не стану. Но если я увижу, что у тебя нет ни малейшей возможности в него попасть, я опять собью тебя с ног.

– Ясно, – улыбнулся Джек, навьючивая лошадь. – Надо думать, в Тулее мы купим второй длинный лук?

Таулу, несмотря на усталость, стало приятно. Джек давал ему понять, что не желает оставаться в стороне. Славно это, когда кто-то готов разделить с тобой опасность.

– Но тебе придется поупражняться. Если в тебе и сокрыт лучник, я его пока не разглядел.

Оба рассмеялись. Таул стиснул локоть Джека, и тот ответил ему крепким пожатием.

– Я ценю, что ты честен со мной.

– А я ценю любую помощь с твоей стороны.

Они постояли так еще немного, словно заново открывая друг друга, и Таулу впервые за много недель показалось, что все еще может кончиться хорошо.

* * *

Фонарь осветил лицо, и Мелли невольно попятилась назад – но сзади была стена, и отступать было некуда.

Человек, чье лицо свет и резкие тени превращали в жуткую маску, шагнул вперед.

– Давно мы с вами не виделись, Меллиандра.

У Мелли перехватило дыхание. Это был не Баралис – это был Кайлок. У этих двоих совершенно одинаковые рост и сложение, даже волосы одного цвета. Мелли стало еще страшнее. С Баралисом она по крайней мере знала, чего ожидать, – он расчетлив, хитер и методичен. Кайлок же совсем не таков и способен на все, что угодно.

Решившись не выказывать своего страха, Мелли вздернула подбородок и спросила:

– Вы пришли освободить меня?

Не отвечая ей, он осматривал комнату. Его черные волосы блестели при свете фонаря. В черном камзоле из тонкой кожи и черной шелковой сорочке он имел такой вид, будто только что явился с торжественного обеда.

– Я вижу, вам не слишком роскошно живется здесь, Меллиандра?

– Мне было бы куда хуже, выйди я за вас замуж. Ваша жена скончалась в первую же брачную ночь.

Сильный удар по щеке – Мелли отлетела назад и, ударившись головой о стену, упала. Кайлок навис над ней, вытирая кулак о камзол.

– Я бы на вашем месте попридержал язык, Меллиандра. Он у вас слишком длинен.

Мелли потерла ноющую скулу и хотела встать, но Кайлок толкнул ее назад.