Текст книги "Чародей и Дурак"

Входное полотнище оставалось пока опущенным. Муррис и Севри, должно быть, уложили тех двух часовых. Таул отбросил Тирена назад сильным ударом и ощутил боль в руке, но меч не опустил. Бэрд и Кеффин воспользовались освободившимся пространством, чтобы пройти ко входу.

Тирен нанес резкий рубящий удар сверху вниз, и Таулу ничего не осталось, кроме как отразить его. Раненая рука не выдержала, судорога свела плечо, и Таул упал на колени.

Тирен пронзил бы его, если бы не Бэрд. Высокоградец своим клинком плашмя ударил главу ордена по спине. Тирена бросило вперед. Его лицо отразило боль, смятение и гнев.

– И ты еще зовешь себя рыцарем? – быстро оправившись, крикнул он Таулу. – Бейся со мной один на один или вовсе откажись от боя.

Таул поднялся на ноги, не сводя с Тирена глаз.

– Больше меня на это не поймаешь, Тирен. Не тебе говорить о чести. Я теперь немного поумнел и стал видеть тебя таким, как ты есть. – Левой рукой он сделал едва заметный знак Бэрду, и высокоградцы уперли свои мечи в бока Тирена. – Я бьюсь один на один только с теми, кого уважаю. – Таул повернулся спиной к главе ордена. – Свяжите ему руки, друзья, и пойдем прогуляемся.

XXXV

Время медленно, доля за долей, слой за слоем, обращалось вспять.

Магия, заключенная между металлом и плотью, делала свое дело на краю могилы. Темная сгустившаяся кровь вновь начинала струиться, непереваренная пища всасывалась в желудок. Влага орошала иссохшую носоглотку, и внутренности потихоньку сокращались.

Эта магия не имела силы сознательных чар. Она не могла бы служить ни оружием, ни щитом. Ненаправленная, полуоформленная, она излилась с губ вместе с последним вздохом.

Слабый, рассеянный посыл, рожденный волей к жизни и не успевший созреть, обволакивал тело и просачивался в толщу времени.

Кольчуга не позволяла магии распыляться, и та согревала тело, восстанавливая и воскрешая одновременно. Время сгустилось вокруг тела и разжижилось по краям. Одной рукой магия сдерживала будущее, другой растягивала настоящее. Сто, потом тысяча, потом миллион неуловимых перемен – и сердце забилось.

Былой ритм пронизал тело, набирая силу. Ткани сердца напрягались, клапаны открывались, артерии очищались, готовясь к первому мощному толчку.

Погруженное в раствор медленно меняющегося времени сердце затрепетало. Старая магия встретилась с новой, сила Ларна – с силой, рожденной человеком. Сердце, расположенное в месте их слияния, заработало.

За жутким, душу выворачивающим всасыванием последовал первый тяжелый удар. Тело ожило. Мускулы сократились, кровь потекла по жилам, нервы напряглись, органы чувств пробудились, и пот выступил сквозь поры.

Красное и черное. Черное и белое. Яркая вспышка света, превратившаяся в крошечную искру. Мгновение раздвоилось, время разодралось, и Джек открыл глаза.

* * *

Все замерло, когда Тирен вышел из шатра. Бегущие остановились, поднятое оружие опустилось, крики боли и гнева замерли на устах. Все взоры устремились на Тирена. Кинжал, приставленный к его горлу, отразил первый луч зари и бросил блики на лица собравшихся.

Таул прижал острие так плотно, что на коже проступила капля крови величиной со слезу.

– Назад! – крикнул он рыцарям. – Назад, или я убью его, видит Борк.

Он вывел Тирена из шатра за связанные руки и быстро окинул взглядом всю картину. По обе стороны от входа грудой лежали тела. На тех, у кого в груди или спине не торчали стрелы, зияли глубокие раны. Муррис лежал в луже собственной крови, а Севри стоял перед входом в шатер весь израненный, с мечом, облепленным мясом и волосами. Джервея не было видно.

Рыцари были повсюду – одни в доспехах прямо поверх белья, другие вовсе без доспехов. Однако у всех имелись мечи, а у некоторых и щиты.

У границ лагеря высокоградцы рубились с теми рыцарями, что успели сесть на коней. Мафри и Корвис постарались: дело выглядело так, будто весь лагерь окружен.

– Отпусти Тирена, не то я выстрелю тебе в спину, – крикнул кто-то сзади.

Таул не стал оглядываться и крикнул в ответ:

– Валяй. Только знай, что на мне кольчуга и, если ты не владеешь мастерством самого Вальдиса, я еще успею перерезать Тирену горло.

Настала тишина. Лучник не посмел выстрелить.

– Чего ты хочешь? – спросил один из рыцарей, выступив вперед.

Таул не знал его, но бледность трех колец на правой руке выдавала старейшину.

– Власти, – сказал Тирен. – Он хочет занять мое место.

Это не слишком расходилось с истиной, и Таул вздрогнул. В его ушах гудела кровь и звучали удары демонских крыльев. Что движет им сильнее – желание оправдать гибель своей семьи или давнишнее стремление к славе? Гибкий, привыкший убеждать голос Тирена вдруг лишил Таула уверенности.

Бэрд и Кеффин сменили позицию, чтобы прикрыть его сзади.

Таул повсюду встречал горящие взоры рыцарей. В самом ли деле он хочет занять место Тирена? Он не смог бы ответить «нет» – какая-то часть его души все еще желала, чтобы сбылись старые мечты. Но теперь к старым мечтам прибавились новые, не менее сильные. Таул подумал о Мелли и увидел перед собой ее бледный прекрасный лик. В ушах прозвучал голос Меган: «От твоих демонов тебя избавит не достижение цели, а любовь». Сердце Таула сжалось. Способен ли он отказаться от всего, чтобы спасти Мелли и ребенка? Да. После сегодняшнего дня – да.

Дело уже не в честолюбии. Он не нуждается в месте Тирена. И в славе тоже. Он должен верить, что делает все это из благих побуждений. Не отнимая кинжала от горла Тирена, он сказал:

– Я хочу, чтобы орден стал прежним. Хочу, чтобы вы сражались ради чести, а не ради золота.

– Ради чести? – насмешливо повторил Тирен. – Может ли говорить о чести человек, запятнавший свои кольца подлым убийством? Не читай нам проповедей, Таул, – они так же грязны, как и твоя душа.

Рыцари встретили слова Тирена одобрительными возгласами. Они медленно смыкали круг, приближаясь к шатру.

– Он никого не убивал.

Всадник въехал в круг с восточной стороны, спиной к рассвету, и его черты трудно было различить, но Таул узнал голос Андриса. Всадник натянул поводья и спешился.

– Таул – человек чести. Я готов поклясться в этом жизнью.

Трепет волнения прошел по толпе.

– Откуда ты знаешь? – резко, заглушив перешептывания, спросил старый рыцарь.

– Я знаю это, потому что провел с ним рядом много недель. Я видел, как доблестно он сражался. Я считаю его своим другом.

Таул встретился взглядом с Андрисом и отвел глаза. Рыцарь шел на большой риск, въезжая в круг. Если все кончится плохо, все они – Севри, Бэрд, Кеффин, Джервей, сам Таул и Андрис – падут мертвыми. Рыцари сомкнут кольцо и изрубят их в куски, прежде чем высокоградцы успеют прорваться.

– Он обманул тебя, Андрис, – нарушил молчание Тирен. – Он ненастоящий рыцарь: он отрекся от своих колец перед всем городом Бреном. Подойди и возьми у него нож – тебе он отдаст.

Андрис не дрогнул.

– Таул не приказывал убивать женщин и детей в Хелче. Не заключал с Кайлоком сделок в обмен на золото. – Андрис обернулся к рыцарям, и голос его стал тихим. – Я собственными глазами видел, что творят люди Кайлока. К северу от Камле мы наткнулись на место, где был их лагерь. Там во рву, под открытым небом, валялись изувеченные тела тридцати женщин.

– Нас это не касается, – сказал старейшина.

– Нет, касается – в том отряде были рыцари. – Голос Таула разнесся далеко в холодном рассветном воздухе. Беспокойный ропот пронесся над толпой, которая все росла, – люди складывали оружие и шли к шатру Тирена.

– Андрис, – рявкнул Тирен, – этот человек лжет. Отбери у него нож, не то будешь изгнан из ордена до конца твоих дней.

Никто не шевельнулся. Андрис смотрел в землю, и шрам у него на щеке казался белым в тусклом утреннем свете. Таул ослабил пальцы – он готов был отдать нож Андрису, чтобы не делать выбор рыцаря еще более трудным.

Таул лучше всякого другого знал, что такое трудный выбор.

Сражение прекратилось, и только хриплое дыхание трехсот человек нарушало тишину. Андрис вышел вперед и взглянул прямо в лицо Тирену.

– Может ли лжец выйти невредимым из Фальдарских водопадов?

Пораженная толпа зароптала.

– Этот тоже лжет, – крикнул Тирен рыцарям. – Они оба лгут. Не смог бы такой низкий злодей преодолеть водопад.

– Я видел, как он выплыл, – сказал Мафри, выйдя из толпы.

– И я, – сказал Корвис.

– И я, – откликнулся Джервей с дальней стороны круга.

Таул обрадовался, увидев его: он боялся, что молодой лучник убит.

– Выходит, все мы лжем, Тирен? – спросил Андрис.

Рыцари беспокойно переминались на месте, глядя на Тирена. Легкая судорога свела мышцы его плеча и спины.

– Эти люди позорят рыцарство. Посмотрите, как они проникли сюда, – в предрассветный час, чтобы захватить нас врасплох. Они не пожелали принять честный бой в открытом поле. И кто же ведет их? – презрительно оскалился Тирен. – Человек, пролезший в мою палатку как вор. Он вступил со мной в схватку, а его приспешники зашли сзади. Он красно говорит о чести, но сам ее не имеет. – Низкий мощный голос Тирена гремел над лагерем. – Спросите этого человека, спросите гордого и жаждущего славы Таула с Низменных Земель, что сталось с его семьей. Пусть он расскажет вам, как бросил трех малых детей на произвол судьбы. Пусть расскажет, как они погибли, пока он щеголял в Вальдисе будто павлин. Пусть скажет, кто повинен в их смерти. И вот тогда, не раньше, пусть продолжит свою речь о чести.

Таул не вынес этого. Холодная давящая ярость охватила его. Слова Тирена были точно соль, брошенная на открытую рану. Ничего не видя от слез, Таул направил нож в грудь Тирену. Тот боролся, но Таул держал его крепко. Рыцари маячили вдали словно призраки – их как бы не существовало. Таул ощущал только боль и хотел одного: чтобы она кончилась. Его нож вонзился в грудь Тирена.

Тирен подался назад, но Таул, не помня себя от ярости, стиснул его путы и насадил на нож. Под тяжестью тела нож вошел куда глубже, чем хотел Таул, – он хотел только ранить Тирена, но кинжал, пройдя меж ребер, пронзил сердце.

Толпа ахнула как один человек.

Таул отпустил Тирена. Глава ордена повалился на бок, и из раны хлынула кровь. Грудь Тирена тяжело вздымалась, и тело билось в конвульсиях.

Он посмотрел на Таула и медленно осклабился.

– Ты такой же недотепа, как твой отец.

До Таула, дрожащего и раздираемого противоречивыми чувствами, эти слова дошли не сразу. Отец? Откуда Тирен может знать его отца?

– Что тебе известно о моем отце?

– Его можно купить за пятьдесят золотых.

Нет, беззвучно произнес Таул. Нет!

Он чувствовал, что его душа отделяется от тела. Мир вокруг бледнел и расплывался. Разум, словно в бреду, стремился ввысь, а оттуда в прошлое. Таул вспомнил, как солнце пекло ему спину в день встречи с Тиреном. «А что же отец? – спросил его Тирен. – Он тоже умер?» «Нет, но мы не часто видим его. Он только и знает, что пьянствует в Ланхольте».

Вся эта сцена предстала перед Таулом ярко, словно омытое дождем утро. И он впервые заметил то, о чем никогда не вспоминал раньше: быстро ушедший в сторону взгляд Тирена и его губы, повторившие слово «Ланхольт».

Картина рассыпалась на белые осколки, и под ней открылась другая. Хижина на болотах четыре дня спустя. В очаге тлеет огонь. Анна, Сара и малютка толпятся вокруг отца, встречая восторженным визгом подарки, извлекаемые им из мешка. «Да, мне повезло. А хоть бы и в карты. Фортуна поцеловала меня и сделала своим возлюбленным. Я выиграл целое состояние и намерен истратить его с пользой». – «Это как же?» – «Я вернулся домой, чтобы остаться. Теперь уж тебе не придется расшибаться в лепешку, Таул. Главой семьи стану я».

Сцена разыгрывалась в воображении чуть медленнее, чем в действительности. Таул был и участником ее, и зрителем, и разные мелочи резали ему глаз: отец избегает встречаться с ним взглядом; теперь утро, хотя отец отродясь не вставал до полудня. И золото. Золото в руках у отца. А за карточными столами в Ланхольте разрешается ставить только серебро.

Картина исчезла столь же быстро, как явилась, и ее сменила другая. Таверна «Камыши» в Грейвинге. Уже перевалило за полночь, и хозяин будит Тирена, к которому явился нежданный гость. Тирен спускается по лестнице, не выказывая никакого удивления.

«Теперь я могу идти с вами в Вальдис, – говорит ему Таул. – Меня освободили от моих обязанностей».

Тирен улыбается, кивает, заказывает еду и напитки – и ни о чем не спрашивает.

Прошлое точно стерли мокрой тряпкой, и на его месте возникло нечто новое, чудовищное. Все было совсем не так, как Таулу казалось. Потрясение было столь сильным, что он упал на колени. Его замутило, и желчь окатила тело своей прогорклой кислотой. Он прикусил язык, чтобы сдержать рвоту.

Анна, Сара и малыш. Они мертвы, но теперь все по-иному. Их смерть, его муки, тернии в его сердце и демоны за спиной – все приобрело иной оборот. Все запятнано грязью. С самого начала, с тех самых пор, как он встретил Тирена на южной дороге, вся его жизнь основывалась на гнусной лжи.

Тирен сделал из него чудовище.

Едва сознавая, что делает, мучимый тошнотой и терзаемый болью, Таул встряхнул умирающего.

– Ты заплатил моему отцу, чтобы он взял на себя заботу о сестрах. Ты знал, что я нипочем не ушел бы с тобой в Вальдис, не пристроив сестер, – и заплатил ему, чтобы он занял мое место.

Грудь Тирена почти перестала вздыматься, и взор помутнел. Неспешная улыбка тронула окрашенные кровью губы.

– А он не больно-то отличился, верно?

Крылья хлопали в воздухе, сводя Таула с ума. Демоны кишели у него за спиной. Он занес нож и стал колоть Тирена – снова и снова, сквозь ребра, ключицы, в сердце и легкие. Только так Таул мог спастись, только так мог отогнать неотвязную жгучую боль.

Торс Тирена превратился в кровавое месиво – и тогда что-то излилось из него. Последний вздох сочился из тела, словно воздух сквозь газовую ткань. Дыхание не покинуло Тирена – оно собралось вокруг него, клубясь и застывая, превращая его окровавленные черты в маску.

Таул выронил нож.

Демон уже не висел у него за спиной – он слился с телом Тирена. Тирен – вот кто его демон, Тирен был им всегда – вот что пыталось показать Таулу озеро Орион в своих глубинах.

Таул поднял глаза. Триста пар глаз в молчании смотрели на него. Он так устал. Все чувства покинули его, кроме горя от потери сестер. Они точно погибли заново – здесь и сейчас, от руки Тирена.

Таул, приподнявшись на одно колено, стал вытирать нож о камзол, и в толпе раздался крик:

– Таул – наш глава! – Это кричал Андрис. Джервей, Мафри и Корвис присоединились к нему. Таул потряс головой, не в силах произнести ни слова.

– Таул – наш глава! – Новые голоса подхватили призыв, и вскоре их число удвоилось.

Таул не мог этого вынести. Ему хотелось одного: чтобы его оставили наедине с его горем. Не переставая качать головой, он встал. Он так ослаб, что ноги подгибались под ним. Бэрд подал ему руку, и Таул охотно оперся на нее. Бэрд молча двинулся к шатру Тирена.

– Таул – наш глава! – возгласила добрая треть рыцарей.

Бэрд приподнял входное полотнище, и Таул вступил в теплый полумрак шатра. Ноги тут же изменили ему, и он повалился на койку Тирена, в изнеможении закрыв глаза.

– Таул – наш глава.

Он не хотел этого слышать, не хотел думать об этом. Он видел перед собой только сестер. Вот Сара, потряхивая золотыми кудряшками, бежит за ним к рыболовной лунке. Вот Анна с вредной ухмылочкой подзадоривает его подраться с ней. А вот малыш с дрожащими губенками и пылающими щечками возмущается тем, что его оставили в люльке.

Таул улыбнулся. Все это было словно вчера.

* * *

Джек открыл глаза. Его окутывал какой-то белый кокон, задевающий ресницы и нос. Джек решил бы, что уже очутился на небесах, если бы не запах. Он не представлял себе, что загробная жизнь может пахнуть лежалым полотном. Впрочем, всякое бывает. Джек шевельнул рукой, и ткань туго обтянула лицо. Дешевая холстина царапала губы. Джек провел по ней языком. Щелок и застарелая плесень. Нет, это не загробная жизнь – это плохо выстиранная простыня.

Джек зажал ткань в кулаки и сдернул с себя. Его пробрало холодом, он увидел тусклый свет и ощутил сильный запах дыма. И услышал звуки: скрежет лопаты о камень и треск пламени. Странно, почему он не слышал их раньше.

Потолок, низкий, с резными сводами, показался ему знакомым. Джек явно уже видел его.

Далеко слева чья-то темная фигура копошилась на фоне ярко-рыжего зарева. Джек приподнял голову, чтобы рассмотреть ее лучше. Это движение стоило ему гораздо большего усилия, чем он ожидал, – с чего это вдруг голова такая тяжелая? Она отяжелела и закружилась, словно ему завязали глаза и покрутили на месте, а когда в глазах прояснилось, фигура уже отошла от света.

Джек увидел ее сбоку: здоровенный мужчина, сутулые плечи, подбородок, отвисший до самой груди. Да никак это Кроп!

Спустив ноги на пол, Джек попытался встать с того, на чем лежал. На сей раз он приготовился достойно встретить головокружение, сцепил зубы и вогнал костяшки пальцев в дерево. В следующий миг его ноги уже коснулись камня.

Собравшись с силами, он перенес свой вес на ноги. Тело, как и голова, показалось ему сильно отяжелевшим. Держась за стол, он сделал первый шаг. Не так уж и плохо, если подумать. Джек сделал еще шаг и отцепился от стола.

Кроп стоял к нему спиной и не видел его. Расстояние между ними оказалось длиннее, чем представлялось Джеку, и он успел осмотреться. Он понял, что находится где-то в дворцовых подземельях. Низкие потолки, капающая вода, грибной запах плесени и нечистот – все указывало на это. Сколько же он здесь пролежал? Ночь? Сутки? Несколько суток? Кто его знает. Джек не помнил ничего с того мгновения, как поднял занавес и столкнулся лицом к лицу с Баралисом.

Однако он жив – значит Таул с Мелли тоже могли спастись.

– Мм-фф.

Джек вернулся мыслями к Кропу. Великан был уже близко, и Джек видел, как у него трясутся плечи.

– Мм-фф.

Звук повторился, и Джек понял вдруг, что Кроп плачет навзрыд. Стараясь ступать как можно тише, Джек прокрался к столбу, что стоял всего в нескольких шагах от Кропа и от огня.

Каменная печь излучала золотое сияние, и железная дверца была распахнута, чтобы дрова лучше горели. Сбоку валялась лопата и высилась груда поленьев, перемешанных со стружками и опилками. Кроп стоял по ту сторону огня – плечи у него дрожали, и голова моталась из стороны в сторону. Он полез за пазуху и достал оттуда деревянную коробочку. Он перебирал в ней что-то своими ручищами бережно, будто гладил котенка, и немного погодя что-то извлек из нее – Джек из-за своего столба не разобрал, что именно. Кроп спрятал коробочку обратно и двинулся к дверце печи.

Тогда Джек разглядел у него в руке белый квадратик. Это было письмо – кроваво-красная печать ярко выделялась на нем.

– Мм-фф. – Кроп, держа письмо в вытянутой руке, поднес его к огню.

– Кроп! – Джек вышел из-за столба и заговорил совершенно неожиданно для себя самого.

Кроп обернулся. Письмо осталось у него в руке, но пламя охватило его, и оно чернело по краям. Кроп увидел Джека, завопил и прикрыл письмом глаза.

– Уйди. Не трогай Кропа. Кроп просит прощения.

– Кроп, да это же я, Джек. – Джек вышел еще немного вперед, чтобы быть поближе к свету.

Кроп снова испустил вопль и на этот раз зажал себе уши.

– Прости Кропа. Кроп правда хотел отдать Джеку письмо. Ведь Кроп не знал, что Джек умрет.

Догадавшись, что Кроп принимает его за привидение, Джек дотронулся до руки великана.

– Да ведь я жив, Кроп. Я не призрак.

Кроп отпрянул.

– Хозяин велел мне сжечь тебя – а сжигают только мертвых.

Значит, Баралис думает, что Джек мертв. Джек пока что отложил эту мысль подальше – он займется ею потом. Сейчас надо выяснить, что написано в этом письме.

– Потрогай меня сам, Кроп, – мягко предложил Джек, – клянусь тебе, я не умер.

Кроп смотрел на него с подозрением.

– Призрак шутит шутки с Кропом.

– Да нет же. – Джек поплевал на ладонь и сунул ее под нос Кропу. – Призраки не плюются – это всякий знает.

Кроп, по-прежнему зажимая руками уши, обозрел плевок и посмотрел Джеку в лицо.

– Так, значит, Джек не умер?

– Нет. Джек был живой, просто лежал тихо.

– И холодный был. Совсем холодный.

Джек вздрогнул. Он не желал знать, что случилось, когда заряд Баралиса попал в него.

– Это мне? – спросил он, указывая на письмо. Кроп отнял руки от ушей и протянул письмо Джеку.

– Да, это Джеку письмо. Люси не велела его отдавать, пока Ларн не будет уничтожен.

Люси? Холод прошел вдоль позвонков Джека к голове, и сердце сильно забилось в лад с умолкшим сердцем Ларна.

– Это письмо дала тебе моя мать?

Кроп кивнул, стараясь всунуть письмо ему в руки.

– Люси сильно хворала. Взяла с Кропа слово сохранить письмо для Джека. – Губы Кропа сложились в нежную улыбку. – Люси подарила Кропу коробочку. Гляди. – Он достал коробочку. На ее крышке были вытиснены морские птицы и раковины. – Она сказала, эти птицы напоминают ей о доме. Кроп любит птиц.

Джек почти не слышал его. Сердце било тревогу, будто военный барабан.

– И ты хранил это письмо больше десяти лет?

– Берег, как бабусины зубы, – просияв, похвастался Кроп. – Только раз потерял, в снегу, но потом выкопал.

– И хотел его сжечь, потому что думал, будто я умер?

– Прости Кропа, – склонил голову слуга. – Кроп не знал.

Джек взял у него письмо.

– Тебе не за что извиняться, Кроп. Ты сделал все так, как просила Люси. Она была бы довольна, что ты берег письмо так долго. И сказала бы тебе спасибо – как я говорю сейчас.

– Люси была добрая. Никогда не обзывала Кропа.

Джек рассеянно кивнул. Он провел пальцами по пергаменту, и память вернула его на десять лет в прошлое. Кроп был последним, кто видел мать живой. Джек помнил, как тот вышел из ее комнаты, держа руку за пазухой. Неужели она отдала ему письмо тогда же? В последние минуты перед смертью?

Дрожащими руками Джек взломал печать. Хрупкий воск разломился на мелкие кусочки. Джек развернул письмо и стал читать.

Дорогой Джек!

Если ты читаешь это письмо – значит, Ларна больше нет. И, если храм разрушил ты – а я верю, что это так, – то я должна открыть тебе правду. Это самый малый из моих неисполненных долгов перед тобой.

Я родилась на Ларне от жреца и служанки и выросла на этом острове. С тех пор как я себя помню, меня приставили к оракулам – я обмывала их, кормила, втирала бальзам в их язвы. Я не задумывалась над тем, что делаю: для меня оракулы были косноязычными безумцами и только наполовину людьми. Со временем жрецы стали доверять мне уход за новичками – за юношами, которых камень еще не свел с ума и чьи тела еще не утратили здоровья и красоты. Я была поражена, когда открыла, что эти оракулы ничем не отличаются от меня, они говорили вполне связно, смеялись и плакали. Они испытывали страх.

Я привязалась к этим юношам, а одного из них полюбила. Он был мой ровесник – мы целыми днями держались за руки и говорили, как убедим отсюда. Мы любили друг друга со всем отчаянным пылом юности, и ничто не могло разрушить эту любовь. Но однажды я заболела красной горячкой и две недели пролегала в постели. Когда я увидела моего любимого вновь, разум уже покинул его. Пророческий камень отнял у него рассудок, а веревки въелись в его плоть. Он не узнал меня, и я обезумела: я визжала, дергала его веревки и проклинала Ларн. Мне удалось ослабить веревку, но с ней оторвался кусок его кожи, обнажив живое мясо. После этого я уже не помнила себя. Жрецы пытались оттащить меня прочь, а я осыпала их проклятиями и дала страшную клятву разрушить остров. При этих моих словах пещера заколебалась. Мне заткнули рот тряпкой и били, пока я не лишилась чувств.

Очнулась я в темните, приговоренная к смерти. Мне кажется, жрецы боялись меня, боялись моей силы и моей клятвы. Мать помогла мне бежать и пустила меня в челноке на волю волн.

Несколько дней спустя шедший мимо корабль подобрал меня и доставил в Рорн. Один из моряков, хороший, добрый человек, взял меня к себе домой и окружил заботливым уходом. Когда мне пришло время уходить, он отдал мне все свои сбережения, пожелал мне удачи и проводил в дорогу. Меня и теперь согревает память о его доброте.

Покинув Рорн, я постаралась уйти как можно дальше от острова. Я отправилась на север, а потом повернула на запад, изменив по дороге свое имя и внешность. Наконец я добралась до Четырех Королевств и стала служить камеристкой в замке Харвелл. Королева Аринальда благоволила ко мне и сделала меня одной из своих служанок.

Вот тогда я и встретилась с Королем. В те дни он был несчастен; они с королевой жили как чужие, ибо она не могла зачать дитя. Я же была одинока, не имела друзей, которым могла бы довериться, – и, когда король Лескет заговорил со мной однажды в саду, я была не только польщена, но и благодарна ему. Я, как и все остальные, слышала сплетни о том, что Король имеет связи с другими женщинами, но Лескет был так добр и внимателен ко мне, что я и думать об этом забыла. Шли месяцы, и мы все больше сближались. Лескет говорил со мной о королеве и своих государственных делах, а я только слушала, не смея и слова вставить. Порой я расспрашивала его о дальних странах – Ларн никогда не покидал моих мыслей, – и Король охотно рассказывал мне обо всем, что происходит в мире, даже карты показывал.

Со временем наши отношения стали еще более близкими. Мы встречались в лесу, в старом охотничьем домике. Именно там в один темный и дождливый вечер поздней осени Лескет показал мне Книгу Марода. Очень старую, с обветшавшим переплетом и хрупкими страницами. Король сказал, что это один из четырех подлинных списков великого труда.

Кaк только я взяла эту книгу в руки, что-то изменилось во мне. Я задрожала, и невидимый обруч стиснул мне лоб. Книга раскрылась будто бы сама по себе, и мой взгляд сразу нашел на пожелтелой странице строку, изменившую всю мою жизнь:

Империя рухнет, рухнет и храм.

Я сразу же поняла, что это значит. Не успев еще прочитать стих мельком, я уже знала, что должна делать. Марод, предсказав падение Ларна, дал мне случай осуществить свою клятву. Для этого нужно было одно: произвести на свет дитя, предназначенное исполнить пророчество:

Когда благородные мужи позабудут о чести

И некто три крови вкусит в один день,

Два могучих дома сольются вместе,

И далеко падет сего слияния тень.

Тот, кто родителей лишен,

Любовник сестры своей – только он

Остановит злую чуму.

Империя рухнет, рухнет и храм,

Но правда, безвестная многим умам,

Дураку лишь ясна одному.

С этого дня я задалась мыслью зачать ребенка от короля. Я знала, что он никогда не признает незаконного сына, рожденного служакой, и дитя мое останется без отца – точно так, как сказано в пророчестве.

А позднее ему придется лишиться и матери.

В ночь твоего зачатия – ибо тот, о ком сказано в стихе, это ты, Джек, – Король тихонько спустился ко мне на кухню. Мы предавались любви в темном углу, где обыкновенно обедали камеристки. Позже я открыла ставни, чтобы впустить свежий воздух, – и увидела, как одна из звезд на небе расплелась надвое и упала на землю. Тогда я поняла, что пророчество начало сбываться.

Как только Король ушел, в кухню спустился Кроп. Баралис послал его за едой и питьем, и он встретился с Королем на лестнице. Я упросила Кропа не говорить хозяину о том, что он видел. Он нехотя согласился, но с тех пор мы с ним стали друзьями.

С той ночи я больше не виделась с Королем. Уверившись в своей беременности, я отказалась от места камеристки и взялась за самую черную работу, какая была в Замке. Став выгребальщицей золы, я никогда не покидала кухни, а потому и с Королем встретиться не могла. Я не хотела, чтобы он знал, что я ношу его дитя.

Позже выяснилось, что я могла бы и не делать этого. Через два месяца Королева объявила, что ждет ребенкаa, и Король заново влюбился в нее. Он не делал никаких попыток встретиться со мной. Я немного погрустила – но пророчество владело мною, и моя жизнь больше не принадлежала мне.

Королева и я родили в один день. Узнав, что она тоже родила сына, я вспомнила ту звезду. Два осколка, два зачатия, два рождения.

Шли годы, ты подрастал, и моя любовь к тебе превзошла все мои ожидания. Пророчество казалось мне куда менее важным, я порой вовсе не вспоминала о нем. Но вот я сделалась больна. Как будто сам Марод тронул меня за плечо и сказал: «Доведи то, что начала». Я не принимала лекарств, которые давали мне доктора, – ведь для того, чтобы пророчество сбылось, я должна была уйти из твоей жизни. Это было самое тяжелое решение из всех, которые мне доводилось принимать, – но пророчество жило своей собственном жизнью, и, если бы я воспротивилась ему тогда, позже оно все равно унесло бы меня, притом без предупреждения.

По мере того как силы мои убывали, я стала думать, что совершила ужасную ошибку. По моей вине ты вошел в жизнь с тяжелым грузом. Я и пророчество – мы оба сделали тебя слепым орудием судьбы. Потому-то я ничего и не сказала тебе перед смертью. Я не хотела, чтобы слова Марода правили твоей жизнью. Я решила дать тебе случай самому выбрать свою судьбу.

Я написала это письмо и отдала его Кропу с наказом передать письмо тебе лишь в том случае, если Ларн падет: если это сбудется, оно объяснит тебе все, если нет – ты проведешь жизнь в блаженном неведении.

Прости меня, Джек. Пророчество требует от тебя большего, чем разрушение Ларна. Теперь, когда я лежу здесь, теряя силы и способность мыслить, я охотно помогла бы тебе, если б смогла.

Любовь моя всегда будет с тобой.

Анеска.

Джек прислонился к деревянному столбу и медленно сполз на пол. Он уронил письмо на колени и закрыл глаза. Темнота была нежной, словно подбитая бархатом перчатка. Сколького же он не знал!

Они с Мелли были в том охотничьем домике. Он держал в руках ту Книгу Марода и прочел выпавшее из нее письмо. Письмо, так и не полученное матерью, со словами прощания, о которых она так и не узнала. Джек покачал головой. Перед ним открывалось многое, он же был слеп.

И ничего не понимал. Он думал, что мать отказывалась от лечения потому, что жизнь опостылела ей. Теперь он узнал правду, и старая боль сменилась новой. Мать умерла потому, что думала, что пророчество требует этого от нее. В страхе и боли, не смея довериться никому, она отвергала всякую помощь, ибо не желала противиться судьбе.

В горле у Джека встал комок. Он не понимал этого – и многого другого.

Всю свою жизнь он думал, что отец бросил его, незаконного и нежеланного сына. Теперь оказалось, что отец вовсе не знал о его существовании – не знал даже, что мать беременна. Мать скрывала все с самого начала.

Джек подтянул колени к груди и опустил на них голову. Можно ли винить человека, не знавшего, что у него есть сын? Джек прочел письмо, которое отец написал матери: Лескет был не тот человек, чтобы отказаться от дорогой ему женщины. Это она отказалась от него.