Текст книги "Тарзан (Сборник рассказов)"

Осмотрев свои силы, он убедился, что нет никаких потерь, никто даже не был ранен, а по самому скромному подсчету пало не меньше двадцати врагов, пронзенных стрелами. Они были вне себя от восторга и хотели непременно закончить день блестящим набегом на селение, чтобы покончить с врагами. Они даже говорили о мучениях, каким подвергнут мануемов, которых они особенно возненавидели, когда Тарзан положил конец их мечтаниям.

– С ума вы сошли, – крикнул он. – Я показал вам, как надо сражаться с этими людьми. Вы уже убили двадцать человек, не потеряв ни одного, а вчера, действуя по-своему, как вы хотите действовать сейчас, вы потеряли дюжину, не убив ни одного араба или мануема. Вы будете сражаться так, как я говорю, или я уйду в свою землю.

Они испугались его угрозы и обещали слушаться его во всем.

– Хорошо, – сказал он, – на сегодняшнюю ночь мы вернемся в прежний лагерь. Я хочу дать арабам маленький урок, чтобы они знали, что их ожидает, если они останутся здесь. Но помощников мне не нужно. Они начнут успокаиваться, и тем хуже подействует на них переход опять к страху.

Вернувшись во вчерашний лагерь, они развели большие костры и до глубокой ночи ели и рассказывали друг другу происшествия сегодняшнего дня. Тарзан проспал до полуночи, потом поднялся и скрылся во мраке леса. Час спустя он был на поляне у селения. Внутри ограды был разведен огонь. Человек-обезьяна подполз к самой решетке и в промежутке между кольями увидел одинокого часового, сидящего у огня.

Тарзан спокойно направился к дереву в конце улицы, неслышно взобрался на свое место и вставил стрелу в лук. Несколько минут он прицеливался в часового, но вскоре убедился, что благодаря качанию веток и мельканию огня, слишком много шансов промахнуться, а надо попасть прямо в сердце для того, чтобы удалось провести задуманный план.

Он принес с собой кроме лука и стрел свое лассо и ружье, которое отобрал накануне у убитого часового. Спрятав все это в одной из развилин дерева, он легко соскочил наземь внутрь ограды, вооружившись только своим длинным ножом. Часовой сидел к нему спиной. Как кошка подползал Тарзан к дремлющему человеку. Он был уже в двух шагах от него, еще миг – и нож неслышно вонзится в сердце.

Тарзан приготовился к прыжку – быстрому и верному способу нападения зверя джунглей – как вдруг часовой, предупрежденный каким-то неясным чувством, вскочил на ноги и повернулся к человеку-обезьяне.

XVII
БЕЛЫЙ ВОЖДЬ ПЛЕМЕНИ ВАЗИРИ

Когда взгляд черного мануема остановился на странной фигуре, стоящей перед ним в угрожающей позе, с ножом в руке, глаза его расширились от ужаса. Он забыл о ружье, которое держал в руке. Забыл, что можно позвать на помощь. Он думал только о том, как бы уйти от этого страшного белого дикаря, от этого гиганта, на массивных мышцах груди которого играл отблеск пламени.

Но не успел он повернуться, как Тарзан был уже возле него, и когда часовой хотел крикнуть, было уже поздно. Большая рука схватила его за Горло и свалила наземь; он боролся изо всех сил, но напрасно: с цепкой свирепостью бульдога ужасные пальцы сжимались все теснее вокруг его горла. Скоро человек-мануем затих.

Человек-обезьяна перебросил тело через плечо и, подобрав ружье часового, неслышно прошел улицей к дереву, благодаря которому так легко проникал внутрь селения. Там он спрятал тело высоко в густой листве, предварительно сняв с него сумку с патронами. Потом с ружьем в руке он продвинулся вперед на ветке, с которой хорошо мог видеть хижины. Тщательно взяв на прицел ульеобразную хижину, в которой помещался предводитель арабов, он нажал на курок, и почти сразу послышался ответный стон. Тарзан улыбнулся. Заряд попал в цель.

После выстрела минуту царило молчание, а потом арабы и мануемы высыпали из хижин как рой рассерженных ос, пожалуй, не столько рассерженных, сколько перепуганных. Напряжение предыдущего сказалось на нервах и белых и черных, и этот единственный выстрел заставил расстроенное воображение заработать, строя самые ужасные предположения.

Когда они заметили, что часовой исчез, страхи отнюдь не улеглись, и для того, чтобы придать себе мужества воинственными действиями, они быстро начали палить сквозь ограду, хотя неприятеля нигде не было видно. Тарзан воспользовался трескотней пальбы, чтобы выстрелить в толпу.

Никто не слышал его выстрела, но близстоящие видели, как один мануем упал наземь; наклонились над ним, но он был мертв. Тогда паника окончательно охватила мануемов, и арабы едва удерживали их от бегства без оглядки в джунгли.

Спустя некоторое время, они начали успокаиваться и подбодрились. Но передышка была непродолжительная. Только они решили, что больше нечего бояться, как Тарзан испустил боевой клич и, когда грабители обернулись на голос, человек-обезьяна, раскачав хорошенько тело убитого часового, вдруг бросил его через их головы.

С воплями ужаса разбежалась толпа в разные стороны, спасаясь от странного, незнакомого существа, которое собирается спрыгнуть на них. Их расстроенное воображение приняло падающее тело часового за какого-то огромного хищного зверя. Спасаясь, некоторые из черных полезли через ограду, другие выламывали колья в воротах и устремлялись через поляну в джунгли.

Несколько минут никто не оборачивался, чтобы взглянуть, что их испугало. Но Тарзан знал, что они не замедлят это сделать, и, убедившись в том, что это тело их же часового, испугаются еще больше, но проделают то, от чего ему может быть плохо. Поэтому он неслышно исчез и, поднявшись на верхний ярус, направился на юг, к лагерю Вазири.

В самом деле, вот один из арабов оглянулся и увидел, что то, что упало с дерева, лежит неподвижно на том самом месте, куда упало, посреди деревенской улицы. Он пополз к нему осторожно и разглядел, что это просто человек, еще миг – он был подле него и узнал в нем мануема, стоявшего на часах.

На его возглас скоро собрались его товарищи, и после оживленного разговора они сделали именно то, что предвидел Тарзан. Подняв ружья, они дали залп за залпом по дереву, откуда упало тело. Останься Тарзан там, он был бы, конечно, изрешечен пулями.

Заметив, что единственные знаки насилия на часовом – следы чьих-то гигантских пальцев на горле, арабы и мануемы пришли в еще большее смятение и отчаяние. Ясно, что они не могут быть в безопасности даже за запертыми воротами ночью. Чтобы враг мог проникнуть в их лагерь и убить часового голыми руками, это казалось уму непостижимым, и суеверные мануемы начинали приписывать свои несчастья сверхъестественным причинам. Белые же не могли дать никаких правдоподобных объяснений.

Несколько десятков человек металось по джунглям, другие ждали, что враг вот-вот возобновит хладнокровное истребление, и вся шайка головорезов в отчаянии, не ложась, караулила до рассвета.

Оставшихся в селении мануемов арабы несколько успокоили обещанием, что на рассвете все они покинут это место. Даже страх перед жестокими господами не мог заставить победить охвативший их ужас.

Вот почему на другой день утром, когда Тарзан и его товарищи вернулись, чтобы продолжить прежнюю тактику, они застали врага уже уходящим. Мануемы были нагружены краденой слоновой костью. Тарзан, глядя на это, усмехался: он был уверен, что они далеко ее не унесут. Но тут он увидел кое-что, встревожившее его: несколько человек мануемов зажигали факелы у потухающего костра, очевидно, они собирались поджечь селение.

Тарзан сидел на высоком дереве, в нескольких сотнях футов от частокола. Сделав рупор из рук, он громко закричал по-арабски: – Не поджигайте наших хижин, а то мы убьем вас! Не поджигайте наших хижин, а то мы убьем вас!

Повторил раз двенадцать. Мануемы колебались, потом один из них бросил свой факел в огонь. Другие собирались проделать то же самое, когда к ним подскочил араб с палкой и начал их избивать, показывая на хижины и, очевидно, приказывая их поджечь. Тогда Тарзан поднялся во весь рост на качающейся ветке, поднял на плечо одно из арабских ружей и, тщательно прицелившись, выстрелил. Араб, настаивавший на том, чтобы хижины были подожжены, упал замертво, а мануемы побросали факелы и бросились вон из селения. Они бежали без оглядки в джунгли, а прежние их господа, припав на одно колено, стреляли по ним.

Но как ни сердились арабы на неповиновение мануемов, они признали в конце концов, что разумнее отказаться от удовольствия поджечь селение, которое дважды так плохо приняло их. Про себя они клялись вернуться с такими силами, которые дали бы возможность смести с лица земли все на мили кругом, чтобы и следов пребывания человека не осталось.

Они напрасно всматривались в деревья, чтобы разглядеть человека, которому принадлежал голос, так напугавший мануемов. Они видели дымок над деревом после выстрела, свалившего араба, и дали несколько залпов по этому дереву, но не было видно, что залпы достигли цели.

Тарзан был слишком умен, чтобы попасть в такую ловушку, а потому – не успел замереть звук от выстрела, как человек-обезьяна соскочил вниз и перебежал к другому дереву, на расстоянии сотни ярдов. Отсюда он стал продолжать свои наблюдения. Сообразив, что можно доставить себе развлечение, он опять сложил руки в виде рупора и крикнул:

– Оставьте кость! Оставьте кость! Мертвым не нужна кость!

Кое-кто из мануемов, вздрогнув, опустил поклажу. Но этого алчность арабов уже не могла вынести. С громкими проклятиями и криками они схватились за ружья и взяли своих носильщиков на прицел, угрожая убить каждого, кто положит наземь свою ношу. Они могли отказаться от мысли поджечь селение, но бросить такое богатство – это выходило за пределы допустимого – лучше смерть.

Так выступили они из селения Вазири, нагрузив своих рабов таким количеством слоновой кости, какого хватило бы на выкуп многих царей. Они направлялись к северу, назад в свои дикие поселения, в дикой и малоизвестной стране, расположенной по ту сторону Конго, в глубине Великого Леса.

Они шли, и тут же рядом, по обе стороны дороги, двигался невидимый и неутомимый враг.

Под руководством Тарзана черные воины Вазири разместились с промежутками по обе стороны дороги в чаще кустарника. По мере того, как проходила колонна, то тяжелое копье, то острая стрела, пущенные верной рукой, пронизывали мануема или араба. Потом Вазири исчезал в чаще и перебегал вперед, чтобы занять новое место. Они били только наверняка, и только тогда, когда не боялись быть обнаруженными, поэтому стрел и копий выпускалось немного, с большими промежутками, но опасность, упорная и непрестанная, висела все время над колонной, которая продвигалась медленно из-за тяжелого груза, а паника не рассеивалась, паника от того, что только что упал пронзенный товарищ, паника от того, что неизвестно, чья следующая очередь и когда пробьет его час.

Десяток раз мануемы готовы были бросить свою ношу и, как испуганные зайцы, пуститься к северу со всех ног. И арабы с большим трудом, угрозами и убеждениями, удерживали их. Так проходили для грабителей в сплошном кошмаре дни за днями. На ночь арабы разбивали лагерь на какой-нибудь полянке у реки и делали грубую «бому». Но временами ночью пуля пролетала у них над головами, и один из часовых, которых они теперь ставили дюжинами, сваливался наземь. Все это было невыносимо, так они могли быть перебиты один за другим, не причинив ни малейшего урона врагу. И все-таки с алчностью, свойственной белому человеку, арабы никак не хотели расстаться с награбленным и поутру снова вынуждали деморализованных мануемов взваливать на себя ноши и выстраиваться в шеренгу.

Три дня шла колонна, и каждый час приносил с собой смертоносное копье или стрелу. Ночью лаяло невидимое ружье, и назначить человека часовым значило подписать ему смертный приговор.

Утром на четвертый день арабам пришлось застрелить двух своих рабов за неповиновение, а в это время из джунглей прозвучал ясный и сильный голос:

– Сегодня вы умрете, мануемы, если не откажетесь нести кость. Нападайте на своих жестоких господ! Бейте их! Ведь у вас есть ружья, почему вы не воспользуетесь ими? Убейте арабов, и мы не тронем вас. Мы возьмем вас к себе в деревню, накормим и выведем невредимыми из нашей страны. Положите кость и бросайтесь на своих господ – и мы поможем вам, иначе – умрете вы!

Когда умолк голос, караван замер. Арабы смотрели на своих рабов. Мануемы смотрели друг на друга, они только выжидали, чтобы кто-нибудь взял на себя инициативу. Оставалось человек тридцать арабов и около полутораста черных, все были вооружены, даже у носильщиков за спиной висели ружья.

Арабы сплотились тесней. Шейх приказал мануемам выступать и, отдавая приказание, поднял ружье, но в это самое время один из черных сбросил свою ношу и, вздернув ружье, выстрелил в упор в кучку белых. Вмиг весь лагерь превратился в толпу проклинающих и вопящих демонов, пускающих в ход ружья, ножи, револьверы. Арабы смело защищали свою жизнь, но свинцовый дождь, которым осыпали их собственные рабы, и тучи стрел и копий, которые сыпались из окружающих джунглей, делали исход ясным. Через десять минут после начала стычки ни одного араба не было в живых.

Когда стрельба прекратилась, Тарзан снова заговорил:

– Берите нашу кость и несите ее туда, откуда вы утащили ее. Мы не сделаем вам зла.

Мгновение мануемы заколебались. Не было охоты проделывать обратно три дня пути. Они посовещались шепотом и обратились к джунглям:

– Как мы можем знать, что вы не перебьете нас, если мы вернемся в селение?

– Вы слышали, что мы обещали не делать вам зла, если вы принесете обратно нашу кость, но вы не знаете, что мы можем убить вас всех до единого, если вы не послушаетесь нас. Разве не ясно, что скорее мы убьем вас, если вы рассердите нас, чем если вы исполните то, чего Мы требуем?

– Кто вы, что говорите языком нашего арабского господина? – спросил мануем-парламентер. – Покажитесь, и тогда мы дадим ответ.

Тарзан вышел из джунглей в нескольких шагах.

– Смотрите! – сказал он. Увидев, что он белый, они пришли в ужас, потому что им никогда не приходилось видеть белого дикаря, а его мощная мускулатура и исполинское сложение привели их в восторг.

– Можете верить мне, – сказал Тарзан. – Будете вы слушаться меня и не будете трогать моего народа, и мы не тронем вас. Отнесете вы обратно нашу кость или нам и дальше идти вслед за вами, как мы шли эти дни?

Напоминание об этих ужасных днях заставило мануемов решиться, и, подняв поклажу на плечи, они повернули к селению Вазири.

На третий день караван, вместе с воинами Вазири, вошел в ворота селения, приветствуемый оставшимися в живых жителями, которые вернулись, когда посланные Тарзана сообщили им, что грабители ушли.

Потребовался весь авторитет Тарзана, чтобы спасти мануемов от избиения и растерзания, но когда он объяснил, что дал слово не причинять им вреда, если они принесут обратно кость, когда он напомнил, что победой они обязаны ему, они уступили.

В эту ночь воины Вазири совещались, как им отпраздновать победу и выбрать нового вождя. Со времени смерти Вазири Тарзан руководил военными действиями, и временно предводительство было молча предоставлено ему. Не было времени выбрать нового вождя из их числа, да и с самого начала человек-обезьяна действовал так удачно, что страшно было передавать власть другому, чтобы успехи не сменились неудачами. В самом начале они убедились, как опасно отвергать советы белого дикаря по результатам атаки, затеянной старым Вазири, и потому им нетрудно было склониться перед авторитетом Тарзана.

Самые почтенные воины уселись в кружок вокруг огня, чтобы обсудить достоинства возможных преемников старого Вазири. Первым заговорил Бузули.

– Раз Вазири умер, не оставив сына, то я знаю среди нас только одного, кто, мы это уже испытали, может быть хорошим вождем. Он водил нас против ружей белого человека и дал нам победу без единой потери. Это белый человек, который командовал нами последние дни. И с этими словами Бузули вскочил на ноги и, подняв копье, согнув туловище, начал медленную пляску вокруг Тарзана, напевая в такт шагам: – Вазири, царь Вазири! Вазири, убийца арабов! царь Вазири!

Один за другим воины выражали свое согласие на выбор Тарзана царем, вступая в торжественный танец. Прибежали женщины и расположились на земле, образуя второй круг, вокруг первого. Они били в там-там, ударяли в ладоши в такт шагам танцующих и подпевали воинам. В центре круга сидел Тарзан от обезьян.

– Вазири, царь Вазири, – подобно предшественнику, он должен был впредь называться по имени племени.

Все быстрей и быстрей плясали танцующие, все громче и громче звучали их дикие крики. Женщины поднялись и запели в унисон, во весь голос. Яростно размахивали воины копьями, а иногда приседали, ударяя щитами о плотно убитую землю деревенской улицы; все вместе давало картину невероятно примитивную и дикую, словно все это происходило на заре человечества, бесконечное число веков тому назад.

Возбуждение росло, и человек-обезьяна не выдержал: он вскочил на ноги и принял участие в диком обряде. В центре круга из блестящих черных тел он скакал и вопил, и потрясал тяжелым копьем с таким же точно безумным увлечением, как и его товарищи-дикари. Исчезли последние следы цивилизации – он был теперь примитивным человеком в полном смысле слова: наслаждался свободой неистовой дикой жизни, которую любил, радуясь как ребенок своему новому званию царя черных дикарей.

Ах, если бы Ольга де Куд видела его сейчас – узнала бы она в нем хорошо одетого, спокойного молодого человека с породистым лицом и безукоризненными манерами, который так привлекал ее к себе всего несколько месяцев тому назад. А Джэн Портер! Любила бы она дикого вождя диких воинов, который танцевал голый со своими голыми подданными? А д'Арно? Поверил бы д'Арно, что это тот самый человек, которого он ввел в полдюжины самых избранных клубов Парижа? Что бы ответили его коллеги, пэры из Палаты Лордов, если бы им сказали, показав на танцующего, увешанного металлическими украшениями гиганта с густой гривой: «Лорды, это Джон Клейтон, лорд Грейсток!».

Итак, Тарзан от обезьян стал настоящим царем между людьми. Медленно, но верно проделывал он эволюцию, через которую прошли его предки, – ведь и он начал с самых низов.

XVIII
ЛОТЕРЕЯ СМЕРТИ

Джэн Портер первая проснулась в лодке на утро после крушения «Леди Алисы». Остальные члены маленькой компании еще спали, сидя на скамейках или свернувшись в неудобных положениях на дне лодки.

Убедившись, что они отбились от других лодок, молодая девушка сильно встревожилась. Ощущение глубокого одиночества и беспомощности, которое вызывал в ней вид огромной водяной пустыни, подавляло ее, и никаких надежд на будущее не шевелилось в душе. Она была уверена, что они погибли, что помощи ждать неоткуда.

Вскоре проснулся Клейтон. Он не сразу пришел в себя и вспомнил, где он и что произошло ночью. Наконец, его растерянные глаза остановились на девушке.

– Джэн! – крикнул он. – Слава богу, что мы вместе!

– Взгляните, – убито отвечала девушка, апатичным жестом показывая на горизонт. – Мы совсем одни. Клейтон внимательно посмотрел во все стороны.

– Куда они могли деваться? – удивился он. – Они не могли пойти ко дну, потому что не было волнения, а я видел все лодки уже после того, как яхта погрузилась в воду.

Он разбудил остальных и объяснил им положение.

– Это даже хорошо, сэр, что лодки разбрелись, – объяснил один из матросов. – Провизия есть в каждой, так что они друг другу не нужны, в бурю помощи тоже не могли бы друг другу оказать, зато больше шансов, что хотя бы одна будет подобрана, а тогда начнут разыскивать и остальных. Будь мы все вместе, был бы только один шанс на спасение, теперь их четыре.

Это разумное философствование немного подбодрило остальных, но хорошее настроение было непродолжительно: решили взять направление на восток, к континенту, и постепенно продвигаться к земле, но когда хватились весел, оказалось, что их нет; матросы, сидевшие на веслах, уснули во время работы и уронили весла в воду, а волны их отнесли, по крайней мере нигде на воде их не было видно.

Начались попреки, брань, и дело едва не дошло до драки, но Клейтон кое-как успокоил матросов. Впрочем, несколькими минутами позже Тюран чуть было не вызвал нового скандала, сделав какое-то нехорошее замечание по поводу глупости англичан вообще и английских матросов в частности.

– Довольно, молодцы, – остановил других матросов третий, не принимавший участия в перебранке. – Что за толк, если друг другу морды расквасите. Сказал ведь вам Снайдер, что подберут нас. Давайте лучше поедим.

– Неплохая мысль, – поддержал Тюран и обратился к третьему матросу. – Вильсон, милейший, передайте мне одну из этих жестянок.

– Сами берите, – угрюмо проворчал Вильсон. – Я не стану слушаться какого-то… Вы здесь еще не капитан.

В конце концов Клейтону пришлось самому пойти за жестянкой, но тут вспыхнуло новое недоразумение с матросами, заявившими, что Клейтон и Тюран хотят следить за расходованием припасов, чтобы самим заполучить львиные доли.

– Надо, чтобы кто-нибудь взял на себя командование, – сказала Джэн Портер, с отвращением наблюдавшая постыдные ссоры, с которых начиналось вынужденное общение, тем более что продлиться ему суждено было, быть может, много дней. – Скверно уже само по себе очутиться в утлой лодке в Атлантическом океане, зачем же увеличивать несчастье и опасности, занимаясь постоянными стычками и перебранками. Мужчины должны выбрать старшего и подчиняться ему во всем. Здесь нужно еще строже соблюдать дисциплину, чем на настоящем большом судне.

Прежде, чем заговорить, она надеялась, что ей совсем не придется подавать голос, что Клейтон сумеет справиться с осложнениями, но приходилось признать, что до сих пор, по крайней мере, он не более других был на высоте положения, разве только старался не обострять со своей стороны отношений, вплоть до того, что передал жестянку матросам, когда они запротестовали против того, чтобы он открывал ее.

Слова девушки временно успокоили мужчин, и в конце концов было решено, что два баллона с водой и четыре жестянки с пищей будут разделены поровну между матросами и пассажирами с тем, чтобы те и другие распоряжались ими по своему усмотрению.

Таким образом, маленькая группа сразу разбилась на два лагеря, и как только припасы разделили, в каждом занялись распределением пищи и воды. Матросы первые открыли одну из жестянок и разразились такими бешеными проклятиями, что Клейтон спросил: – В чем дело?

– Беда! – завопил Снайдер. – Беда! Хуже – смерть! В жестянке – деготь!

Клейтон и Тюран торопливо открыли одну из своих жестянок и убедились в страшной правде, что и там тоже деготь! Одна за другой были вскрыты все четыре жестянки, находящиеся в лодке, и каждый раз сердитое ворчание встречало новое подтверждение ужасной действительности: в лодке не было ни одной унции пищи!

– Ну, благодарение богу, у нас есть все-таки вода, – сказал Томпкинс. – Легче обойтись без пищи, чем без воды. Коли до худшего дойдет, можно и сапоги свои съесть, а выпить их не выпьешь.

Пока он говорил, Вильсон пробуравил дырочку в одном из баллонов, и Снайдер подставил жестяную кружку, в которую Вильсон собирался налить драгоценную влагу. Тоненькая струйка черных, сухих крупинок полилась сквозь дырочку на дно кружки. Вильсон со стоном уронил баллон и опустился на скамью, в ужасе глядя на кружку.

– В баллонах – порох, – сказал Снайдер, едва слышно, повернувшись к остальным. Вскрыли другие баллоны – то же самое.

– Деготь и порох! – воскликнул Тюран. – Вот так меню для потерпевших крушение!

От одного сознания, что в лодке нет ни воды, ни пищи, люди сразу почувствовали и голод, и жажду; с первого же дня начались, таким образом, их страдания, с первого дня им пришлось переживать все ужасы, какие выпадают на долю потерпевших крушение.

Дни проходили – и положение все ухудшалось. Воспаленные глаза тщетно оглядывали горизонт день и ночь, пока люди, слабые и усталые, не сваливались на дно лодки, ища в коротком, беспокойном сне минутного забвения ужасной действительности.

Матросы в муках голода съели свои кожаные пояса, сапоги, кожаную обшивку шапок, хотя Клейтон и Тюран всячески старались уговорить их не делать этого, предупреждая, что этим они еще усилят свои страдания.

Обессиленные и потерявшие надежду, носились они по морю, под безжалостным тропическим солнцем, с высохшими, потрескавшимися губами, распухшими языками, ожидая смерть, в которой начинали видеть избавление. Невыносимые страдания первых дней для трех пассажиров немного притупились, потому что они ничего не ели, но муки матросов были ужасны, когда их слабые, больные желудки пробовали справиться с кусками кожи, которыми они их набили. Томпкинс первый не выдержал. Ровно через неделю после того, как «Леди Алиса» пошла ко дну, матрос умер в страшных конвульсиях.

Несколько часов его тело лежало на корме лодки, откуда матрос как будто издевался, оскалив зубы, над другими. Наконец, Джэн Портер не выдержала.

– Не можете ли вы сбросить его за борт, Вильям? – спросила она.

Клейтон поднялся и, шатаясь, направился к телу. Два оставшихся в живых матроса следили за ним со странным, зловещим огоньком в провалившихся глазах. Тщетно старался англичанин приподнять тело над бортом – задача была ему не по силам.

– Помогите мне, пожалуйста, – сказал он Вильсону, который лежал ближе всех.

– Чего вы хотите его выбрасывать? – проворчал матрос раздраженно.

– Надо сделать это, пока у нас еще хватает сил, – возразил Клейтон. – Под этим солнцем он до завтра будет ужасен.

– Лучше оставьте в покое, – опять проворчал Вильсон. – Он нам самим понадобится до завтра.

Медленно дошли слова матроса до сознания Клейтона. Он понял, наконец, причину протеста.

– Боже! – шепнул Клейтон в ужасе. – Неужели вы хотите сказать…

– А почему нет? – пробурчал Вильсон. – Мы еще живы, а он умер, ему все равно.

– Идите сюда, Тюран, – позвал Клейтон. – Нам придется пережить кое-что похуже смерти, если мы не выбросим этот труп.

Вильсон сделал несколько угрожающих движений, но когда его товарищ Снайдер поддержал Клейтона и Тюрана, он уступил, жадными глазами поглядывая на труп, пока остальные втроем не перевалили его за борт.

После этого весь день Вильсон не спускал с Клейтона глаз, в которых уже притаилось безумие. К концу дня, когда солнце начало садиться, он начал бормотать что-то и смеяться про себя, а глаза его по-прежнему не отрывались от Клейтона.

Уже совсем стемнело, а Клейтон все еще чувствовал на себе этот страшный взгляд. Он старался не засыпать, но благодаря слабости с трудом сохранял сознание. Наконец, не выдержал мучений и, уронив голову на скамейку, уснул. Сколько прошло времени, он не мог припомнить, но вдруг он был разбужен каким-то странным звуком – совсем близко. Взошла луна, и когда Клейтон открыл глаза, он с ужасом увидел осторожно подползающего к нему Вильсона, с раскрытым ртом и вываливающимся оттуда распухшим языком.

Тот же звук разбудил Джэн Портер и, увидев страшное зрелище, она пронзительно закричала, и в ту же минуту матрос ринулся вперед и упал на Клейтона. Как хищный зверь искал он зубами горло Клейтона, но Клейтону, при всей его слабости, удавалось удерживать от себя на расстоянии рот безумного.

На крик Джэн проснулись Тюран и Снайдер. Увидев в чем дело, они оба потащились на помощь Клейтону, и втроем им удалось справиться с Вильсоном и сбросить его на дно лодки. Несколько минут он пролежал, болтая и заливаясь хохотом, а потом со страшным криком, раньше, чем спутники его могли ему помешать, вскочил на ноги и прыгнул в воду.

Реакция после ужасного напряжения и возбуждения совсем обессилила оставшихся в живых. Снайдер опустился на дно лодки и заплакал. Джэн Портер молилась, Клейтон задумался, мсье Тюран тоже предался размышлениям, опустив голову на руки. Результаты своих размышлений он сообщил на следующий день Клейтону и Снайдеру в виде следующего предложения.

– Джентльмены, – начал он. – Вы видите, что ожидает нас, если нас не подберут в ближайшие два дня, на что, очевидно, надежды мало, судя по тому, что за все эти дни мы не видели ни одного паруса, ни одного дымка на горизонте. Была бы надежда, если была бы пища, а нет пищи – нет и надежды. Остается одна альтернатива, надо выбрать одно из двух: или мы умрем все через несколько дней, или один должен быть принесен в жертву, чтобы остальные остались живы. Вы хорошо понимаете, что я хочу сказать?

Джэн Портер, услышав, пришла в ужас. Если бы предложение исходило от бедного, невежественного матроса, она была бы, вероятно, меньше удивлена, но то, что оно было сделано человеком, выдававшим себя за человека культурного, утонченного даже, за джентльмена, казалось ей почти невероятным.

– Ясно, что мы умрем все, – отвечал Клейтон.

– Решать нужно большинством голосов, – возразил Тюран. – Так как жертвой может быть только один из нас, то и решать мы будем втроем. Мисс Портер не заинтересована, ей не угрожает опасность.

– А как же мы узнаем, кому быть первым? – спросил Снайдер.

– Это можно решить жеребьевкой, – отвечал Тюран. – В кармане у меня есть несколько монет по одному франку; мы наметим себе какой-нибудь год, и тот, кто вытащит монету с этим годом – будет первым.

– Я не хочу иметь ничего общего с этим дьявольским проектом, – тихо заявил Клейтон, – еще может показаться земля или какое-нибудь судно вовремя.

– Вы подчинитесь большинству голосов или вы будете первым, – отвечал Тюран, и в голосе прозвучала угроза. – Давайте проголосуем. Я за этот проект, а вы, Снайдер?

– Я тоже, – прозвучал ответ.

– Воля большинства, – объявил Тюран. – Теперь приступим, не теряя времени, к жеребьевке. Это одинаково выгодно для всех. Для того, чтобы три человека остались живы, один умрет несколькими часами раньше, чем умер бы и без того.

Он занялся приготовлениями к лотерее, а Джэн Портер широко раскрытыми глазами следила за ним, с ужасом думая, чему придется ей быть свидетельницей. Тюран разостлал пиджак на дне лодки и затем из горсти монет выбрал шесть штук. Двое других близко нагнулись, пока он рассматривал их. Потом он протянул их Клейтону.

– Осмотрите их внимательно, – сказал он. – Самая старая – 1875 года, и этого года – только одна.

Клейтон и матрос осмотрели каждую монету. На их взгляд между ними не было никакой разницы, кроме годов. Они остались довольны. Если бы они знали, что прежний опыт мсье Тюрана по части шулерничества в карты настолько развил его осязание, что он умел отличать карты, касаясь их, они вряд ли нашли план выгодным для себя. Монета 1875 г. была чуть-чуть тоньше остальных, но ни Клейтон, или Снайдер не могли бы установить это без помощи микрометра.