Текст книги "Допельдон, или О чем думает мужчина?"

Две тысяча второй бегемот…

Тихонько перебираюсь через спинку кровати и заворачиваюсь в одеяло. Ольга ворочается рядом и ворчит: «Где ты шлялся?» Как будто меня не было целую ночь. «Все там же», – так же ворчливо отвечаю я ей и привычным движением подставляю ей свое плечо.

Ольга залезает мне подмышку и прижимается к телу, так как будто хочет сказать: «Ты все равно мой!» Я глажу ее плечо и шепчу: «Спи». Словно у нас и не было этого долгого месяца разлуки.

Наша постель – как какой-то плот, плывет в ночи и во времени в неизвестном мне направлении. Мои ресницы плотно сомкнуты, но сна все равно ни в одном глазу.

Начинаю считать слоников. Нет, лучше бегемотов. «Один бегемот, второй бегемот, третий бегемот…» На две тысяча втором бегемоте становится понятно, что всемирно признанный способ самоусыпления не действует. В общем-то, к этому надо давно привыкнуть.

Меня снова ждет полусонная ночь до первых петухов.

Мысли постепенно возвращается к тому моменту, от которого я ушел на кухни. «Не думать?»

Слова продолжают нанизываться на спираль.

Как это возможно «не думать?». Проходя мимо меня, сидящего над книгой, мать часто говорит мне эту фразу, наверное, даже не понимая, что она мне предлагает. На самом деле, человек на все сто процентов может «не думать», только в одном случае, если он умер.

Опять же, если следовать логике вещей, мать не может желать такого своему сыну, значит, она предлагает мне не «не думать», а, наверное, «забыться». Хотя бы на время.

Человечество знает не так уж и много способов «забыться», или, по-другому говоря, «отрешиться от своих мыслей». Можно еще добавить «греховных мыслей».

Я, по крайней мере, точно знаю только три. Первый: алкоголь. Второй: молитва или медитация. Принципы разные, но суть, в общем-то, одна. И третий способ: секс. Да и те дают успокоение лишь на короткое время.

От первого я уже сегодня отказался как от самого распространенного и непродуктивного. Спирт превращает человека в животное и отталкивает его назад. А утром, как правило, всегда страшно болит голова. Даже если пьешь дорогой коньяк. Пить можно только в радости, чтобы продлить счастливые моменты, а собственные мысли и горести им все равно не зальешь. Слишком много печальных опытов у каждого из нас перед глазами.

Второй способ, на который, собственно говоря, всегда и намекает моя религиозно зацикленная матушка, мне тоже, скорее всего, не подойдет. Монотонное повторение сутр или слов Священного Писания, многократное повторение однообразных движений и сосредоточение на них, безусловно, позволяет отречься. Однако вся эта практика перекладывает груз твоих проблем на чужие плечи. И, в конечном итоге, превращает тебя в серого управляемого болванчика с вечно натянутой на лицо улыбкой.

Ты действительно перестаешь думать, но это так же значит, что думать за тебя начинают другие. И ты только делаешь то, что тебе скажут. Ты становишься частью однообразной толпы, повторяешь чужие мысли и проживаешь чужую жизнь.

Наверное, в этом есть свои плюсы, но уж больно не хочется, чтобы тобой управляли другие люди. Не факт же, что те люди, которым ты доверишь свои мысли и свое тело, будут заботиться о них так же, как ты сам. Ведь в конечном итоге, они могут поступить с тобой так же, как с Иисусом. Распять за грехи свои!

Да и слишком много времени надо, чтобы окончательно отдать свои мысли. Мне же нужно сделать это прямо сейчас. Сию минуту. Чтобы просто уснуть!

Остается последнее средство – секс. Я кладу руку на бедро рядом лежащий женщины. И явственно понимаю, что я этого не хочу. В смысле не хочу этого с ней. Нет, я, конечно, могу сейчас путем несложных движений привести себя в соответствующее настроение, потом, растолкав, довести ее до соответствующего состояния, чтобы произвести весь комплекс физических упражнений и вздохов и, выплеснув в презерватив несколько капель живительной влаги, в конечном итоге провалиться в сон.

Но я слишком люблю свою жену, чтобы поступать с ней таким свинским способом. Женщина, любая женщина, даже если она не желанная в данный момент, создана для любви и почитания. Она сосуд для рождения новой жизни, а не для сброса негативных эмоций.

Поэтому я просто тупо лежу в темноте, сомкнув плотно свои ресницы, и прислушиваюсь к тишине. Жду, когда же прокукарекает первый петух.

Жду и продолжаю думать. Нанизывать слова крючочками друг на друга, продолжая виток за витком спираль своих мыслей.

Допельдон. Вместо петушиного крика я вдруг явственно слышу в голове свое новое слово. И оно становится моим ночным спасением.

Оно позволяет посмотреть мне на мои проблемы отрешенно, как бы со стороны. «Вот чтобы получилось, если каким-то образом взять понемногу от каждого из трех способов и соединить воедино?»

Что получится? Золотая середина. Хождение по тонкому лезвию бритвы. Балансирование на канате, который висит над бездонной пропастью. Интересно, а есть ли хоть один человек, который смог пройти по этому канату?!

Мой мозг пытается вспомнить хотя бы один достойный пример. Александр Македонский? Нет. Только не он. Для того, чтобы стать тем, кем он хотел стать, ему пришлось отказаться от своей любви. Единственной и настоящей. Чарли Чаплин? Вряд ли… Он отказался от своего лица.

В конечном итоге я нахожу только одно имя. Омар Хаям – известный пьяница, бабник и философ. Мой любимый поэт. Пожалуй, да, он смог пройти по тонкому лезвию, пронеся через всю жизнь любовь к жизни и веру в светлое будущее.

А еще кто? Неужели это так сложно, что только одному человеку это удалось сделать? Пройти по лезвию. Да и то, удалось ли? Я не знаю, как он умер? Один или в окружении искренне скорбящих и примиренных домочадцев. Ведь мало прожить жизнь в согласии с собой, надо еще и после себя не оставить выжженной пустыни. И я вспоминаю, что Омар умер один, отказавшись от семьи. От продолжения себя.

Мой мозг мечется в поисках выхода. Как же так? Путь есть, но по нему никто не смог пройти? Такого же не может быть? Почему? В любом случае от чего-то надо отказаться. От чего? Если я ни от чего не хочу отказываться. Ни от чего. Все, что меня окружает, одинаково дорого для меня.

Я чувствую, что мысли начинают разрывать меня изнутри. Становится нестерпимо жарко, я скидываю с себя одеяло и, как будто от болевого шока, наконец, проваливаюсь в пустоту…

Рвется там, где тонко?

Утро. Выкарабкиваюсь из пустоты и снова начинаю думать с того места, где остановился. «Нужно от чего-то отказаться?» От чего? Ведь все, все, что есть у меня в жизни, далось мне не просто так. А значит все, каждая мелочь – это часть меня. И как можно отказаться от самого себя? Это невыносимо. Неужели, чтобы пройти по тонкому лезвию бытия, надо от чего-о отказаться? От чего? Где должен произойти разрыв?

Понятно где. Там, где тонко. Рвется всегда там, где тонко. Вот еще бы узнать, где это место.

Я начинают методичное исследование своих отношений…

Рядом со мной просыпается человек. Натягиваю улыбку на лицо, обнимаю, целую. И спрашиваю себя: «Здесь тонко?» Ищу в сердце ответ.

Тепло. Нехолодно.

Кот! Он слышит, что мы проснулись и уже включили телевизор. Смотрим новости.

Он скребется к нам в дверь и просит положенного завтрака. Ольга первая не выдерживает скрежета и идет на кухню. Кот, победно подняв хвост, бежит за ней. В оставшуюся приоткрытую дверь заглядывает сын.

– Пап, можно к тебе?

Обычно он так просится не ко мне, а к матери. Естественно, мне льстит такое внимание.

– Конечно, давай, ныряй!

Какое время укладываемся поудобнее. Я смотрю на то, как сын успел подрасти. Уже не мальчик, но еще и не юноша. Подросток. Большой, нескладный. Смешной и поэтому серьезный.

– Ну как, ты готов сниматься?

Он пожимает плечами.

– Готов.

– А слова знаешь? Текст читал?

– Зачем? Ты же и так все расскажешь.

Начинаю раздражаться от того, что никак не могу понять, правду сын говорит или издевается. По его лицу не понять. По-моему ему вообще все равно. Будет он сниматься, не будет? Половина мальчишек страны были бы в диком восторге оттого, что им предложили сниматься. Пусть и в малобюджетном фильме, но зато в главной роли. А моему хоть бы хны! Действительно, зачем читать сценарий, если папа-режиссер и так все расскажет.

Сердце сжимается в комок. Неужели здесь тонко? Неужели это самое уязвимое место? Со скрипом сжимаю зубы. О чем ты думаешь? Это же твой сын. Здесь не может быть тонко. Просто мальчик хочет казаться более самостоятельным, более независимым. И считает, что такое поведение самое лучшее.

– Мальчики, идите завтракать!

Раздается голос Ольги с кухни.

– Идем!

Отвечаем мы хором, и устраиваем возню за первенство в ванной комнате. Уступаю сыну и иду на кухню. Яичница – на всех. Мне – кофе. Сыну – чай. Себе – бутерброд с маслом. Фигуру бережет что ли? Она у нее и так, как у восемнадцатилетней девочки. Зачем ей это?

Она смотрит на меня, и тут я вспоминаю про синяки на шее. Однозначно она их видит. Но телу пробегает неприятный холодок. Как в детстве, когда тебя застают за каким-то неразрешенным занятием, типа курения. Вот он – разрыв? Вот где тонко?

Но ничего не происходит, она… молчит и делает вид, что ничего нет.

На кухню врывается наш мальчик и своим шумным поведением заполняет все пространство. Я незаметно выпускаю холодный пар. Завтрак проходит в веселом настроении, при непринужденной беседе и в обмене поцелуями. Украдкой гляжу в зеркало. Синяки уже стали желтыми пятнами, и их почти не видно. Может, действительно не заметила?

Раньше ведь, когда я занимался единоборствами, у меня часто бывали такие кровоподтеки по всему телу. Может, она решила, что я снова ходил на тренировку? Вот бы узнать, о чем она думает?

Но она молчит, и это начинает меня раздражать. Я что просто вещь для нее? Главное, что я рядом, а чем я занимаюсь не важно? Ну почему она не устроила скандал по этому поводу? Почему не взорвалась тарелкой или еще чем-то потяжелее? Ну, хоть какую-то эмоцию, вместо безразличия. Ведет себя, как будто ничего не случилось. Мол, что с тебя взять кроме анализа.

Это все гены прибалтийские! Они не дают вырваться эмоциям наружу. Но, может быть, так и надо? Может быть, именно это и нужно, чтобы сохранять спокойствие в семье?

Ну да. Спокойствие это может и сохраняет, но вот семью?

Может, и семью сохранит. Раньше ведь сохраняло. Пятнадцать лет ведь уже вместе. Нет, и здесь нетонко.

Тогда где? – Марина.

Все утро я сознательно гоню из своей головы ее имя, чтобы, не дай бог, не выпустить его наружу. И вдруг неожиданно соображаю, что только что произношу его вслух. Я прошу у Ольги дать мне соль, а вместо этого произношу ее имя. Слава богу, во рту – яичница – и имя произносится невнятно: «Тмр, дай соль!»

– Что?

– Солнышко, соль дай, пожалуйста.

– А что ты первое сказал?

Кашляю.

– Ничего, яичница в горле застряла. Постучи!

Ольга впечатывает свою ладонь мне в спину – и мое лицо заливается краской. Дожил! Чуть имена не перепутал. Ее имя сидит в моей голове уже на уровне подсознания. Значит, и там не тонко. Я не могу нигде порвать, я запутался в своих отношениях, как в сетях.

Вот он – настоящий допельдон… Блин, что же делать?

Остается одно, побыстрее собраться и поскорее свалить из дома. Сын берет штатив, я – камеру. И все.

Пока жена, я ухожу!

На завтра – бой…

Идут со мной все недовольные собой.

* * *

В общем, «нас ждут великие дела»! Всплывает в голове стишок, придуманный мною в ранней молодости. Где-то так. Ах, да я ведь еще когда-то писал стихи. Сейчас нет. Вот фильмы снимаю. Ну, точно, придурок.

На самом деле, на счет великих дел я не уверен, а вот то, что съемочная группа ждет нас уже полчаса перед входом в клуб, это точно.

Сегодня последний день съемок – и никто, как ни странно, не опоздал. Только мы. Хотя обычно все бывает с точностью до наоборот. Естественно, никто не упускают возможности отпустить по поводу нашего опоздания несколько едких замечаний.

Приходится отшучиваться.

– Начальство не опаздывает, начальство задерживается.

Сегодня последний день лета. У всех хорошее настроение. Никто не обижается. Все смеются. Пока нас не было, моя гоп-компания как раз успела прочитать сценарий, который Рита, единственная девушка в нашей группе, предусмотрительно взяла с собой. Поэтому традиционных шуток из серии «А что снимаем? А как фильм называется?» сегодня не звучит. Все сразу включаются в работу. Устанавливаем свет, камеру. Короткая репетиция и…

– Внимание, мотор.

Блин! И почему я начал заниматься этим только сейчас. Экран монитора – это мой мир. Здесь происходит все так, как я хочу. Здесь я всегда точно знаю, что я хочу, здесь я знаю все от «а» до «я» и даже… конечный вариант.

Мы снимаем финальную драку главного героя с бандой отморозков в компьютерном клубе. Слов не много, нужно уметь двигаться. Ребята, играющие банду, постарше, они уже успели поучаствовать в некоторых уличных сражениях и поэтому относятся ко всему происходящему весьма скептически.

– Ну не может такой сопляк со мной справиться. В это никто не поверит.

– Правда, а если он встанет вот так и загородится стулом. Попробуй, достань его кулаком.

– Не достаю.

– А потом вот так.

– Ай, больно.

– Вот видишь. В любом бою главное техника, тактика и стратегия, а по сценарию наш главный герой прошел жестокую выучку и все это умеет. Просто Вы об этом не знаете.

И я их убеждаю в этом. И они соглашаются делать все то, что я скажу. Они становятся пластилином, из которого я леплю все, что видит мое внутреннее сознание.

Еще бы они не согласились! Ведь я знаю о драке все и даже чуть больше. Я знаю, что…

Вот только почему я сейчас смотрю в монитор и вижу не своего сына, а самого себя?

Почему я искренне завидую ему? Все просто. Я завидую ему потому, что он уже никогда не сделает той ошибки, которую когда-то совершил я сам…

А может быть, это была не ошибка? Может быть, это был путь познания самого себя?

* * *

«Профессор…» Так меня называли в начальных классах за то, что я носил очки и много читал. А еще я был редактором классной стенгазеты, участвовал в литературных конкурсах школы и мои сочинения посылали на областные олимпиады…

Я был образцовым и коммуникабельным.

Все считали, что я стану писателем, и прямо и открыто говорили мне об этом. Я же только усмехался в ответ, потому что был уверен. Писатель – это что-то из области фантастики. Это не мое. А вот где мое? Это мне предстояло еще найти.

В зависимости от того, что в это время показывали по телевизору, я то хотел быть танкистом, то артиллеристом, то космонавтом, то моряком …

Если показывали про трех мушкетеров, мы ломали ветки клена, делали из них шпаги и шли к старому дворцу биться на дуэли за сердце прекрасной дамы. Когда показывали про Робина Гуда, мы ломали в селе штакетник, строгали из него мечи и устраивали на аллеях парка засады. Ну, а если показывали фильм про партизан, то мы уходили в самые дальние углы парка и рыли там землянки.

Когда показали про Тур Хейердала и Сенкевича, мы строили плот и ставили на него парус. Когда показали фильм про Королева, мы строили ракету. Мы завидовали Петрову и Васечкину, которые могли помочь Сухову и «красным дьяволятам», и жалели Ромео из фильма «В бой идут одни старики».

Мир в первый раз перевернулся в тот момент, когда в школе на переменке после урока физкультуры кто-то оставил на лавочке боксерские перчатки. Мы, естественно, нацепили их и стали прыгать вокруг друг друга. Как заправские боксеры. А потом Рустик, так звали моего приятеля, выбросил руку вперед, и я получил такой удар кулаком в нос, что слезы брызнули из глаз. Было так больно, что я даже прикусил губу, разозлился, хотел дать сдачи, но Рустик ловко отскочил, а я, сделав неловкое движение, поскользнулся, и рухнул носом в пол.

– Ха, Профессор – слабак. Он не умеет стоять. Он получил по носу.

Просто поразительно, как иногда совершенно незначительное действие может изменить жизнь человека. Направить ее в совершенно другое русло. В буквальном смысле, «эффект бабочки». Помните, любая бабочка, взмахнув крылом, в одной части света может вызвать горный обвал в другой части света.

И вот здесь маленький тычок в нос, боль, смех окружающих. Девчонки из класса тоже смеются, Лариска Дедяйкина и Ленка Лебедева, наши красавицы. Это обиднее всего. И я вдруг убеждаю себя, что мне просто необходимо научиться драться. Научиться, как тогда говорили, стоять…

* * *

Я записываюсь в секцию борьбы и провожу в ней пять долгих и бесполезных лет. Я слишком суечусь, и поэтому ни один прием у меня никогда не получается как надо. У меня нет основательности. Зато я не пропускаю ни одной тренировки.

* * *

В девятом классе я заболеваю желтухой и, наконец, бросаю борьбу. Вернее, борьба меня к тому времени бросает. За все пять лет я так и не выиграл ни одной схватки, и тренеры просто махнула на меня рукой.

Зато на меня обратили внимания парни из подвальной качалки. Однажды на перемене мне предложили побороться с самым сильным парнем на руках. И, к всеобщему удивлению, я ему не проиграл…

Я выстоял. Мы так и просидели друг перед другом целую перемену со вспученными на лбу венами. Только звонок на урок помешал закончить наш спор.

Это было время «люберов», парней в клетчатых штанах. Ночных рыцарей без страха и упрека, каждый вечер выезжающих в Москву, чтобы бить патлатых, рокеров, металлистов и брейкеров. Всех тех, кто олицетворял для нас капиталистический Запад. Врагов. «Любера» стали для нас что-то вроде кумиров. Борцов за справедливость. Мы мечтаем попасть в одну из люберецких банд, но для этого надо быть такими же сильными…

Мы, по их подобию, сооружаем в подвале качалку и качаем мышцы. Я выписываю «Советский спорт», вырезаю оттуда все статьи из рубрик: «культуризм», «здоровый образ жизни» и «белая ворона». Вклеиваю статьи в большую зеленую тетрадь.

Вскоре с парнями из своей качалки я начинаю кочевать по местным дискотекам в поисках неприятностей и, как мы тогда говорили, «для проверки себя на вшивость». У нас крепкие кулаки и вскоре наша банда начинает пользоваться уважением во всей округе, а я получаю бандитское прозвище «Сэмен». Ну как из песни Розенбаума.

Да, мы считаем себя бандой, но все действия, которые нами движут, не распространяются дальше желания выделиться и обратить на себя внимание красивых девчонок.

Мы, по крайней мере, я, искренне верю, что живу в самой справедливой стране на свете, и будущая жизнь кажется мне безоблачной и вполне понятной до самой старости.

А когда нас захотели выгнать из нашего подвала, я поехал в райком комсомола и рассказал там, как мы своими руками сделали тренажеры, чтобы заниматься спортом.

И управдома одним звонком ставят на место. Он отстает от нас раз и навсегда.

В кинозалах показывают индийские фильмы: «Вечная сказка любви», «Зита и Гита», наши первые отечественные боевики «Пираты двадцатого века» с Талгатом Нигматулиным, «Непобедимый» с Ростоцким в главной роли. Мы с замиранием сердца следим за техникой борьбы, которую они показывают на экране, и в буквальном смысле впитываем все в себя как губка.

Просто удивительно, я до сих пор могу вспомнить любой фильм, который смотрел тогда, с любого места. Даже если на экране видно только одно небо, я все равно точно могу сказать, что это за картина.

У меня уже бицепс тридцать семь сантиметров, больше меня только у двух или трех парней в школе… И предел моих мечтаний – бицепс в тридцать девять или даже сорок сантиметров, как у люберецкого качка Зайца.

* * *

Пик нашей славы приходится на тот период, когда мы смогли отбиться от целой стаи на Малаховском рынке. Чего мы туда поперлись, не помню. Наверное, кто-то из пацанов познакомился с местной девчонкой, и мы поехали его прикрывать. «Малаховские» нас уже ждали. Они отвели нас куда-то на задние дворы и предложили смахнуться.

Мы не могли отказаться. Нам это не позволяла наша честь. Тогда это слово еще чего-то значило. И мы вышли вчетвером против толпы. Как сейчас помню, они шли валом. Перепрыгивали через забор, один ряд за другим, и сходу врезались в драку. Они били нас, мы им отвечали.

Мне тогда «опустили» почки, но это была такая ерунда…

Никто из нас не упал, не встал на колени. И это было круто.

Мы дрались так, что под конец, так и не добившись от нас признания своего поражения, наши враги пожали нам руки, и мы разошлись, договорившись, что теперь можем ходить друг к другу на дискотеки безбоязненно.

Неизвестно чем бы закончились наши похождения.

«Любера» заметили нас, и вот-вот должна была состояться встреча с одним из лидеров, но…

Мне пришла повестка из военкомата.

Родители устроили пышные проводы, я пригласил на них всех своих сотоварищей, и мы все вместе сидели в квартире у соседки, тети Лиды, и смотрели первый американский боевик на первом в нашем селе видеомагнитофоне. Это был «Коммандо» со Шварценеггером.

А рядом со мной сидела девчонка из Малаховки. И это тоже было круто.

Я даю себе твердый зарок, что на пересылке обязательно попрошусь в десант или, на крайний случай, в пограничные войска, но …

* * *

Плохое зрение ставит крест на моей мечте, и я попадаю сначала в сержантскую школу, а через полгода, получив звание «младшего сержанта», в белорусские леса, на секретную «радиоточку» ракетных войск стратегического назначения.

Дембеля, сменявшие нас, кричали нам вслед:

– Вешайтесь, салаги!

Наша точка считалась самой неуставной во всем округе. Я был сержантом, и меня, в общем-то, не трогали. А вот рядовым доставалось. Каждую ночь старики их поднимали и учили жизни.

А я лежал, слушал эти крики и думал, что могу сделать?

Я не мог вот так безучастно лежать и смотреть в потолок. Нет, конечно, я мог встать рядом с ними. Начать драться. Но в корне ведь ситуацию было не переломить.

Я думал, думал и, наконец, придумал. Я взял и написал статью в окружную военную газету. Я написал обо всем, что увидел. О дедовщине, о том, что офицеры сами поддерживают такую систему, о воровстве и очковтирательстве.

И надо же, эту статью напечатали. Она естественно вызвала резонанс. Приехала проверка. Полетели погоны.

У меня возникли большие проблемы с начальством. Кому же охота, когда сор из избы выносят!

Один из прапоров науськал старослужащих, что я – «стукач», и меня надо за это наказать. Стукач – это было самое страшное слово в Советском Союзе. Это клеймо на всю жизнь. Но тогда еще существовала такая организация как «комсомол». И я собираю всех на комсомольское собрание. Я говорю всем, что не согласен с таким определением. «Стукач» – это тот, кто нашептывает на ушко, а я сказал о наших проблемах открыто, я подписался под своими словами и готов за свои слова драться.

Готов, так дерись. И я дерусь. Дерусь ни один раз.

Не побеждаю, нет. У меня от тех драк остался шрам на руке от ножа. Но доказываю, что готов драться за свои слова. И меня начинаю уважать.

Вскоре из подручных средств я устраиваю в казарме тренажерный зал и продолжаю по своей зеленой тетрадке накачивать мускулы и разучивать замысловатые танцы китайских мастеров. «Длинный кулак», «Восточный кулак», «Стиль богомола», «Таньцзицуань», пьяный стиль.

Сначала все просто смотрят за моими чудачествами, а потом постепенно втягиваются в занятие спортом, и жизнь как-то налаживается.

По крайней мере, старослужащие больше не поднимают молодых ночью…

А когда увольнялся прапорщик со странной фамилией Чуй, он даже поблагодарил меня за все, что я сделал. Правда, сделал он это как-то странно. Перехватил возле машины, которая должна была отвезти меня на вокзал, сжал своими пассатижами мою кисть и коротко бросил.

– Спасибо тебе, гвардии сержант. И держись там!

* * *

Мне кажется это странным. Где там? Впереди ведь меня ждет гражданка. Это здесь им в лесу придется держаться.

В общем, я тогда не понял прапорщика.

Полтора года в глуши сделали из меня почти отшельника…

После демобилизации я даже не знал, как переходить улицу в городе. Но это еще полбеды. Выйдя за ворота части, я даже не догадывался, что призывался в одной стране, а вот демобилизовался совершенно в другой.

Я еду в Минск, в ту самую окружную военную газету, которая напечатала мои статьи, чтобы получить рекомендацию для поступления в МГУ, на журфак. И мне дают эту рекомендацию. Дают с искренними напутствиями, что сейчас, когда в стране начались такие глобальные изменения, ну там перестройка и демократия, ей, стране, как никогда будут нужны такие принципиальные и смелые журналисты, как я…

Какие изменения? Какая демократия? Для меня это пустой звук. За то время, пока я провел в белорусском лесу, единственным отголоском всех этих изменений было то, что наши радиостанции выключались на несколько часов, потому что мимо проезжала делегация американских военных.

Ну а в остальном, ведь ничего не изменилось.

Паек и денежное довольствие были те же. И их хватало на удовлетворения всех нехитрых солдатских желаний. Гонорары за мои статьи присылались почтовыми переводами без опозданий. Посылки из дома приходили тоже регулярно.

Вместе со сгущенкой и теплыми носками, родители присылали мне подшивки «Московского комсомольца». Мы всей ротой зачитывали газеты до дыр, и через них узнавали о том, что происходит в стране.

Каждый выходной мы сначала смотрели Кашпировского, а потом скидывались, и дежурный прапор привозил нам из города видеомагнитофон, чтобы крутить нам на нем «Эммануэль», «Рокки» и «Рембо». Мы называли это – «изучение поведения нашего потенциального противника».

И это не казалось нам каким-то страшным или ужасным. Наоборот, еще больше хотелось домой, казалось, что пока вот мы тут сидим в глуши, там происходят какие-то особо важные события, и мы можем не успеть.

* * *

В реальность меня вернули десантники из прославленной липецкой дивизии, которых я встретил на Минском вокзале. Я сидел на скамейке в зале ожидания и ждал поезда.

Их было семеро. Они окружили меня со всех сторон и нависли над моей головой как скалы.

– Привет, земеля?

– Привет.

– Ты кто?

– Человек.

– Где служил?

– РВСН.

Когда эти глыбы нависли надо мной, я, если честно, сначала и не понял, чего они от меня хотят. Поэтому, когда один из них спросил у меня:

– А деньги у тебя есть? – я честно ответил, что есть.

У меня почему-то возникла мысль, что им не хватает на билеты.

– Вот и отлично. Гони их сюда.

Я снова не понял и переспросил.

– А сколько вам надо?

– Все давай.

И тут, наконец, до меня дошло, что происходит. Я огляделся и увидел, что зал ожидания вдруг как-то странно опустел.

У меня за спиной было немыслимое количество драк. Иногда очень жестоких. Один раз даже с поножовщиной, но никогда, ни разу я не думал, что меня могут убить. Напугать, да. А вот сейчас я реально видел, что эти парни, в сущности, в точно таких же серых шинелях, что и я, были готовы убить меня за эти чертовы деньги…

Душа моя реально ушла в пятки и придавила к сиденью так, что я даже рукой не мог пошевелить. Можно даже сказать, что я просто обосрался. У меня нашлись лишь силы не отвернуться и удивленно посмотреть прямо в глаза тому, кто сказал: «Давай!».

Именно удивленно.

«Как же так? Ты только что назвал меня «земелей». Мы с тобой едем домой. И ты отнимаешь у меня деньги? Это же нечестно!»

Уж не знаю, почему десантники меня не тронули. Не знаю, но могу сказать точно, я больше не сказал ни слова и просто удивленно смотрел в глаза этому пьяному придурку…

В ответ же видел холодный и злой взгляд как дуло пистолета…

В этот момент в зал вошел еще один «дембель», связист. Форма у парня была просто клоунской. С первого раза и не поймешь, в каких войсках он служил. Какие-то аксельбанты, немыслимо выгнутая кокарда и… тельняшка, морская тельняшка с черными полосками.

Она подействовала на десантников буквально как красная тряпка.

Они отстали от меня и всей толпой навалились на него. Десантники заставили его снять тельняшку, сорвали аксельбанты, распотрошили дипломат и потом били коваными десантными сапогами, при этом повторяя, что они за свои тельники жизнью рисковали, а он – тыловая крыса.

Но форма – это всего лишь был повод…

Никого не стесняясь, десантники вывернули у связиста карманы, забрали все деньги и билеты на поезд, причем билеты их интересовали даже больше, тогда была большая напряженка с ними, а потом спокойно ушли в дальний угол зала ожидания, разложили газетку на свои дембельские дипломаты и принялись там мирно отдыхать.

Скоро оттуда раздался звон гитары, и зазвучали бравые десантские песни.

Почти сразу я почувствовал такую усталость, что буквально тут же уснул. Когда проснулся, ребят из десанта уже не было.

Почему десантники не вернулись ко мне снова, я не знаю. Наверное, они были уже слишком пьяными. А может быть, им все-таки был нужен какой-то повод, чтобы начать бить.

Они еще не до конца почувствовали свою безнаказанность, а может быть, в тот день меня просто хранил мой ангел-хранитель!

Не знаю, но так началась для меня перестройка…

* * *

В тот день, когда я приехал домой, по телевизор сказали, что комсомольская организация объявила о самороспуске. Не скажу, что в груди у меня в тот момент что-то всколыхнулось. От тоски там защемило или еще что. Нет, даже наоборот. Мне казалось, что вот сейчас-то и начнется самое интересно.

Было, правда, немного странно, смотреть на эту красную книжечку со своей фотографией, за потерю которой когда-то могли быть большие неприятности. И вот теперь ее можно было положить на полку, разорвать, сжечь, выкинуть в мусорное ведро или использовать в качестве сувенира.

Я положил билет на полку, на память. Все-таки ничего плохого мне эта структура ни разу не сделала…

Да и особо предаваться грусти не было ни времени, ни желания.

События развивались уж больно стремительно. Только успевай оглядываться.

В общем, нужно было срочно начинать думать, как жить дальше. Нужно было найти, на что опереться.

И думать, практически с нуля…

Как будто заново родиться…

* * *

Нет никаких тормозов. Кто смел, то и съел. Можно все. Но это оказалось не так-то просто. Получилось, что хорошо работать и зарабатывать деньги – это не одно и тоже. Для того, чтобы зарабатывать деньги, нужно было быть не просто смелым, нужно было быть жестоким. Нужно было забыть о таких понятиях, как честь, дружба и прочие сантименты. Ничего этого нет!

Есть только ты и холодный взгляд как дуло пистолета…

Меня постоянно преследовал тот взгляд. Он был где-то там, на подкорке. Мне казалось, что с таким страхом в душе, вообще просто невозможно жить дальше. И нечего думать ни о будущем, ни о карьере, ни о чем…

Я поступил в институт. Женился. У меня родился сын. Я занялся бизнесом, как и все, торгово-закупочными операциями, и при этом постоянно находил время для тренировок. Каждое утро я выбегал в парк, чтобы выполнить комплекс упражнений, а вечерами я пропадал в качалке, где тренировался до умопомрачения…