Текст книги "Ты самая любимая (сборник)"

 
Дорогой мой, родимый!
Если только бы мочь,
Если только бы мочь
Слать тебе телеграммы,
Чтобы мысли мои о тебе
Передать,
Ты бы горы скопил
Бумажного хлама,
Их не в силах —
Одну за другой разорвать…
 

Посмотрела в окно, пошептала и продолжила:

 
В день сто раз бы стучались
К тебе почтальоны,
Высыпали б мешки телеграмм на порог!
Сам начальник главпочты,
Пожалуй, поклоном
Нас при встречах случайных
Приветствовать смог!
Если ж ты, мой любимый,
Додумавшись, ими
Станешь печку топить
Средь зимы, в гололедь,
Без обиды твое я шептать буду имя —
Мне тебя хоть бы этим
Немного согреть…
 

Шепотом перечитала написанное, достала из тетрадки заложенную в ней вырезку из журнала – фотографию Сергея Бодрова, еще раз полюбовалась им, поцеловала, заложила в тетрадь, сунула тетрадь под подушку и успокоенно заснула.

* * *

Чуть позже Надя варила на плите манную кашу. «Акаи» стоял на подоконнике, по радио звучал «Вальс цветов». Надя помешивала кашу ложкой и одновременно разговаривала с Ванечкой, сидящим на детском стуле:

– Кашка на воде, молока у нас нет, но будет вкусно, вот увидишь!

Выскребла из банки засохшее малиновое варенье, положила в кашу и размешала. Каша стала малинового цвета.

Ванечка от нетерпения и голода сучил ножками и что-то лепетал.

– Сейчас, дорогой, сейчас! – Надя достала из морозильника тарелку. – Ой, холодная!

И стала остужать кашу – переливать из кастрюльки в холодную тарелку и обратно.

Ванечка от нетерпения и голода расплакался.

– Все! Все! Даю! Даю, дорогой! Даю, мой родненький! – Чайной ложкой Надя зачерпнула кашу, подула на ложку, попробовала, снова подула и стала кормить Ванечку. – Вот так, дорогой!.. Вот так!.. Вкусно?.. О-о-очень вкусно!..

Оголодавший Ванечка жадно ел, улыбался ртом, раскрашенным в малиновый цвет так широко, как у циркового клоуна, кряхтел от удовольствия и ручонкой даже тянул тарелку с кашей к себе. А Надя кормила его, открывая рот вместе с ним:

– Во-от так! Умница! У нас еще четыре дня, но мы их ждать не будем, мы с тобой завтра в Уярск уедем. Сейчас отнесем вещи в ломбард, купим билет и – тю-тю, Москва! Ну ее! Ишь чего придумали – детдом! Нет, в Сибири ты станешь сильным мальчиком! Настоящим мужчиной! Во-о-от так! Вкусно? А Зинка плохая – дала тебе сливовый сок! Вот подлая! А ведь мы с ней по жизни подруги, с детского сада! Но теперь мы с ней больше не будем дружить! Конечно, там такой конкурс! Девять человек на место! Они же не могут из одного Уярска двух актрис принять! Вот она и… Все съел?! – Надя собрала ложкой кашу у Ванечки вокруг рта и скормила ему. – Вот молодец! Ничего мне не оставил! – Выскребла с тарелки остатки каши и съела сама. – Да, вкусная была… Ой, смотри!

В открытое окно один за другим влетали мыльные пузыри, радужные от утреннего солнца.

Надя, подхватившись, выглянула на улицу.

Там, на балконе над Ваниной квартирой, стояли два восьмилетних близнеца и выдували мыльные пузыри. Пузыри, переливаясь и лопаясь на солнце, летели вниз, иные залетали в Надино окно.

Ванечка потянул руки к летящим пузырям.

– Ой, ребята, еще! – попросила Надя пацанов.

Близнецы выдули еще.

Надя прибавила звук в «Акаи», подхватила Ванечку и под «Вальс цветов» стала танцевать с ним среди радужных мыльных пузырей. Ваня смеялся и тянул руки к пузырям, но тут зазвенел дверной звонок. Надя, вальсируя с Ваней на руках, подошла к двери:

– Кто там?

– Откройте! – сказал женский голос. – Служба опеки!

– Как? Еще четыре дня! – испугалась Надя и заметалась с Ваней по квартире.

А дверной звонок не умолкал.

Надя глянула в кухонное окно – внизу стояла пустая милицейская машина, а наверху, на балконе два пацана продолжали выдувать мыльные пузыри.

– Ребята! Мальчики! – позвала Надя. – Веревку!..

Подставив стул к окну, она влезла с Ваней на подоконник.

Взломанная, распахнулась входная дверь, в квартиру ворвались майор Никуленко, инспектор «Русланова» и ее практикантка.

Майор, забежав на кухню, увидел на подоконнике Надю, опасно высунувшуюся с ребенком в окно к висящей сверху веревке. Выхватил из кобуры пистолет и закричал:

– Стоять! На месте! – И, направив на Надю пистолет, стал медленно приближаться к ней, приказывая негромко: – Отдай ребенка!.. Отдай по-хорошему!.. Убью на х…! Отдай!.. Медленно!.. Медленно отдавай!..

Под дулом пистолета Надя заторможенно протянула ему Ваню.

Не опуская пистолет, майор второй рукой выхватил ребенка и передал инспекторше, стоявшей у него за спиной. Опустил пистолет, утер пот со лба и с пренебрежительным жестом руки сказал Наде:

– Теперь прыгай! Хочешь прыгать? Прыгай! – И вдруг заорал в истерике, выталкивая Надю в окно: – Ну, прыгай! Прыгай, дура ёманая!..

Инспектор, передав Ваню практикантке, оттащила майора от Нади. Но его продолжало трясти, он рвался к Наде.

– Блин! Достала она меня, сука такая! У меня и так гипертония… Я ее щас вообще арестую!..

– Ну, все, все, успокойтесь… – говорила ему инспектор. – Слезай, альпинистка…

Надя покорно слезла с подоконника на пол.

Майор шумно пил воду из кухонного крана, смачивал шею.

Ваня стал хныкать на руках у практикантки.

Инспектор «Русланова» ходила по квартире, собирала в наволочку Ванины вещи – одежду, игрушки. Надя брела за ней и просила слезливо:

– Не забирайте его!.. Ну пожалуйста!..

В гостиной, продолжая собирать Ванины распашонки, инспектор ворчливо и как бы втихую от майора сказала:

– Дурында, у тебя восемь дней было! За восемь дней могла выйти замуж и – все, оформить опеку. И квартира бы ребенку осталась. А теперь…

Тут в гостиную вошел умытый, но еще злой майор.

– Все, вали отсюда! – приказал он Наде. – Я опечатываю квартиру! Где твои вещи? – И стал швырять к двери не то Надины, не то покойной Зои юбки и блузки. – Чтоб я тут твоего духу не видел!..

Через десять минут инспектор с наволочкой-баулом и практикантка с Ваней на руках сели в милицейскую машину.

Надя, глядя на них, стояла у подъезда со своим рюкзачком-сумочкой за плечами, глотала слезы.

Во дворе, возле детской песочницы, гуляла кошка с котятами и сидели соседские старушки, издали смотрели на Надю и милицейскую машину.

А наверху майор Никуленко крест-накрест заклеивал дверь Ваниной квартиры желтыми милицейскими лентами с жирной надписью «ОПЕЧАТАНО МВД». Дышал на резиновую печать и шлепал ею, как молотком, по всем лентам. Затем с чувством выполненного служебного долга вышел из подъезда, сел, не глядя на Надю, в свою милицейскую машину, но тут же и высунулся из нее, погрозил Наде пальцем:

– И не вздумай печати трогать! Срок получишь!

Хлопнула дверь, заворчал мотор, машина тронулась и, увозя Ванечку, выехала со двора на улицу.

Надя смотрела ей вслед.

Возле нее опускались и лопались радужные мыльные пузыри, оставляя на асфальте мокрые пятна.

Проливной июльский дождь накрыл город. На Горбатом мосту мокли шахтеры, и с ними, молясь, мок юный священник с Библией в руках. Возле Думы мокли пикетчики с красными знаменами и лозунгами: «ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ!», «ЕЛЬЦИНА И КИРИЕНКО – ПОД СУД!» В Шереметьево-2 Чубайс и Кириенко, стоя под зонтиками у трапа прибывшего «боинга», встречали первого заместителя директора МВФ Стенли Фишера, прибывшего для переговоров о выделении России 10 миллиардов долларов стабилизационного кредита. И мокла под дождем Надя, стоя на улице у входа во ВГИК.

Мимо нее, показывая вахтеру экзаменационные книжки, гордо проходили в институт абитуриенты, допущенные к экзаменам. Вот и Зина прошла, делая вид, что не видит Надю. А Надя все мокла под дождем. Изредка у вгиковского входа останавливались машины, из них выходили и спешили во ВГИК киношные знаменитости: профессор Сергей Соловьев, профессор Вадим Абдрашитов. А Надя все мокла под дождем.

Наконец из подъехавшей машины вышел профессор Джигарханян. Под зонтиком направился в институт, увидел на своем пути Надю и остановился.

– А ты тут что стоишь?

– Я… Я в-вас ж-жду…

– Зачем?

– Я… Я хоч-чу экзамены сдавать.

– Ну и сдавай. Мы тебя допустили ко второму туру.

– Ой! Правда? – изумилась Надя. – Так я могу зайти?

– Конечно. Идем…

Они прошли мимо вахтера в вестибюль.

– Вот спасибо! – говорила на ходу Надя. – А я…

– Это не мне спасибо. Ларисе Ивановне. А где твой ребенок?

– Нету. Отняли…

Профессор даже остановился:

– Как отняли? Кто?

– Это не мой ребенок, – объяснила Надя. – Это… В общем, у него родители погибли, мои знакомые. Они в аварии погибли, а Ванечка на мне остался. А теперь его забрали…

– Кто забрал? Куда? – Профессор сдавал в гардероб свой плащ и зонтик.

– Служба опеки. А куда – не сказали. В детдом… – Надя заплакала.

– Убрать слезы! – приказал, нахмурясь, профессор. – Не пережимай! Ты что, навещать его хочешь?

Надя разом перестала плакать.

– Конечно. Если б они сказали, в какой детдом, я б ему передачи… А они…

– Ясно. Пошли… – И профессор пошел по коридору в сторону ректората. – Когда это случилось? Как ребенка фамилия?

Надя, идя за ним, говорила на ходу:

– Вчера… Ваня Игнатьев…

Профессор открыл дверь приемной ректора.

– Идем, я Ельцину позвоню.

Надя остолбенела:

– Ко… кому?!

Две секретарши – одна ректора, вторая проректора – вскочили с мест при появлении Джигарханяна.

– Заходи, заходи! – сказал он Наде. И секретаршам: – Здрасте, девочки. Я позвоню…

И, сев за стол одной из секретарш, придвинул к себе телефон. А секретарша поспешно вставила ключ в дверь кабинета ректора:

– Армен Борисович, мы вам кабинет откроем!..

– Не нужно, я по-быстрому. – Профессор набрал номер. – Алло, приемная? Здравствуйте, это Джигарханян… Да, тот самый… А Бориса Николаевича можно услышать? На Валдае? Ч-черт, тут вся страна загибается, а он на Валдае!..

Надя в ужасе смотрела на профессора.

– А с Фаиной Ильиничной можете соединить? – спросил он в телефон. – Спасибо. Я жду… – И Наде: — Ничего, мы сейчас Фаину попросим, это даже лучше… – И в телефон: – Алло! Фаина Ильинична, это Джигарханян… Да нет, вашими молитвами жив-здоров, всё в порядке… Слушай, золото, у меня к тебе просьба. Вчера органы опеки взяли в Москве одного ребенка-сироту и отправили в детдом… – Профессор вопросительно глянул на Надю.

– Игнатьев Ваня… – подсказала она. – Иван Николаевич, тринадцать месяцев…

– Игнатьев Ваня Николаевич, тринадцать месяцев, – сообщил профессор в трубку. – Можно узнать, в какой его детдом определили?.. Хорошо, буду ждать, спасибо. – И профессор положил трубку, повернулся к Наде: – Она мне сегодня позвонит. Завтра приходи на второй тур, я тебе все скажу…

– Ой, спасибо!!!

Но профессор нахмурился:

– У тебя опять вид как с вокзала! Ты вообще где живешь?

– Ну, раньше я у Ванечки. А вчера они квартиру опечатали, так я это…

– Что «это»?

– Н-ну, это… Я… Ну… На Ярославском вокзале, действительно…

– Вот я и вижу! Просто какая-то вокзальная… – проворчал Джигарханян. И секретарше ректора: – Так! Звони коменданту общежития. От моего имени. Чтоб ее поселили в приличную комнату! Срочно! – И Наде: – Иди отоспись! И чтоб завтра была как штык надраенный!

На пятом этаже вгиковского общежития, на кухне, на конфорке стояла на малом огне жестяная банка с «ваксом». Помешав палочкой эту смолу, высокая и длинноногая Лара несла эту палочку к своей упертой в подоконник и оголенной до причинного места ноге, намазывала смолой ляжку у самого верха, прикладывала к смазанному месту кусок бязевой тряпки, прижимала и затем резко, рывком отрывала. Бязь отходила от кожи вместе со смолой и волосками, ляжка становилась идеально чистой.

Здесь же несколько абитуриенток, одетых по-домашнему в халатики, спортивные шорты и еще во что-то затрапезное – кто в бигуди, у кого мокрая голова завернута полотенцем, – варили кашу «Быстров», курили и обсуждали Надину ситуацию.

– Из детдома в любой момент ребенка могут продать за границу, – авторитетно говорила Лара.

– Как продать?! – ужаснулась Надя, сидя на подоконнике.

– Элементарно. За границей сплошные импотенты. Сами делать детей не умеют, приезжают сюда и…

– Если его сама Ельцина устроила в дом малютки, его никуда не продадут, – сказала молдаванка, чистя картошку.

– Сейчас! – возразила третья, грузинка. – Именно оттуда иностранцы и забирают детей – из лучших детдомов!

– Ну, это вообще беспредел! – возмутилась Надя. – У него своя квартира в Москве!

– Поверь мне, у тебя один выход, – сказала Лара, – выйти замуж и самой его оттуда вытащить. Легально.

– Ну вы даете! «Замуж»! – усмехнулась грузинка.

– А чё? Элементарно, – сказала четвертая и показала за окно: – Вон их, козлов, – пол-Москвы на «мерседесах»…

Действительно, внизу, под окнами общежития, гуртовались роскошные иномарки, это московские ухажеры кавказского разлива караулили будущих кинозвезд…

Тут на кухню вбежала еще одна юная кинодива с глазами Лайзы Минелли:

– Девочки! Достала голливудскую диету! Шарон Стоун, Деми Мур и эта, как ее, жена Тома Круза – все на ней сидят!

Все заинтересовались:

– Ну-ка! Ну-ка!

– Значит, принцип простой, – сообщила «Минелли». – Вот список продуктов! Сто грамм каждого продукта имеет свое количество жировых единиц, и в день таких единиц можно съедать не больше сорока. То есть, смотрите, икру и омары можно есть сколько угодно…

– Это нам не грозит, – сказала грузинка.

– А картошку? – спросила молдаванка.

– В ста граммах картошки – шестнадцать единиц, – сообщила «Минелли». – То есть в твоей сковородке еды на пять дней!

– А я за день съедаю и ни хрена! – сказала Лара. – Подруга, шла бы ты со своей диетой знаешь куда? Мы тут серьезным делом заняты, Надьку замуж выдаем.

– Как замуж? За кого?

– Да вот думаем. Но она боится.

– Чё – замуж боишься? – повернулась «Минелли» к Наде. – Целка, что ли?

– Ну! – подтвердила Лара.

– Ну и что? – сказала «Минелли» Наде. – Чему быть, того не миновать!

Тут на кухню вошла Зина, и все разом умолкли, глядя на нее в упор.

Зина с независимым видом взяла одну из сковородок с картошкой и унесла с кухни.

– Сучка гребаная! – сказала молдаванка. – Ребенку – сливовый сок…

– Знала бы я, что это ее сковородка, – нассала бы, сука буду! – заявила Лара и спросила у Нади: – Ты Достоевского читала? Все страдания мира не стоят слезы невинного ребенка. – И оторвала бязь от ляжки. – А ты замуж боишься. Смешно.

Электричка, грохоча, летела по Подмосковью. В вагоне, в простенках меж окнами, в обрамлении свастик красовались лозунги:

«Россия, стряхни с себя паразитов жидов!»

«Убей жида!»

«На этой линии общественный порядок охраняют раменские члены Российского Национального Единства».

Под одним из таких лозунгов – одни на скамье – сидели Надя и Лара.

Вагон был пуст, но по мере движения электрички постепенно заполнялся пассажирами.

Надя, держа в коленях свой заплечный рюкзачок-сумочку и пачку визиток, читала с визиток:

– Мамедов Имран Расимович, председатель совета директоров…

Лара, прищурившись, сказала после паузы:

– Нет, Мамедов отпадает. Следующий.

– Мамаладзе Вано Ризоевич, генеральный директор…

– Не годится. Дальше.

– Гужиев Армен…

– Слушай, к тебе что – одни чурки клеятся? – перебила Лара. – Ни грузины, ни армяне тебе не нужны.

– Почему? Разве у тебя сейчас не грузин?

– Это для другого. А тебе… Неизвестно, сколько у них там дома детей! Следующий.

Надя, пожав плечами, прочла со следующей визитки:

– Лукашенко…

– Ты что – Лукашенко сняла? – изумилась Лара.

– Наверное, однофамилец…

На остановке в вагон зашли новые пассажиры.

Надя прочла с новой визитки:

– Шапиро Борис Яковлевич, Русский купеческий банк.

– Еврей… – Лара, прикидывая, в сомнении покачала головой: – Нет, в принципе для мужа это ничего. Евреи не пьют. Но…

– Но что?

– Ладно, отложи в запас. И запомни: тебе нужен мужик, за которым и ты, и ребенок будете как за каменной стеной.

Надя прочла со следующей визитки:

– Кибицкий Павел Антонович, банк «Энергия века». Не помню, кто такой…

По вагону, уже полному пассажиров, в инвалидном кресле покатил молодой одноногий и однорукий парень в камуфляже и берете десантника. Держа на колене алюминиевую кружку, пел про Афганистан и матерей, которые получают «груз-200»…

А из другого конца вагона навстречу ему двигался патруль баркашовцев – трое молодых парней в черной гестаповской форме и с красными повязками на локтях. На повязках – свастика и буквы «РНЕ». Патруль сопровождал милиционер с погонами капитана.

– Документы! – говорили патрульные пассажирам. – Документы!..

Пассажиры послушно предъявляли паспорта, кто-то попробовал возмутиться:

– А вы по какому праву?

– А вы мне предъявите! – тут же вмешался капитан милиции. – Паспорт!

Тут патрульные остановились возле другого пассажира, пожилого кавказца. Рассматривая его паспорт, процедили:

– Так… Аслуханов… Прописан в Раменках… А что, Раменки уже Чечня, что ли?

Пожилой кавказец молчал.

Патрульный отдал паспорт капитану милиции:

– Здесь печать похожа на подделку.

– Пройдемте, – сказал капитан пассажиру.

– Да вы что? – испугался кавказец. – Я тридцать лет в Раменках живу!

– Ну и хватит, – сказал патрульный. – Россия теперь для русских.

– Пройдемте! – повторил капитан.

– Куда я пойду?! До Раменок еще!..

Один из патрульных, юный и скуластый брюнет, наклонившись к кавказцу, негромко попросил:

– Лучше встань и сам выйди, сука!

– Не выйду я. – Пожилой кавказец повернулся к другим пассажирам: – Люди!

Но пассажиры индифферентно отвернулись.

А двое патрульных загородили этого кавказца от вагона, скуластый коротким боксерским ударом ударил его под дых. Кавказец охнул, согнулся, двое других ловко и быстро заломили ему руки и почти волоком повели из вагона. А скуластый в сопровождении капитана милиции продолжил движение по проходу:

– Документы! Прошу документы!..

В другом конце вагона инвалид-афганец продолжал петь и собирать подаяние.

Поезд остановился на станции, в окно Наде и Ларе было видно, как патрульные баркашовцы вывели кавказца на платформу и сдали группе молодчиков в такой же гестаповской форме с повязками «РНЕ».

Надя попыталась встать:

– Они его бить будут!

– Сиди! – одернула ее Лара. – Ну, теперь тебе все ясно? Сегодня без мужика за спиной жить невозможно.

Поезд тронулся, группа баркашовцев, окруживших кавказца, осталась на уплывающей за окном платформе.

Скуластый юноша-патрульный подошел к скамье, на которой сидели Надя и Лара.

– Паспорта! Документы!

– А ты кто такой? – сказала Лара.

– Что-о? – изумился скуластый.

Лара медленно поднялась во весь свой рост и оказалась на голову выше скуластого.

– Я Иванова, – сказала она сверху вниз. – И не тебе, татарские зенки, у меня документы проверять!

Скуластый опешил:

– Да я русский. Ты чё?

– Ты – русский?! – усмехнулась Лара. – Ты на себя в зеркало давно смотрел? – И села, небрежно повернулась к капитану милиции: – Уведите его! Пока я тут Куликово поле не устроила!

– Пошли, оставь ее, – сказал капитан скуластому, и они оба ретировались. Скуластый говорил на ходу:

– Да я русский, ей-богу!..

«Афганец», проезжая мимо девушек, молча отдал Ларе честь и уехал.

– Ты разве Иванова? – негромко спросила Надя. – Ты же Сташевская…

– Тихо, актриса! – ответила та. – Это был этюд. Я паспорт забыла…

В двухэтажном кирпичном здании с незаконченным ремонтом часть стен была с обнаженной дранкой и без штукатурки. Директриса Дома малютки, махонькая, как Евдокия Германова, шла по комнатам-палатам. В первой палате 30 или 40 грудных малышей возраста до восьми месяцев лежали в некрашеных деревянных кроватках. Они были не в памперсах, а в серых тряпичных пеленках. Сиротно копошились, теряли соски, хныкали. Нянька в застиранном халате возилась с одним из них.

Во второй палате, в загончике за низким барьером, были малыши от восьми месяцев до полутора лет. Тоже в матерчатых подгузниках, кто босиком, кто в блеклых носках… Ползали, сосали пальцы, пытались встать и ходить. Игрушек почти не было. Да они и не очень нужны – дети были какие-то вялые, заторможенные и с трагически пустыми глазами…

За директрисой шли Лара и Надя.

Директриса на ходу говорила низким прокуренным голосом:

– Работы у меня сколько угодно! И ночные няньки нужны, и дневные. Только платить мне нечем. Видите, что делается? Ремонт начали и бросили – ни Москва, ни область уже третий месяц не дают ни копейки. И бастовать не можем, дети – это ж не уголь, их не бросишь. Даже не знаю, что вам сказать…

– Понимаете, мы согласны и без зарплаты, – ответила Лара. – Нам справки нужны о практике. Мы в пединститут поступаем. У нас стажа не хватает…

Ванечка, сидевший в загоне с остальными малышами, увидел Надю и уставился на нее, Надя на ходу дернулась было к нему, но Лара резко одернула ее, и все трое, пройдя через палату, вышли из нее.

Следом раздался Ванечкин рев.

– Это новенький, – сказала директриса, идя по коридору. – Остальные, когда видят взрослых, уже и не плачут. Я прошу нянек хоть десять минут в день каждого подержать на руках. Конечно, ужасно, что у меня нет для них ни витаминов, ни даже памперсов. Но куда хуже, что они растут без любви. Кем они вырастут без любви? – Она зашла в свой кабинет и взяла трубку звонившего телефона: – Да! Слушаю!.. Кого? Недоношенного?.. Ну, Сергей Ильич, ну, вы же знаете, как я к вам отношусь! Я б сама от вас родила! А вы мне… Ну, я вас очень прошу: пусть его в роддоме хоть до месяца доведут!.. – И бросила трубку, сказала в сердцах: – Блин! Детей бросают! Зарплату не платят! Какая-то страна вся брошенная… – Наде и Ларе: – Так что мне с вами делать? Ведь через два дня сбежите!

– Нет, нет! Что вы! – разом возразили они.

– Ладно! – Директриса закурила. – Значит, так. Беру с испытательным сроком. Работа – неделю в ночь, неделю – днем. Поселю наверху, в медчасти, там есть раскладушки. На экзамены можете ездить. Если месяц продержитесь, дам справку, что работали полгода. И рекомендацию в пединститут. Годится?

– Спасибо! Конечно!..

Толкнув Надю локтем, Лара посмотрела на свои ручные часики:

– Тогда я смотаюсь в Москву за вещами.

– Ну вот, одна уже слиняла! – сказала директриса.

– Нет, что вы! – возразила Лара. – Я туда и обратно!

«Германова» устало отмахнулась:

– Езжай! – И Наде: – Ты-то остаешься?

Но Надя не успела ответить – на столе зазвенел телефон, «Германова» взяла трубку.

– Алло! Ой, Пал Антоныч! Рада вас слышать! Мы? Скучаем без вас… – И махнула Наде и Ларе на дверь.

Надя и Лара вышли, Лара сказала:

– Все, с тебя бутылка.

В конце июля жара по ночам спадала, за окнами Дома малютки стрекотали цикады, и невесомый ночной туман плыл над лугами…

Как написал бы Довженко, «среди этих росистых туманов и хрупкого запаха яблок», в полутемных палатах Дома малютки, на своих клеенчатых матрацах копошились во сне грудные дети и годовалые малыши. Их много, их очень много – кто спит, кто плачет, кто соску сосет, кто – палец.

Над ними жужжали комары, кусались.

Малыши просыпались, садились, обиженно плакали и кулачком вытирали слезы.

Вслед за ревом одного пускались в рев соседи в соседних кроватках.

Кто-то из малышей просто сидел и молча раскачивался взад-вперед, как истукан или старый еврей на молитве. Кто-то лежал с открытыми глазами, философски созерцая не то потолок, не то весь этот безжалостный мир.

А кто-то дрался во сне, отбиваясь от приснившегося кошмара…

Надя в одной палате, вторая нянька в соседней всю ночь переходили от кроватки к кроватке – меняли пеленки, давали соски, укладывали на правый бок или брали на руки и укачивали, расхаживая меж кроваток…

Так на фронте, в тумане ходили санитарки по полю боя, спасали раненых…

Но даже когда няньки брали этих детей на руки, у малышей были какие-то странные, словно потусторонние или замороженные глаза. Только Ванечка, едва Надя брала его на руки, тут же обнимал ее своими ручонками. А Надя, став с Ванечкой у окна, молилась вслух:

– Боженька! Дева Мария! Дорогие! Родненькие! Помогите нам, грешным! Ну пожалуйста!..

Эта молитва поднималась над Домом малютки, над ночными лугами, лесами и туманами и еще выше, над всей Россией, брошенной в тот 1998 год Господом Богом. Или забытой…

Кто слышал ее?

А днем в двух больших баках кипели и варились детские подгузники и пеленки. Надя и другие няньки, стоя в пару над баками, какими-то черпаками вычерпывали отстиранное и шлепали в жестяное корыто. Еще одна нянька заглянула в открытое окно прачечной:

– Девки! Идите помогите!

Надя выглянула в окно.

Во дворе дома, у несуществующих ворот, стоял «кадиллак» с открытыми дверьми и распахнутым багажником. Из багажника и салона машины шофер выгружал ящики с детским питанием «Хипп», «Baby», сухой молочной смесью «Бона» и фруктовыми консервами фирмы «Гербер».

Надя и еще три няньки перетащили эти продукты в дом, шофер закрыл багажник, щеткой и бархатной тряпицей вытер кожаные сиденья «кадиллака».

А из дома, из кабинета директрисы вышел Павел Кибицкий, направился к «кадиллаку». Надя с последним ящиком «Хипп» шла ему навстречу. Их глаза встретились, но он прошел мимо, не узнав ее.

Надя взошла на крыльцо, Кибицкий уже от машины все-таки оглянулся, поморщил свой лоб, но так и не вспомнил, сел в машину, и «кадиллак» уехал – с крыльца была видна его крыша, проплывшая за забором.

Тут на крыльцо выбежала директриса с кожаной борсеткой в поднятой руке:

– Пал Антоныч! Павел!.. – И огорченно: – Блин, борсетку забыл…

– А кто это, Дина Алексеевна? – спросила Надя.

– Наш спонсор, Кибицкий. Эти банкиры хоть и жулики, но у некоторых все-таки есть совесть.

Длинный автомобильный гудок прервал их беседу, обе посмотрели в сторону этого гудка.

За забором возникала крыша «кадиллака» – машина задним ходом шла назад к несуществующим воротам.

– О, вспомнил! – сказала Германова и побежала с борсеткой к воротам.

Надя, поглядев ей вслед, заторможенной походкой поднялась на второй этаж, зашла в медпункт. Здесь на стенах висели стандартные врачебные плакаты «БЕРЕГИ МАТЕРИНСТВО!», диаграммы роста и веса детей и призыв «СРОЧНО СДЕЛАЙ ПРИВИВКУ ОТ ОСПЫ!». А из мебели, помимо высокого столика для осмотра ребенка и стеклянных медицинских шкафчиков, здесь стояла Надина раскладушка.

Подойдя к настенному зеркалу, Надя посмотрела себе в глаза и перевела взгляд за окно.

Там, у несуществующих ворот Дома малютки, стоял «кадиллак» Кибицкого. Нагнувшись в открытую дверь машины, директриса, переминаясь с ноги на ногу, кокетливо крутила задом. Потом закрыла эту дверь, помахала рукой вслед укатившей машине, повернулась и медленно, эдак задумчиво и по кривой пошла к дому, на ходу поддев ногой какую-то гальку…

Две няньки приносили раздетых малышей купаться – по одному на каждой руке. Надя и еще одна нянька, пожилая, – распаренные и голые по пояс – купали малышей в двух больших пластиковых корытах. Дети радостно барахтались в воде и играли с надувными крокодильчиками и утятами…

Подняв голову, Надя – вся мокрая и простоволосая – вдруг увидела перед собой Кибицкого с двумя голыми малышами на руках – по одному на каждой.

– Ой! – испугалась она и закрыла руками голую грудь. – А вы тут как…

– Я вакцину привез, от коклюша, – улыбнулся Кибицкий, глядя на ее руки, прикрывающие грудь.

– А Дины Алексеевны нет, она в министерстве…

– Я знаю, но в министерстве нет вакцины. А мне из Парижа прислали, Ростропович. Вот, – он показал на малышей, – решил вам помочь. Можно?

– Я уже закончила, мне на электричку…

Один из малышей на его руках заплакал и засучил ногами, Кибицкий чуть не выронил его.

– Ой, держите, а то уроню!

Надя рефлекторно подставила руки, подхватила ребенка.

Держа на руках второго малыша, Кибицкий залюбовался полуголой Надей с ребенком в руках.

– Мадонна! Усыновите меня, – сказал он, не отводя глаз от ее груди.

Держа ребенка одной рукой, Надя второй влепила Кибицкому пощечину.

Да так, что он покачнулся.

Кибицкий оторопел:

– Ты что? Сдурела?

– Скажите спасибо, что у вас ребенок в руках…

Кибицкий, смутившись, уже не знал, куда деть второго ребенка.

– Давайте уж… – сказала Надя. – И идите отсюда! Нахал!

– Я хотел помочь…

– Идите!

Кибицкий ушел, а пожилая няня, купая ребенка, заметила:

– Банкир, бля! Они думают, что за деньги все могут!

– Я этих двух докупаю, и все, ладно? – сказала Надя. – У меня завтра экзамен.

Но как она ни спешила, а выбежала из Дома малютки только затемно. И бегом припустила, чтоб успеть к электричке. Свернула со двора на улицу и увидела – у тротуара стоит «лексус» Кибицкого. Она прошла мимо, «лексус» тронулся, окно в машине опустилось.

– Садись, я подвезу, – сказал Кибицкий, ведя машину рядом с ней.

Надя с независимым видом молча шла вперед.

Где-то вдали прогудела и проклацала проходящая электричка.

– Электричка ушла, ты опоздала, – сказал он.

– Будет другая, – бросила она на ходу.

– Следующая через час.

– А вы откуда знаете?

Он кивнул на свой мобильный:

– Я звонил, узнал расписание. Следующая в 21.20.

Некоторое время Надя молча и независимо шла рядом с машиной. Затем повернулась, открыла дверь и села в машину.

– Мне только до метро!

Кибицкий пожал плечами:

– До метро так до метро…

Машина отчалила от тротуара и набрала скорость, окно с правой стороны автоматически поднялось.

Надя сидела прямая как аршин, глядя строго вперед.

Кибицкий присмотрелся к ней сбоку и озадачился:

– Мне кажется, я тебя уже подвозил. А? На Красной Пресне…

– На Красной Пресне была другая, – мстительно ответила она.

– Да?.. Но я точно помню, что я… О! Вспомнил! Ты же актриса, во ВГИК поступала! Провалилась?

– Ничего не провалилась!

Он улыбнулся:

– Ну как же! Мне сказали, ты здесь стаж набираешь, в пединститут сдаешь. Значит, во ВГИК провалилась. Но это не страшно…

Почувствовав себя в ловушке, Надя нахмурилась:

– Никуда я не провалилась. Я в оба поступаю. И туда, и сюда.

– А! Ну, это правильно, детка. За двумя зайцами…

– Я вам не детка!

– Хорошо – Наденька.

– И не Наденька.

– А кто?

Она резко повернулась к нему:

– Я – Надежда! Ясно?

Он посмотрел ей в глаза:

– Чья?

Надя отвернулась:

– Ничья.

– Уже хорошо, – сказал он. – Ноль-ноль в нашу пользу.

Она удивилась:

– Как это?

Кибицкий не ответил. Некоторое время они ехали молча. Надю стало клонить ко сну. Кибицкий увидел это и нажатием кнопки включил музыку – какую-то расслабляющую мандолину с шумом прибоя и пением птиц.

Надя тут же напряглась:

– Что это?

– Радио.

Надя расслабилась:

– А-а-а…

Еще минуту она боролась со сном, заставляла себя держать глаза открытыми. И вдруг подскочила, испуганно щупая спинку своего сиденья.

– Ой, у вас машина горит!

– Это не машина, – ответил он. – Это «климат-контроль». Когда включаешь кондиционер, сиденье автоматически подогревается. Чтоб спина не мерзла. И попа…

– А-а…

Надя снова успокоенно уселась, изо всех сил стараясь удерживать глаза открытыми.

Кибицкий движением пальца чуть прижал на руле кнопку настройки радио, и расслабляющая музыка стала чуть тише.

– Устала?

– Я сутки работала…

– Можешь откинуть сиденье и поспать.

– Еще чего!

Но через минуту она уже спала.