Текст книги "Угрешская лира. Выпуск 3"

Ярослав Смеляков. «Нам время не даром даётся…»

17 сентября 1939 года части Красной Армии вошли в город Луцк…

 
Я родился в уездном городке
и до сих пор с любовью вспоминаю
убогий домик, выстроенный с краю
проулка, выходившего к реке.
 
 
Мне голос детства памятен и слышен.
Хранятся смутно в памяти моей
гуденье липы и цветенье вишен,
торговцев крик и ржанье лошадей.
 
 
Мне помнятся вечерние затоны,
вельможные брюхатые паны,
сияющие крылья фаэтонов
и офицеров красные штаны.
 
 
Здесь я и рос. Под этим утлым кровом
я, спотыкаясь, начинал ходить,
здесь услыхал – впервые в жизни! – слово
и здесь я научился говорить.
 
 
Так мог ли я, изъездивший полсвета,
за воду ту, что он давал мне пить,
за горький хлеб, за лёгкий лепет лета,
за первый день – хотя бы лишь за это —
тот городок уездный не любить?
 
 
Нет, я не знал беспечного покоя:
мне снилась ночью нищая страна,
бетонною, враждебною чертою,
прямым штыком и пулей разрывною
от сердца моего отделена.
 
 
Я думал о товарищах своих,
оставшихся влачить существованье
в местечках страха, в городках стенанья,
в домах тоски на улицах кривых.
 
 
Я вспоминал о детях воеводства,
где на полях один пырей возрос,
где хлеба – впроголодь, а горя – вдосталь
и вдоволь, вволю материнских слёз.
 
 
Так как же мне, советскому поэту,
не славить вас, бойцы моей земли,
за жизни шум – хотя бы лишь за это! —
хотя б за то, что в жёлтых тучах света
в мой городок вы с песнею вошли?
 

1939

 
Мы шли втроём с рогатиной на слово
и вместе слезли с тройки удалой —
три мальчика,
три козыря бубновых,
три витязя бильярдной и пивной.
 
 
Был первый точно беркут на рассвете,
летящий за трепещущей лисой.
Второй был неожиданным,
а третий – угрюмый, бледнолицый и худой.
 
 
Я был тогда сутулым и угрюмым,
хоть мне в игре
пока ещё – везло,
уже тогда предчувствия и думы
избороздили юное чело.
 
 
А был вторым поэт Борис Корнилов,—
я и в стихах, и в прозе написал,
что он тогда у общего кормила,
недвижно скособочившись, стоял.
 
 
А первым был поэт Васильев Пашка,
златоволосый хищник ножевой, —
не маргариткой
вышита рубашка,
а крестиком – почти за упокой.
 
 
Мы вместе жили, словно бы артельно.
но вроде бы, пожалуй что,
не так —
стихи писали разно и отдельно,
а гонорар несли в один кабак.
 
 
По младости или с похмелья —
сдуру,
блюдя всё время заповедный срок,
в российскую свою литературу
мы принесли достаточный оброк.
 
 
У входа в зал,
на выходе из зала,
метельной ночью, утренней весной,
над нами тень Багрицкого витала
и шелестел Есенин за спиной.
 
 
…Второй наш друг,
ещё не ставши старым,
морозной ночью арестован был
и на дощатых занарымских нарах
смежил глаза и в бозе опочил.
 
 
На ранней зорьке пулею туземной
расстрелян был казачества певец,
и покатился вдоль стены тюремной
его златой надтреснутый венец.
 
 
А я вернулся в зимнюю столицу
и стал теперь в президиумы вхож.
Такой же злой, такой же остролицый,
но спрятавший
для обороны – нож.
 
 
Вот так втроём мы отслужили слову
и искупили хоть бы часть греха —
три мальчика,
три козыря бубновых,
три витязя российского стиха.
 

1967

 
В какой обители московской,
в довольстве сытом иль нужде
сейчас живёшь ты, мой Павловский,
мой крёстный из НКВД?
 
 
Ты вспомнишь ли мой вздох короткий,
мой юный жар и юный пыл,
когда меня крестом решётки
ты на Лубянке окрестил?
 
 
И помнишь ли, как птицы пели,
как день апрельский ликовал,
когда меня в своей купели
ты хладнокровно искупал?
 
 
Не вспоминается ли дома,
когда смежаешь ты глаза,
как комсомольцу молодому
влепил бубнового туза?
 
 
Не от безделья, не от скуки
хочу поведать не спеша,
что у меня остались руки
и та же детская душа.
 
 
И что, пройдя сквозь эти сроки,
ещё не слабнет голос мой,
не меркнет ум, уже жестокий,
не уничтоженный тобой.
 
 
Как хорошо бы на покое,—
твою некстати вспомнив мать,—
за чашкой чая нам с тобою
о прожитом потолковать.
 
 
Я унижаться не умею
и глаз от глаз не отведу,
зайди по-дружески, скорее.
Зайди.
А то я сам приду.
 

1967

 
Светом солнечным, светом лунным,
майскими звёздами освещена
не только Люберецкая коммуна —
вся наша Родина, вся страна.
 
 
Солнечный свет. Перекличка птичья.
Черёмуха – вот она, невдалеке.
Сирень у дороги. Сирень в петличке.
Ветки сирени в твоей руке.
 
 
Чего ж, сероглазая, ты смеёшься?
Неужто опять над любовью моей?
То глянешь украдкой. То отвернёшься.
То щуришься из-под широких бровей.
 
 
И кажется: вот ещё два мгновенья,
и я в этой нежности растворюсь,—
стану закатом или сиренью,
а может, и в облако превращусь.
 
 
Но только, наверное, будет скучно
не строить, не радоваться, не любить —
расти на поляне иль равнодушно,
меняя свои очертания, плыть.
 
 
Не лучше ль под нашими небесами
жить и работать для счастья людей,
строить дворцы, управлять облаками,
стать командиром грозы и дождей?
 
 
Не веселее ли, в самом деле,
взрастить возле северных городов
такие сады, чтобы птицы пели
на тонких ветвях про нашу любовь?
 
 
Чтоб люди, устав от железа и пыли,
с букетами, с венчиками в глазах,
как пьяные между кустов ходили
и спали на полевых цветах.
 

1937

 
Если я заболею,
к врачам обращаться не стану,
Обращаюсь к друзьям
(не сочтите, что это в бреду):
постелите мне степь,
занавесьте мне окна туманом,
в изголовье поставьте
ночную звезду.
 
 
Я ходил напролом.
Я не слыл недотрогой.
Если ранят меня в справедливых боях,
забинтуйте мне голову
горной дорогой
и укройте меня
одеялом
в осенних цветах.
 
 
Порошков или капель – не надо.
Пусть в стакане сияют лучи.
Жаркий ветер пустынь, серебро водопада —
Вот чем стоит лечить.
От морей и от гор
так и веет веками,
как посмотришь, почувствуешь:
вечно живём.
 
 
Не облатками белыми
путь мой усеян, а облаками.
Не больничным от вас ухожу коридором,
а Млечным Путём.
 

1940

 
Мы не однажды ночевали в школах,
оружие пристроив в головах,
средь белых стен, ободранных и голых,
на подметённых наскоро полах.
 
 
И снилось нам, что в школе может снится:
черёмуха, жужжанье майских пчёл,
глаза и косы первой ученицы,
мел и чернила, глобус и футбол.
 
 
Мы поднимались сразу на рассвете,
сняв гимнастёрки, мылись у реки.
И шли вперёд, спокойные, как дети,
всезнающие, словно старики.
 
 
Мы шли вперёд – возмездье и расплата,
оставив в классе около стены
страницу «Правды» мятую, гранату,
размотанный кровавый бинт солдата —
наглядные пособия войны.
 

1941

 
Вот опять ты мне вспомнилась, мама,
и глаза твои, полные слёз,
и знакомая с детства панама
на венке поредевших волос.
 
 
Оттеняет терпенье и ласку
потемневшая в битвах Москвы
материнского воинства каска —
украшенье седой головы.
 
 
Все стволы, что по русским стреляли,
все осколки чужих батарей
неизменно в тебя попадали,
застревали в одежде твоей.
 
 
Ты заштопала их, моя мама,
но они всё равно мне видны,
эти грубые длинные шрамы —
беспощадные метки войны…
 
 
Дай же, милая, я поцелую,
от волненья дыша горячо,
эту бедную прядку седую
и задетое пулей плечо.
 
 
В дни, когда из окошек вагонных
мы глотали движения дым
и считали свои перегоны
по дорогам к окопам своим,
 
 
как скульптуры из ветра и стали,
на откосах железных путей
днём и ночью бессменно стояли
батальоны седых матерей.
 
 
Я не знаю, отличья какие,
не умею я вас разделять:
ты одна у меня, как Россия,
милосердная русская мать.
 
 
Это слово протяжно и кратко
произносят на весях родных
и младенцы в некрепких кроватках,
и солдаты в могилах своих.
 
 
Больше нет и не надо разлуки,
и держу я в ладони своей
эти милые трудные руки,
словно руки России моей.
 

1945

 
Нам время не даром даётся.
Мы трудно и гордо живём.
И слово трудом достаётся,
и слава добыта трудом.
 
 
Своей безусловною властью,
от имени сверстников всех,
я проклял дешёвое счастье
и лёгкий развеял успех.
 
 
Я строил окопы и доты,
железо и камень тесал,
и сам я от этой работы
железным и каменным стал.
 
 
Меня – понимаете сами —
чернильным пером не убить,
двумя не прикончить штыками
и в три топора не свалить.
 
 
Я стал не большим, а огромным —
попробуй тягаться со мной!
Как Башни Терпения, домны
стоят за моею спиной.
 
 
Я стал не большим, а великим,
раздумье лежит на челе,
как утром небесные блики
на выпуклой голой земле.
 
 
Я начал – векам в назиданье —
на поле вчерашней войны
торжественный день созиданья,
строительный праздник страны.
 

1946

 
Приснилось мне, что я чугунным стал.
Мне двигаться мешает пьедестал.
 
 
В сознании, как в ящике, подряд
чугунные метафоры лежат.
 
 
И я слежу за чередою дней
из-под чугунных сдвинутых бровей.
 
 
 Вокруг меня деревья все пусты,
на них ещё не выросли листы.
 
 
У ног моих на корточках с утра
самозабвенно лазит детвора,
 
 
а вечером, придя под монумент,
толкует о бессмертии студент.
 
 
Когда взойдёт над городом звезда,
однажды ночью ты придёшь сюда.
 
 
Всё тот же лоб, всё тот же синий взгляд,
всё тот же рот, что много лет назад.
 
 
Как поздний свет из тёмного окна,
я на тебя гляжу из чугуна.
 
 
Недаром ведь торжественный металл
моё лицо и руки повторял.
 
 
Недаром скульптор в статую вложил
всё, что я значил и зачем я жил.
 
 
И я сойду с блестящей высоты
на землю ту, где обитаешь ты.
 
 
Приближусь прямо к счастью своему,
рукой чугунной тихо обниму.
 
 
На выпуклые грозные глаза
вдруг набежит чугунная слеза.
 
 
И ты услышишь в парке под Москвой
чугунный голос, нежный голос мой.
 

1946

 
В детские годы в преддверии грозной судьбы,
Сидя за школьною партой, веснушчат и мал,
Я в букваре нашем заповедь: «Мы не рабы!» —
С детскою верой и гордостью детской читал.
Дальше вела меня века крутая стезя,
Марш пятилеток над вьюжной страною гремел:
«Мы не рабы! И рабами не будем друзья!» —
Я с комсомольцами в школе фабзавуча пел.
Выше шагай по расшатанной лестнице лет,
К царству грядущего братства иди напролом.
Как же случилось, что я, запевала-поэт,
Стал – погляди на меня – бессловесным рабом?
Не в чужеземном пределе, а в отчем краю,
Не на плантациях дальних, а в нашей стране.
В грязной одежде раба на разводе стою,
Номер раба у меня на согбенной спине.
 

1950-е гг.

 
До Двадцатого до съезда
Жили мы по простоте
Безо всякого отъезда
В дальнем городе Инте.
 
 
Там ни дерева, ни тени,
Ни песка на берегу —
Только снежные олени
Да собаки на снегу.
 
 
Но однажды в то окошко,
За которым я сидел,
По наитью и оплошке
Воробьишка залетел.
 
 
Небольшая птаха эта,
Неказиста, весела,
(есть народная примета)
Мне свободу принесла.
 
 
Благодарный честно, крепко,
Спозаранку или днём,
Я с тех пор снимаю кепку
Перед каждым воробьём.
 
 
Верю глупо и упрямо,
С наслажденьем правоты,
Что повсюду тот же самый
Воробьишка из Инты.
 
 
Позабылось быстро горе,
Я его не берегу,
А сижу на Чёрном море,
На апрельском берегу…
 
 
Но и здесь, как будто дома, —
Не поверишь, так убей! —
Скачет старый мой знакомый,
Приполярный воробей.
 
 
Бойко скачет по дорожке,
Славословий не поёт
И мои – ответно – крошки
По-достойному клюёт.
 

 
Я на всю честную Русь
заявил, смелея,
что к врачам не обращусь,
если заболею.
 
 
Значит, сдуру я наврал
или это снится,
что и я сюда попал,
в тесную больницу?
 
 
Медицинская вода
и журнал «Здоровье».
И ночник, а не звезда,
в самом изголовье.
 
 
Ни морей и ни степей,
никаких туманов,
и окно в стене моей
голо без обмана.
 
 
Я ж писал, больной с лица,
в голубой тетради
не для красного словца,
не для денег ради.
 
 
Бормочу в ночном бреду
фельдшерице Вале:
«Я отсюдова уйду,
зря меня поймали.
 
 
Укради мне – что за труд?! —
ржавый ключ острожный».
Ежели поэты врут,
больше жить не можно.
 

1968

 
Живя свой век грешно и свято,
недавно жители земли,
придумав фотоаппараты,
залог бессмертья обрели.
 
 
Что – зеркало?
Одно мгновенье,
одна минута истекла,
и веет холодом забвенья
от опустевшего стекла.
 
 
А фотография сырая,
продукт умелого труда,
наш облик точно повторяет
и закрепляет навсегда.
 
 
На самого себя не трушу
глядеть тайком со стороны.
Отретушированы души
и в список вечный внесены.
 
 
И после смерти, как бы дома,
существовать доступно мне
в раю семейного альбома
или в читальне на стене.
 

1967

Посвящения Ярославу Смелякову

Не больничным от вас ухожу коридором,

а Млечным Путём.

Я. Смеляков

 
Ярослав Смеляков неистовый…
Яра – его прозвание.
Сердце поэта чистое
гордо сквозь испытания
нёс он как символ стойкости
и не сошёл с тропы.
Эпика – резкой точности
пафос его борьбы.
Лирика – чудной тонкости
ткань непростой судьбы,
сплав сильных чувств и мыслей.
Но себя самого
в гениях он не числил:
Пушкин – кумир его.
 
 
Ярослав Смеляков неистовый…
Смелость – его стезя.
Строк искромётных, искренних
сердцу забыть нельзя.
Слово любви не продано,
хоть враги жестоки.
Благополучие отдано
жертвою за стихи…
Оставляя в них всё, что дорого,
он ушёл напролом
не больничными коридорами —
Млечным Путём.
 

1

 
Славный жизненной силой
Ярослав Смеляков,
И тебя подкосила
Ложь волков и оков.
 
 
В шестьдесят слишком рано
Покидать белый свет.
Но душевные раны
Не залечит поэт.
 
 
Твою юную славу,
Твой талант не любя,
Зависть, строя подставу,
Предавала тебя.
 
 
Но, ломая преграды,
Шёл судьбе поперёк.
Славу взял и награды
Ты на Божий порог.
 

2

 
А в году две тыщи пятом,
В знак любви к тебе моей,
Стала я лауреатом
Первой премии твоей.
 
 
Я стихом твоим согреюсь.
И, заглядывая вдаль,
Получить ещё надеюсь
Твою славную медаль.
 

С вдохновеньем наготове

Я пишу о Смелякове.

В чём же прав, а в чём не прав

Мой наставник Ярослав?

Поучал:

– Не надо гнуться,

Пресмыкаться, льстить, юлить.

Зависть, лесть к тебе вернутся

Музе жизни насолить!

Не хвались: «В веках останусь,

Зацеплюсь хотя б строкой!»

Был такой – двуликий Янус,

Ты ведь, парень, не такой.

Наберись-ка, брат, терпенья,

Будь уверен, собран будь.

Толку нет, коль от кипенья

Забурлит не кровь, а ртуть.

Ты, чай, не в рядах на торге,

Голос ввысь не возноси.

Восхваленья и восторги

Не ценились на Руси…

Речь запомнил, слово в слово,

Ярослава Смелякова,

Но в одном, признаюсь честно,

Мой наставник был не прав:

О врачах судил нелестно,

Честь их фразою поправ:

«Если я заболею,

К врачам обращаться не стану…»

Возразят мне – образ это:

Степь – постель, в окне – туман…

Слабость сильного поэта —

Чувства прятать от ума.

Не ответь врачам отказом,

Сколько жить ещё бы мог,

Сколько б выдал раз за разом

Нежных,

точных,

крепких строк!

Стало модно нынче в интернете

Смелякова мелочно хулить,

Как о человеке и поэте

«Правду-матку голую» рубить:

Был нахалом, мол, и грубияном,

Нецензурной лексикой грешил,

Крепко выпивал, в угаре пьяном

За столом бранился и чудил,

Был ревнив к успеху и тщеславен,

Ленину стихами плёл венок,

Но с Твардовским потягаться славой

Всё равно, мол, никогда не мог…

Отболели страсти те земные,

Низко и грешно их смаковать,

Но как в старой басне, моськи злые

На слона сбежались побрехать.

Смеляков не ангел был, конечно,

Только разве это важно нам?

Главное– мы слышим ритм сердечный,

Придающий жизнь его стихам.

На пластинке голос Ярослава

Хрипловат и задушевно прост.

Тщетно мосек тявкает орава:

Наш поэт идёт в свой полный рост.

Взгляд его небесно-васильковый

Устремлён на прапраправнучат.

Лучшие творенья Смелякова

В чистых душах песнями звучат.

Смелякоеские лауреаты

Валерий Аушев

Валерий Петрович Аушев – известный поэт и журналист, председатель правления Межрегиональной общественной организации «Содружество творческих сил», член Союза писателей и Союза журналистов России, главный редактор издательского центра «Ветеран Отчизны». Автор и составитель более 30 книг прозы и поэзии, сценариев телепрограммы «От всей души», документально-художественного телесериала «Звезда Ломоносова» и других; лауреат десяти профессиональных премий, в числе которых «Золотое перо Подмосковья» (2002), им. М.Ю. Лермонтова (2002), им. М.А. Шолохова (2005), им. Г.К. Жукова (2006), им. Я.В. Смелякова (2008). Имеет правительственные награды.

 
В полумиге от Москвы
Мы живём на расстоянии
Полумига от Москвы:
Томный вздох при расставании —
И уже в Угреше вы.
 
 
Что? Не так?! Мы не во времени,
Не в пространстве родились,
А в четвёртом измерении:
Скорость веры – наш девиз.
 
 
Семафоры, вехи, бакены
Безопасный правят путь.
А мы все, по сути, байкеры,
Одержимость – наша суть!
 
 
И в полёте одержимости,
Где свободы – не глоток,
А простор хвои́ и жимолости
И святой непогрешимости, —
Крутим за витком виток.
 
 
Так мы в жизни утверждаемся —
И в мудрёном, и в простом:
По спирали возвышаемся,
К Небу тянемся, растём…
 

 
Среди перистых облаков,
Как в скоплении скорбных морщин,
Два огромных глаза веков —
Непонятных рассудку глубин.
Этот взгляд – запредельности взор —
До сих пор нами непостижим,
Как и жуткий вселенский простор,
Как и то, что под ним и над ним.
 
 
Средь небесных морщин-облаков
Чей-то мудрый, пронзительный взгляд.
Не избавит от вечных оков
Ни зарю, ни восход, ни закат…
По загадочной воле судьбы,
Странной смены и дней и ночей
Всё живое и мы все – рабы
Этих непостижимых очей.
 

 
Коль невтерпёж природы захотелось,
Невероятных видов и красот,
Подняться над собой имейте смелость —
И дух вас по России понесёт.
 
 
Как терпок запах утренних черёмух,
Как светел мир занятий и затей!
В глубинке здесь легко встречать знакомых,
Сердечности распахнутых людей.
 
 
За речкой ближней, рядом с дачным домом
Вдруг ощутишь земли былинный дух,
Он неподвластен смутам и разломам,
Беспамятства и зла гася недуг.
 
 
Сам русский князь рукой приветно машет
И с поля битв несёт благую весть,
Что Русь жива среди лесов и пашен,
А русичам в веках – хвала и честь!
 
 
Пусть минул день, который был не промах,
Мы, разомлевшие от запахов и чувств,
В бревенчатых тех, рубленых хоромах
Зажгли простую русскую свечу!
 
 
И предки в крепких снах и в лёгких дрёмах
Нам сохранили лик земли родной,
Где колокольный звон и снег черёмух
Омыли душу трепетной волной!
 

 
Москворецкая пойма во весь окоём —
Живописней картины вовек не сыскать:
Сколь зелёных оттенков!
Бирюзой покорён,
Малахитом с прослойкою жёлтой песка.
 
 
От защитного цвета озёрной воды
До салатных листочков невянущих ив…
До чего же, мой край, примечателен ты,
До чего же равнинным раздольем красив!
 
 
Цвет иссиня-зелёный покоен и тих —
Цвет бодрящихся трав, неуёмной листвы,
Изумрудные тени от туч золотых
Набегают волнами до самой Москвы.
 
 
Камышовая стража стоит у озёр,
Верхом копий темнея в закатных лучах,
И сплетает звонарь звонкогласый узор,
Повисая на бронзовых колоколах…
 
 
Монастырские храмы в зелёной тиши
Весть благую окрест поспешат разнести,
Донести до моей православной души
О счастливом исходе в конечном пути.
 
 
Ни зелёная блажь, ни такая ж тоска
Ни за что не заманят в унынье и сплин…
Пока сердцу природа мила и близка,
Лишь она – и любовь моя, и Господин!
 

 
«Христос воскрес!» —
Ликуем днём весенним.
«Христос воскрес!» —
«Воистину воскрес!» —
Над Красной площадью,
Василием Блаженным
Пасхальный звон
Как благовест с небес.
 
 
И сам Христос
С большим крестом нательным,
Взяв посох веры,
С нами вышел в путь,
Простившись
С кротким образом настенным —
С иконным ликом,
Схожим с ним чуть-чуть.
 
 
Не диво ли,
Что от Кремля, отсюда
Отправился сейчас в дорогу он?
И совершилось обновленья чудо
Под трепетный пасхальный перезвон.
Простим же тех,
Кто нам мешал увидеть,
Открыть Христа
Священный лик для всех,
Кто призывал крушить и ненавидеть
В пылу мирских услад или утех.
 
 
Теперь все мы
Вновь обратились к церкви,
И сам Господь
Спешит на Пасху к нам,
И свечи в крестном ходе не померкли,
Дорогу освещающие в Храм.
 
 
В краях всея Руси и над Москвою
Витает Дух Святой среди небес,
Не знающий мгновения покоя.
Иисус Христос воистину воскрес!
 

 
– Однокрылый ангел, где твоё крыло?
Что с тобой случилось, что произошло?
– Возвращал я свету дитятко одно,
Но ему другое место суждено.
Там в просторе хладном бесконечный мрак,
Там за лучик света очень много драк.
И в противоборстве, чтоб дитя спасти,
Потерял крыло я, Боже мой, прости!
Я-то ведь поднялся на одном крыле,
А малыш остался в непроглядной мгле.
Не обрёл он солнца, не вкусил тепла,
Поглотила темень, схоронила мгла.
– Однокрылый ангел, и с крылом одним
Ты самим Всевышним и судьбой храним,
Чтоб прийти на помощь, чтоб спасти в беде…
– Где, кому я нужен? Никому. Нигде.
– Однокрылый ангел, так не говори,
Поднимайся в небо на крыле зари,
Ты седьмому небу будешь снова рад,
Кто спешит на помощь, тот всегда крылат!
 

Юрий Воротнин

Юрий Иванович Воротнин – заслуженный строитель России, член Союза писателей России, лауреат московских областных литературных премий имени Р. Рождественского (2010), имени Я. Смелякова (2010), автор поэтических книг: «Стихотворения 1973–2005» (2006), «На вечной дороге» (2010). Награждён Золотой Есенинской медалью.

 
Говорил, говорил – как слова доставал из колодца.
И заплакал потом, и давай причитать-голосить,
Будто горло пронзил наконечник стрелы инородца,
И рванула из горла тоска и печаль по Руси.
 
 
Не по родине плач, что гремела державным железом,—
По Руси, гой еси, что лишь в гусельных сказах жива,
Где семь вёрст до небес, только семь, но всё
лесом и лесом,
А за каждым кустом колдуны, ведуны, татарва.
 
 
Он плетёт языком, но какие узлы расплетает!
Отмывает слезами, что жизнь накоптила во мне.
Красно Солнце встаёт, Ясный Сокол с запястья взлетает,
И в воде не тону, и опять не сгораю в огне.
 
 
Я семь вёрст пролечу, отобьюсь, отмолюсь по дороге,
Меч заветный в руках, сапоги-скороходы не жмут.
И увижу свой дом, и узнаю родных на пороге,
И услышу, как птицы и ангелы вместе поют.