Текст книги "Черный Спутник"

– И вас рисовал? – уточнил Лёвка.

Рене лишь сокрушённо вздохнул.

– Так не платили бы ему, – посоветовал Лёвка. – Вон господ Мегид какой-то деятель вылепил в церкви. Помните четырёх фарфоровых пупсов? Так они, говорят, тоже отказались платить – оттого, что пупсы не похожи.

– Я не платил Караваку, – усмехнулся Рене, – но и это меня не спасло. Он мне эту мерзость подарил.

– Лёвка, у тебя сейчас нос загуляет, – напомнил Мора, – и уши у людей совсем не там. Папи, вы только не огорчайтесь, вы не такой, вы гораздо красивее.

За ужином Рене не мог ничего есть – несчастный абстинент – и развлекался по-иному. Он не сводил магнетических, трагических бархатных глаз с Аделаисы Мегид, благо сидели они напротив. Девица Мегид покорно пунцовела, млела и таяла. «Вот дура, – думал Мора, – папи мухомор мухомором. А она, кажется, готова дать ему… не только иезуитскую рясу».

– Госпожа Аделаиса, – начал Мора – он включил всё своё обаяние и всё равно понимал, что до чёртова Рене ему как до неба, – сегодня я пытался совершить променад по галереям вашего волшебного дома и обнаружил, что доступ закрыт во все башни, кроме той, в которой мы с вами имеем честь находиться. Неужели в остальных башнях никто не живёт?

– Все в отъезде, – пояснила Аделаиса. Она почти не ела, ёрзала, словно что-то терзало её неотступно. – Хозяйка этой башни – моя приёмная мать, Пестиленс Мегид, а в другие башни нам доступа нет, господа Мегид хоть между собою и родственники, но совсем не друзья.

– Я видел в церкви неподалёку забавный барельеф, изображающий хозяев этих мест, – вспомнил Мора.

– Совсем непохожи, – рассмеялась Аделаиса, – тётушка Беллюм грозилась явиться в ту церковь с молотком и разнести в кашу этих болванов. Она склонна к эскападам и аффектам, наша тётушка Беллюм.

Рене поднял голову от тарелки. Он ничего не ел, но столь красиво ковырял еду вилкой, что хотелось на это смотреть, и Аделаиса никак не могла удержаться – смотрела.

– Пестиленс и Беллюм, – проговорил Рене тихим, но таким отчётливым голосом, – Чума и Война. А двое ваших других – Голод и Смерть?

– Вы всё же знакомы? – воскликнула Аделаиса.

– Вовсе нет, – летуче улыбнулся Рене, – но я встречал уже господ, подобных господам из дома Мегид. У меня был друг по имени Десэ, Смерть, и не удивлюсь, если окажется, что они с вашим дядюшкой Мотом Десэ-Мегид дальние родственники.

– Никогда не слышала, чтоб у дяди была родня, кроме нас, – удивилась Аделаиса.

– У папи старческие фантазии, – сердито проворчал Мора. – А барельеф всё же хорош. На нашего кучера он произвёл неизгладимое впечатление. Он даже зарисовал эти фигуры по памяти.

– Ваш кучер художник? – рассмеялась Аделаиса. – У него несколько… разбойничий вид. Неужели в нём живет артистическая душа?

– Ещё какая! – признал Мора. – Лев сегодня изобразил нашего Рене – углём, в стиле старых мастеров.

– Я не смог сдержать слез, – вздохнул Рене, – так меня ещё никто не рисовал.

– Я хотела бы это видеть! – вскричала Аделаиса с детским задором.

– Вы же пообещали составить нам партию, фройляйн, – напомнил Мора. – Перед тем как бросить карты, мы покажем вам и шедевр графического искусства. Для вдохновения.

– О да! – согласилась их юная хозяйка.

В гостиную парочка Шкленаржей явилась чуть раньше хозяйки дома – в комнате лишь молчаливый Кристоф зажигал дополнительные свечи, демонстрируя свой отнюдь не медальный профиль.

– Вам бы попридержать коней, папи, – полушёпотом посоветовал Мора, перебрасывая в руках папку с наброском. – Ей лет шестнадцать, не больше, а вы у нас старый гриб. Грешно…

– А что я могу? – пожал плечами Рене. – Я же ничего нарочно не делаю, я просто есть.

– Кокетка, – проворчал Мора. – Греховодник.

Он отошёл к камину и засмотрелся на два женских портрета над ним – на одном была нафуфыренная умильная красотка в платье эпохи Руа Солей, а на втором – суровая монахиня с губами, сложенными в куриную гузку.

– Как вы думаете, папи, эти две дамы родственницы или просто похожи?

– Это одна дама, – сказал Рене, казалось, и не глядевший на портреты.

– Это одна дама, – подтвердила, входя, Аделаиса. – На портретах моя мать, аббатиса Ремиремон. Впрочем, на правом портрете она ещё мадемуазель де Лильбон.

Рене нахмурился, вспоминая что-то, а Мора шагнул к Аделаисе и раскрыл перед ней папку со злосчастным портретом.

– Вот, фройляйн Мегид, плоды трудов нашего юного дарования.

– Ах, бедняжка Рене! – воскликнула, смеясь, Аделаиса. – Он вас не пощадил!

– Мальчик старался, – вкрадчиво прошелестел Рене, – так будем к нему снисходительны.

– Вы святой, Рене, – прошептала Аделаиса с нежностью, подражая интонации Рене. – Я могу лишь попытаться залечить нанесённую рану и нарисовать вас ещё раз – вдруг да выйдет чуть более похоже. И вас, Алоис, если вы не против – должен получиться недурной парный портрет.

– Благодарю вас, фройляйн Мегид… – Рене взял руку Аделаисы и поднёс к губам. – В любое время мы явимся по вашему зову и послужим вам самыми благодарными моделями. Если только завтра не…

Он запнулся, и глаза его сделались бездонно-трагическими.

– Что – не? Продолжайте! – привычно зардевшись от поцелуя, спросила Аделаиса.

– Мой сынишка, вот этот Алоис, – Рене укоризненно кивнул на Мору, всё хихикавшего над раскрытой папкой, – завтра должен отдать карточный долг. Если бы то были деньги – мы бы горя не знали. Но глупый мой мальчишка играл на желание – завтра он должен явиться в дом своего кредитора в одежде иезуита и отслужить мессу.

– И что же вам мешает? Вы не католик, верно? – обратилась Аделаиса к Море, и тот торопливо принял смущённый вид.

– Увы, – убито проговорил Мора, – мы лютеране, и я, и папи. Лёвка-художник – тот вообще адепт ортодоксальной церкви. Я погиб…

– Погодите умирать, – рассмеялась Аделаиса. – Я отлучусь, подождите!

И почти бегом устремилась прочь из комнаты.

Мора подмигнул Рене, тот прошептал в ответ:

– Не гримасничай – нос отвалится.

И Мора в отместку показал ему портрет из раскрытой папки.

Рене скривился.

– Готовься – теперь и фройляйн изобразит нас в своей манере… Ты бы это видел – как она умеет писать носы и руки!

– Тише, – по коридору послышался топот каблучков.

Аделаиса влетела в гостиную, держа в руках сложенную рясу и поверх неё – стопку книг. Венчала сию пирамиду маленькая блестящая дароносица.

– Вот, господа, ваше спасение! – девушка торжественно возложила стопку на инкрустированный ломберный столик. – Только, умоляю, верните всё в целости! Всё это вещи моего отца. Он будет в ярости, если что-то пострадает.

– Неужели ваш отец монах? – не удержался от вопроса Мора.

– Он генерал Общества Иисуса, – ничтоже сумняшеся провозгласила Аделаиса, кажется, даже с гордостью.

Мора и Рене переглянулись, и Рене, обычно холодный и невозмутимый, отчего-то казался потрясённым и растерянным. Мора даже ощутил злорадство.

– Кристоф, унеси эти вещи в покои господ Шкленарж, – тем временем повелела хозяйка и воскликнула, ударив в ладоши. – Обещанная партия! Во что вы предпочтёте играть, господа, – фараон, экарте?

На встречу с госпожой Кошиц Мора не наклеил носа и коня не стал брать – дабы не привлечь лишнего внимания псоглавца Кристофа. Чёрной тенью выскользнул он из ворот, перешёл реку по воде аки посуху – над мостом воды всё ещё оставалось по щиколотку – и с мокрыми ногами и сумою за спиной устремился к дому господ Кошиц. В суме болтались две священные книги и дароносица с облатками. За идею с облатками Мора мысленно поблагодарил изобретательную будущую вдову.

«А ведь я должен буду её исповедовать…» – подумал Мора и про себя невесело рассмеялся.

Впрочем, исповедь оказалась формальностью, и плебейская пономарская латынь Моры прошла в семействе Кошиц на ура – настоящей здесь, видать, не слыхали. На домашней мессе присутствовали только супруги Кошицы и пожилая тётушка-компаньонка, судя по всему, дуэнья и тюремщица молодой жены хозяина. Мору трясло весь спектакль, и не только из-за мокрых ног – не впервые он убивал за деньги, но сейчас всё было обставлено столь наивно и торжественно, и почести, оказанные лже-иезуиту в этом доме, ранили Мору в самое сердце.

«Нужно было Рене к ним идти, – думал Мора. – У него ведь нет ни души, ни сердца».

Суровый седой Кошиц, похожий на черепаху, трепетал перед заезжим горе-пастором, и у Моры дрогнула рука, когда он вкладывал в доверчиво открытый рот заранее пропитанную ядом просфору.

«А ведь ты мечтал об этом, – сказал сам себе Мора. – Именно о таком будущем ты грезил в ярославском остроге, и вот – дождался. Хорошо ли тебе сейчас?»

Спектакль окончился, Мора собрал в заплечный мешок свой священный инвентарь и на прощание протянул хозяевам руку – для поцелуя. От поцелуя свежеубиенного Кошица Мору передёрнуло – он едва сдержал тошноту.

Завтра герр Кошиц проснётся печален и ещё неделю будет печален. На вторую неделю у него заболит голова, нахлынет жар, но вскорости пройдёт – особенно если пустить кровь. Он всё ещё останется печален, но, наверное, привыкнет. А к концу второй недели встанет сердце. Господа Шкленаржи к тому времени доедут уже до Вены.

Мора шёл по дороге – мимо церкви, мимо вязов, облепленных омелами, и в обуви его мерзко хлюпала вода. И на душе тоже мерзко хлюпало – не иначе, совесть. Хитрая баба Кошиц не взяла грех на душу, не решилась травить мужа, всё пришлось проделать самому Море.

«Вернусь в Кёниг, – подумал Мора, – куплю дом, заведу выезд, как у графа Делакруа. Каждый день буду писать Матрёне письма. Лёвка нигде не пропадет, а Рене спит и видит, чтобы мы все от него отвязались. Наступит счастье у старого хрена».

Предстоящая поездка в Вену обещала довольно барышей, чтобы завершить карьеру – всем четверым, включая господина Плаксина. По дороге к дому Мора заглянул в гостиницу – Плаксин ещё не прибыл – и по старой привычке стянул со стола газету. Всё-таки не зря утверждают, что знания – сила.

Мора, разбрызгивая воды, пересёк мост, просочился в ворота, и тут ожидало его разочарование – чёрный ход был закрыт, и кошмарный Кристоф не спешил отворять, то ли спал, то ли прогуливался где-то.

Мора отыскал на поясе загогулину, служившую и отмычкой, привязал на всякий случай перед уходом, как чувствовал, – поковырялся в замке и вошёл. В доме было темно и тихо, не слыхать ни хозяйки, ни гостей. Мора бесшумно двинулся было к своим покоям, и тут галерея залилась сиянием. Мора задрал голову и узрел удивительную фигуру, наподобие озарённого гриба. Примерно так изображают неопытные живописцы схождение благодатного огня. Высокая фигура в балахоне, в шляпе с очень широкими полями, сплошь облепленными горящими свечками, обратилась к Море голосом Аделаисы Мегид:

– Господин Шкленарж! Мы ждём вас позировать, я и ваш отец.

«И почему я именно так и предполагал?» – сердито подумал Мора.

– Я переодену свой маскарадный наряд и тотчас явлюсь, любезная фройляйн.

– Мы ждём вас! – повторила Аделаиса и медленно удалилась, унося свой пылающий венец.

Мора ворвался в комнату, снял и сложил рясу, принарядился и наклеил нос. Хотел было надушиться, чтобы позлить Рене – тот не переносил парфюмов, – но передумал. Подправил краску на лице, уложил по-иному волосы и взял в руки вновь сложенное горочкой добро отца-иезуита – вернуть хозяйке.

Рене, конечно же, позировал Аделаисе – изящный, с напудренными волосами, в лучшем своём жилете. Аделаиса уже принялась за краски, шляпа со свечами нужна была ей, оказывается, чтобы освещать холст.

– Прошу вас, Алоис, – пригласила художница, – встаньте за спинкой кресла, если вас не затруднит. Я оставила для вас место в своей композиции.

Мора встал за спинкой кресла, в котором сидел Рене.

– Я спиной чувствую твою ненависть, – прошептал Рене, – сынуля.

– Я не задушил вас после Ярославля, – тоже шёпотом отвечал Мора, – а теперь вот вряд ли решусь.

– О чём вы шепчетесь? – ревниво спросила Аделаиса.

– Обсуждаем, что должно получиться, – отвечал Рене. – У меня на мызе висел похожий по композиции портрет – я и мой брат Гасси. Наверное, этот портрет до сих пор там висит.

Он замолчал, но Мора в своей голове как будто услышал продолжение этого предложения: «портрет остался, а ни Гасси, ни меня – уж нет… в живых».

– Что такое мыза? – спросила Аделаиса.

– Что-то вроде имения. Знаете пословицу – где имение, а где вода?

– Впервые слышу. А получиться у нас должно что-то вроде портрета за вашей спиной – он всегда меня вдохновлял.

Мора развернулся на каблуках, чтобы посмотреть, а Рене извернулся, сидя на месте – он умел перекручиваться в талии, как змея. На стене среди набросков и эскизов висел небольшой портрет, изображавший двух мужчин в старинной одежде. Один сидел в кресле, другой стоял за его спиной, и оба выглядели неоднозначно. Сидящий облачён был в одежду иезуита, но без креста на груди, и волосы его, пепельные и очень длинные, переброшены были на одно плечо, как у щёголей елизаветинских времен. Черты его были правильны, но очень холодны и безжизненны – словно у трупа, удерживаемого для портрета специальным штативом. Господин за его спиною, напротив, змеино так улыбался. На нём был парик с коком, напоминающий львиную гриву или копну сена – по давнишней придворной моде «короля-солнце».

– Старые знакомые! – умилился Рене. – Аббат де Лю и шевалье Десэ-Мегид.

Он проговорил это спокойно, а бедная художница чуть не выронила кисть.

– Вы всё-таки знакомы?

– Да нет же, фройляйн, – устало повторил Рене и повернулся обратно, – не такой же я старый… Ваш портрет года семидесятого, писан ещё прежде, чем начато было дело о ядах. Нет, я попросту видел вашу картину прежде. Мой наставник, месье Десэ, показывал мне гравюру с этого портрета. Давно, ещё в пору моей цветущей юности и алхимического ученичества. Шевалье был его братом, но не родным, а то ли сводным, то ли двоюродным, а падре де Лю – он был чем-то вроде патрона того шевалье, если мне не изменяет память.

– Верно, – отвечала заворожённо Аделаиса, – падре и есть мой отец. А шевалье – тот самый Мот Десэ-Мегид, что живёт в этом доме в одной из башен.

Мора легко сложил в уме два и два – сколько лет миновало с семидесятого года, если на дворе год шестьдесят второй, и уже следующего века.

– Ваш отец жив? – спросил он художницу, но та лишь отмахнулась от его вопроса, чтобы самой звонко и требовательно спросить у Рене:

– Откуда у вас была такая гравюра?

– Из книги герцога Сен-Симона. В своих знаменитых мемуарах он рассказывает историю мадемуазель Лильбон и падре де Лю, – ответил Рене. – Впрочем, вы-то, их дочь, несомненно, тоже её знаете, эту историю.

– Я знаю эту историю, Рене, – кивнула Аделаиса. – Это наша легенда, семьи Мегид – история моего появления на свет. И мне очень хочется услышать от вас ту версию, которую знаете вы. Расскажите, чтобы я могла сравнить – и да, я знаю, что история необычна и весьма пикантна. Вы меня ею не оскорбите. Только прошу – не вертитесь так во время рассказа, а не то я преуспею не более, чем ваш кучер Лев.

Рене выпрямился в кресле и начал свой рассказ, неторопливо и тщательно проговаривая слова – словно придворный чтец, читающий королю на ночь (Мора не сомневался, что в биографии Рене было и такое):

– Эта история рассказана в мемуарах герцога Сен-Симона, но мой домашний учитель, месье Десэ, утверждал, что лично был её свидетелем. И, вернее всего, кривил душою – будь он там, на момент рассказа он достиг бы уже мафусаиловых лет. А господин Десэ был вполне себе моложавым негодяем. Да и рассказ его не так чтобы отличался от повести в герцогской книге – вернее всего, мой учитель попросту вызубрил главу из книги наизусть. Итак, случилась эта история в предместье Сен-Клу, недалеко от замка знаменитого Месье, младшего брата «короля-солнце». Компания придворных собралась для отправления чёрной мессы: сам Месье, его миньон шевалье де Лоррен, герцог Водемон и две племянницы герцога, де Лильбон и д’Эпине. Служили мессу аббат Гибур и небезызвестная ведьма Катарина Десэ по прозвищу Мон Вуазен. Мой Десэ утверждал, что он – сын этой самой Катарины, но я не стал бы опрометчиво доверять его хвастовству. Тело юной госпожи Лильбон служило алтарём, на котором, по традиции, приносится жертва. Не знаю, кого принесла в жертву Мон Вуазен, младенца или чёрную курицу, но кровь пролилась на алтарь, и колдунья трижды провозгласила имя Сатаны. Satan, oro te, appare te rosto! Veni, Satano! – Рене проговорил сатанинское заклинание с явным аппетитом. – Тут же двери распахнулись, и на пороге перед взорами изумленных дьяволопоклонников явился аббат де Лю, тогдашний посланник Ватикана. За спиною его стоял шевалье Десэ-Мегид, давний приятель аббата. «Катрин, – произнёс с гневом де Лю, – твои призывы были весьма настойчивы, они вынудили меня прервать разговор с королём и в спешке сорваться к тебе из Версаля. Ты проливаешь кровь и зовёшь меня, и мне приходится – хочу я того или нет – явиться на твой зов. Ради чего же ты зовёшь меня – стоит ли оно – брошенных дел, прерванной беседы, потерянного времени, моих разрушенных планов?» Напомню, что все участники мессы были в масках, и вряд ли явление злобного папского порученца смогло бы им повредить. Кое-кто из присутствующих решил, что де Лю не в себе, но Мон Вуазен, всегда спокойная и бесстрашная, вдруг перепугалась. Она рухнула на колени и принялась молить легата о прощении, и весь ее вид свидетельствовал о смертельном страхе. Когда и аббат Гибур вдруг рухнул без чувств, придворным греховодникам стало не по себе. Де Лю сделал движение рукой, прочертив в воздухе огненный след, по-латыни пожелал смерти лежащим у его ног колдунье и аббату и в гневе вышел прочь. Десэ-Мегид с ехиднейшим видом поспешил за ним. Впрочем, этот ехиднейший вид был при нём всегда – вы можете судить по его портрету. Придворные смотрели им вслед, как соляные столпы, и только девица Лильбон отбросила свечи, что держала в руках, накинула на себя плащ и выбежала следом за уходящим де Лю. Наверное, в доброте душевной она пыталась умолить папского посланника отменить произнесённое проклятие. И, скорее всего, девушка верила – раз де Лю явился на зов Мон Вуазен, значит, он и есть тот, кого колдунья пыталась призвать. Никто не знает, о чём говорили девица Лильбон и господин де Лю. Через полчаса мадемуазель вернулась. Горе-люцефериты благополучно возвратились в замок Сен-Клу. Но не прошло и года – Мон Вуазен и аббат Гибур были арестованы по знаменитому делу о ядах, Мон Вуазен окончила свои дни на костре, а аббата, если мне не изменяет память, придушили в тюрьме…

– Я продолжу вашу историю, – тихо сказала Аделаиса. – Девица Лильбон не раз и не два виделась потом с падре де Лю. После приключения на чёрной мессе они сделались добрыми друзьями. Знаете, Рене, де Лю не случайно явился на зов своей жрицы. И я, появившаяся на свет как плод этой доброй дружбы, – первое тому доказательство. – Аделаиса горделиво выпрямилась и продолжила. – У истории есть и предыстория. Как-то в Версале, в лабиринте из подстриженного лавра, мадемуазель Лильбон посетовала своему спутнику, что вряд ли когда-нибудь выйдет замуж: «Мой жених должен быть сам дьявол, чтобы соответствовать запросам моих родных». За стеной из лавра раздался смех – шевалье Десэ-Мегид услыхал её слова и не сдержался, рассмеялся. А папский посланник рядом с шевалье – они были неразлучны – просто её услышал.

– Вы мистификатор, милая Аделаиса, совсем как мой покойный учитель Десэ, – мягко посетовал Рене. – Вам должно быть очень много лет, если вы родились в пору дела о ядах.

– Я не знаю, отчего так, – ещё тише, смущённо отвечала художница, и свечи на её шляпе затрепетали. – Может, мы, как русалки, живём по триста лет? Те, с кем я выросла, давно в могиле, а я по-прежнему вижу в зеркале румяную юную девочку и не знаю, верить ли глазам…

– Простите, но я-то, старый агностик, никак не могу вам поверить, – сокрушённо вздохнул Рене. – Я не умею верить в подобные вещи. Это всё равно что уверовать в бога.

– А я верю, – встрял Мора. – Вот графу Сен-Жермену уже сто лет пятьдесят, как он сам всегда говорит. Но никто его этим не попрекает.

– Вы сравниваете меня с этим прохвостом, милейший Алоис? – оскорбилась Аделаиса.

– Сынуля шутит, – успокоил её Рене. – Но как же вы попали в дом Мегид?

– В монастырь Ремиремон, где мать моя была аббатисой, пришла болезнь. Чёрная оспа. Все умерли от этой болезни, и аббатиса, и все монахини, а меня забрали Мот и Пестиленс.

– Вас забрали с собою Смерть и Чума? Кажется, я начинаю вас понимать… – Рене лукаво улыбнулся. – И мне даже нравится такая игра.

В дверь мастерской тихонько постучали.

– Кристоф зовёт нас на ужин, – с явным облегчением произнесла Аделаиса. – Мы закончим портрет завтра, если вы не против, господа.

После ужина Кристоф внёс в комнату кувшины с водой для умывания, и как только он вышел, Мора закрыл за ним дверь.

– Если Плаксин завтра не явится, придётся оставить ему письмо и добираться до Вены самим, – зло сказал Мора. – Чёртов Кошиц… От истории с Кошицами меня тянет блевать. Я прежде никогда не убивал – человека, верящего мне всецело. И никогда ещё я не был так себе противен. Эта его дурацкая доверчивая рожа – она всё стоит у меня перед глазами. Это всегда так, папи?

– Погоди, вот старина Кошиц умрёт – и будет сидеть в ногах твоей постели, и говорить с тобой, – с грустной насмешкой предсказал Рене. – Каждую, каждую ночь!

– А кто сидит на вашей постели?

– Представь себе, он у меня всего один, человек, принявший смерть из моих рук, вернее, не принявший от меня противоядия. Ведь позволить умереть и убить это одно и тоже, Мора, – отвечал Рене очень тихо, он смыл с лица краску и теперь расчёсывал волосы блестящей чёрной щёткой. – Двенадцать остальных моих жертв убили и вовсе другие руки, но, поверь, я всё равно помню каждого из них. И, боюсь – не так много времени пройдёт, как все они встретят меня за гробом. Ты зря просил такой жизни, Мора. Не понимаю, как вообще её можно было желать.

– Но вы же сами, Рене…

– Я не выбирал, быть мне отравителем или нет. – Рене отложил щётку и вновь собрал волосы в косу. – Я родился таким. Мой отец нанимал нам, троим братьям, специального учителя, вот этого самого люцеферита Десэ, как другим детям нанимают математиков и танцмейстеров. Мой отец умер от собственного яда, случайно принёс на манжете – от реторты в тарелку. А мой брат, Гасси, тот, что со мной на портрете, – он умер из-за меня. Он был отравлен, и я любезно позволил ему умереть, в болезни и великой печали. Оттого, что уже променял его на другого. Я должен был выбрать из них двоих, и выбрал, а того ли – бог весть? Я и сейчас не знаю. Ты спишь, Мора, и видишь сны, а я каждую ночь говорю со своим Гасси, уже тридцать лет.

– А я теперь буду говорить с господином Кошицем… – Мора сбросил кафтан, и из кармана вывалилась газета. Мора поднял газету и заглянул в театральные новости. – На какую оперу мы отправимся в Вене, папи? Тут две на выбор – «Жизнь во грехе» и «Альцина». Я предлагаю «Жизнь во грехе».

– Отличная идея – встретиться со всеми в опере, в графской ложе, – оживился Рене. – Ты бываешь гениален, Мора. Плаксин раздобудет нам эту ложу через своего патрона, графа Арно, и все наши дела в Вене завершатся одним днём. Дай мне газету, малыш.

Мора протянул ему листок.

– Конечно же, «Альцина», – с упоением выговорил Рене название оперы. – Я пытался ставить Генделя у себя дома, но потерпел фиаско. А при дворе царил мой тиран Арайя, при нём я не смел и заикнуться о Генделе. Он бы год обливал меня ревнивым презрением. Конечно же, Гендель, «Альцина», милый мой Мора, я хоть увижу, какова она на самом деле, вся, целиком, а не четыре арии украдкой…

Рене перевернул газету, пробежал глазами международные новости.

– Что с вами, папи? – воскликнул Мора.

Рене так сжал кулак, что с ладони закапала кровь, и алой струйкой уже лилась за манжет. Рене с ледяным и безучастным лицом отложил газету.

– Наш русский король-олень, вернее, царь-олень, принял в Петербурге вельмож, милостиво возвращённых из ссылки. Бирона и Мюниха. Если бы господа Лёвенвольд и Остерман не изволили в ссылке окочуриться, их бы тоже ожидало триумфальное возвращение.

– Не грустите, папи, – утешил его Мора, – господин Лёвенвольд обречён был окочуриться. Доктор с поручиком уже сговаривались дать ему по тыкве и разъехаться по домам.

– Ты уверен? – проворчал Рене, но заметно веселее. – Обидно думать, что дюк Курляндский возвращается в своё герцогство опять в чинах и в славе, а я скитаюсь по задворкам, без имени, без титула, даже без личного врача…

– Это без которого? Который собирался вас убить?

Рене стёр с ладони кровь, улыбнулся и вдруг скосил глаза и поднял брови, указывая Море на что-то – на гобелен на стене. Мора вгляделся – у охотника на гобелене прорезался живой блестящий глаз и вовсю таращился на гостей. Мора показал глазу кулак – глаз тут же спрятался.

– Легко ты его, – позавидовал Рене. – А я всё думал, что с ним, таким, делать? Знаешь, Мора, если тебе так уж жаль твоего Кошица – но только одного единственного Кошица, и всё, – отвези ему завтра пилюлю митридата и скорми как-нибудь. Ты хитрый, ты придумаешь. Это малодушие, слюнтяйство и вообще фу, но если уж тебе так не хочется видеть старину Кошица всю жизнь у своих ног – я тебя понимаю. Как твой горе-учитель, могу благословить питомца на позорное деяние…

Мора покосился на гобелен – не вернулся ли глаз – пантерой пересёк комнату, склонился над креслом Рене, сгрёб в охапку своего хрупкого учителя и с чувством поцеловал. Тот вывернулся из объятий и произнёс с добродушной брезгливостью:

– Вот уж не думал, сынок, что и ты у меня окажешься – buzeranti…

В просторной прихожей дома Мегид Мора и Лёвка упражнялись в фехтовании. С милостивого разрешения хозяйки у пустотелых рыцарей были отняты их тупые мечи, и теперь фехтовальщики отрабатывали выпады, преследуя друг друга на мозаичном полу. Рене сидел в кресле, симулировал арбитраж и время от времени награждал фехтовальщиков язвительными комментариями.

Рене этим утром умирал от мигрени, но, как гордый потомок крестоносцев, не подавал вида. Всю вторую половину ночи Рене простоял у раскрытого окна, ожидая Мору – тот, после благословения учителя, той же ночью вылез в окно и устремился к дому Кошицев исправлять содеянное.

Рене обо многом вспомнил и передумал, вдыхая влажную апрельскую морось, запах прошлогодних листьев и оттаявшей земли. Ледяная петербургская весна, снег за окном, крылатый всадник на лучшей в городе лошади… Jeune ´etourdi, sans esprit, mal-fait, laid… Кровь на губах, и человек, уходящий по анфиладе комнат – прочь, навсегда. Наверное, именно за воспоминания он и расплачивался сейчас этой утренней мигренью.

Мора вернулся, и Рене помог ему влезть в окно, хоть и не было в том необходимости – Мора перемещался по карнизам, как кот.

– Вы ждали меня, папи? – удивился Мора.

Он закрыл ставни и задёрнул шторы.

– Всё-таки я виновник твоей эскапады, – признался Рене, забираясь, наконец, под одеяло. – Герр Кошиц будет жить?

– Должно быть, выживет. Я всыпал митридат в воду в стакан на его прикроватном столике, дед проснулся от шороха, и я даже видел, как он выпил эту воду. – Мора уселся на свою кровать и принялся раскачиваться на матрасе. – Папи, не спите. Я ведь не зря ходил. Плаксин приехал – я видел возле гостиницы его лошадь.

– Вот именно его лошадь? – не поверил Рене.

– Я же цыган, папи, – напомнил Мора. – Есть надежда, что завтра мы покинем этот проклятый Армагедвальд.

И вот Мора порхал, как бабочка, демонстрируя выпады и туше, а Рене умирал. С галереи сошла Аделаиса, румяная и свежая, словно богиня утренней зари, и опустилась в соседнее кресло.

– А почему вы не фехтуете, Рене? Я могла бы вызвать Кристофа, вам в пару, или даже сама…

– Я слишком стар для таких экзерсисов, фройляйн, – устало отозвался Рене. – И потом, я теоретик в этом деле, но не практик. В Лифляндии у меня был учитель фехтования, и я чуть не остался без глаза, как принцесса Эболи.

– Разве Шкленарж – лифляндская фамилия? – делано удивилась Аделаиса, и Рене отвечал ей всё так же устало:

– Вы же давно всё поняли, фройляйн, оставьте в покое бедных Шкленаржей.

– Я догадалась, что Алоис не ваш сын, – задумчиво произнесла Аделаиса. – Вы немец, он француз, вы дворянин, а он – бог весть, но точно не дворянин. Я же вижу, как он фехтует – как пират.

– Агрессивный кёнигсбергский стиль, – оценил Рене, – по-своему хорош, ничего лишнего.

Бесшумно приблизился Кристоф, протянул Рене записку.

– Прошу прощения, фройляйн Мегид… – Рене распечатал записку и пробежал глазами. – Наш банкир прибыл в гостиницу. Этим вечером мы должны отправиться дальше, в Вену, все вместе. Боюсь, ваш чудесный портрет так и не будет закончен.

Фехтовальщики бросили своё занятие и стояли, вопросительно глядя на Рене.

– Сложите оружие, – велел Рене, – и готовьте карету. Мы должны подхватить господина Плаксина у гостиницы в половине девятого. Вечера.

Мора и Лёвка синхронно вложили мечи в рыцарские ножны и практически строем вышли на улицу.

– Простите, прекрасная Аделаиса, – почти нежно извинился Рене, – но и я вынужден буду оставить вас. Пока мальчики готовят карету, я должен уложить наши вещи.

– Погодите, Рене!.. – Аделаиса взяла его за руку с такой страстью, что звякнули друг об друга драгоценные перстни. – Я хотела попросить вас о помощи.

– Я ваш должник, фройляйн.

Рене смиренно склонил голову.

Аделаиса не сводила с него глаз – морщины делали лицо Рене похожим на старинный китайский фарфор, покрытый трещинами, но оттого всё-таки не менее прекрасный. Аделаиса хотела бы видеть своё отражение в его глазах и не видела – Рене опустил ресницы.

– Мне тоже нужно в Вену, – выпалила девушка. – Я переписывалась с фройляйн Керншток, портретисткой, посылала ей свои эскизы. Госпожа Керншток готова взять меня в ученицы, но только…

Аделаиса замялась.

– Ваш отец против? – догадался Рене. – Генерал Общества Иисуса? Рассчитывает пристроить вас в монахини? Или, напротив, поскорее вытолкнуть замуж?

– Не замуж, – слабо улыбнулась Аделаиса, – но меня не отпускают.

– Если вы родились во времена процесса о ядах, – тонко улыбнулся Рене, – вашим документам вряд ли кто поверит. Но попросите Мору – и он мгновенно нарисует для вас любые абшиды. Повторюсь, мы оба ваши должники. Конечно, мы подхватим вас с собою до Вены. А госпожа Керншток, она видела ваш паспорт? Знает дату вашего рождения?

Рене уже не улыбался, но глаза его всё ещё ехидно светились.

– Она знает, – отмахнулась Аделаиса, совсем по-ребячески, – ей всё равно. Спасибо, Рене!

– Не благодарите прежде времени, – вздохнул Рене и наконец освободил свои пальцы из горячей Аделаисиной руки. – На беду свою, вы неверно оценили расстановку сил. Вы не того просите. Не я глава нашей маленькой группы.