Текст книги "Черный Спутник"

– Но вы же старший? – удивилась Аделаиса. – Они же слушались вас?

– Это игра, моя девочка, – с мягкой горечью отвечал ей Рене. – Я их пленник. Вы угадали, я немецкий дворянин, вернее, когда-то был им. Один мой приятель, господин влиятельный, богатый, но очень уж бестолковый, когда-то помог мне бежать из пожизненный ссылки. Он нанял этих двоих для осуществления своего дерзкого замысла. После побега я утратил имя, да и всего себя, и сделался заложником этой пары, полной их собственностью. Война спутала наши следы, мой спаситель потерял к нам интерес – его карты сыграли, и господина сего увлекли уже новые игры. Я остался их пленником, может, почётным, но пленником. И мне некуда бежать… – Рене закрыл лицо руками, но так, чтобы не смазался грим. – Впрочем, наша тюрьма – это мы сами. Далеко ли сбежишь от себя самого?

Рене отнял руки от лица и взглянул на Аделаису беспомощными оленьими глазами.

– Девочка моя, не того вы просите о помощи. Вот вернётся с конюшни господин Алоис – просите его, и он вряд ли вам откажет. Только будьте с ним осторожны! С него станется продать вас по дороге в какой-нибудь дом терпимости.

Аделаиса молчала, в серых глазах её стояли слёзы – и одна за другой дорожками сбежали по щекам.

– Не плачьте, девочка моя, он, скорее всего, так с вами не поступит… – Рене взял её руку и поднёс к губам. – Мои силы ничтожны, но я ему не позволю.

– Мне так жаль вас, Рене, – сдавленно прошептала Аделаиса. – Или вы не Рене? И он – не Алоис?

– Он Мора, – признался Рене, – а я набрался храбрости и назвал вам своё настоящее имя. А вот и мой сын!

Мора вошёл в прихожую со связкой багажных ремней в руке.

– Папи, чего вы ждете? Ваши наряды сами себя не уложат.

– У нашей любезной хозяйки дело к вам, сын мой… – Рене поднялся и сделал многозначительное движение бровями – так, чтобы Аделаиса не видела. – Я оставлю вас наедине с фройляйн Мегид. Ты прав, наряды сами себя не уложат.

– Вот кто вы, Рене, – злодей, идиот, бездарный манипулятор? – Мора вошёл и хлопнул с досады дверью. – Девчонка влюблена в вас, как кошка. Готова бежать за вами в Вену.

– К госпоже Керншток, – поправил Рене.

Он сложил сорочки в сундук, и сундук напоминал теперь объевшегося крокодила, того самого, из зоосада господ Красовских.

– Сядь на него сверху, Мора, иначе не застегнётся.

Мора уселся на сундук верхом, и Рене склонился, чтобы свести друг с другом металлические застежки.

– Вы слепой, Рене? Это всё из-за вас, – укорил его Мора.

– Ты меня демонизируешь!.. – Рене выпрямился в расстёгнутом камзоле, с растрёпанными волосами, – Моя звезда в плеяде Амура давно закатилась. Девочка просто желает научиться рисовать. И госпожа Керншток существует в природе – старая дева, пишет портреты цесарских вельмож. По крайней мере, пять лет тому назад я слышал об одной австрийской Кернштокше от графа Строганова.

– Поклянитесь, что не станете…

Мора задумался, как сформулировать, чего не станет делать Рене.

– А ты пообещай, что не продашь её в публичный дом по дороге, – усмехнулся Рене и пригладил волосы. – А я-то – не стану. Я слишком стар для таких фокусов, друг мой Мора. И девочка эта не совсем в моем вкусе.

– Я знаю, кто в вашем вкусе.

Мора слез с сундука и сделал шаг к Рене. У того из ворота рубашки выбился амулет на тонкой цепочке – выскользнул, когда Рене застёгивал замки на сундуке. Мора дотронулся до этого амулета – розового камня в золотой оправе – и Рене опустил глаза, следя за его рукой.

– Хочешь сказать – в моём вкусе разве что госпожа Тофана? – Он усмехнулся и спрятал амулет за белоснежный воротник. – Да, пожалуй.

– Хочу сказать, этот камень из чёток герцога Курляндского, – отвечал саркастически Мора. – Вот вы и носите его у самого сердца.

– В любом случае девочке со мною ничего не грозит.

– Но мы с вами не «король-солнце», чтобы на глазах изумлённой публики везти в своей карете юную девицу, – сказал Мора. – Поэтому вы рано застегнули свой чемодан. Нам придётся одолжить юной Аделаисе что-нибудь из вашей коллекции – мои вещи будут для неё широки. А у вас у обоих есть талия.

Рене поднялся в мастерскую Аделаисы – чтобы прихватить-таки с собою незаконченный портрет. Чутьё подсказало ему, что после исчезновения юной художницы портрет послужит её преследователям неоценимой подсказкой, как картинки на стенах полицейского участка, те самые, где изображаются разбойничьи рожи.

Аделаиса беспомощно вертелась перед небольшим зеркалом – пока что в одном камзоле, рубашке и кюлотах. Чулки на ней были постыдно перекручены, а туфельки – те, простенькие, от почтальонского костюмчика.

– Как хорошо, что это вы, Рене! – воскликнула девушка. – Взгляните, всё правильно?

– Всё неправильно!.. – Рене присел возле неё на корточки и поправил то, что можно было поправить, затем поднялся и заново перевязал галстук. – Поймите, фройляйн, мой наряд – это вам не мундирчик почтальона. Тут нужны определённые навыки…

– Это в нём вы блистали при дворе? – с лукавством спросила Аделаиса, покорно позволяя одёрнуть на себе рубашку.

– То, в чём я блистал, давно гвардейцы выжгли на золото, – загадочно отвечал Рене. – Пройдитесь, фройляйн. Просто из угла в угол, я посмотрю, как вы двигаетесь.

Аделаиса сделала несколько неуверенных шагов – надо сказать, весьма грациозных.

– Поступь богини в облаках, – оценил Рене. – Допустим, есть и мужчины, которые так ходят. Например, покойный посол Шетарди. Меня смущает ваша коса – мужчины не носят таких длинных.

– Если я её отрежу, то потеряю силу, – пробормотала Аделаиса.

– Какую силу? – не понял Рене.

– Магическую, – ещё тише ответила девушка.

– И кого вы собрались очаровывать своей магией – Мору? – рассмеялся Рене. – Он и без магии будет весь ваш, только поманите. Так что режьте, не стесняйтесь – хотя бы половину от этой длины.

– А вы? – одними губами спросила девушка, но Рене её понял.

– Я – нет. Я слишком старый, и вы не в моём вкусе. Признаться, дамы всегда являлись для меня скорее скучной обязанностью, а истинной страстью были кавалеры. Ну же, не плачьте, Аделаиса, вы ещё встретите хорошего человека. Не режьте косу, если вам жалко, – мы сложим её вдвое и затянем кошелек потуже… – Рене белоснежным платком стёр жемчужные, совсем ещё детские слезы с розового девичьего лица. – Научитесь пользоваться пудрой, и вы навсегда разучитесь плакать.

– Как вы?

– Как я. Японские рыцари веками пестуют в себе невозмутимость перед лицом смерти, а придворные улыбаются на эшафоте – боятся размазать слезами краску.

– Вы знаете про бусидо? – искренне удивилась Аделаиса.

– Один мой друг неплохо изучил эту тему… – Рене подал девушке серебристо-серый кафтан, помог надеть и бережно расправил на ней, едва касаясь лёгкими пальцами. – Плохо, в плечах широковато, но ушивать не будем. В Вене я его у вас отниму, так что пусть остаётся как есть. Повернитесь, я сделаю вам косу.

– Кто он был, тот ваш друг, знавший бусидо? – спросила Аделаиса.

Рене укладывал её волосы, и девушка прикрыла глаза и только что не мурлыкала, как кошка.

– Он пока ещё есть, – поправил Рене, – и неплохо сохранился. Герцог Курляндии, если вам доводилось слышать. Любитель гороскопов, нумерологии, вот этого бусидо и дервишских сказок. В дороге я расскажу вам какую-нибудь из них, если вы мне об этом напомните. Всё, можете блистать.

Рене отступил, издалека оглядел своё произведение и остался доволен.

– А ведь я зашёл забрать картину, – вспомнил он. – Побоялся, что она станет ценной уликой против нас.

– Я заверну её для вас, – предложила Аделаиса. – Пришлите Лёвку, пусть заберёт.

Рене окинул взглядом мастерскую.

– Льву не стоит сюда являться – приревнует, огорчится. Он у нас пока ещё начинающий художник, он так не умеет… Он рисует в дороге – всё подряд, и получается бог знает что.

– И он не хочет учиться дальше на художника?

– Не знаю, – пожал плечами Рене. – По основной своей профессии Лев что-то вроде разбойника. Ночной, прости господи, тать. Тяга к прекрасному ему в этом деле скорее мешает. А может, вы и правы, Аделаиса. Я пришлю Льва к вам, вдруг он посмотрит и захочет вступить на путь исправления? Увидит ваши картины и поймёт, что в мире есть что-то поинтереснее гарроты и колбаски с песком…

Они устроились в карете – втроём, Мора, Рене и Аделаиса, и Рене проворчал:

– Мне теперь не вытянуть ноги…

Мора ненавидел эту его привычку раскидывать ноги по всей карете, но умом понимал, что при всей своей внешней нелепости привычка-то вполне рациональная – в долгой дороге ноги у путешественников деревенели и отекали.

– Я могу сесть рядом с Лёвкой, под козырёк, – предложила покладистая Аделаиса.

– Правильно, чтобы на вас любовалась вся деревня, – продолжил Рене. – Сидите, я потерплю.

Лёвка закрепил последний багаж, уселся на облучок.

– Поехали, господа?

Кристоф с порога помахал им лапой.

– Он не бросится в погоню? – удивился Мора.

– Я оставила ему доппельгангера, – смущённо пояснила Аделаиса.

Из парадных дверей вышла девушка в платье цвета пыльной розы, кудрявая и румяная, похожая на Аделаису, но – не совсем. Сделала деревянный школьный книксен, помахала рукой…

– Ничего себе… – прошептал Мора.

– Ваша, цыганская магия, – уязвил его Рене. – А ты не учился. А мог бы – и бегали бы по Австрийской Цесарии такие вот деревянные Алоисы.

– Жаль, остальных Мегид такими фокусами не проведёшь, – вздохнула Аделаиса.

Жемчужно-серый наряд Рене подчёркивал её юность и свежий цвет лица – получился очаровательный юноша.

Лёвка взмахнул кнутом, свистнул по-разбойничьи, и карета тронулась с места.

Белая Флорка бежала за экипажем, но ровно до ворот. Мост наконец-то проступил над спавшей водой, и подковы зацокали по его каменной спине. Мора оглянулся – две фигуры, чёрная и дымно-розовая, смотрели им вслед.

– Скажите, Аделаиса, а ваш слуга – кинокефал? – решился Мора. – Псоглавец?

– Он, наверное, был прежде очень красив, – предположил меланхолично Рене, – и дамы замучили его своими претензиями, и он вымолил у богов эту пёсью голову. И как я его понимаю…

– Вовсе нет, – смущённо хихикнула Аделаиса. – Никто из деревни не идёт к нам служить, все боятся. Вот я и попыталась сделать слугу – из нашей выжлы. Но я неопытный маг, и получилось то, что вы видели. Папа сказал – недодержала…

Дом Мегид таял позади, мутно-белый над чёрной водой, только четыре острые крыши мерцали, как капельки крови.

– Прощай, Авалонис, – проговорил Мора.

– Мы многому научились здесь и многое поняли, – с издевательски-менторской интонацией продолжил Рене, – познакомились с таким важным в алхимии понятием, как необратимость реакции.

Он подмигнул Море.

Мост кончился, проплыл за окнами кареты и величественный вяз, кружевной шар в нахмуренном небе.

Вдали забрезжили огоньки кирхи.

– Впереди процессия! – крикнул Лёвка. – Баба на коне и с ней гайдуки с подводами!

– Ложитесь, – скомандовал Аделаисе Мора, девушка не заставила себя уговаривать, спряталась на дне кареты, и Рене прикрыл её своим пледом.

Кавалькада поравнялась с каретой, разминулась, пронеслась мимо в наливающихся сумерках. Мора разглядел валькирию на огненном коне, с рыжей косой и с рыжими же глазами – словно горевшими в темноте. Аделаиса мелко тряслась под пледом, Рене опустил руку и погладил плед – как кошку.

– Беллюм, – произнёс он вполголоса, – тетушка Война. Они проехали мимо, вылезайте, фройляйн.

Девушка вернулась на сиденье, пригладила волосы.

– Она не повернёт за нами, когда недосчитается вас в доме? – спросил Мора. – Та девчонка, что там осталась, не больно на вас похожа.

– Беллюм не пойдёт в мою часть дома, – отвечала Аделаиса. – Она терпеть нас не может. А когда вернутся Пестиленс и Мот – вот тогда и будет погоня.

– А четвёртый? – припомнил Мора.

– Он не выносит меня, как и Беллюм.

– Четыре всадника, Голод, Чума, Война и Смерть. И падре де Лю – по вашей легенде, враг рода человеческого? А кто же вы, Аделаиса? – не отставал Мора.

– Ты что, закон божий не учил? – презрительно удивился Рене. – Фройляйн – Зверь. Правильно, фройляйн? Вы – Зверь?

– Да, Рене, я Зверь… – Аделаиса почему-то обиделась. – Представьте себе, еду в Вену учиться рисованию, вместо того, чтобы выйти из моря с девятью рогами и обольщать человечество.

– Да вы молодец! – восхитился Мора.

– Фройляйн Алиса, а вы научите меня голову рисовать? – крикнул с облучка Лёвка, прекрасно слышавший весь разговор.

Зверь и всадники Апокалипсиса ничуть его не взволновали, но вот рисование…

– Если дашь мне править каретой! – прокричала в ответ Аделаиса.

– Да не вопрос! – обрадовался Лёвка. – Вон и гостиница, и Цандер у выхода караулит.

Карета притормозила – всего на миг – и тонкая чёрная тень метнулась к дверце, приотворила ее на несколько дюймов, скользнула на сиденье рядом с Морой, и дверь захлопнулась, и лошади помчали.

– Приветствую, мадам, – господин, тонкий и тёмный, вроде тех абрисов, что вырезают художники из чёрной бумаги на бульварах, поставил на пол скромный дорожный кофр, взял руку Аделаисы и поднёс к губам. – Чем обязан знакомству? Александр Плаксин.

– Аделаиса Мегид, – пролепетала девушка.

– Какими судьбами столь очаровательное создание… – начал было Плаксин.

– Рене украл девицу, – сознался Мора.

– Всегда ждал от вас чего-то подобного, герр Шкленарж.

Чёрный господин поклонился Рене, и Рене фыркнул:

– Мора шутит. Девушке всего-навсего с нами по пути, и в Вене мы непременно расстанемся.

– Признаться, я надеялся на хотя бы недолгий разговор без свидетелей, – сдержанно, но твёрдо высказался Плаксин.

– Я посижу с Лёвкой, – не смутилась Аделаиса, – Лёвка, стой! Я к тебе!

– Быстро она освоилась, – с долей недоумения признал Мора, когда девушка выбралась из кареты и пересела на облучок.

– Хорошие учителя, – признал Плаксин.

Он снял свою шляпу, под которой обнаружилась маленькая голова в седых завитках. Черты лица Александра Плаксина были правильны, но неприметны – как если бы волны быстротечного времени обкатали их, словно гальку.

– Кошиц рассчиталась с нами? – спросил Рене совсем безразлично.

– Попробовала бы не рассчитаться.

Рене и Мора переглянулись.

– Что-то пошло не так? – насторожился Плаксин.

– Всё так, – поспешил успокоить его Рене. – Какие новости у вас для несчастных скитальцев?

– Три, и все хорошие, – расцвел Плаксин. – Первая, и главная, в Вене нас ждут, и дом господина Арно готов нас принять. Осталось лишь условиться с клиентами, кто кому нанесёт визиты.

– Никто и никому, – отвечал Рене. – Мы не прочь посетить генделевскую «Альцину», в венской опере как раз её ставят. Организуйте нам ложу, дайте знать клиентам – и за один вечер мы убьем всех четырёх наших зайцев.

– Неплохо, – оценил Плаксин.

– Это идея Моры, – не стал скрывать Рене. – Итак, две другие новости?

– В Вартенберге вас искала дама, – подмигнул Плаксин.

– Высокая, с синими глазами? – быстро спросил Рене.

– Высокая, про глаза не скажу, она искала обоих Шкленаржей. Узнала, что оба живы, перекрестилась и оставила лакею свой адрес. – Плаксин извлёк из-за пазухи записку. – Прелюбопытнейшая, скажу вам, дама – не красотка, но весьма притягательна. Не знаю, которому из вас так повезло.

– Мора, тебе… – Рене развернул записку и тут же отдал Море, – Мартина Гольц.

– Матрёна, – поправил Мора, пробежал глазами записку, с трудом в темноте разбирая буквы. – Моя муттер вернулась в Кёниг.

– Поздравляю, теперь тебе есть к кому бежать, – усмехнулся Рене. – Третья новость?

– Возможно, это уже и не новость, – отвечал Плаксин. – Наш патрон и бенефициар, господин Бирон, на днях возвращается в свои владения, в стольный град Митаву. И я, как верный пёс, лягу у его ног – как только закончу наше дело в Вене.

– Он берёт вас на прежнее место? – уточнил Рене.

– Я и не оставлял своего места, – не без гордости произнёс Плаксин. – Наша с патроном встреча разве что восстановит статус кво.

– А брат ваш, Волли? – спросил Рене.

– Брат мой пригрелся возле господина Арно, и так удобнее нам обоим, – сказал Плаксин. – А вы, сиятельная милость, не желаете ли составить мне компанию? Прокатиться до герцогства Курляндского? Герцог писал мне, что до смерти желает видеть вас – возле себя.

– До смерти? – рассмеялся Рене. – Вот до смерти и не увидит. Увы, я никогда не служил герцогу Курляндскому, и нет возле него места, на которое мне следует вернуться.

Мора смотрел на него – когда Рене вот так смеялся, зубы его в темноте блестели, как у вампира.

«Бедный папи, – подумал Мора, – ведь наш герцог невольно подложил ему свинью. Если бы мы его тогда не украли – сейчас они бы разговаривали с дюком Курляндским почти на равных. Та петербургская амнистия – папи как раз под неё бы сейчас попал».

– Цандер, вы оставили распоряжения ювелиру? – спокойно и холодно спросил Рене.

– Да, сиятельная милость, – склонил голову Плаксин.

– Не называй меня так, – прошипел Рене и откинулся на подушки.

Плаксин сидел с невозмутимым лицом.

– Простите за дерзость, Цандер, – не утерпел Мора, – но вы же немец?

– О, да, мой предок воевал Гроб Господень, – с явным удовольствием признался Плаксин.

– Так почему же вы – Плаксин? Это же русская фамилия.

– Наша исконная фамилия – Плаццен, но, когда царь Пётр завоевал Курляндию, мы… – Цандер замялся. – Русифицировались.

– А-а… Понятно…

– Совсем забыл! – вскинулся Цандер. – Рене, я же привёз вам гостинец, тот самый табак. Вы наверняка по нему страдаете.

– Больше нет, – усмехнулся Рене с каким-то злым удовольствием. – Уже не нужно. Перегорело. И не хотелось бы заново в это вляпаться, так что оставьте табак себе, только глядите, не вляпайтесь сами. Это тропинка в ад…

Цандер посмотрел на Рене, очень внимательно, с любознательным испугом, как смотрят в кунсткамере на двухголовых мутантов, потом вернул своё обычное лицо и напомнил:

– Не пора ли позвать нашу даму?

Все трое прислушались – на облучке шёл процесс обучения рисованию головы человека. Из-за темноты практические занятия были недоступны, и Аделаиса читала Лёвке пространную теоретическую лекцию о пропорциях лица.

– Ширина лица обычно составляет ширину пяти глаз или немногим меньше. Размер расстояния между глазами равен ширине одного глаза…

– Не мешайте им, пусть воркуют, – Рене завернулся в плед и привычно вытянул ноги на сиденье.

– Папи, вам лишь бы разлечься, – праведно вознегодовал Мора и тут же позвал: – Лёвка!

– Да, хозяин! – откликнулся Лёвка.

– Остановись и верни нам фройляйн Мегид!

Карета остановилась, Аделаиса вернулась на место рядом с Рене – тому пришлось принять подобающую приличиям позу. Но не прошло и часа, как Рене уснул под своим пледом, доверчиво склонив голову на плечо фройляйн Мегид.

– Ваша мечта исполнилась, Аделаиса, – констатировал Мора, человек простой и воспитанный подворотней, – он спит на вашем плече. Подождите ещё час – и он положит на вас свои ноги.

Аделаиса с гневным лицом прижала палец к губам и нежно поправила на спящем плед – совсем материнским жестом.

– Весело тут у вас, – прошептал Море на ухо Плаксин. – Скажите, а та дама, Мартина Гольц, та вартенбергская валькирия, кто она вам?

– Невеста, – так же шёпотом ответил Мора. – Так что не раскатывайте губы.

– Настоящая невеста или как у Лёвки?

Лёвкина невеста была притчей во языцех. Когда-то, покидая Москву, Лёвка оставил в первопрестольной девицу и посулил ей свадьбу – как только закончит своё последнее дело. Прошло пять лет, последнее дело всё никак не торопилось заканчиваться, и никто не знал, ждёт девица Лёвку или вышла замуж за кого другого. Сам Лёвка, особенно в минуты гнева, грозился всё бросить, уехать в Москву и там, наконец, жениться.

– Я всё слышу, – раздалось с облучка. – Нечего вам, барин, невесту мою зазря склонять. А у Матрёны с Морой и в самом деле шуры-муры.

– Сдаюсь, – сокрушённо вздохнул Плаксин.

Под утро карета вкатилась в городишко Швайнберг. Лёвка на своём облучке взоржал, услыхав такое название. Плаксин, глядя в окошко, толково объяснил Лёвке, как проехать к гостинице, и потом в гостинице договорился о комнате – одной на всю компанию.

Лёвка распряг лошадей, и путешественники поднялись в гостиничный номер. Им предстоял сон на огромной общей кровати, высотой и удобством более всего напоминающей тюремные нары. Лёвка притулился на краешке, на другом краю пристроилась Аделаиса – под пледом Рене, по центру – Цандер Плаксин. Мора прицелился было, кого подвинуть, чтобы улечься.

Рене, выспавшийся в карете, сидел у окна в протёртом полукресле и читал газету, некогда похищенную Морой из армагедвальдской гостиницы. Мора пригляделся – против света ему было плохо видно – Рене прижимал к лицу сложенный платок.

– Папи, что, опять? – шёпотом, чтобы не будить спящих, спросил Мора.

– Это всего лишь кровь из носа, – легкомысленно отвечал Рене. – Если бы от этого умирали…

Мора зарычал, покопался в сумках, отыскал мешок с кровоостанавливающим сбором и поплёлся на кухню – за кружкой и кипятком. Когда он вернулся с заваренным зельем – по комнате руладами плыл Лёвкин храп.

– Пейте, папи, – произнёс Мора тоном, не терпящим возражений, и вручил Рене горячую кружку. – Я не хочу вашей смерти, что бы вы там ни говорили.

– Не называй меня папи!.. – взмолился Рене. – Может, ты напоминаешь мне о моём безвременно усопшем сыне…

– Чёрта с два. Ваш сын вас так не называл. Он терпеть вас не мог, судя по всему. А я безотцовщина, мне приятно. Пейте-пейте. Довели себя этим своим табаком…

– Кровь идёт не от табака. Это побочное действие одного давнего антидота – с тех пор, как я принял то противоядие, в тридцать четвёртом, кровь иногда идёт носом. Драгоценный подарок, от твоего любимого митридата. В тридцать четвёртом мои противоядия были ещё далеки от совершенства, а что поделать – жить мне тогда ещё хотелось…

Рене сморщился и сделал один осторожный глоток. Скосил глаза на кровать. Плаксин спал, открыв рот, и Аделаиса спала под пледом, в позе зародыша.

– Ты веришь, что она – Зверь? – насмешливым шёпотом спросил Рене.

– А вы?

– Я дитя просвещённого абсолютизма, как мне поверить в подобную глупость? Ещё и в бога прикажи поверить…

– Был же у вас учитель, этот Десэ, который считал, что он всадник Апокалипсиса.

– Ага, я как магнит для подобных идиотов. И все почему-то бредят Откровением Иоанна Богослова. Поневоле сам чокнешься, – вздохнул Рене. – Ты гадость сварил, невозможно пить.

– Извольте пить, – приказал Мора. Он выглянул в окно. – Смотрите, свадебная процессия, едут из магистрата. А невеста – такая страшненькая… Хотя, если бы вы взялись её накрасить, как ту покойницу в церкви – могу поспорить, получилась бы невероятная красавица.

– Эту услугу я оказываю только мёртвым.

– Как – только мёртвым? А вы сами?

– Похороны были? Были. И кто я теперь?

– Вы старая кокетка, – проворчал Мора. – Давайте вашу кружку, я пойду спать. Хотя это подвиг – уснуть под Лёвкины арии.

Рене отдал пустую уже кружку, Мора поставил её на стол, снял сапоги и забрался на кровать – между Лёвкой и Плаксиным.

Рене смотрел в окно – на улицу и стену магистрата. Он знал – воспоминания опять отольются ему головной болью, но эта кирпичная стена – картины возникали на ней сами собой, выплетались, ткались, словно узор на гобелене.

Он видел всю сцену, как в театре – словно был не участником, а зрителем, смотрел со стороны.

Сумрачный зал, открытый гроб. Покойник в гробу – образцовый отравленный, с серой, слоново провисшей кожей и проваленными, запавшими глазами. Ещё более страшный оттого, что набальзамирован.

Сложно в это поверить, но месяц назад этот серый скелет был одним из красивейших кавалеров Европы.

– Бедный Гасси. Харон не возьмёт тебя в свою лодку, такого страшного!..

Стук каблуков, явление чёрной тени. Траурной тени.

Великолепная шляпа, чёрные чулки, чёрное кружево галстука, чёрные перчатки. Маленький чёрный саквояж. Набелённое лицо, бледные губы на нём почти не читаются, но зато подчёркнуты ярко – раскосо подведённые ресницы, опущенные в поистине христианском смирении. Такие длинные ресницы, что на щёки ложится тень, как от вуали.

Пальцы чёрной перчатки касаются края гроба, похоронных белых пелён – крылом порхающей птицы. Трепещут над пергаментно-скомканным, в резких тенях, профилем мертвеца.

– Я попробую исправить это, мой Гасси. Остальное ведь уже не поправить.

Щелчок замка – открывается саквояж. Чёрная фигура на коленях перед гробом. Чёрные перчатки – брошены на каменный пол. Кисть танцует в острых белых пальцах – и лицо трупа светлеет, и превращается в прекрасную венецианскую маску, а если подложить запавшие щёки салфеткой – будет совсем как прежде. Каким ты помнишь его, Рене. Прекрасный неистовый рыцарь с фрески Андреа дель Кастаньо, божественное животное, совершеннейшее чудовище, последний из греческих богов. Красивейший кавалер Европы.

Разве что кармина на губах чуть больше, нежели пристало носить мужчине.

– Вот теперь я могу попрощаться с тобой. – Траурная печальная тень встаёт с колен, собирает кисти. – Теперь ты – снова мой Гасси. И на том свете тебя точно узнают. Прости меня, твоего… – И шёпотом, тихим, как шорох ползущего с дюны песка: – Jeune etourdi, sans esprit, mal-fait, laid…

Прощальный поцелуй – в белый, загримированный лоб и в губы. Поцелуй, стирающий излишек кармина. Поцелуй, красящий прежде бледные губы – в алый.

Стук каблуков – на этот раз удаляющийся.

И труп в гробу – наверное, самый прекрасный усопший в мире.

Как же орал тогда их средний братец Казик – и оттого, что мертвых грешно гримировать перед похоронами, и оттого, что он наконец-то обо всём догадался. Казик, бездарный дипломат, ханжа и дурак, как же он потихонечку радовался, что получил наследство, сделался старшим в семье – и не он в этом виноват. С тех пор – с похорон – они с Рене и не виделись.

А Рене… Что Рене? Он так до сих пор и не понял, не ошибся ли тогда, тому ли позволил умереть?

Мора проснулся – миновали уже и полдень, и обед. Аделаиса ещё спала под пледом, свернувшись в клубок. Лёвки не было, Плаксин и Рене шептались, сдвинув кресла. Цандер скосил глаз на пробудившегося Мору и придвинулся ещё ближе к Рене, почти уткнувшись лицом в его ухо.

Мора уже догадался, что Цандер Плаксин – слуга двух господ, служил герцогу Курляндскому, но когда-то давно Рене его перекупил, сделал, так сказать, перекрывающую ставку. Загадкой осталось лишь одно – за что такое незабываемое Цандер был Рене по сей день столь благодарен?

Мора встал с жёсткого своего ложа, обулся и вышел, оставив господ секретничать.

Лёвка стоял во дворе с планшетом и – кто бы мог подумать – рисовал. Чем-то в качестве модели привлекла его крыша напротив.

– Ты что, рисуешь крышу магистрата? – удивился Мора. – Часы понравились?

– А ты приглядись, – как всегда, чуть придурковато ухмыльнулся Лёвка. – Видишь их?

– Вороны, что ли?

– Сам ты ворона!..

Лёвка протянул Море планшет с незаконченным рисунком.

Лёвка, конечно, был тот ещё художник. Люди на крыше, под самыми часами – они получились у него как две чёрные таракашки. Слишком уж много штриховки. Двое, мужчина и женщина, и у женщины зачем-то завязаны глаза.

– Мало нам одной Аделаисы!.. – Мора вернул планшет. – Теперь и ты у нас чокнулся…

– Да вон же они стоят!

Лёвка вытянул руку.

Только что их не было – и вот они уже есть. Двое на крыше, двое в белом, мужчина и женщина. В руках у женщины было что-то наподобие арбалета, но глаза, как и на Лёвкином рисунке, были завязаны. Мужчина стоял за её спиной и подавал ей стрелы, и стрелы разлетались над городом только так. На нём был белый наряд наподобие монашеского, и волосы зализаны были в хвост, но Мора своим орлиным взглядом разглядел его острое, хищное лицо, и сразу признал – шевалье Десэ-Мегид, с портрета в мастерской Аделаисы. Не было на шевалье громоздкого парика, похожего на копну – давно прошла та мода, – но лицо у него было такое, что ни с кем не спутаешь. Как у глазастой хищной птицы.

– Давно они так стреляют? – спросил Мора у Лёвки.

– Да с полчаса, – отвечал Лёвка. – Как думаешь, кто они такие?

– А тебе не всё равно? – пожал плечами Мора. – Карета у тебя готова?

– Давно готова, обижаешь, начальник.

– Так давай хватай в охапку наших сонь, всех в карету – и бегом отсюда. Не знаю, правда ли они Чума и Смерть, но кажется мне, что они вот так постреляют – и в городе какая-нибудь эпидемия приключится. А не ровён час и в нас стрелой попадут… И думать об этом не хочу.

– Я выведу карету, а ты иди за ними…

И Лёвка с грацией медведя побежал на конюшню. Планшет его остался лежать на перилах крыльца. Мора взял его, пролистнул несколько рисунков. Вот всадники Апокалипсиса в армагедвальдской кирхе, та незадачливая майолика – как четыре фарфоровых яйца на одном блюде. Портрет Рене – несмотря на кошмарную технику, весьма комплиментарный. Кристоф и Флорка – такие схожие и такие разные. И двое на крыше – шевалье здесь даже почти похож. Мора поднял глаза – крыша снова была пуста, но это ничего не значило.

«А Лёвка-то наш вовсе не бездарный…» – подумал Мора, захлопнул папку и поспешил в гостиницу, эвакуировать путешественников.

– Вот скажите, фройляйн Мегид, если даже ваши родственники и не настоящие всадники Апокалипсиса, в любом случае они, должно быть, очень сильные маги… – Карета отъехала от опасного Швайнберга уже на несколько вёрст, и Мора пытался добиться от Аделаисы хоть каких-то разъяснений. Они сидели друг напротив друга – Аделаиса опять рядом с Рене, а Мора – с Плаксиным. – Почему вы едете с нами, учиться рисовать у фрау Кульшток?..

– Фройляйн Керншток, – поправила Аделаиса.

– Хорошо, Керншток. Отчего вы не поступите в обучение к одному из ваших магов? Стали бы могущественной, делались бы невидимы, сеяли бы смерть с крыши магистрата.

– А если мне неинтересно сеять смерть с крыши магистрата? – ехидно отозвалась Аделаиса, и вредный Рене тут же влез в беседу:

– Представляешь, Мора, не все мечтают сеять смерть. Даже с крыши магистрата.

– Да ладно, папи, я понял… И всё же, фройляйн Мегид, почему? Рисование – а не магическое могущество?

– Я всегда успею взять уроки у господ Мегид, – объяснила Аделаиса. – Как вы поняли, господа Мегид если и не бессмертны, то очень долго живут. А художники живут – как все. Я не успею оглянуться, и госпожи Керншток не станет, и я не успею ничему научиться. А когда ещё в Вене появится новая женщина-портретист, неизвестно. Люди в моей жизни имеют обыкновение очень быстро… Как бы это сказать…

– Заканчиваться? – подсказал Рене.

– Ну да! – Аделаиса взглянула на него с благодарностью. – Только что были – и нет.

– У нас, стариков, тоже так, – грустно произнёс Рене. – Ровесники имеют свойство неожиданно заканчиваться.

– Вы совсем не старик! – с жаром воскликнула Аделаиса и, как всегда, покраснела.

Мора и Цандер Плаксин переглянулись.