Текст книги "Черный Спутник"

– Франц, одолжи удочку! – через весь двор истошно заорал Мора, завидев повара – знатного любителя рыбалки.

Конь в пилярах затрепетал, запрядал ушами.

– Не ори, пугаешь коня, болван! – огрызнулся князь.

Конюхи зашикали на Мору.

– На что тебе удочка? – шёпотом спросил подошедший Франц.

– Хочу завтра с утрецухи на плотине голавлей половить! – все ещё очень громко отвечал Мора.

Князь не замедлил откликнуться:

– Я вижу, кто-то соскучился по хлысту?

– Простите, ваша светлость, уши заложило… – Мора взял Франца под локоток, увёл прочь от манежа от греха подальше и спросил уже шёпотом: – Так дашь мне удочку?

– Дам, если не шутишь, – удивлённо отозвался Франц. – И что ты вздумал так орать? И так он тебя не любит.

– Как же не любит? Хлыста посулил.

– Хозяин наш никогда слуг не бил, только тебе, говорят, хлыста досталось – аж в окошко недавно от него сигал.

– Вот ты, Франц, немец, и не знаешь русских пословиц. Бьёт – значит любит. Небось и не слышал про такое?

– А ты разве русский, Мора? Или кто? – задал Франц давно терзавший его вопрос.

– Или кто. Мора Михай, как думаешь, исконно русское имя?

– А говорят, ты графа французского байстрюк.

– А говорят, что кур доят, – отвечал Мора. – Цыган я, Франц, и мать моя была цыганка, а про французского графа у русских тоже поговорка есть – чей бы бычок ни скакал, а телёночек – то наш.

Мора взял у повара удочку, коробочку с крючками и спросил напоследок, где лучше накопать червей – за сараем или на компостной куче?

Ранним утром – за час до рассвета – Мора уже сидел на плотине с удочкой. И ждал – не послышится ли вдали конский топ. Никакого топа не слышалось, и Мора приуныл было – хоть рыба и клевала – и подумал, что князь на старости лет потерял нюх и не понимает совсем уж прозрачных намеков.

На воде раздался плеск, словно била хвостом далёкая русалка. Мора вгляделся в предрассветную мглу – в тумане, по речной глади, неслышно скользила рыбацкая лодка, прикрытая навесом. Сквозь ткань навеса призрачно мерцал огонек фонаря. На вёслах сидели солдат-охранник и повар Франц, не иначе как удостоенный такой чести в качестве эксперта по рыбалке. Старый князь величественно возвышался в лодке в дивном лисьем плаще – по случаю утренней прохлады. Поручика с ними не было.

– Вон псарь удит, ваша светлость, – Франц разглядел Мору на берегу. – Тот псарь, который цыган.

Старик что-то ответил – не слышно было из-за плеска вёсел. Лодка подплыла к Море совсем близко и стала в камышах.

– Доброе утро, ваша светлость, – поздоровался Мора.

– Здравствуй, цыган, – старик в своём плаще выглядел как король в мантии, только удочки чуть отравляли пафос. – Много наловил?

– Да не клюёт ни черта, – соврал Мора.

– Так иди к нам в лодку, на середине реки больше поймаешь. Давай, забирайся.

Солдат и Франц удивлённо переглянулись. Мизантропии хозяина в их глазах был нанесён сокрушительный удар.

– А господин поручик не прячется в палатке, ваша светлость? – на всякий случай уточнил Мора.

– Нет, он с нами не ездит, его на воде укачивает. Иди, не бойся.

Мора по воде прошлёпал до лодки – вода залилась в сапоги, штаны вымокли до бёдер – и кое-как забрался. Солдат и повар оттолкнулись от дна, и посудина выплыла на середину запруды. Гребцы сложили вёсла, закинули удочки. И Мора тоже закинул – что ему оставалось?

Князь подсел к нему, совсем не боясь запачкать свою мантию, и спросил по-французски:

– Ну – и?

Мора взглянул на гребцов – те не сводили глаз с поплавков, вялые, как сонные мухи – и осторожно передал князю свёрток с письмом. Князь спрятал письмо под плащ.

– Я хочу розовый камень, – тоже по-французски сказал Мора.

– Мы так не договаривались!.. – Старик всё-таки отдал розовую бусину и поморщился, когда Мора спрятал ее в рот. – Она же ничего не стоит!

– А что стоят для вашей светлости эти письма? – бесстрашно спросил Мора. – Для чего вам это?

– Такой слуга, как ты, и правда заслуживает кнута, – сердито отвечал старый князь. – Много ты понимаешь!..

– Я понимаю, что тот человек столь вам дорог, что вы готовы нарушить закон, чтобы спасти его. Ещё чуть-чуть, и вы похитите его из-под стражи, как девицу из-под венца. И я, ваш покорный слуга, готов сопроводить его. Куда? В Кёнигсберг, в Варшаву?.. И сколько это будет стоить?

– Стоить это будет – все чётки, что остались. И ты проводишь его – в баронское поместье Вартенберг.

– А барон-то не будет против?

– Это моё поместье, и я могу принимать там кого захочу.

– Так вы – барон фон Вартенберг? А мне говорили, что суд лишил вас дворянства и всех земель.

– Кто тебе такое сказал? – князь не разозлился, а почему-то рассмеялся. – Мелковато, конечно, после регентства и герцогства, но я всё ещё дворянин, друг мой. Мелкий силезский дворянчик фон Вартенберг – уж лучше слыть лишенным всего. И то, что я собираюсь сделать, то, для чего ты мне нужен, – всего лишь возврат старого долга. Тот человек в Соликамске не друг мне и не враг. Я ему должен. Вряд ли ты знаешь, цыган, что такое долг чести.

– Я всего лишь бастард Делакруа, куда мне долг чести. Я уже говорил вашей светлости, что убил в Кёнигсберге человека… – Высокомерное лицо князя вдруг сделалось недоумевающим, как у поручика Булгакова. – И одна добрая дама спасла меня от тюрьмы. Я служил ей за это семь лет, как Иаков служил за свою Рахиль. А так-то да, долг чести – вещь для меня неведомая.

– Так всё же ты знаешь Писание, хоть и не совсем хорошо. – криво усмехнулся князь. – Ты не поверишь, но когда-то я тоже убил в Кёнигсберге человека. Тридцать лет назад, тебя тогда ещё и в заводе не было. Только из тюрьмы меня спасала не дама, а этот вот Рейнгольд, который пишет мне сейчас жалкие письма. Он мне никто, он отрёкся от меня после моего ареста, но что поделать? Я всё ещё ему должен.

Князь сбросил плащ на лавку и забрался под навес. Не иначе, решил прочитать письмо. Мора посмотрел на воду, увидел, как прыгнул под воду поплавок, вытащил рыбину и бросил в ведро. Солдат и Франц спали над своими удочками, убаюканные, как колыбельной, французской речью.

Сперва над навесом взвился робкий дымок, затем полноценный язык пламени. Мора не стал дожидаться доброго пожара и выплеснул в огонь ведро с рыбой. Горестно запахло палёным. Старик вылез из-под навеса мокрый и злой.

– Ваша светлость разводили костер? – спросил Мора невинно.

– Ваша светлость жгла улики, – шёпотом отвечал князь и объявил – уже громко – проснувшимся недоуменным рыболовам: – Навес загорелся, бездельники. Гребите к берегу, придётся сушиться.

Костёр весело потрескивал, и рядом с кострищем на рогатине исходил паром хозяйский чёрный кафтан. Сам князь, завернувшись в плащ, стучал зубами. Солдат и Франц сели на берегу и по новой закинули удочки. Мора следил за огнём, подкидывал хворосту и смотрел, чтобы у князя больше ничего не загорелось. И радовался, что в волнении не проглотил свой гонорар.

– Расскажи мне, как он живёт? – спросил князь на своём ужасном французском.

Мора не сразу понял, о ком речь, а как догадался, ответил:

– Плохо живёт. В бога он не верит, а ходить ему можно только в церковь. Стражники пьют, лекарь мечтает сбежать в столицу и готов уже потихоньку придушить своего нанимателя. Жена поручика влюблена в графа безответно.

– Узнаю Рене. В него всегда кто-нибудь да влюблён безответно, – ядовито вставил старый князь. – А сам-то он как, старая перечница?

– Отчаялся так, что готов бежать босиком по снегу через всю Сибирь, было бы куда, – процитировал гончего Мора.

– Это не в его манере – бегать без обуви по снегам, – скептически отозвался князь. – Но, если судить по тому, что он пишет, ссылка его уничтожила, превратила в пыль, в прах, в пепел…

– В ваших силах вернуть ему жизнь, – напомнил Мора, – в поместье Вартенберг. А благодарный ученик Алоис Шкленарж будет служить учителю верой и правдой.

– Это ещё кто?

– Это я, – скромно потупился Мора и продолжил размеренно: – после безвременной кончины ссыльного графа из города Соликамска выедут братья Павел и Алоис Шкленаржи, цесарские подданные, зубодёр и аптекарь, и направятся через поля и реки в сторону заповедного баронства.

Мора пошевелил кафтан на рогатине – ещё мокрый. И рыбой от него воняло, и рекой.

– А сейчас на что тебе тофана? – спросил князь, дрожа в лисьем меху. – Ты же не знаешь, сколько её сыпать и как?

– Знаю!.. – плохо скрывая гордость, ответствовал Мора. – Потому и просил, чтобы в дороге иметь и такое оружие. Мне далеко, конечно, и до Мон Вуазен, и до самого Лёвольда, и до самой синьоры Тофана, но сколько сыпать-то, и я знаю. Ну, и как пароль для вашего друга, чтобы он мне поверил? Рожа-то моя доверия не вызывает…

– В какой ряд ты его поставил! – в голосе князя зазвучала ирония. – Ты хорошо о нём думаешь, Рейнгольд не великий отравитель. Тряпки, танцы, фрейлины и карты – вот сфера его интересов. Он подражал поэту-шпиону Марло и версальскому шевалье де Лоррену, вот и носил на себе эти перстни с ядом. Так кошка шипит, притворяясь змеёй.

– Но при этом остаётся кошкой, – возразил Мора, – маленьким, но всё же хищным зверем.

– Маленьким, друг мой Мора, – князь впервые назвал его по имени, – тут главное слово – «маленьким». И слабым. Хоть кошка и падает всегда на свои четыре лапы – бывает, она падает в ад – и в аду такой её талант бесполезен.

И столько грусти было в этих словах, что Мора понял – князь лукавит, и дело тут не в долге дворянской чести.

«Ты и правда всё бы отдал, чтобы его вернуть…» – подумал Мора, глядя в чёрные, лихорадочно блестящие глаза.

– Поверьте, я в силах защитить человека, знающего такие тайны. И вы знаете, я умею платить по счетам – не только за плохое, но и за хорошее, – заверил Мора. – И вы увидитесь с ним, ваша светлость, – и делайте с этим, что хотите.

– Ты знаешь, что светлость уже не светлость, – напомнил старик, – впрочем, и граф не граф, и ты не Мора и, наверное, даже не цыган. Дай мне твою руку.

Мора протянул ему руку и почувствовал, как в ладонь легли ещё две бусины из чёток. Посмотрел, какие – рубин и бриллиант.

– Не тащи их в рот, порежешься, – предупредил князь. Но Мора всё равно сделал по-своему.

– Премного благодарен вашей светлости, но это было лишнее.

– Одна вместо розовой, другая на расходы. Мама не учила тебя, что нельзя говорить с набитым ртом? Ты сейчас как обезьяна с орехами. Проверь, не высох ли кафтан – поручик скоро хватится нас, а я тут с тобой…

Лодка уплыла, Мора уселся у костра и задумался. Где оно, поместье Вартенберг? Мора и не слыхал о таком. Но у пастора хранились географические карты – а на картах может найтись и поместье. Мора поднялся, дошёл до плотины – здесь, среди замшелых камней, и был его тайник. Мора вытащил камень, запустил руку в образовавшуюся нору и достал железную коробочку. В коробочке мрачно сверкал изумруд и масляно поблескивали золотые червонцы. Мора выплюнул в руку бусины и вложил их в коробочку, коробочку спрятал в нору и обратно заложил камнем. Затем вернулся к догорающему костру, расстелил возле него свой видавший виды армячишко и заснул, поджав к животу ноги.

Рыба плескалась в ведре, костёр дымил, затухая, и Море снились сны – Матрёна в очках и с напудренными волосами, госпожа Шкварня с дрыном и загадочное баронское поместье Вартенберг, во сне похожее на подмосковную Коломну.

Мора проснулся. День уже клонился к закату. «Здоров же я спать!» – похвалил он себя. Костёр давно остыл, Мора подхватил удочки, ведёрко с рыбой и поднялся на плотину, чтобы идти домой.

На плотине встречали его поручик Булгаков, довольный, как сытый кот, и два солдата.

– Что случилось, ваше благородие? Хозяин зовёт меня? – развязно спросил поручика Мора.

– Твой хозяин зовёт разве что пастора для причастия. – упоённо отвечал поручик. – Старый чёрт два часа как свалился с горячкой, и врач говорит, что не дожить ему и до утра. Считай, что наша с тобою светлость уже покойник.

– И вы, капитан-поручик, решили отлупить слугу его светлости, раз уж теперь некому вступиться? – догадался Мора.

– Что ты, это так дёшево! – серебристо рассмеялся поручик. – Я скажу, что ты напал на меня, и вот два свидетеля, – кивнул он на солдат, – и ты вернёшься в острог. Теперь уже навсегда, и некому станет выкупить твою свободу. А в остроге ты своё получишь, не беспокойся.

Мора бережно поставил ведёрко с рыбой на землю.

– Как же я напал на вас, господин капитан-поручик?

Поручик раскрыл было рот, чтобы рассказать, как – и внезапно стремительная сила подхватила его и увлекла. Солдаты ничему не успели помешать – где им было тягаться с питомцем кёнигсбергского чрева? Мора за шкирку подтащил поручика к тому краю плотины, где низвергалась вода, и с ускорением метнул в бурные воды – только подошвы мелькнули. Затем повернулся к застывшим в недоумении солдатам.

– Вяжите, православные! Утопил я начальничка вашего!

– Врёшь, живой он! – один из солдат осторожно глянул вниз и расцвёл – поручик, мокрый и грязный, но вполне живой, лез из воды.

– Значит, не буду я повешен, – вздохнул сокрушённо Мора.

Он собрался было удрать, но понял, что бежать ему некуда, как тому графу – всё рухнуло. Да и не хотелось бежать ему, а хотелось – лечь и сдохнуть.

«Bien recueilli, débouté de chacun» – вот что вертелось в памяти у Моры, когда, избитого батогами, вносили его в барак, и Шило бросился к нему с криком:

– Кормилец!

– Ещё скажи – отец родной, – тихо отозвался Мора.

Ещё месяц Мора пролежал, обложенный бодягой и какими-то ещё припарками, а Фома с Шилом с почтением за ним ухаживали – лично, не допуская до такого дела шнырей. В первый же день Мора поднялся и сам дошёл до параши – но обратно его тащили всё-таки товарищи.

Капрал Медянкин перед раздачей батогов сказал даже с каким-то сочувствием:

– Говорил я тебе, Мора Михай, не лезь к его светлости – а не то обратно вернёшься. Но ты же умный, ты же не послушал…

Мора лежал целыми днями – то на животе, то на боку – и размышлял, зря он дал себя поймать или не зря. По всему выходило – зря, и он, Мора, дурак. Ещё думал о том, наврал ли ему поручик, что старый князь помер. По всему выходило, что и верно, помер. Князь был древний дед, лет ему было, наверное, все шестьдесят, и неудивительно, что в таком возрасте человек вдруг взял и помер. Море было обидно – ведь все его честолюбивые замыслы умерли тоже. Но оставался тайник в плотине, а в Москве – Матрёна, и срок у Моры – всего-то два года. Что делать потом? Расписки подделывать да недорослей в карты надувать, и никакой тебе тофаны, никакой Вены, никакого баронства Вартенберг. Баронство делят уже с высунутыми от усердия языками молодые князья…

Когда Мора смог впервые выйти погулять, лежал снег. Мора шёл по загаженному двору острога, и Шило бережно поддерживал его под локоток.

– Не споткнись, кормилец.

Этот «кормилец» раздражал Мору бесконечно, хоть и не был со стороны товарищей издевательством. Скорее, данью благодарности – столько месяцев Мора жертвовал часть своего жалованья друзьям-арестантам. И старый князь был бы приятно удивлен на своём пушистом облаке для важных господ – у каторжников тоже существовал свой долг чести. Впрочем, бывший заключенный кёнигсбергской тюрьмы, кажется, всё-таки это знал.

– Мора Михай! – окликнул цыгана караульный.

– Здесь, начальник, – отозвался Мора.

– В караульню, к капралу! Человек к тебе!

Мора поплёлся за солдатом, гадая, что там за человек. Мысли в голову лезли самые разнообразные.

В караульне Мору поджидали бессменный капрал Медянкин – как всегда, навеселе – и псарь Готлиб.

– Здравствуй, Мора, – по-немецки поздоровался Готлиб.

– Он по-русски не говорит, только по-своему, – пояснил капралу Мора и ответил Готлибу: – Привет, если не шутишь.

– Я понимаю его, разговаривай, – добродушно отмахнулся капрал. – Думаешь, он со мной по-другому говорил? Воркуйте, голуби, мне тренировка нужна – я немецкий язык изучаю.

– Поручик врал, что ты повешен, – сказал Готлиб, с интересом вглядываясь в Мору. – Ну и рожа у тебя, оказывается!

– Так натюрель! Видишь, не повешен, даже уши сохранил, отделался батогами.

– Скажи за это спасибо полицмейстеру. Хозяин дружен с ним и просил за тебя.

– Князь не помер? – обрадовался Мора.

– Собрался было помирать – наш доктор каждый день говорил, что он не доживёт до утра. Пастор, болтун толстый, не выходил из хозяйских покоев. И кровь пускали, и пиявок прикладывали – горячка, всё без толку. Из столицы приезжал личный лекарь её величества…

– Господин Лесток?

– Тот Лесток давно сослан, нет, другой приезжал. Он-то и выходил больного – но месяц с ним возился, не меньше. Личный врач её величества – в городе знатная была ажитация…

– Старая любовь не ржавеет, – усмехнулся Мора.

– Поаккуратнее, – нараспев напомнил капрал. – Оскорбление величества! Или ещё батогов захотел?

– Тогда дружба, ваше благородие, старая дружба.

– То-то же!

– И что князь сейчас? – спросил у Готлиба Мора. – Здоров и охотится?

– Куда ему охотиться, – ответствовал Готлиб. – Лежит в постели с тряпкой на лбу, пишет мемуары с названием – «Семьдесят интересных лет». Велел рассказать ему, как я тебя навестил.

Мора приободрился, но виду не подал, спросил:

– А как поручик? Всё зверствует?

– Более не может. Продулся в карты полицмейстеру и теперь как воск в его руках. А полицмейстер – лучший друг нашего хозяина и тоже должен ему выше крыши. Так что солдаты стоят у нас теперь только на крыльце, да и то не всегда. Наивный поручик, он никогда не садился за карточный стол с хозяином, всё сетовал, что тот играет грязно. А с полицмейстером сел и играл – как будто в нашем доме живёт единственный в городе шулер!

– Поаккуратнее! – опять пропел капрал. – Оскорбление представителя власти!

– А знатно вы по-немецки понимаете, ваше благородие, – подольстился Мора.

– А то! – расцвёл Медянкин.

– Я сохранил твои вещи. И банки с пудрой, и нос. Что-то подсказывает мне – ты скоро вернёшься, – сказал Готлиб.

– Не сглазить бы. Спасибо, что нос не выкинул.

– Я принёс тебе дачку, – чуть смущённо признался Готлиб и выложил на стол объёмистый свёрток.

Капрал не на шутку оживился, раскрыл свёрток.

– Нужно проверить, нет ли чего запретного.

Содержимое свёртка радовало глаз: шмат сала, варёные яйца, добрая краюха хлеба и венец творения – жареная курица. Медянкин немедленно завладел курицей.

– В ней может быть напильник. Или может не быть напильника – всё равно такое тебе не положено…

Капрал оторвал куриную ногу и впился в неё зубами.

– На здоровьице, ваше благородие, – вежливо отвечал Мора. – Спасибо, Готлиб. И его светлости передай спасибо – за мои целые уши.

«Сало караульные отнимут, – подумал Мора. – Но это ерунда. Князь не помер. Значит, и я ещё побарахтаюсь».

Он стоял на пороге караульни со своим свёртком, из которого стражник, действительно, тут же конфисковал сало, и смотрел на бараки, на ели под снегом, на огни далёких домов на берегу застывшей подо льдом реки – и туман застилал его глаза, и лампадки нищих домишек казались Море иллюминацией волшебного поместья Вартенберг.

Но барахтался Мора до самой весны – скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. За это время наведалась к арестанту прекрасная госпожа Шкварня, привезла трактирные яства, высоко оценённые караульными, пообещала ждать и помнить.

«Жди, дура, – думал Мора, – освобожусь – и попа к попе, кто дальше прыгнет».

Солнышко растопило сосульки на крыше барака – толстые и мощные, как сталактиты, одна такая сосулька убила зимою собаку. Прояснилось небо, начал оседать снег. Самозабвенно орали вороны. Мора стоял во дворе, смотрел на реку и думал, не зальёт ли вода по весне его тайник.

– Мора Михай, в караульню! – прокричал истошно стражник. – И с вещами!

– Под счастливой звездой ты, Мора, – завистливо проговорил Фома. – Мне бы твою фортуну!

– Не сглазь, дурак, – осмотрительно напомнил Шило. – Твоя фортуна в том, что опять кормильца обретёшь.

– Поторопись, цыган, – там в караульне такое чудо тебя ожидает! – стражник был сам не свой.

Мора даже подивился – кто же произвёл на солдата подобное впечатление?

В караульне ждали его пастор с женой. Медянкин во все глаза смотрел на чёрную Венеру, и пасторша в смущении прикрывала лицо шалью.

– Он внёс деньги за тебя, – капрал кивнул на толстенького, важно надутого пастора. – Видать, его светлости по душе такие слуги, как ты.

– Мора добрый слуга, – возразила Софья. – А с лица ведь воду не пить, так вы говорите?

– Мы говорим – сколько волка ни корми, он всё в лес смотрит, – отвечал капрал. – И ещё – на вкус и цвет товарища нет… – Тут и пасторша, и пастор почему-то сделали оскорблённые лица. – Так что забирайте ваше нещечко, пока я не передумал.

– Ты хоть обпередумайся, деньги плачены полицмейстеру, – тихо по-немецки прошипел пастор, но капрал всё же услышал.

– Я вас прекрасно понял, падре, – ехидно отвечал он тоже по-немецки.

Пастор побагровел.

– Господин капрал изучает язык Лютера и Томазиуса, – пояснил Мора, – и достиг значительных успехов.

– Иди уже с глаз моих! – замахнулся на Мору капрал. – Что стоишь, как сосватанный?

– Пойдёмте, сын мой, – пастор хотел было взять Мору за руку, но тот отстранился.

– Не нужно, отец мой. Вошки на вас перескочат…

Капрал услышал, расхохотался и уже беззлобно напутствовал Мору:

– Помни, цыган, из-за чего ты сюда попал, и прежних ошибок не делай. Ступай себе с богом.

– Прощайте, ваше благородие, – отвечал Мора, – обещаю не возвращаться.

Отмытый, избавленный от вшей Мора стоял перед домом старого князя. Прежняя его партикулярная одежда теперь болталась на нём свободно, и недавнего арестанта, казалось, мог подхватить и унести резкий весенний ветер.

На крыльце маялись два сонных солдата.

– Его светлость ждёт меня, – скрывая волнение, обратился к ним Мора.

– Арестант вернулся! – солдаты переглянулись, – Сейчас кликнем твою жертвочку, пусть тебя проводит.

Один из них ушёл и минуту спустя вернулся с поручиком. Херувим ничуть не изменился – явился с тем же недоумённым лицом, только в руке вместо книжки держал вязание и спицы.

– Явился, шельма, – поручик с удовлетворением оглядел отощавшего, жалкого Мору, – будет тебе наука. Сразу бы признался, что не умеешь ворожить.

– Его светлость ждёт меня, – повторил Мора.

– Так ступай – куда идти, сам знаешь. Мне недосуг тебя провожать, я занят, – поручик тряхнул локонами и предъявил вязание. – Госпожа Дурыкина презента от меня к вечеру ожидает.

Мора вошёл в дом, потрясённый случившейся переменой. Поручик же уселся в прихожей на кушетку и вернулся к своему занятию – продолжил вязать какую-то салфетку. Мора проследовал по пустынному коридору, постучал в дверь той единственной комнаты, в которой бывал здесь. Услышал сердитое «Herein!» и бесшумно вошёл, прикрыв за собой дверь.

Князь писал что-то за своим пюпитром – возможно, те самые мемуары, «Семьдесят интересных лет» – и головы не повернул, когда Мора вошёл. На стене прибавился гобелен внушительных размеров, с вытканными на нём изображениями жителей Севера, и каждый житель держал в руках своё охотничье орудие. Так святые на иконах держат в руках атрибуты, орудия, которыми были они убиты.

– Ваша светлость, вы звали меня? – напомнил о себе Мора.

Князь повернулся, отбросил перо – и чернильные брызги запятнали бумагу и белый его манжет.

– Ты обошёлся мне втрое дороже, чем в прошлый раз, – сердито признался старик, – ты стоил мне так дорого, что сейчас я даже готов обнять тебя.

– Так обнимайте, никто не видит, и вшей на мне уже нет, – усмехнулся Мора.

– Не могу, – признался князь, – гордыня не позволяет.

– Тогда и не надо, – и Мора заговорил на всякий случай по-французски. – Вы желаете продолжить то дело, о котором прежде просили меня?

– Продолжай, – со своим чудовищным акцентом отвечал старик. – Видишь, я даже стреножил нашего поручика. Сидит в уголочке, вяжет.

– Теперь я ещё больше вам должен. Но я постараюсь расплатиться за вашу милость…

– Мне не нужно служить семь лет, как той твоей даме. Я выкупил тебя из острога – так это самому мне нужно было больше, чем тебе. Просто сделай то, о чём я тебя просил – и станем в расчёте.

– Я слышал, вы были больны? Как сейчас здоровье вашей светлости?

– Светлость ваша едва не отдала богу душу. Да и до сих пор чёртов клистир ещё не разрешает мне ездить верхом. – Мора понял, что речь идёт о докторе. – Ступай, Мора, и возвращайся, как будут вести. Моя сословная гордость протестует, но я до смерти рад тебя видеть.

– Я тоже бесконечно счастлив, что вы живы! – поклонился Мора.

– Как лакей… – проворчал старый князь. – Возьми урок у Булгакова, он кланяется как бог.

Мора задумался – кланяются ли боги, и если да, то кому, – но вслух ничего не сказал.

Из Москвы прибыл давешний гончий – а имя его было Лев – и с присущей ему невозмутимостью назвал астрономическую цену за свои услуги.

– Ты прежде вдвое меньше брал, – взмолился было Мора.

– Прежде я бумагу возил, а теперь повезу человека, – отвечал гончий, и Море нечем стало крыть.

– Ты женился? – спросил гончего Мора.

– Раз приехал к тебе – значит, не женился. Загадал я, что это дело будет у меня последним – а тебя, как на грех, закрыли. Я уж думал, никогда мне не завязать…

– А как поживает почтенная госпожа Гольц?

– Что ей сделается. Живёт не тужит, старик к ней сватается богатый, а госпожа наша всё перебирает – то ли старый жених, то ли молодой секретарь. А так-то всё у ней по-прежнему – карты, движ барыжный, бардак новый открыла…

– А про меня говорила что-нибудь? – спросил Мора без особой надежды.

– Как узнала, что с тобой в Соликамск собираюсь, – велела беречь тебя и обещала ноги вырвать, если что с тобой случится. А больше – ничего.

Гончий посмотрел на Мору – большой, покатый, как валун, – и во взгляде его, обычно туповатом и сонном, забрезжила ирония: – Может, и плачет Матрёна по ночам в подушку по тебе – я того не знаю. Беречь тебя велела – как тухлое яйцо.

Глубокая ночь. Соловьи в саду, и запах черёмухи из раскрытых окон – будто у кота под хвостом. За окнами угадывается река, и на реке – одинокие фонарики ночных рыболовов. В комнате горит одна свеча, и той скоро конец – пламя мечется, пляшет, бросая на стены страшные, живые тени. Бывший герцог Курляндский и Земгальский, бывший регент, ныне же всего лишь навсего господин Эрик Биринг (или Бирон – но теперь лишь для своих благороднейших французских родственников Биронов де Гонто, храни их бог и дай им всех благ) пишет письмо на листе, закреплённом на высоком пюпитре. В чёрные зеркальные глаза герцога, играя, танцуя, глядится дьявол.

Свеча догорает, да и писать осталось совсем немного.

На стене за спиной экс-герцога – внушительных размеров гобелен с оригинальным сюжетом «Народы Севера и их разнообразие». Один из гобеленных героев вдруг отделяется от стены – но нет, это не загулявший эвенк, а молодой цыган с повязкой на лице, прячущей рваные ноздри.

Бывший герцог оглядывается на него и говорит по-немецки:

– Ещё немного, Мора, я скоро закончу…

– Поторопитесь, скоро сменится охрана, – по-русски отвечает цыган, его речь неожиданно грамотна и чиста для бывшего каторжника.

Письмо дописано, экс-герцог передаёт сложенный, запечатанный листок посланнику, обнимает его на прощание.

– С богом, – шепчет по-русски.

И посланник, по-волчьи сверкнув зубами, отвечает:

– Не верю в бога, – уже растворяясь текуче в оконном проёме, в тёмном чреве сада, в соловьиной ночи.

Старик подходит к окну, вглядывается близорукими глазами в белый сад и в чёрное, звёздное небо. Всё это было уже с ним однажды – белый растрёпанный сад, небо с мерцающими созвездиями, такое же окно, в которое смотрел он последними, отчаянными, слезящимися глазами на уходящего от него человека.

Эпибалон эклаен, будь он проклят.

– А что, граф, во время ваших походов вы никогда не предпринимали ничего важного ночью? – лукаво спросил гофмаршал Лёвольд голосом мягким – как пух, как соболиный мех – и сделал выразительное движение бровями.

Фельдмаршал фон Мюних, дубина военная, не понял толком, то ли он жертва куртуазного флирта, то ли заговор его раскрыт и всё пропало, и отвечал деревянным голосом:

– Не помню, чтоб я когда-нибудь предпринимал что-нибудь чрезвычайное ночью, но моё правило – пользоваться всяким благоприятным случаем.

Герцог смотрел на обоих через стол и думал: «Дураки оба». А дураками они оба не были, и по всему выходило, что дурак сейчас как раз герцог. Фельдмаршал отвёл глаза, а Лёвольд, наоборот, смотрел на герцога внимательно и улыбался лёгкой, летучей, за столько лет отрепетированной придворной улыбкой, в призрачных ореолах свечей – хрупкий и белый, как фарфоровая кукла.

– Поздно, пора гостю и честь знать. Прощайте, ваша светлость, и прощайте, граф.

Фельдмаршал, озадаченный намёками, от греха поспешил восвояси. Герцог проводил его, вернулся – Лёвольд сидел в кресле, играл перстнями и смотрел на него исподлобья.

– Что это был за спектакль, Рейнгольд? – сердито спросил герцог. – Зачем тебе знать, что он делает по ночам?

– Я пытался понять, придёт ли он этой ночью по твою душу с гвардейцами… – Лёвольд сощурил глаза – бархатные, божественные, погибель всех фрейлин. – И по всему выходит, что он придёт.

– И что теперь мне делать? – герцог не верил в мятеж, но ему интересно стало, каким будет ответ.

– Я не знаю, Эрик. Поставь охрану, положи пиштоль под подушку… А лучше всего – арестуй фельдмаршала первым. Не у того ты спрашиваешь… – Лёвольд пожал плечами и театрально вздохнул. – Я не военный человек, я просто не знаю.

– Рене…

– Не зови меня этим детским именем, – поморщился Лёвольд. – Моё имя имеет прекрасную полную форму.

– Хорошо, Рейнгольд… – Герцог приблизился к его креслу и встал позади, опершись руками о спинку. – Что будешь ты делать, если меня вдруг арестуют?

– Какого ответа ты ждёшь? – в голосе Лёвольда отозвались и обида, и насмешка, и отчаяние. – «С тобой я готов и в тюрьму, и на смерть идти»? Прости, Эрик, это не совсем в моей манере. Меня могут не так понять, если я попрошусь к тебе в равелин. – Лёвольд запрокинул голову, поймал руку герцога, лежащую на спинке кресла, и прижал к губам:

– Я люблю тебя, Эрик. Но себя я люблю больше. Уж извини меня за это. Поставь охрану у дверей спальни. Я не хочу оказаться Кассандрой. – Лёвольд помолчал, провёл рукой герцога по своей фарфоровой щеке – и отпустил. – Завтра я приеду к тебе. В семь утра, по первому утреннему снегу.

– Ты же спишь до обеда, – усмехнулся герцог.

– Ради тебя проснусь. Лишь затем, чтобы убедиться, что я всё-таки не Кассандра.

– Ты можешь переночевать и здесь.

– Спасибо, нет, – Лёвольд смешно сморщился. – Из-за всех этих траурных дел – прости, Эрик – я две ночи спал на составленных вместе стульях, и всё оттого, что кое-кто сломал козетку в моей жалкой каморке гофмаршала. Хочется уже лечь на что-то ровное, и чтобы оно не рассыпалось под тобой посреди ночи. – Лёвольд зевнул, прикрыл рот рукой – блеснули перстни и полированные ногти. – Я, пожалуй, тоже отправлюсь домой. Ваша светлость проводит гостя?